Пирога причаливала к берегу. Заканчивалось монотонное, бесконечное плавание.

— Пристань! — воскликнул Казальс.

— Наконец-то! Веселенькое путешествие, однако! — сказал я, радуясь возможности ступить на землю и размять затекшие после шестнадцати часов неподвижности ноги.

Подбежавшие рабочие занялись нашей пирогой, прочно привязывая ее канатами к стволу гигантского панакоко[2], а мы тем временем шагали по дорожке, соединяющей левый берег Марони с площадкой, где расположились продовольственные склады.

Навстречу нам уже бежал со всех ног высокий негр в светлой хлопчатобумажной шапочке, оттеняющей черноту его добродушного лица.

— Бонжур, месье, — произнес он зычным голосом, вращая огромными глазами и широко улыбаясь, обнажая два ряда ровных, как забор, ослепительно белых зубов. Это был управляющий складом.

— Привет, Квемон, — ответил Казальс. — Что новенького?

— Все нормально, месье. Да, действительно, все очень хорошо. Не считая, правда, что работавшие на складе плотники, вот уже два дня как сбежали… да четверо китайцев заболели, а оставшиеся двенадцать человек работать не хотят… да кули[3] Гроводо заснул, а Апаво разбудил его ударом палки… да у Жанвье и Гиллебо приступ лихорадки… да…

— И это называется «нормально»? — прервал его Казальс. — Вы слишком снисходительны к себе. Все эти калеки — лентяи, а вы, Квемон, — первый из них… Вам поручено следить за порядком, а вы сами бездельничаете! Идите за мной, — продолжал Казальс, — и увидите, что не пройдет и пятнадцати минут, как все заработают.

Было еще только 11 часов утра, а раскаленный душный воздух уже навис над территорией, где возвышались лишь хижины, приспособленные под продовольственные склады и жилье для рабочих.

Широкополая шляпа не спасала меня от обжигающих лучей солнца. При каждом движении я все больше обливался потом. Впечатление такое, будто попал в стекловарильный цех. И самое странное, что этот дьявол Казальс оставался, как всегда, бодр, свеж, чувствуя себя в нестерпимом пекле как саламандра.

Я медленно плелся за ним. Вскоре мы оказались в просторной хижине, увешанной гамаками, на которых лежали и больные и здоровые.

— Кажется, кое-кто не очень рвется работать? — спросил Казальс тихим металлическим голосом.

О, чудо! Только заслышав знакомые интонации, все в хижине — страдающие лихорадкой, покалеченные и откровенные лентяи — как один вскочили и выстроились перед Казальсом. Лень и болезни как рукой сняло. Никто даже не попытался притворяться.

Рабочие хорошо знали, что хозяин шутить не любит. Он щедр на вознаграждение, на двойной паек, но чрезвычайно принципиален в вопросах дисциплины. Добросовестно выполняя свои обязательства перед рабочими, он вправе был ожидать взаимности.

Не стоило большого труда заметить, что все эти типы были отъявленными лодырями и притворщиками. За исключением, может быть, лишь одного — кули, покалеченного своим сородичем. Смертельно пьяные плотники после вчерашних водочных возлияний валялись на подстилках из гонта. (Для непосвященных объясняю, что гонт представляет собой небольшие деревянные дощечки, которые применяются вместо черепицы.)

Хозяин бросил лишь один-единственный взгляд, и порядок был восстановлен в мгновение ока. Без единой жалобы, без единого крика.

— Отправляемся завтра днем, — объявил Казальс. — Каждый должен быть готов взять свою ношу. Мне не хотелось бы узнать, что кто-то отстает. Ты, Апаво, понесешь груз Гроводо. И за это получишь вдвойне, но половину отдашь товарищу.

— Пора и позавтракать, — обратился ко мне мой друг.

Квемонд лез из кожи, демонстрируя расторопность и услужливость. Вместе с чернокожим Морганом, которому Казальс специально поручил заботу обо мне, они соорудили на широком ящике, служившем столом, роскошный завтрак. Здесь были мясные консервы, рис, сухая рыба, яйца игуаны[4] и многое другое, но, увы, отсутствовали хлеб и свежее мясо.

