Секрет Жермены (№2) - Похождения Бамбоша

Действительно, она не узнавала своего мордатенького.

Какое-то время Франсина восторгалась этим потоком канальского красноречия, колоритного, полного грубых образов, смелых и живописных метафор.

И вдруг она встрепенулась:

«Его болтовня — вздор. Он ее вызубрил наизусть. Последнее слово останется за мной».

Франсина не могла вынести, чтобы Малыш-Прядильщик взял над ней верх, и вновь кинулась на Боско…

Теперь она старалась сделать ему как можно больнее, применяла запрещенные приемы, наносила предательские удары в самые уязвимые места.

Боско развлекался, ощущая себя полубогом. Его атакуют? Ну что ж, он будет защищаться, он задаст этой фурии такую трепку, что она его век не забудет.

Парень стал в стойку, как будто готовился к серьезной битве, и подумал:

«Сейчас не время дать себя искалечить. В любом случае Франсина д'Аржан — та еще штучка. Будь я действительно Малышом-Прядильщиком, она б души во мне не чаяла».

Не в силах с ним справиться, женщина, пытаясь отвлечь его внимание, заговорила:

— Ты должен был быть в Монако… Так что же ты валандаешься в Париже, потаскун несчастный?

Боско заявил не без иронии:

— Волочусь за одной знакомой!

— Ты?! Да ты слишком уродлив!

— Ха-ха! Не все разделяют твое мнение. Эта красотка пялилась на меня не без вожделения, потому что…

— Потому что ты раскошелился?

— Нет! Она понятия не имеет, кто я такой, просто она глаз на меня положила.

— На тебя?! На эдакую образину?!

— Да, на эдакую образину, моя крошка. Она любит меня самого, а не мои деньги!

— Ты врешь, подонок! — И, потеряв всякое самообладание, мегера одним прыжком с криком кинулась на Боско.

Тот влепил ей оплеуху, да такую, что Франсина застонала от боли.

Снова вопль ярости.

В ответ — пощечина по второй щеке. О, на этот раз такая увесистая, что раздался звук, похожий на звук бьющейся тарелки.

— Каналья!

Она попыталась ударить его ногой в пах, и, если бы он ловко не увернулся, ему пришлось бы худо. Боско отплатил новой пощечиной.

— Бандит!

— Ну как, хватит с тебя?

Не помня себя, она вновь ринулась в бой, но на этот раз вслепую, движимая одним желанием — царапаться, рвать зубами.

Видя, что ему не взять верх над этой фурией, что так просто она не сдастся, Боско прибегнул к крайним мерам. Не заботясь о том, не поломает ли он ей кости, не обезобразит ли ее, Боско принялся методично лупить и так отделал эту даму полусвета, как бандиты отделывают своих сожительниц. Нанося удары, он хрипло приговаривал:

— Ах, так ты мужчин под себя подминаешь! Ах, ты их ногами топчешь! Ты у нас укротительница! Таким, как ты, только никчемные слабаки поддаются! Я тебя, дрянь, так исколошмачу, что навек запомнишь!

Поначалу она не желала сдаваться. Но мало-помалу боль пересилила гордыню.

О, как же больно! Он переломает ей все кости!

Слезы брызнули у нее из глаз — слезы боли и стыда, обжигающие веки. Она все еще не хотела признать свое поражение и не понимала — откуда столько силы, откуда столько ловкости у этого презренного, всегда покорного раба?! Она хотела продолжать борьбу — и не смогла. Она бесновалась и спрашивала себя:

«Да что же это сегодня на него нашло?! Я не узнаю его. Он — мужчина».

Слезы полились рекой. Рыдая, она простонала:

— Гонтран, довольно!.. Ты делаешь мне больно! Хватит!..

Неумолимый Боско издевательски отвечал:

— Я сам знаю, когда хватит. Надо тебя отделать на совесть, задать тебе добрую трепку.

И снова принимался за свое.

— Пощади!.. Сжалься!.. Гонтран…

— Женщины, они как бифштексы. Становятся мягче, когда их отбивают.

