ГЛАВА 4

«Париж, 15 июля 187…

Дорогие родители, дорогие братья!

Английский почтовый пароход отплывает завтра из Саутгемптона в Гвиану. Через двадцать два дня шхуна «Maroni-Packet», заменившая с недавних пор нашу «Tropic-Bird», отправится из Суринама к Марони. Восемь дней спустя это письмо настигнет вас в селении «Полуденная Франция». Оно опередит нас на три недели. Наконец-то! Я снова увижу вас после этого бесконечного десятимесячного отсутствия. И меня, и Никола охватила предотъездная лихорадка. Она не так опасна, как в девственном лесу, но все же трясет нас здорово.

Хватит с меня Парижа, хоть я и полюбил его за это время. Прихожу к выводу, что предпочел бы находиться здесь, но только в том случае, если бы меня не ждали девственные леса. Мне нужна либо самая совершенная цивилизация, либо природа в своем диком, первозданном виде — середины не признаю. Я быстро привык к новой жизни и быстро исчерпал запас удивления. Но каким бы я чувствовал себя затерянным в этом огромном людском муравейнике, где иностранец еще более одинок, чем в наших лесах, если бы не было у меня надежного гида, нашего славного Никола.

Как настоящего дикаря, меня буквально выводил из себя неумолчный шум большого города. Я только и видел, что огромные дома, громоздившиеся друг на дружку, подобно нашим деревьям-великанам, толпы озабоченных людей, похожие на муравьев-маниок, да орущих на улицах работяг, что заглушили бы обезьян-ревунов. Невозможно ничего рассмотреть из-за этой толпы, множества экипажей, пыли, грязи, мигающих огней, забитых до отказа улиц. Нет, никогда европеец не окажется в таком затруднении среди пяти миллионов гектаров девственного леса, в каком я оказался по прибытии в Париж.

К счастью, повторяю, у меня был Никола, самый надежный компас для путника. И теперь ваш маленький дикарь умеет садиться в поезд как местный житель, он больше не боится трамваев и при виде электрического света уже не издает воплей. Он побывал в Лувреnote 355, поработал в Национальной библиотеке, прослушал несколько лекций в Горном институте, пополнил свои знания в Музее естественной истории и пробежал галопом уж не знаю какое количество самых разных магазинов. Наши покупки наконец совершены, и я везу с собой целый склад книг, оружия, одежды и всякого оборудования, не забыв, разумеется, о сельскохозяйственном инвентаре и машинах, необходимых для наших будущих горнорудных разработок. Все это подготовлено к отправке морем. Мы наняли трехмачтовик. Я не мелочился, и вы будете довольны. Впрочем, мы строго придерживались инструкции, согласно которой следует тратить больше, чтобы выиграть время.

Дело сделано, мы возвращаемся. Ей-богу, тоска по дому охватывает меня все больше и больше. И Никола тоже. Он мечтает вас обнять и полакомиться копченой аймарой. Здесь водятся только пескари, и нет никакой возможности «опьянить» Сену с помощью нику…note 356 Жара стоит адская. Асфальт размягчился, так что остаются вмятины от каблуков. Пот льется градом. Тридцать семь градусов в тени! И кто-то еще полагает, будто Гвиана с ее средней температурой в 27° — сущий ад для европейцев! Правда, в январе у нас было пятнадцать градусов ниже нуля, с противным снегом и льдом. Ангоссо очень бы смеялся, увидев меня в шубе с воротником из выдры, в подбитой мехом шапке и подпоясанного словно эскимос. Ненавижу зиму, я задыхаюсь в примитивных хижинах, которые называются гостиничными номерами. А эти рестораны!

О, милое мое домашнее житье, с задушевными беседами, искренними излияниями! Оно дает такую полную и здоровую радость! А впереди еще три недели ожидания… И надо преодолеть две тысячи лье, чтобы вновь изведать это счастье!

