ГЛАВА VI

Запертый в тесном каземате, Сорви-голова считает дни, часы и минуты. Его щеки впали, глаза горят, как у зверя, губы разучились улыбаться. Он не похож на прежнего Сорви-голову. Измученный, с растрепанными волосами, в грязной одежде — он просто страшен.

Убедившись, что бежать невозможно, он желает смерти, колотит в дверь кулаком, ругается, проклинает, рычит.

— Черт возьми! Дождик из бомб! И ни одна не хочет разнести проклятый каземат! Ну же, бомба! Сюда! Бум! Нет, не сюда! Милый друг Шампобер! Если бы ваши стрелки целились сюда! Какую бы услугу они оказали мне!

Взрывы снарядов раздаются с оглушительным треском. Ядра падают на укрепления, на доски, на стены. Бомбы летят, как дождь, разнося все на своем пути. Словно исполняя желание Сорви-головы, канониры капитана Шампобера меняют направление. Бомбы падают на дорогу и разрывают ее. Одна из бомб падает перед дверью каземата. Часовые разбегаются во все стороны. Сорви-голова хохочет.

— Браво, Шампобер!

Глухой удар, удушливый дым, столб пламени… Дверь стучит, как барабан. Полы шатаются, гвозди выскакивают. Дверь еще держится, но достаточно одной бомбы, чтобы выбить ее и заодно убить пленника. Сорви-голова замечает в щели луч солнца, и мгновенно к нему возвращается хорошее настроение. Вторая бомба обрушивается на крышу каземата, ломает ее и падает на землю в двух шагах от Сорви-головы. Он погиб! Дверь заперта, выломать ее нельзя. Куда бежать? Фитиль горит и наполняет каземат удушливым дымом. Сейчас будет взрыв. Погиб! Ничто не спасет теперь Сорви-голову!

— Ничего не поделать! — говорит он спокойно, выпрямляется и, скрестив руки на груди, стоит перед бомбой. Тише! Фитиль шипит… Проходят секунды, мучительные, тоскливые! Перед умственным взором человека, готовящегося к смерти, проходит вся его жизнь…

…Его детство, отец — старый наполеоновский солдат. Мать. Дорогая матушка! Потом полк, знамя… прелестное лицо Розы… И апофеоз, венчающий его мечты: трехцветное знамя на вершине Малахова кургана, и он, Сорви-голова, держит это знамя в руке!

Твердый, спокойный, Сорви-голова ждет взрыва, удара… смерти.

Вдруг в каземате водворяется мертвая тишина. Дыма нет… ничего. Фитиль погас!

Сорви-голова облегченно вздыхает. Все его существо оправляется, расцветает, ощущая прелесть бытия.

— Фитиль погас! Это бывает редко, но случается! — восклицает он. — Я обязан этим моему другу капитану Шампоберу. Но может явиться другая бомба и разорвать меня в клочья. Надо бежать!

Бежать? Но как? Через отверстие, пробитое бомбой в своде? Нет, ему не достать. Напрасно карабкается он на обломки досок, тянется — все впустую. А время идет. Сорви-голову охватывает гнев, он бросается на дверь и старается вышибить ее. Вдруг ему приходит в голову новая мысль. Зуав наклоняется, хватает снаряд, с трудом поднимает его, отступает на несколько шагов назад, потом, сжав зубы, призывает на помощь всю свою силу и бросает бомбу в дверь.

Дверь с треском рушится. Сорви-голова высовывает в брешь голову и замечает отряд солдат. Унтер-офицер видит зуава и делает ему знак войти в каземат. Сорви-голова вылезает совсем и, смеясь, говорит:

— Батарея Шампобера совсем близко… Ну, один хороший прыжок!

Унтер-офицер багровеет от гнева и бросается со штыком на зуава.

Сорви-голова уворачивается, отскакивает и, прежде чем унтер-офицер опомнился, бросается на него, вырывает у него оружие и кричит:

— Ты не умеешь владеть штыком, приятель, я тебя поучу… Раз, два, три… нос утри! — Восемь человек солдат скрещивают штыки и окружают зуава.