— Ах, ты хочешь меня убить!..

— Вот уж нет. Хочу, чтоб ты еще немного поверещала.

— Ох, умоляю тебя, заклинаю, не бей… Я буду тебя любить.

— Да уж, куда ты денешься.

— Я буду тебя любить, я тебя уже люблю!

— Не сомневаюсь в этом.

Истерзанная, разбитая, с глазами, полными слез, с горькой улыбкой, кривящей губы, Франсина медленноподнималась с пола. Душа ее ликовала.

Боско был настороже, ожидая от нее подвоха.

Но нет, она смиренно стояла перед ним на коленях и умоляла.

Жестокость Боско сослужила ему хорошую службу.

Франсина думала — он в ярости, он хочет ее покинуть… Она надеялась его смягчить, растрогать…

— Мой дорогой, я уже люблю тебя… Ты — настоящий мужчина… Я не думала, что ты такой. Но почему ты мне повиновался, как собака? Почему исполнял все мои прихоти, даже самые идиотские?

— Да, но все это до поры до времени, — проворчал Боско.

— Да, я вижу, — лепетала девушка, счастливая, укрощенная, усмиренная. — Я обожаю тебя! И это на всю жизнь!.. О, я с ума по тебе схожу! Я готова творить любые глупости!

— Что ж, поживем — увидим.

— Чего ты хочешь, любовь моя, чтобы я ради тебя сделала? Отреклась от роскоши? Я готова. Отними у меня этот дом, не давай ни гроша… Ради тебя я готова жить в лачуге… Терпеть нужду… И я буду любить тебя сильнее, куда больше, чем та, ради которой ты остался в Париже.

«Да этот Малыш-Прядильщик — форменный остолоп, — размышлял Боско. — Что ж это он не додумался действовать с нею как я? Да, не каждому дано умение заставить себя любить!»

Красотка медленно встала, робко приблизилась, обняла, прижалась к его лицу, жадно ища его губы. Глаза ее увлажнились, грудь бурно вздымалась, кудри рассыпались, и вся она, излучавшая самую пылкую страсть, была на диво хороша и соблазнительна.

Боско не остался равнодушен к этим чарам, он почувствовал, как мало-помалу сладостное опьянение охватывает и его.

Но, человек прозаический и чуждый громких фраз, видя, что ситуация усложняется столь приятным для него образом, он подытожил, сказав про себя:

«Что поделаешь, человек не камень».

Волею случая попав в святилище неги, Боско — бродяга, бездомный и нищий философ без гроша за душой — решил щедро заплатить за гостеприимство. В конце концов, почему бы и не овладеть этим прелестным созданием, отдававшим ему себя, этой девушкой, просившей, умолявшей, как нищенка, клянчившей крохи его любви?

Он привлек ее к себе, и все его прежние неутоленные желания вспыхнули в нем. Он все крепче, до боли прижимал ее, то целуя, то кусая, переходя от нежной ласки к грубости.

Она, обезумев, уже не понимая ни что делает, ни что говорит, лепетала слова любви, прерывая их криками, стонами сладострастия, спазмы сжимали ей горло, из уст вырывались неразборчивые обрывки слов, она не помнила себя, как в бреду…

Через полуоткрытую дверь будуара Боско заметил роскошную спальню и, легко, как перышко, подхватив Франсину на руки, сам охваченный еще неизведанным любовным пылом, рыча, как зверь в брачную пору, понес ее туда…

…Обессиленные, сломленные, истомленные, они очнулись наутро на огромном ложе из эбенового дерева, к которому, словно к алтарю, вели три ступеньки.

Нарядная расторопная горничная суетилась вокруг, как куропатка в поле.

Видя вокруг себя изысканную элегантность обстановки, лежа в мягчайшей постели рядом с этим дивной красоты созданием, Боско ощущал себя наверху блаженства.

Бродяга где только не шлявшийся, чего только не испытавший на своем веку, спавший и под забором, и на тюремных нарах, оборванец Боско сейчас не испытывал никакого смущения и принимал все как должное.