Пока отдавалось должное всем этим яствам, Казальс ввел меня в курс дела:

— Золотой прииск Гермина, который я эксплуатирую вместе с господами Лабурдеттом и Изнаром, находится в двадцати пяти километрах от Марони прямо среди девственного леса. Мы наняли две сотни рабочих, которые в месяц добывают в среднем до двадцати килограммов золота. Однако добираться до прииска сложно. Дорогу то и дело преграждают холмы и заводи, а в конце пути — болото. Чтобы поддержать силы рабочих, мы вынуждены регулярно подвозить провизию. Продукты доставляются каждые три дня на пароходе «Дье-Мерси» в порт Сен-Лоран, а оттуда до площадки со складами — два дня пути по реке на доверху нагруженных лодках.

Но это еще не самое страшное. Продукты от пристани до прииска можно переправлять только пешим ходом. Причем следует строго придерживаться утвержденной колониальной властью нормы груза — на каждого человека не более двадцати килограммов. Итак, ежедневно сорок человек с упакованными продуктами отправляются по дороге, недоступной и для горных коз.

На тринадцатом километре мы соорудили большой навес, который также служит складом и поэтому называется Карбе-дю-Милье[5]. Одна партия грузчиков, двигающаяся с пристани, доставляет сюда продукты, за которыми приходит другая партия, переправляющая их на прииск. Таким образом, действует что-то вроде челночной системы.

— Если я правильно понял, — прервал я Казальса, — ваши люди тринадцать километров несут всего по двадцать пять килограммов груза, а затем возвращаются и вовсе порожними.

— Да, именно так, — подтвердил он. — А что бы вы на это сказали?

— А то, что не так уж это и страшно, если вспомнить, что в походе солдат несет тридцать — тридцать пять килограммов груза, а то и более, и местность, которую приходилось преодолевать нашим пехотинцам, да, кстати, и вам в том числе, не менее сложна.

— Да, разумеется, но надо учитывать высокую температуру и трудности пути.

— А африканское солнце, а горный Орес? К тому же вы даете китайским кули по четыре франка плюс питание. Я пожелал бы таких условий солдатам, которые получают один су и паек, если о них вспомнит интендантство.

— Может, вы и правы, но такие здесь правила.

Мы крепко спали в гамаках на свежем воздухе, а рано утром пробудились от звука охотничьего рога. Сборы проходили без особых приключений, если не считать скорпиона, залезшего в мой сапог. Представителю семейства паукообразных пришлось поплатиться собственной жизнью за непомерную наглость.

Наша площадка представляла весьма оригинальный вид. Просмоленные мешки, наполненные мукой из маниоки и соленым салом, огромные бутыли с тростниковой водкой, коробки со свиным топленым жиром, мясные консервы, рабочие инструменты, гвозди, веревки и уж не знаю какие еще предметы — все это связывалось, упаковывалось, взвешивалось и вручалось поочередно подходившим грузчикам, которые водружали на голову каждый свою ношу.

Опрокинув для бодрости по рюмке водки на дорожку, грузчики тронулись в путь и, достигнув тропинки, шириной не более шестидесяти сантиметров, гордо называемой «дорога от пристани», вытянулись в цепочку.

Вслед за колонной двинулись Казальс, я, Морган, который тащил гамаки, да двое китайцев, нагруженных провизией. Скоро мы с Казальсом обогнали колонну, надеясь по пути подстрелить случайную птицу.

Солнце едва осветило верхушки деревьев, из гущи которых вылетели стайки вспугнутых нами туканов[6] и попугаев, а жара становилась уже невыносимой. Тринадцать километров, твердил я себе, — это пустяки. Мне приходилось прокладывать до шестидесяти во Франции, сорок — в Африке, а здесь… если ускорить шаг, то вечером можно быть уже на месте.

Моя одежда не была обременительной: брюки из тика и легкая рубашка с завернутыми до локтей рукавами, на голове — широкополая соломенная шляпа. На Казальсе — такая же широкополая, но фетровая шляпа углекопов. У каждого имелось по ружью и сабле. Но, несмотря на всю простоту экипировки, через полчаса мы взмокли так, будто находились одетыми в бане.

А каким тяжелым стало ружье! Кожаный ремень впился в плечо, пальцы скользили по деревянной рукоятке сабли, тоже мокрой от пота. Дьявол! Казальс не преувеличивал.

А вот и первый холм. Подъем всего на сто метров, а кажется, что это крутая отвесная гора. Взбираться на вершину приходилось почти касаясь носом земли, цепляясь за стебли лиан и стволы деревьев. Вслед за холмом — первая водная преграда шириной в пятнадцать метров. Мостом через нее служило опрокинутое дерево, разумеется, без поручней, за которые можно было бы держаться, чтобы не потерять равновесия. Один неверный шаг, легкое головокружение, одна оплошность — и полет вверх тормашками с высоты двух метров в далеко не теплую воду к компании рептилий и водяных змей.