У Никола, который читает это письмо через мое плечо, покраснели глаза от слез при мысли о всех вас. Он настолько забылся, что бормочет по-креольски, как некогда наш добрый Казимир: «Истинная правда, так оно и есть…»

Что касается меня, то мою грудь теснит, дыхание перехватывает, и в глазах все плывет, когда я воскрешаю в памяти ваши лица и произношу вслух имена, чтобы создать на какое-то мгновение иллюзию вашего присутствия. Мама, папа, Анри, Эдмон, Эжен, я вижу вас, говорю с вами, слышу ваши голоса. Я даже не стыжусь признаться, что маленький робинзон прослезился, думая о дорогих существах, которые ждут его там, в милой нашему сердцу Гвиане.

Не хочу завершать письмо, не рассказав вам об одном трогательном эпизоде из здешней жизни. Вся заслуга принадлежит Никола, вы же знаете его благородное сердце и деликатность чувств.

— Пошли, — сказал он мне позавчера утром.

— А куда? — поинтересовался я.

— Это секрет. Доверься мне, ты останешься доволен.

Мы отправились пешком из нашего отеля на улице Вивьенн и довольно долго добирались до переулка, расположенного по другую сторону Сены.

Перед нами оказался большой, весьма обшарпанный дом. Мы поднялись по длинной и темной лестнице с мокрыми ступеньками. На шестом этаже Никола остановился, его состояние было близко к обморочному.

— Это здесь, — промолвил он сдавленным от волнения голосом, указывая на дверь, обмазанную желтой охровой краской. Там виднелась маленькая табличка со словами: «Мадам Д…, искусственные цветы».

— Ну конечно, это здесь! — воскликнул я.

И воспоминание прорвалось сквозь туманную завесу двадцатилетнего отсутствия, я узнал мансарду на улице Сен-Жак!

Мы вошли. Женщина в глубоком трауре, бледная от горя, поднялась при нашем появлении. Трое детей мал мала меньше взирали на нее с тем выражением бессознательного страдания, которое присуще никогда не ведавшим радости. Трехлетний ребенок, лежавший в колыбели, дышал при этом тяжело и неровно.

Ты же помнишь, конечно, мама, наш последний день в Париже! Мне было три года, но и сейчас воспоминание живо, как тогда. При виде этой матери в трауре, ее детей в слезах я испытал как бы раздвоение личности, снова превратился в сына политического ссыльного и увидел перед собой вдову погребенного заживо.

Иллюзия была настолько полной, что я как бы заново пережил драму нищеты и скорби. Видно, есть на земле какие-то проклятые места! Я объяснил даме цель нашего визита — паломничество к месту наших давних мучений. Незнакомка, искренняя, как все отчаявшиеся люди, открыла нам сердце и поведала свою историю. Увы, вся она укладывается в несколько слов. Муж ее, честный рабочий, измученный тяжким трудом, уже два месяца в больнице. Скромные их сбережения растаяли, а тут еще безработица. Теперь — нищета. В довершение несчастья младший ее ребенок находится при смерти.

— Мадам, — сказал я, расставаясь, — позвольте и мне быть вполне откровенным с вами. Пока мой отец находился на каторге, мать моя страдала и боролась так же, как вы. Мои братья и я терпели лишения, как и ваши дети, но неизвестные друзья спасли нас. И это сходство судьбы, эти злоключения, испытанные в одном и том же месте при почти одинаковых обстоятельствах, должны иметь и такую же развязку. Позвольте нам сыграть для вашей семьи ту роль, какую для нашей сыграли неведомые благодетели.

И, поскольку она молчала, совершенно озадаченная:

— Мадам, — продолжил я, — во имя моей матери примите ради ваших детей этот братский дар. Я самый младший в семье, моя колыбель находилась как раз там, где лежит ваш больной ребенок… Позвольте мне поцеловать малютку.

Я запечатлел поцелуй на лбу ребенка, поставил рядом столбик монет на тысячу франков, и мы расстались. Но, надеюсь, не навсегда, не правда ли? Мы продолжим, это доброе дело, я призываю вас к нему и сердцем и умом…

В ожидании счастливой минуты, когда мы привлечем всех в свои объятия, целуем вас от всего сердца.