— Мариэт, который час? — томно спросила Франсина.

— Девять часов, мадам.

— Так поздно!

«Черт подери! — подумал Боско. — Уже девять! Времени в обрез, дела не ждут».

Горничная поставила на маленький белый столик возле кровати поднос с завтраком — две чашки холодного бульона, бутылку бордо и два бутерброда.

Боско отхлебнул бульона, скорчил гримасу и умял в один миг бутерброды.

— Достаточно, чтобы разыгрался аппетит, — заявил он и, поднеся к губам бутылку, не отрываясь, опорожнил ее.

— И это все? — с явным сожалением вопросил он и, забавляясь, с размаху швырнул бутылку в приоткрытую дверь туалетной комнаты. Она со звоном разбилась, а Франсина залилась радостным смехом.

Боско вытер простыней испачканные вином губы, крепко обнял и поцеловал девушку. И объятие это было таким крепким, властным, бешеным, что профессиональная кокотка, привычная к такого рода упражнениям, млела и стонала, почти лишаясь чувств.

Действительно, Боско обладал многими достоинствами настоящего самца, такими, что даже Франсина, за всю свою карьеру, скажем так, «любезной» женщины, никогда не была подобным образом… ублажена.

Изнемогающая, разомлевшая, счастливая, она вся погружалась в блаженство, наступающее после переизбытка любовных наслаждений.

«Моего Малыша-Прядильщика как подменили», — думала она.

И в сотый раз повторяла себе, вспоминая все неистовства минувшей ночи:

«Нет, невозможно… Нет, невероятно, чтоб это был Драный Башмак!..»

Явившаяся на звонок горничная раздвинула двойные шторы и подняла жалюзи. Яркий свет ворвался в комнату. В это время Франсина пожирала Боско восторженным взглядом. Он же, в рубашке нараспашку, шаловливо ее поддразнивал.

И тут, при виде мощной мускулистой шеи, выпуклых мышц его громадных рук, она подскочила от удивления. Худощавый Малыш-Прядильщик всегда казался утомленным и хилым.

Перед нею же был настоящий самец, так беспощадно ее укротивший.

— Ты не Малыш-Прядильщик! — радостно воскликнула она. — Нет, нет, не отрицай! Я знаю, что ты не он! Ты похож на него, как две капли воды, как брат-близнец… Но ты настоящий мужчина! Как я счастлива, что могу любить тебя! Всем сердцем! И никогда, никогда ты не дашь мне повода тебя презирать!

«Эге, — подумал Боско, — а ведь она в меня влюбилась! Эк ее разбирает… Здорово! Поглядим, что из этого выйдет». Франсина жадно обнимала его и спрашивала:

— Ты мне не отвечаешь. Вчера и даже сегодня ночью как я была глупа, перепутав тебя с этой обезьяной! Как противна мне его рожа! Меня тошнит от его фантазий, достойных какого-нибудь старикашки! Как прекрасно, когда любишь молодого, здорового, сильного, словом, настоящего мужчину! Я не оговорилась — с той минуты, когда я поняла, что ты — не он, я полюбила тебя еще больше! Ах, это на всю жизнь… Я никого в жизни не любила, а тебя я обожаю… Но как тебя зовут? Имя, скажи свое имя. Ничего, кроме имени, я не хочу знать. Остальное меня не касается. Наверно, у тебя свои секреты… Я хочу только одного: любить тебя. Любить всегда! Твое имя, дорогой?

— Возможно… Альбер. В детстве меня называли Бебе-ром. Пусть будет Альбер.

— Я обожаю это имя. Оно такое красивое и так тебе идет. И скажи мне, ты меня хоть немного любишь?

— Мне кажется, я уже это доказал.

— Да, конечно. Но любовь не только в этом. Послушай, твое сердце бьется для меня? Положи руку на мое… Ты слышишь, колотится… как сумасшедшее… У меня захватывает дух, мне кажется, я теряю сознание…

— Мое сердце, говоришь? Черт подери, обычно оно у меня стучит и не так, как сегодня… Сдается мне, ты славная девушка, немного своенравная и чудаковатая, но чертовски красивая.