Но, слава Богу, все обошлось.

А что же наши носильщики? Тогда как мы, без груза, легко одетые, с неимоверным трудом преодолевали подъемы и спуски, переправы через водные затоны по импровизированным мостикам, пробивались сквозь густые завесы лиан… кули деловито двигались вперед, безучастные и молчаливые, как вьючные животные, прочно удерживая свои грузы на голове. И ни одного неловкого движения. Никто ни разу не поскользнулся, не расправил от усталости спину, не повернул назад голову. Невероятно!

Водные преграды, чередуясь с холмами, следовали одна за другой, а дороге, казалось, не будет ни конца, ни края.

Морган уже несколько раз прикладывался к моей дорожной фляжке, Казальс утолял жажду прямо из водных затонов, а я, следуя своему правилу, старался в дороге не пить ничего — ни воды, ни водки, ни кофе, чем вызывал удивление моих попутчиков.

Жара становилась все невыносимее. Не было даже сил полюбоваться окружавшей нас великолепной растительностью и уж тем более подумать об охоте. Все силы были направлены на одно — двигаться вперед. Гнетущая тишина стояла вокруг. Иссушенные от жары листья деревьев не шелохнутся. Не слышалось пения птиц. Один лишь пересмешник изредка оглушал нас своими трелями.

В тяжелом душном воздухе неожиданно раздался пронзительный свист, похожий на гудок паровоза. Это, пояснил Казальс, подала голос притаившаяся в ветвях маленькая ящерица. Свист стал чередоваться со странным перезвоном — «динг-динг-динг». Как будто кто-то привел в движение маятник невидимых часов. Вслед за ним со всех сторон донеслись один за другим с десяток различных звуков. Но вот «динг-динг-динги» зазвучали быстрее, ритм стал просто сумасшедшим, словно испортилась пружина звукового устройства. Еще секунда — и движение замедлилось, маятник как будто стал работать с перебоями и наконец вовсе остановился. Все снова затихло.

Я поспешил вперед в надежде подстрелить дичь. В десяти шагах от тропинки угрожающе прошипела небольшая, всего сантиметров шестидесяти, змея, красная, как коралловая ветвь. Я вскинул ружье и уложил ее одним патроном. Это был обманный ход. При звуке выстрела крупная птица бесшумно проскользнула среди ветвей деревьев. Какую-то долю секунды она сверкнула в полоске солнечного света, но этого было достаточно, чтобы второй выстрел сразил ее. Морган, вскрикнув от восторга, бросился в кусты и тут же возвратился, вручив мне великолепную выпь.

— Наконец-то! — воскликнул я от радости за свою охотничью удачу, а еще более — от того, что наш трудный поход, кажется, завершился. Впереди расстилалась красивая поляна, пересекаемая ручьем, на берегу которого возвышался навес. Это, несомненно, и был Карбе-дю-Милье.

Итак, мы прибыли!

Нас встретил кули Мадрас, по прозвищу Жорж, приставленный к охране склада. Он не скрывал радости от встречи с Казальсом, которому был беспредельно предан.

Вскоре подошла вся колонна. Еще раньше прибыли люди с прииска. После совместного обеда обе группы вновь отправились в путь. Только одна с грузом возвращалась на прииск, другая, уже порожняя, — на пристань. На полянке остались мы с Казальсом, Жорж, Морган, двое китайских кули да еще один китаец, поранивший ногу.

Жорж отвел нас с Казальсом в сторону, чтобы поделиться своей тревогой. Бедный малый все ночи в течение трех месяцев оставался совершенно один в этом пустынном месте, отдаленном на тринадцать километров от ближайшего обиталища.

— Ты что ж такой трусливый, Жорж? — спросил его Казальс.

— Нет, я не труслив. Но сейчас я боюсь…

— Но почему «сейчас»?

— Дело в том, что каждую ночь на полянку повадились два тигра[7]. Иногда час, иногда два я слышу их рычание, потом они приближаются к навесу, останавливаются шагах в двадцати, усаживаются на задние лапы, как будто готовясь к прыжку, и начинают смотреть прямо на меня своими пылающими глазами.