Шарль.

P.S. Через шесть недель мы будем плыть по Марони».

На конверте значился адрес:

«Месье Робену, землевладельцу, селение „Полуденная Франция“ (Марони), Французская Гвиана».

Дело подвигалось к 12 сентября, и получатель письма, прибывшего к месту назначения около месяца тому назад, со дня на день ожидал двоих путешественников.

Им пора было появиться. 6 августа они взошли на борт одного из великолепных пароходов Всеобщей трансатлантической компании, не уступавшего в скорости киту, смело дававшего двенадцать мильnote 357 в час. Через две недели плавания пассажиры, следующие в Гвиану, были высажены на Мартинике, где они пересели на дополнительный корабль, несший межколониальную службу, и через восемь дней прибыли в Кайенну, после кратких заходов в Сент-Люси, Тринидад, Демерару и Суринам.

Переход из Кайенны к Марони выполнялся на очаровательном пароходике «Dieux-Merci», принадлежавшем компании «Сеид», или же на шхунах под названием «Tapouyes», которые с помощью течения и северо-восточного ветра были способны достичь Сен-Лорана за каких-нибудь тридцать шесть часов. Пароходик ежемесячно совершал по графику три рейса, шхуны отправлялись по заказу фрахтовщика.

Не более четырех дней требовалось, чтобы из Сен-Лорана добраться до водопада Петер-Сунгу с координатами 56°15' западной долготы и 5°15' северной широты. Итак, двое мужчин могли прибыть по истечении тридцати дней, если считать, что переход был совершен без особых происшествий и что дела могли их задержать в Кайенне не более чем на сорок восемь часов.

Наступало 12 сентября. Думаю, читатели не забыли политического ссыльного Робена и его бесстрашную семью. Десять лет минуло с того момента, когда каторжник узнал о своей свободе, потеряв при этом старого друга и спасителя, негра Казимира, подкошенного пулей бывшего лагерного охранника Бенуа. Этот второй период жизни экваториального француза, наполненный трудом и обретением новых знаний, был вполне счастлив. Инженер даже не постарел, как и прежде, его отличало атлетическое сложение, гордые и располагающие черты лица, проницательный взгляд, открытая и временами задумчивая улыбка. Ему уже исполнилось пятьдесят пять, но выглядел он на десять лет моложе, хотя волосы обрели снежную белизну. Почти не изменилась и его героическая жена со своей деликатной бледностью парижанки, нежным лицом счастливой матери и преданной супруги. Конечно, годы сказались на этом хрупком — по внешнему облику — существе, но духовное мужество придало женщине особую силу. Так закалка укрепляет чистую сталь. Ее милые мальчики превратились в зрелых мужчин. Они стали тремя копиями отца, каким был он в их возрасте. Не хватало только Шарля, самого юного. Десять месяцев тому назад он уехал вместе с Никола во Францию по причинам, которые будут вскорости объяснены.

Уже двадцатый раз робинзоны перечитывали письмо молодого человека, доставленное вышедшим на свободу заключенным. Он жил в Сен-Лоране и со всей поспешностью бросился доставить им послание, как только «Maroni-Packet» прибыла из Суринама и почта поступила к голландскому комиссару д'Альбина.

Горя нетерпением, Анри сразу же заявил:

— А что, если мы отправимся им навстречу?

Предложение старшего сына настолько отвечало потаенным желаниям каждого, что не вызвало даже тени сомнения. Жилище оставили на попечение Ангоссо, негра-бони, зоркого и крепкого, как тапир, его жены Ажеды и целого клана негритят, их внуков от союза сыновей Ломи и Башелико с двумя женщинами своего племени.

Четверо европейцев разместились на двух отличных пирогах. Одной управлял Ломи, другой — его брат, они помогали друг другу маневрировать на веслах. Сделали остановку на правом берегу Марони, устроившись под развесистыми деревьями, чтобы переждать удручающую дневную жару.