— Оставь в покое то, что ты именуешь моей красотой! Мне о ней уже все уши прожужжали.

— Ладно. Словом, не вижу причин не любить тебя.

— О да, да! Люби меня! Мы вместе проведем весь день и всю ночь.

— Невозможно, душечка, — отрезал Боско.

— Ты хочешь уйти?!

— И немедленно.

— Умоляю, останься!

— Ты должна была заметить, что я не из тех мужчин, которые, имея перед собой нерешенную задачу, останавливаются на полпути. Я сказал: надо!

Она смиренно склонилась перед его железной волей и нежно спросила:

— Скажи мне, когда я тебя увижу. Ведь ты же вернешься, правда? Я буду считать минуты до твоего возвращения.

— Разумеется, вернусь. Вечером… ночью… завтра. Точно не знаю.

Глядя, как он поспешно одевается, она спросила:

— Во всяком случае, дай мне надежду, что тебе не грозит опасность.

— Еще как грозит! Я веду такую игру, в которой запросто могу сложить голову.

— О Боже мой! Именно этого я и боялась! Ах, если б я могла тебе помочь!

— Нет, я своих тайн женщинам не доверяю.

— Я не обычная женщина!

— Ха! Все так говорят.

— Если боишься, что я тебя предам, убей меня.

— Не говори глупостей.

— Если я совершу какой-нибудь дурной поступок или просто о чем-нибудь проболтаюсь, ты распорядишься моей жизнью по своему усмотрению…

— Опять ты за свое!

— И распорядишься совершенно безнаказанно. Франсина соскочила с кровати и подбежала к богато инкрустированному бюро, достала маркированную ее инициалами бумагу и медленно вывела несколько строк.

— Возьми и прочти. И ты поймешь, что я — твое имущество, твоя вещь. Ты увидишь — я принадлежу тебе душой и телом, и, что бы ты ни задумал, чего бы ни пожелал, я за это отдам жизнь.

Боско взял протянутый листок и прочитал:

«Пусть в моей смерти никого не винят. Я устала от всего и кончаю с жизнью, ставшей мне в тягость.

Подпись: Франсина д'Аржан».

— Ну как? — спросила эта странная девица, которую эта внезапная, шквальная, непреодолимая любовь совершенно преобразила. — Теперь-то ты веришь, что я принадлежу только тебе?

И первый раз в жизни у Боско из-за женщины быстрее забилось сердце, а в глазах защипало.

— Верю, — ответил он. — Думаю, ты меня любишь и, возможно, я полюблю тебя.

— У тебя нет другой женщины, так ведь?

— Вот уж чего нет, того нет.

— Благодарю тебя. Остальное меня не волнует. А теперь, любовь моя, иди, будь осторожен и скорее возвращайся.

Они обменялись продолжительным поцелуем, и Боско ушел, ошеломленный этим странным происшествием.

ГЛАВА 35

Пока Боско и Франсина д'Аржан ссорились, идя по улице Прованс, Черный Редис, перепрыгивая через две ступеньки, мчался к барону де Валь-Пюизо.

— Известный господин — большой ловкач, — сказал он щеголю, занимавшемуся своим туалетом.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Малыш-Прядильшик не в Монако, он в Париже.

— Что ты мелешь? Я собственноручно загрузил его в поезд.

— Значит, он вас облапошил, месье.

— Быть такого не может! Со мной такое не проходит.

— Ручаюсь, что он вышел из вашего дома. И нос к носу столкнулся с мадам Франсиной возле самой привратницкой.

По мере того как Черный Редис говорил, барон бледнел то ли от злости, то ли от внезапного испуга.

— Продолжай! — приказал он, сцепив зубы.

— Он хотел подняться к вам. А мадам Франсина как раз спускалась по лестнице. Тут-то они столкнулись и ушли вдвоем, переругиваясь. Сцепились они не на шутку.

— Разрази меня гром! Если этот идиот Гонтран здесь, нам крышка.