— Долой оружие — или я покончу с вами! — звучно командует Сорви-голова.

Ошеломленный унтер-офицер хватает саблю и бросается на зуава.

С быстротой молнии штык вонзается в грудь унтер-офицера. С искаженным от боли лицом он шатается и падает без единого стона.

Глаза Сорви-головы сверкают, ноздри раздуваются.

— Один! — кричит он изменившимся голосом, одним прыжком бросается на солдата и убивает его. Солдат испускает вопль и падает в лужу крови.

— Два! — кричит Сорви-голова.

Остальные шесть человек пытаются окружить неустрашимого бойца. Зуав наклоняется, прыгает, бросается вперед. в сторону, назад, стараясь укрыться от штыков.

Легкие из бронзы, мускулатура атлета и ловкость тигра!

Крик отчаяния и боли покрывает шум выстрелов и лязг штыков. Один из солдат тяжело ранен и корчится на земле.

— Три! — вопит Сорви-голова. Солдаты, пораженные его смелостью, готовы видеть в нем что-то сверхъестественное. Вдруг один из них вспоминает о ружье, вынимает его и делится. Но Сорви-голова предупреждает его выстрел. Он хватает брошенное раненым солдатом ружье, стреляет и бросается на землю.

— Четыре! — говорит он. Его пуля пробила череп солдата. Зуав встает и бросается вперед со штыком наголо. Солдаты окружают его, но один получает сильный удар между плеч, а другой в затылок. Кровь льет ручьем.

Два оставшихся солдата стоят неподвижно, потом крестятся, принимая зуава за самого дьявола.

Сорви-голова жестом приказывает им бросить оружие. Солдаты повинуются и убегают со всех ног. Сорви-голова — один. Живо! Нельзя бежать в этой форме. С лихорадочной поспешностью он снимает с убитого унтер-офицера шинель и надевает ее.

— Теперь саблю, сумку… шапку, — бормочет он, — в путь скорее!

Переодевшись, Сорви-голова поднимает ружье и идет размеренным шагом русского солдата. Бомбы и гранаты летят тучей. Но он верит в свою звезду. Что такое жизнь, когда речь идет о свободе?! Навстречу ему — никого. С бьющимся сердцем идет он вперед. Французские укрепления — близко… Проклятье!

Появляется отряд русских под командой офицера. Шестьдесят человек с габионами и разными инструментами в руках! Сорви-голова останавливается и отдает честь. Но одна деталь привлекает внимание офицера. Он удивлен, что русский военный носит гетры.

Сорви-голова не подумал об этом.

Офицер спрашивает его. Он не понимает ни слова, но сознает, что погиб. Бросив ружье, зуав бросается бежать, надеясь на свои ноги.

Увы! Столько храбрости, хладнокровия и все это — напрасно!

Один из солдат бросает ему в ноги габион. Сорви-голова спотыкается и падает. Двадцать пять человек окружают его. Он встает, сбрасывает шинель и появляется в своей форме перед глазами пораженных солдат.

— Сорви-голова! — восклицает молодой офицер.

— Да, это я, капитан, — спокойно отвечает зуав, выпрямляясь, — я сдаюсь и знаю, что меня ожидает!

— Бедный товарищ! Бегство… насилие, убийство солдат…

— Да, знаю, я проиграл игру. Я хотел быть свободным или умереть. Меня расстреляют. Это будет лучше, чем гнить в вашем каземате!

ГЛАВА VII

Бедного Сорви-голову повели в другой каземат. Новая тюрьма защищена от бомб и отнимает всякую возможность побега. Походная кровать, стол и три табурета потому что двое часовых находятся при нем неотлучно, им позволено сидеть. Сорви-голова желал бы поболтать с ними стряхнуть с себя тяжелый кошмар, но никто не понимает его. Все трое поглядывают друг на друга добродушно, с нескрываемой симпатией. Желая выразить свое уважение, один из солдат произносит два классических слова:

— Добрый француз!

— Добрый русский! — отвечает зуав.

Другой солдат пытается жестами завязать разговор. Он считает на пальцах до двенадцати и делает вид, что заряжает ружье и целится.