— Какие тигры? — воскликнул я. — Ты имеешь в виду, по-видимому, ягуаров? Но все равно, для нас это счастливый случай. Мы постараемся освободить тебя от непрошеных гостей.

— Но постой, — прервал меня Казальс, — разве ты, Жорж, не мог их пристрелить сам?

— Последний раз я выстрелил в одного, после того как он похитил у меня банку с топленым жиром. Но так как у меня была только мелкая дробь, этот выстрел произвел на тигра впечатление удара хлыстом. Вот, можете посмотреть, я сохранил пустую банку.

И действительно, на жестяной крышке отчетливо были видны следы передних клыков, продырявивших ее.

— К тому же, — печально добавил Жорж, — у меня осталось только два патрона. Последние три дня я уже не стрелял, и тигры осмелели: они не боятся ни огня, ни криков, которыми я пытался их отпугнуть.

— Ладно, старина, успокойся, — сказал я. — У нас есть еще патроны, к тому же превосходного качества. Сегодня вечером мы увидим их в действии.

— Да, почувствовав белых, хищники могут и не появиться. Нас они не боятся, а вот вы внушаете им страх!

— Увидим, увидим, — успокоил я его.

Незадолго до захода солнца мы с Казальсом устроили рядом друг с другом два гамака, разожгли посреди поляны огонь, оставив топиться на нем свиной жир, а две открытые банки с топленым жиром расставили по противоположным краям поляны. Рабочие улеглись спать, мы же с заряженными ружьями заняли места в гамаках.

У меня превосходная двустволка двенадцатого калибра системы «чок», заряженная патронами, содержащим по 5,5 граммов пороха, наполовину тонкого, наполовину экстратонкого помола, и 20 картечин из твердого свинца типа «чиллешот». Для охоты на хищников пулям я предпочитаю свинец.

У Казальса на этот счет иное мнение. Ему я отдал, учитывая обстановку, свой небольшой карабин калибра 11 миллиметров , заряженный патронами с медной гильзой и удлиненной пулей. Помимо патрона в стволе в ложе имелся магазин на шесть патронов, подававшихся спиральной пружиной автоматически после выстрела. Это было отменное ружье, которое за исключительную точность и невероятную пробивную силу я ставил выше «винчестера» и брал обычно на охоту за быстроногими горными козлами или кабанами.

В семь часов вечера луна уже так ярко осветила поляну, как будто над ней зажглась «свеча Яблочкова» [8], а мы очутились на дне широкого колодца, стенками которого служили стволы гигантских деревьев. Где-то вдали завели свою серенаду обезьяны-ревуны. Им вторили выпи и жабы. Но вблизи нас — сплошная тишина. Сном праведников блаженно спали китайцы. Бодрствовал лишь наш «храбрец» Морган, дрожа всем телом и выбивая зубами дробь.

Прошел час, другой. В полной тишине слышалось лишь тиканье часов. Хотелось курить, но «мучитель» Казальс категорически запрещал делать это. Время тянулось томительно долго. Я устыдился своего нетерпения, когда вспомнил, как мой друг, неустрашимый Пертюизе, проводил под открытым небом сотни ночей, выслеживая одного льва. Разве можно сравнить мои мелкие неудобства, связанные всего лишь с ожиданием презренной кошки — ягуара, с теми опасностями, которые поджидали на охоте черного гиганта из Ореса.

Из-под навеса вышел Жорж, бросил в печь очередную порцию свиного жира, чтобы усилить огонь. Запахло печеным. Этим странным запахом Жорж почему-то привлекал хищников. Я невольно усмехнулся подобной странной связи — ягуары и запахи кухни.

— Нечего смеяться, — прошипел недовольно Казальс. — Мы вообще, кажется, остались с носом. Тихо! А вот и они!

Святая правда! В кустах сначала послышался легкий шорох, потом прерывистое жаркое дыхание. Животных все еще не было видно. Но их рычание неслось с разных сторон. Осторожные звери несколько раз обходили поляну. Этот кругообразный «променад» длился по меньшей мере целый час.

Мы замерли как статуи. Тишину по-прежнему нарушало лишь тиканье часов, кастаньетное постукивание зубов еще более испуганного Моргана да похрапывание плосколицего китайца. Добряк, оглушенный опиумом, сейчас пребывал в краю сновидений, издавая не очень благозвучные храпы, как будто в носу у него застрял мундштук от кларнета.