— Месье боится, что ему будет трудно свободно видеться с мадам Франсиной?

— С этой потаскушкой? Да плевать я на нее хотел! — пожал плечами барон. — Дело не в ней, а в переводном векселе на пятьсот тысяч франков, который необходимо представить за время его отсутствия.

— Месье через пару дней женится и получит большое приданое и жену-красавицу. На его месте я так бы не переживал.

— Ты что, не знаешь, что у меня сейчас нет ни гроша, что я в долгах как в шелках?! Я задолжал и Богу, и черту, и в кассу «подмастерьев»… Мне необходимо заткнуть все дыры, иначе я взлечу на воздух!.. Что ж, на большие хвори — сильные лекарства. Надо действовать без проволочек.

— Я в вашем полном распоряжении, хозяин.

— Что нового в деле на улице Дюлон?

— Невозможно ничего узнать. Мы так и не доискались, кто убил Костлявого и Соленого Клюва.

— Гром и молния! Плохо дело!.. А тело Боско разыскали?

— Валяется, наверно, в какой-нибудь дыре. Вы что ж, хозяин, думаете, что кто-нибудь может, не зная лабиринта, без еды и без света выйти из катакомб?

— Твоя правда. Ладно, перейдем в ателье. Нельзя терять времени в этой афере с Малышом-Прядильщиком, потому что я собираюсь вскоре общипать его догола.

Сказав это, барон направился к себе в спальню, где стоял огромный стальной сейф. Высокий и широкий, как шкаф, он был неимоверно тяжел.

Де Валь-Пюизо открыл встроенный шкаф, находящийся рядом с сейфом, и приступил к таинственным манипуляциям. Работал он недолго. Секунд через восемь — десять раздался приглушенный треск, и сейф, несмотря на всю тяжесть, с неожиданной легкостью повернулся вокруг своей оси. За ним оказалась массивная, окованная листовой сталью дверь, которую барон открыл секретным ключом. Затем он спустился на две ступеньки и оказался в помещении, где когда-то проводил время банкир воров и кокоток граф де Мондье по кличке «Дядюшка».

С того времени, как Бамбош дебютировал — убил своего отца с целью ограбления, — обстановка почти не изменилась.

За маленькой дверцей размещался небольшой сейф, точь-в-точь похожий на первый и вращающийся синхронно с ним. Барон вернул его в первоначальное положение и открыл.

В сейфе, кроме огромного количества бумаг и драгоценностей, хранился еще целый ряд герметически закупоренных флаконов. Барон выбрал некоторые из них и отнес в туалетную комнату, примыкающую к Дядюшкиному кабинету, где хозяин в охотку занимался всякими превращениями — к примеру, трансформировал биржевого зайца в виконта Мондье.

Быстро и уверенно, что указывало на немалый опыт, де Валь-Пюизо наливал разноцветные жидкости в разные миниатюрные тигельки. С помощью маленькой тряпочки, смоченной какой-то жидкостью, он обесцветил себе брови, ресницы и усы. Затем проделал то же с волосами. Выждав пять минут, он повторил операцию, но уже переменив жидкость.

Эти манипуляции дали потрясающий эффект: из красивых русых волосы, брови, ресницы, усы превратились в угольно-черные. По мере последующих трансформаций элегантный барон де Валь-Пюизо уступил место грозному вожаку арпеттов Бамбошу.

Минут десять он сушил волосы, затем глянул в зеркало и воскликнул:

— Превосходно!

Молодой человек вымыл лицо и волосы, снова их густо намылил, смыл пену под проточной водой, сполоснул и вновь осмотрел свою работу:

— Всего лишь небольшой макияж![72]

Безмолвный, точный в движениях, Черный Редис помогал ему, подавая по мере надобности то одно, то другое снадобье.

Последний штрих — бандит обработал лицо луковым отваром, оно сразу же утратило розоватый оттенок, стало смуглым, коричневого тона, и это довершило метаморфозу. Валь-Пюизо, абсолютно неузнаваемый, стал Бамбошем, не применив для этого ни грима, ни парика! Все оставалось совершенно натуральным — невыводимым, несмываемым, неудалимым. Кисточкой он все же кое-где добавил некоторые черточки, и сделал это мастерски.