— Я понимаю! — говорит Сорви-голова. — Двенадцать человек расстреляют меня! Увидим!

Часы идут. Наступает ночь… Сорви-голова бросается на свою кровать и засыпает сном праведника. На заре часовые меняются. Сорви-голова просыпается, зевает, потягивается.

— Хороший француз! — говорят солдаты.

— Хорошие русские! — отвечает зуав.

Солдаты принесли с собой кварту водки, кусок черного хлеба и по-товарищески делят все это с пленником. Сорви-голова пьет водку, с аппетитом ест хлеб и пожимает руки солдатам. В восемь часов раздается звук шагов, и тяжелая дверь отворяется. Зуав замечает за дверью взвод солдат под командой унтер-офицера. Он чувствует легкую дрожь.

— Неужели меня расстреляют так вдруг, без суда? — думает он. — Ну, все равно, надо идти!

Унтер-офицер делает ему знак идти. Он спокойно и с достоинством идет.

Зуава приводят к зданию позади собора, на фронтоне которого развевается русский флаг, вводят в большую залу, в глубине которой сидят члены военного суда.

С болезненным чувством Сорви-голова узнает в председателе своего друга майора.

Долг — прежде всего. По бледности, покрывающей лицо майора, зуав понимает, как страдает его друг.

Сорви-голова отдает военный поклон и стоит, подняв голову, спокойный и твердый.

Слегка изменившимся голосом председатель говорит:

— Ваши имя, лета и место рождения!

— Меня зовут Сорви-голова, сержант второго полка зуавов, мне двадцать три года. Что касается моего настоящего имени, позвольте мне скрыть его. Я знаю, что буду казнен… И вот ради моей семьи, ради чести моего имени я хочу быть расстрелянным под именем Сорви-голова. В полку решат, что я умер в плену. Никто во Франции не узнает, что я был казнен как преступник.

— Я ценю и понимаю это! Признаете ли вы себя виновным в том, что напали на шестерых солдат Его Величества и убили их?

— Да, господин комендант, но я убил их, защищаясь, лицом к лицу!

— Конечно, но это не прощает вас!..

— Я пленник, хотел быть свободным и действовал в полном рассудке!

— Солдаты не вызвали вас на это?

— Нет, господин комендант… они противились моему бегству, исполняя свой долг!

— Вы не сожалеете об этом?

— Нет, не сожалею. Идет война, а я солдат — солдат должен драться до последнего вздоха! Наконец, я не давал слова, что откажусь от свободы!

— Я знаю это. Ничего не имеете сказать еще в свою защиту?

— Ничего!

Через десять минут совещание судей окончено. Офицеры входят. Председатель, бледный как смерть, громко произносит:

— Сержант Сорви-голова! Мне очень тяжело сообщить вам, что совет единодушно присудил вас к смерти. Регламент не допускает смягчения. Вы будете расстреляны через двадцать четыре часа!

Зуав спокойно отдает честь.

Офицеры встают и печально уходят.

Майор остается с пленником, протягивает ему обе руки и восклицает:

— Сорви-голова! Друг мой! Я в отчаянии! Что-то говорит мне, что, посылая вас на смерть, я совершаю преступление, убиваю брата… все мое существо возмущается… сердце болит! Между тем вы — враг, опасный враг… я судил вас по совести, по закону… Будь проклята война!

При этих теплых, полных симпатии словах взгляд Сорви-головы смягчился. Его руки энергично отвечают на пожатие майора, и он бормочет:

— Я тоже испытываю к вам глубокое, почти братское чувство. Как будто я знал вас раньше… всегда… я чувствую, что между нами есть таинственная связь… Будь проклята война, которая сеет повсюду скорбь и слезы!

Оба солдата долго смотрят друг на друга, растроганные, с влажными глазами, неспособные вымолвить слово.

— Господин комендант! — говорит Сорви-голова.

— Милый Сорви-голова!

— Окажите мне последнюю услугу… Завтра в девять часов будьте около меня на месте казни, помогите мне умереть спокойно! Я умру не один, покинутый всеми…

— Я обещаю вам это!