Анри еще раз перечитал вслух письмо брата, и завершавший его трогательный эпизод заставил родных прослезиться. Ломи нес сторожевую вахту под сенью черного дерева, покрытого золотыми цветами, и цепким взглядом озирал огромную водную гладь, напоминавшую течение расплавленного металла.

Мадам Робен первой нарушила напряженную тишину.

— Шарль и Никола очень задерживаются, — тихо молвила она. — Я сгораю от нетерпения, какая-то тоска сжимает сердце. Ничего не могу поделать с этим болезненным беспокойством, все мои усилия напрасны.

— Ну, мама, — откликнулся Анри, задетый этой печалью, — гони прочь скверные мысли! Ведь какое огромное расстояние от Франции до нас!

— Ты же хорошо знаешь, — подхватил Эдмон, — как многообразны причины, способные затянуть путешествие… Хотя бы даже большая часть плавания была свободна от опасностей… Например, встречный ветер мог замедлить движение шхуны…

— Если допустить, что Шарль использовал черепаший способ плавания, — вмешался Эжен, насмешливый, как подросток, невзирая на свои двадцать шесть лет и очаровательную каштановую бородку. Юноша добавил по-креольски: — Морская мама-черепаха бежит быстрее, чем шхуна…

Шутка сына не развеяла тревоги мадам Робен.

— Если только их не осенила блестящая идея взойти на борт «Dieux-Merci», — продолжил молодой человек. — Не хочу возводить напраслину на уважаемую компанию, которая много делает для удобства пассажиров, но остановки в пути этого почтенного морского дилижанса иногда чересчур уж затягиваются. Например, когда «Dieux-Merci» заходит в Ману в субботу, этот затейник, капитан Метро, норовит провести на суше все воскресенье. А это двадцать четыре часа, порой же все тридцать шесть часов опоздания. Бывает, что корпус судна застрянет между скал или же нос увязнет в илистом грунте. Вспомни-ка последнюю поездку в Кайенну и все приключения на обратном пути… В конце концов наши путешественники могли просто не найти в Сен-Лоране посудины, готовой к отплытию. Ты же видишь, поле для гипотез очень широкое, так что нет причины тревожиться об опоздании, скорее всего легко объяснимом…

— Ах, милое мое дитя, нет никакого средства против смутного беспокойства, которое не могу даже выразить словами… Напрасно я призываю на помощь логику, тоска моя только возрастает. И ты отлично знаешь, что при этом я вовсе не впадаю в панику, что лесная жизнь достаточно меня закалила!

Эта нетерпеливость, вполне естественная в момент наивысшего душевного напряжения, когда вся семья должна была вот-вот объединиться после долгой разлуки, поразила Робена. Выражение его лица не изменилось, однако неотвязчивая тревога, поразившая супругу, невольно передалась и ему. Бездействие томило. Он порывался вдаль, ему хотелось энергично грести, лететь по волнам, чтобы сократить расстояние, казавшееся уже совсем незначительным. Время суток и состояние атмосферы, к сожалению, не позволяли немедленно продолжить путь. Следовало подождать, по крайней мере, до трех часов.

Эжен молчал. Эдмон не знал, что сказать. Каждый пытался найти какое-нибудь развлечение, но безуспешно. Оно само представилось, и очень скоро. Тревожный крик чем-то напуганной птицы раздался в нескольких шагах за лианами. «Мар-рэй! Мар-рэй!»

Инстинкт охотника тотчас же взыграл у Анри. Он схватил двустволку крупного калибра, купленную в Кайенне, быстро ее зарядил. Послышалось резкое хлопанье крыльев, и две большие птицы, снявшись с места, пулей пронеслись над поляной.

Один за другим прозвучали выстрелы, и оба пернатых, сраженных метким охотником, тяжко рухнули на землю. Выстрелы отозвались дальним и весьма странным эхом. Как будто в унисон с ружьем молодого человека раздался вдалеке приглушенный взрыв.