В платяном шкафу Бамбош выбрал заурядную, невзрачную одежонку и мигом переоделся.

Не теряя ни минуты, Черный Редис убрал все аксессуары, с помощью которых был проделан этот своеобразный маскарад.

Бамбош же уселся за письменный стол и занялся более чем странными упражнениями в каллиграфии. Перед ним лежала добрая дюжина перьевых ручек и стояли чернильницы с чернилами всех цветов и оттенков. А также — бювары[73], скрепки, гербовая бумага, печати, клейма, промокашки — словом, весь сложный арсенал подозрительной и нечистой на руку канцелярии. Имелись, кроме того, прикрепленные к листам картона разнообразнейшие образцы всевозможных почерков.

С легкостью, изобличающей в нем фальсификатора со стажем, Бамбош написал письмо на бланке, подписался и проставил дату. Затем вложил его в конверт, написал адрес, запечатал и наклеил марку.

С помощью почтового штемпеля он, как это делают на почте, сделал на наклеенном ярлыке оттиск даты отправления, номера почтовой регистрации и названия почтового отделения-отправителя. В довершение своих трудов проштемпелевал почтовую марку, а на обратной стороне конверта, повторив всю операцию, изобразил штамп отделения-получателя.

Таким образом, снабженное отметками об отправлении и получении, письмо приобрело вид абсолютно подлинного.

Бамбош разрезал конверт, как если бы после получения письмо было вскрыто и прочтено.

Черному Редису, наблюдавшему за процессом, Бамбош бросил:

— Славная работа, не правда ли?

— Потрясающе, патрон! — восхитился подручный, обращаясь к главарю «подмастерьев» более фамильярно, чем обращался к барону.

— Это письмо имеет такой вид, как будто совершило путь из одного конца Парижа в другой. А тем не менее оно не покидало этой комнаты. Ни один даже самый дотошный эксперт не заподозрит в нем подделку, администрация вынуждена будет признать его подлинным. А оно тем не менее содержит в себе основания для того, чтобы отправить человека на каторгу лет на десять.

Тут Бамбош взял лист гербовой бумаги, старательно сличил даты, приговаривая: «Прекрасно, замечательно». Окунув перо в чернильницу, он сделал пробу на листке белой бумаги и стал писать.

Закончив, мошенник прочитал вслух:

«Не позднее первого мая тысяча восемьсот девяностого года я обязуюсь погасить задолженность в сумме пятисот тысяч франков, взятых мною взаймы у мадемуазель Но-эми Казен.

Подпись: Гонтран Ларами».

Затем чуть выше даты Бамбош вывел: «Париж, пятнадцатое апреля тысяча восемьсот девяностого года».

— Завтра первое мая… Надо, чтобы бумага была предъявлена, зарегистрирована, а затем опротестована.

— Ясно. Я этим займусь, как всегда. А что делать дальше?

— Шум поднимется изрядный: «Воры!», «Горим!», «Это шантаж!».

— Но вы же не получите кругленькой суммы, раз она выписана на имя девчонки…

— Сразу не получу, это очевидно. Но пару деньковспустя…

— Вы уверены?

— Абсолютно уверен.

— Ну и хитрец же вы!

— А ты думал!

— А можно ли спросить…

— Нет, нельзя.

— Как вам будет угодно.

Вложив в конверт переводной вексель, Бамбош написал еще одно письмо и, выходя, распорядился:

— Иди тайным переходом к Глазастой Моли и скажи, чтоб никуда не отлучалась. Она может мне понадобиться.

— Вас понял.

— Затем отнесешь букет Франсине.

— Розы или камелии?

— Розы.

— Такие же, как всегда, когда вы подаете условный знак, чтоб она пришла завтра?

— Вот именно. А теперь проваливай. Вечером я буду у «подмастерьев».

Черный Редис исчез за маленькой дверцей позади небольшого сейфа, вновь водруженного на место.