— Спасибо! Сегодня ночью я напишу последнее письмо другу нашей семьи, чтобы он приготовил моих стариков, отца и мать… Вы найдете это письмо на моем столе… Когда все будет кончено… снимите крест с моей груди… положите его в письмо и отправьте во Францию… Обещайте мне это.

— Клянусь вам, Сорви-голова! Ваше желание для меня священно!

— Обещайте мне еще, что никто из моего полка не узнает, что я расстрелян!

— Обещаю от чистого сердца!

— Спасибо, спасибо вам!

Оба обмениваются рукопожатием, и осужденного уводят в каземат.

Сорви-голова снова надевает на себя маску беспечности. Ему приносят обильный завтрак, который он с аппетитом поедает: сыр, холодная говядина, бутылка вина, кофе, сигары…

— Настоящий пир для осужденного на смерть! — думает зуав, давно не видавший такого обилия еды. Он закуривает сигару и ходит взад и вперед по каземату. Ничто не нарушит спокойствия этого последнего дня в его жизни, хотя бомбардировка продолжается. Но к этому так привыкли, что никто не обращает внимания.

Наступает ночь. Сорви-голова получает роскошный ужин, бумагу, конверты, сургуч, чернила и перья.

В каземате зажжены лампы, светло как днем.

Солидно закусив, Сорви-голова задумывается, потом берет бумагу, перо и начинает писать…

«Дорогие родители!»…

Вдруг перо выпадает из его руки, сердце начинает биться, рука дрожит, и раздирающее рыдание вырывается из груди… Железная энергия его сломлена. Но русские солдаты смотрят на него. Надо скрыть от них всю эту муку, это страдание. Сорви-голова глотает слезы, вздыхает, раскуривает сигару и пишет.

Долго пишет он, потом останавливается, перечитывает и подписывается. Затем, забывая о русских, он подносит письмо к губам и целует его. На конверте он пишет: «Г. Мишелю Бургейлю, отставному начальнику эскадрона в Нуартерре. Франция».

С минуту Сорви-голова сидит неподвижно.

— А Роза? — бормочет он. — Зачем писать ей? Уже шесть недель, как я исчез… Меня, конечно, считают мертвым. Милая Роза! Она уже оплакала меня, не надеясь на мое возвращение. Зачем усиливать ее скорбь? Бедная моя Роза. Прощай навеки! Прекрасные мечты! Смерть все уничтожит! Надо покоряться!

Он сидит у стола, поддерживая голову рукой и глубоко задумавшись. Светает. Через решетки каземата проникает луч зари.

—Уже день! Я не буду спать эту последнюю ночь. Скоро усну навеки!

Сорви-голова замечает, что его форма загрязнена, запылена. Он хочет идти на смерть в полном порядке, как на парад.

Знаками зуав просит сторожей принести ему мыло, воду, щетку. Они сейчас же доставляют ему все требуемое. Он моет руки, шею, лицо, чистит все платье и снова становится красивым молодцом-зуавом.

Русские с удивлением смотрят на этого солдата, собирающегося идти на смерть, как на праздник. Часы идут, а майора нет. Что могло задержать его? Почему он не исполняет обещания? На колокольне бьет девять часов. Роковой момент наступил. Унтер-офицер входит в каземат и приглашает Сорви-голову следовать за ним.

Сорви-голова встает, кладет письмо на стол и идет за унтер-офицером. У двери взвод солдат. Короткая Команда-Солдаты окружают зуава и пускаются в путь. Снаряды падают безостановочно. Для казни выбрали уголок дороги позади третьей линии укреплений.

Сорви-голова идет вперед, бросая тоскливые взгляды вокруг. «Майор не идет! — думает он. — Почему? Что с ним случилось?»

Через пять минут приходят на место казни. Унтер-офицер объявляет зуаву, что ему не свяжут руки и не завяжут глаза.

Это выражение симпатии врага глубоко трогает Сорви-голову.

Спокойно, без театральных поз, он встает лицом к солнцу, не надеясь более, ожидая смерти.