От бесконечного напряжения глаза устали и отказывались уже что-либо различать. На какое-то мгновение мы прикрыли тяжелые веки.

Никого по-прежнему. Но шорохи ощущались уже ближе. Несомненно, запах топленого жира притягивал животных. В двадцати метрах от края поляны уже просматривалось огромное черное пятно. Сердце забилось сильнее, легкая испарина покрыла ладонь правой руки, сжимающей ружье.

Стрелять, однако, было рано. Я еще недостаточно отчетливо видел противника.

Оба мы оставались в гамаке, повернувшись спиной друг к другу, каждый контролируя свой участок: Казальс — восточную часть леса, я — западную. Прекрасная позиция, как вскоре подтвердилось.

Еле ощутимая дрожь моего ружья вызывала легкое шуршание гамака, изготовленного из плотной хлопчатобумажной ткани, и этот шорох, по-видимому, дошел до ушей животного. Зверь остановился и стал тревожно перебирать когтями сухую землю. Я вскинул на плечо ружье, нацеливаясь. Хищник резко повернул голову в мою сторону, издав короткий, гортанный звук. Его глаза двумя фосфоресцирующими точками сверкнули сквозь черноту деревьев.

Я тихо спустил курок. Раздался оглушительный выстрел, ослепительное зарево осветило поляну, окутав ее медленно расходящимся облачком дыма. Мгновение ничего не было видно. Китайцы пробудились и жалобно запищали, как стая попугаев. Жорж закричал во все горло:

— Они убиты. Оба!

— Как оба? — спросил Казальс, держа еще дымящийся карабин. — Вы разве стреляли? — задал он мне вопрос.

— Да, а вы?

— Я тоже.

— Невероятно!

— Это так же вероятно, как и то, что мой хищник лежит вверх ногами в двух метрах от огнища.

— А моего пуля застала у банки с жиром.

— Браво! Два выстрела прозвучали как один. И оба ягуара мертвы!

Целый день, как того требовала элементарная осторожность, мы не покидали своих позиций.

Вот как все произошло. Пуля Казальса, попав в левый глаз самки, прошла вдоль всего позвоночного хребта и вышла через левый бок. Смерть наступила мгновенно. Мой выстрел крупной дробью сразу же снес половину головы у другого ягуара — самца. Он рухнул бесчувственной массой.

И все же хищники оказались не ягуарами, как мы полагали, а оцелотами, ничуть не менее опасными, хотя и меньшими по размерам животными. Длина самца, который был чуть больше самки, вместе с хвостом составляла метр шестьдесят.

Мы только принялись снимать шкуры с хищников, как услышали пронзительный крик и, встревоженные, снова схватились за ружья, раздвинув ветви деревьев. И что же мы увидели?

«Храбрец» Морган торжествующе нес бедного маленького оцелота, величиной с обыкновенную кошку, детеныша обеих жертв. Ударом сабли он отсек ему голову и теперь держал за хвост, нещадно ругаясь.

— Жорж! — воскликнул я. — И тебе не было страшно?

Целое семейство поверженных хищников лежало у наших ног.

1

На русском языке публикуется впервые.

2

Панакоко — название бобового растения, распространенного в странах Южной Америки.Дерево с очень толстым широким стволом. Из его семян красивого красного цвета туземцы делают украшения (колье, цепочки). Используется также в Европе в бижутерии.

3

Кули — изначально — люди низшей индийской касты, позже — китайцы, нанимающиеся рабочими в колониях и в Америке; обычно — чернорабочий, грузчик в Индии, Китае, Японии, Индонезии.

4

Игуан (легуан) — распространенная в Западном полушарии порода ящериц с характерным зубчатым гребнем вдоль спины и хребта.

5

Карбе-дю-Милье. — От фр. carbet — навес, milieu — середина; навес посередине пути.

6

Тукан (или перцеяд) — птица отряда дятловых.

7

«Тигры» — гвианские креолы называют тиграми всех представителей семейства кошачьих — пуму, ягуаров, оцелотов, леопардов.Эти хищники избегают сближения с человеком, хотя незаслуженно пользуются репутацией жестоких и агрессивных животных. Опасность для человека представляют только раненые хищники. (Примеч. авт.)

8

«Свеча Яблочкова» — выдающееся изобретение русского электротехника и военного инженера П.Л.Яблочкова.Электрическая свеча (1875 год) явилась первым электрическим источником света и вошла в историю под именем своего создателя.