С двумя письмами и переводным векселем в кармане Бамбош вышел через прилегающий дом на улицу Жубер. Дойдя до Шоссе д'Антен, он остановил проезжающий фиакр и приказал отвезти себя к скверу Батиньоль. Здесь он вышел, расплатился с кучером и пошел пешком в направлении улицы Де-Муан. Дойдя до дома, где так драматически оборвалась жизнь Лишамора и матушки Башю, он вошел в парадное.

Консьержка подмигнула ему, как доброму знакомому.

Он открыл квартиру стариков, которую оставил за собой, постоял там с минуту и прислушался. В доме царили покой и тишина.

Выждав еще минут десять, он вернулся на лестничную площадку, бесшумно, крадучись поднялся на этаж выше и с помощью отмычки легко отворил дверь квартиры Леона Ришара.

Комната была чисто прибрана, кругом — порядок, что свидетельствовало о характере и жизненных принципах квартиросъемщика.

Казалось, Бамбош досконально знал, что где находится в этом скромном жилище трудолюбивого ремесленника, потому что прямиком направился к секретеру и стал рыться в лежавших там личных бумагах юноши.

Кроме бумаг там находилось еще несколько засохших букетиков, скромных цветов, подаренных Мими, все еще продолжавших сохранять для Леона свой аромат.

Смяв грубой рукой эти любовные сувениры, Бамбош пожал плечами и проворчал:

— Шутки кончены, мои голубки!

Вытащив из кармана письмо, он засунул его в пачку других писем, позаботившись о том, чтобы оно сразу же бросилось в глаза.

Сделав это, он присел к секретеру, взял перо, бумагу и стал писать. Казалось, негодяй колеблется, пробует так и сяк написать ту или иную букву, словно учится имитировать чей-то почерк. Трудился он долго и старательно. Вскоре весь листок был испещрен отдельными словами, росчерками, буквами, написанными с нажимом и без, подписями.

На столе Бамбош отыскал листок розовой промокательной бумаги.

К каждому написанному им слову бандит тотчас же прикладывал промокашку так, что весь текст отпечатался на ней хоть и наоборот, но совершенно отчетливо. На ней теперь ясно угадывались все подписи, росчерки, даты, которые Бамбош выводил на белом листе. Создавалось впечатление, что он хочет оставить неоспоримое, неопровержимое свидетельство своих загадочных, но безусловно компрометирующих писаний.

Закончив труды, он положил промокательную бумагу на самое видное место — на бювар и даже заботливо прижал ее какой-то книгой, как пресс-папье, потом сжег белый лист в камине, но сжег, не сминая его, таким образом, чтоб на ровном слое пепла еще можно было различить те или иные буквы и слова.

Удовлетворенный проделанной работой, мерзавец потер руки и двинулся к выходу, бормоча себе под нос:

— Ну все, теперь вам крышка. А я одним махом отомщу и обрету состояние и счастье.

ГЛАВА 36

Людовику наконец-то удалось немного утешить Мими, которая после катастрофы была ни жива ни мертва. Да, произошла большая беда, но, как бы огромна она ни была, несмотря на самые пессимистические прогнозы, Леон Ришар не умер.

Как только стало возможным свидание, Людовик почел своим долгом сопровождать Мими в клинику Ларибуазьер.

Леон чувствовал себя значительно лучше. Благодаря на редкость могучему организму он даже мог надеяться, что период выздоровления будет относительно коротким. Раны и ушибы заживали без осложнений, кровоподтеки рассасывались. Лишь рана в груди требовала еще внимательного лечения.

Людовик Монтиньи заканчивал описывать девушке состояние больного, когда они переступили порог палаты, где на одной из трех коек лежал Леон.

Два дня назад, по настоянию интерна, друга Людовика Монтиньи, больного перенесли в эту небольшую комнату, в которой пока не было других больных.

Из деликатности Людовик остановился на пороге и, держа Мими за руку, с улыбкой провозгласил:

— Господин Леон! К вам пришли. Прекрасный посетитель, который исцелит вам и душу и тело.