Раздается короткая команда и теряется в шуме выстрелов и грохоте пушек. Солдаты заряжают ружья и целятся…

Сорви-голова стоит спокойный и смелый.

— Прощай, отец! Прощай, мать! Прощай, Буффарик, Соленый Клюв, прощайте товарищи, полк, Роза… все, кого я любил!

Унтер-офицер открывает рот, чтобы произнести последнюю команду, как вдруг раздается ужасный крик, отчаянный вопль, от которого вздрагивают солдаты и Сорви-голова. Солдаты опускают ружья, сбитые с толку.

К ним, задыхаясь, подбегает бледный окровавленный человек огромного роста. Лицо его покрыто кровью, форма порвана.

— Стойте! Стойте! Слава Богу… я пришел вовремя!

Двумя прыжками он бросается к зуаву, закрывает его своим телом и кричит:

— Сорви-голова! Это письмо… Мишель Бургейль… я хочу знать правду… Кто ты, Сорви-голова?

— Я вас обманул, — тихо отвечает зуав. — Мишель Бургейль — мой отец, я — Жан Бургейль!

— Я знал это… если б я не поспел вовремя! Ты будешь жить… я твой брат! Слышишь, Жан Бургейль, я твой брат!

ГЛАВА VIII

Между тем в лазарете, окруженная заботами доктора Фельца, дама в черном медленно, каким-то чудом стала поправляться.

В тот момент, когда майор с криком «я твой брат!» прикрывает собой и спасает Сорви-голову, дама в черном случайно узнает о существовании цветника перед фортом Вобан.

Она сильно взволнована. Конвульсии потрясают все ее тело. Кровь с силой приливает к голове. Несчастная женщина кричит и лепечет несвязные слова. Бегут за доктором. Доктор Фельц делает кровопускание и хлопочет около больной. Наконец все облегченно вздыхают. Княгиня приходит в себя, спазмы утихают, она спасена! Теперь она говорит, говорит без умолку, спокойно, тихо. Доктор скромно удаляется. Роза, ее мать и сержант подходят к больной.

— Да, — говорит больная монотонным голосом, — я покинула Россию и приехала во Францию… Быстрое путешествие… мы спешили… отчего? Да, да… мой муж был секретарем русского посольства в Париже, и я ехала к нему… О, как давно это было! Восемнадцать лет, как я оплакиваю мое счастье… свою скучную, безрадостную жизнь! Восемнадцать лет! Это было в 1835 году.

— В 1835 году, слышишь, Кэт? — говорит Буффарик,

— Слышу, слышу… Бедная женщина!

— Две кареты следовали одна за другой, — продолжает больная, — в первой находился багаж и слуги, во второй сидела я с моей дочкой, моей радостью, малюткой Ольгой. Ей было шесть месяцев… я кормила ее сама, обожала и жила только ей. Долго ехали мы, проехали герцогство Баденское, оставалось перебраться через Рейн, и — Франция! Цыгане, негодяи, украли мою дочку! Понимаете, украли! Мою дочь, мою любовь! Я не знаю, как это случилось… Вероятно, пытались захватить наш багаж, деньги…

Первая карета проехала благополучно, наша перевернулась на бок… Я думала только об одном — сберечь мою дочку, охранить ее от ушибов… я сжимала ее в объятиях… мою Ольгу! Потом я потеряла сознание и когда очнулась на свое несчастье, ребенка не было со мной… она исчезла… Я звала, кричала, как сумасшедшая… Никто ничего не знал, никто не мог сказать, меня сочли за сумасшедшую!

Роза, с глазами, полными слез, слушает печальный рассказ.

— Сударыня, не говорите более, — произносит она, наклоняясь к больной, — эти воспоминания тяжелы для вас. Вам будет дурно…

— Не бойся, дитя мое, — прерывает ее больная, — я должна говорить, высказать мое горе. Что-то неумолимое заставляет меня рассказывать вам. Мне лучше теперь! Слушайте, добрые, верные друзья мои!

Я узнала только одно, что в момент катастрофы около кареты толпились оборванные подозрительные люди. Несомненно, они украли мою дочку и убежали с ней. Гнаться за ними — поздно!

Что делать? «Вперед, живее, без остановок!» — кричу я кучеру. Лошади понеслись. Мы приезжаем на берег Рейна. Таможенные чиновники останавливают кареты, хотят осмотреть багаж, чемоданы… Я прихожу в отчаяние, думаю только об одном — отыскать мое дитя! Кричу, подгоняю кучера… Лошади несутся, но таможенники снова останавливают нас, задерживают, рассматривают сундуки и пакеты… Время идет! Я кричу, плачу, проклинаю их! Эти люди безжалостны… Они пропустили негодяев, укравших мою дочь, и остановили меня, чтобы взять с меня деньги. Я бросаю им кошелек, прошу поскорее отпустить меня. Меня обвиняют в сопротивлении, в насилии, в оскорблении, везут в Страсбург и сажают в тюрьму. Боже мой!

Мой русский паспорт кажется им подозрительным, они кончают тем, что подозревают меня в шпионстве. Шпионка! Я, княгиня Милонова, подруга царицы, жена известного дипломата!

Три дня и три ночи тянулась эта история, пока не выяснилась вся нелепость обвинения. Чиновники явились ко мне с извинениями. За меня вступилось русское посольство. Министр иностранных дел и министр юстиции приказали найти ребенка, и полиция усердно исполняла свой долг. Обыскали города, местечки, деревни, фермы, пока я сама бегала по всем дорогам и звала мою дочь.

Дни проходили в тоске и унынии. Один раз у меня мелькнул луч надежды. Лесники напали на след цыган, которые торопились добраться до Бадена, и успели захватить старуху-цыганку.

Испугавшись угроз и надеясь на награду, она рассказала многое. Цыгане действительно украли дитя, но, испуганные преследованием и грозящей им тюрьмой, бросили дитя по дороге, положили его перед дверью маленькой крепости, находившейся неподалеку от дороги в Кельн. «Когда это было?» — спрашиваю я. «Сутки тому назад», — отвечает старуха. «Веди меня туда!»

Мы идем, спешим. Вот и крепость, называемая форт Вобан. Перед ней целый цветник рождественских роз. «Вот тут положили ребенка!» — говорит цыганка.

Я бросаюсь в крепость и встречаю сторожа, старого солдата.

«Дочь моя! Где дочь моя? — кричу я. — Вы слышали, видели, должны были видеть… найти ее!.. Отдайте мне мою дочь, ради Бога, и я отдам вам целое состояние!»

Сторож не понимает меня! Он ничего не видел… не знает. Никакого следа моей дочери… ничего… Всякая надежда потеряна… дочь моя исчезла, я никогда не увижу ее!

Удар слишком жесток… Мозг мой не выдерживает, сердце перестает биться… Я падаю и теряю сознание. Долго боролась я со смертью, много дней и ночей лежала без сознания. Я звала мою дочь… мое потерянное дитя! Смерть не взяла меня, я осталась жить и проклинать Францию, где потеряла свое счастье. С того дня я не переставала оплакивать моего ребенка, не снимала траура!

Тяжелое молчание воцаряется по окончании этого трагического рассказа. Тетка Буффарик отчаянно рыдает. Сержант, бывавший во многих битвах, видавший смерть лицом к лицу, плачет как ребенок.

Он спрашивает свою жену взглядом.

— Говори! Все говори! — отвечает она. — Боже мой! Бедная дама!

— Да, сударыня, вы жестоко страдали, — говорит Буффарик. — но вы были неустрашимы в скорби. Будете ли вы сильны перед большой неожиданной радостью?

Княгиня вздрагивает всем телом.

— Говорите, друг мой, говорите… я не надеюсь более… я так страдала…

— Ваши страдания кончаются, сударыня, честное слово солдата! Но не пугайтесь!

— Умоляю вас, говорите!

— Позвольте мне окончить в нескольких словах историю бедной покинутой малютки!

Княгиня делает нетерпеливый жест.

— Старая цыганка сказала вам правду, — продолжает сержант, — цыгане положили малютку в цветник и убежали. Была ночь. Бедное создание отчаянно кричало. В это время три человека вышли из форта Вобан: старик, молодая женщина и молодой человек; последние повенчались только накануне. Он, солдат, должен был присоединиться к своему полку. Жена со своим отцом сопровождали его. Молодая женщина слышит крик ребенка, поднимает его и прижимает к груди:

— Покинутое дитя! Маленькое бедное создание! Возьмем его с собой… воспитаем, вырастим!

— Я буду ему дедушкой, — добавляет старик, — вы усыновите ребенка?

— Откуда вы знаете все это? — прерывает княгиня сержанта.

— Минутку терпения! Это покинутое дитя — ваша дочка!

— Ну, дальше, говорите же! Умоляю!

— Старый солдат был сторожем крепости Вобан и направлялся вместе со своими детьми в отпуск. Вместо него сторожем назначен был другой солдат, прибывший в крепость накануне вечером. Вы спрашивали именно его о ребенке; понятно, он ровно ничего не знал. К довершению несчастья, в ту эпоху не было ни железных дорог, ни телеграфа, ни газет! Никто из нас ничего не знал о вашем несчастье!

— Но кто эти честные люди, эти золотые сердца?

— Старик, — отвечает сержант Буффарик с влажными от слез глазами — это дед Стапфер! Молодая женщина — это моя жена Кэт, мужчина — я, сержант Буффарик!

— А дитя? Где дитя? — спрашивает хриплым нечеловеческим голосом княгиня. — Где моя дочь?

— Мы не знаем ее имени, мы назвали ее Розой… в память цветника с розами, где мы ее нашли! Роза — наше приемное дитя… Она — ваша дочь, сударыня!

Буффарик рассказывает медленно, действует с таким тактом, что по мере его рассказа княгиня понемногу узнает, что ее дочь жива, что она увидит ее, что ее маленькая Ольга превратилась в прелестную девушку Розу, которая спасла ее от смерти. Таким образом, радость не сразу нахлынула на измученное сердце матери.

Что-то безумное на минуту мелькает в глазах княгини, потом слезы текут ручьем и гасят старую скорбь.

— Ольга! Дорогой мой ангел! Любовь, жизнь моя! Любимая моя Роза! Моя гордость! Моя радость! Красавица, добрая, великодушная! — лепечет счастливая мать.

Молодая девушка стоит на коленях перед постелью.

— Вы моя мать! Как я люблю вас… давно, давно… Знаете… в первый раз. когда я увидела вас на Альме, я почувствовала словно удар в сердце! — говорит она нежно, целуя руку княгини.

Сержант и его жена, совсем растроганные, тихонько встают и хотят удалиться…

— Останьтесь, друзья мои! — говорит княгиня. — Вы никогда не будете лишними, мое счастье лишено эгоизма, я хочу делить его с вами. Роза — моя дочь, но и ваша!

— Как вы добры, сударыня! — восклицает тетка Буффарик. — Нам очень тяжело при мысли, что мы можем потерять нашу любимую Розу!

— Да, сударыня, — с достоинством отвечает сержант, — мы очень счастливы, видя вашу радость, но мы очень любим Розу…

Роза тихо обнимает маркитантку и сержанта и говорит им:

— Вы оба останетесь для меня папой и мамой Буффарик! Я всегда буду любить вас всем сердцем! Благодаря вам я нашла свою мать… Не сердитесь, я хочу своей любовью и нежностью вознаградить ее за все страдания!

— Ах, Розочка, маленький соловей! — отвечает сержант. — Люби свою мать, люби горячо, она так много страдала!

Княгиня нежно улыбается.

— Поверьте, я не отниму у вас Розу… Когда кончится эта ужасная война, мы не расстанемся более… Но когда это кончится?

Словно в ответ на слова княгини вдали слышится грохот пушек. Пока они упиваются своим счастьем, французы и русские продолжают убивать друг друга.

— Когда? — говорит, тяжело вздыхая, княгиня.

— Скоро, сударыня, надо надеяться, — отвечает Буффарик, — война унесла много жизней, не считаю нашего Жана, и мы очень беспокоимся о нем. Милый Жан! По нем кое-кто очень скучает, не правда ли, Роза?