Мими с простертыми руками кинулась к своему жениху, которого уже не чаяла увидеть. Прильнув к нему, она, несмотря на все свои решения быть мужественной, разразилась потоком слез. Раненого невозможно было узнать. Брошенный ему в глаза перец вызвал острейший конъюнктивит: взгляд едва проникал сквозь воспаленные вздутые веки.

Леон не столько увидел, сколько почувствовал ее присутствие по тому, как бурно забилось его сердце. Не веря своему счастью, он раскрыл ей объятия.

— Мими! Любимая!.. Неужели это вы!..

— Да, Леон, это я… Ваша невеста, считавшая вас мертвым и собиравшаяся последовать за вами.

Девушка говорила с такой убежденностью и нежной печалью, что слезы навернулись на глаза интерну. Влюбленные целовались, позабыв обо всем на свете. Людовик на цыпочках вышел, и на душе у него было тяжело.

— Мими и Леон настрадались, да и теперь мучаются… Страшные испытания выпали на их долю, жизнь их не пощадила… Но они любят друг друга, они могут надеяться… Что до меня, то я…

И терзания, испытываемые им с того момента, когда он узнал, что его любовь обречена, стали еще острее, еще пронзительнее…

Несчастный переживал все муки ада при мысли, что его обожаемая Мария или умрет, или станет женой другого. Он пребывал в состоянии смертника, ждущего казни, который знает: каждое утро к нему могут войти и сказать:

— Казнь состоится сегодня!

Страдания Людовика умножались еще и тем, что он не знал, когда наступит трагическая развязка. Потому что молодой человек твердо решил: он тоже не переживет своей невесты!

Он жил в состоянии постоянного головокружения: то ему казалось, что время ползет смертельно медленно, то он приходил в ужас оттого, что часы летят так стремительно. Интерн слонялся по больничным коридорам, рассеянно отвечал на обращенные к нему замечания коллег, которые, не узнавая весельчака-студента, недоумевали:

— Что, черт возьми, произошло с Монтиньи?

В это время Мими и Леон не могли наговориться — они открывали друг другу душу, вновь переживали моменты их столь короткого счастья. И вновь строили планы на будущее. Во-первых, как только Леон выйдет из больницы, они больше не расстанутся. Пусть ханжи и сплетники болтают что угодно, им на это наплевать. Потом, когда Леон сможет ходить — ни дня, ни часа проволочки! — они поженятся. Ах, как они жаждали быть соединены неразрывными узами — этот мужчина, сильный и смелый, любящий и преданный, и эта девушка, грациозная хозяйка, озаряющая улыбкой свой скромный дом…

Так, обнявшись, они провели целый час, пролетевший как сон, и, когда Людовик Монтиньи пришел сказать им, что время свидания истекло и пора расставаться, у обоих горестно сжалось сердце — и тому и другому казалось, что они не сказали чего-то очень важного.

Влюбленные обнялись, Мими пошла было к двери, но, уже дойдя до порога, кинулась обратно, обвила руками шею своего жениха, прижалась к его губам, шепнула ему еще более горячие слова любви и, улыбаясь, но с тяжелым сердцем попыталась уйти.

— Поцелуйте от меня матушку Казен.

— Да, мой Леон, непременно поцелую.

— А также добрейшую матушку Бидо…

— Ну конечно!

— И еще Селину…

Людовик предложил Мими руку, попрощался с раненым и проводил девушку домой. С чуткостью, свойственной любящей женщине, Мими догадывалась, что происходит в душе интерна, и желала его утешить. Она боялась банального сочувствия и очень переживала за друга, столько сделавшего для ее калеки-матери и жениха.

Когда они уже подошли к дому и пора было прощаться, Мими ласково сказала:

— Вы знаете, месье Людовик… Если у вас какие-нибудь неприятности… И, если я могу вам чем-нибудь помочь… располагайте мной… как самой преданной сестрой…

Он долго и растроганно смотрел на девушку, потом тяжело вздохнул и пробормотал: