ГЛАВА I

— Стой! Ружья в козлы! Вольно!

Короткий отрывистый звук трубы последовал за этой звучной командой полковника.

Две тысячи зуавов, идущих сомкнутыми колоннами, останавливаются вдруг, как один человек. Ряды расстраиваются. Всюду мелькают широкие сборчатые шальвары и белые гетры.

Потом лязг металла — и штыки отомкнуты.

Слышны веселые голоса. Переход окончен, впрочем, очень короткий, едва в пятнадцать километров.

Два часа пополудни.

Только накануне зуавы высадились на берег Крыма, счастливые, что оставляют корабль и могут снова начать свою полную приключений жизнь.

В один миг — мешки на земле, огромные, гигантские мешки, в которых зуавы хранят всякую всячину: свое хозяйство, провизию Промежутки между палатками размечены, палатки развернуты, поставлены, натянуты, укреплены.

В короткое время готов целый городок палаток.

Вполне естественно, что интендантство запоздало. Продовольствия нет. Ротные командиры толпятся около полковника, который поджимает плечами и говорит:

— Эти лентяи не торопятся! Завтра, господа, деремся. Это верно. Необходимо сэкономить резервные запасы… во что бы то ни стало… постарайтесь, чтобы они уцелели до последней крайности! Сегодня… сегодня же… пусть люди отдохнут! Дайте свободу людям! — добавляет он со снисходительной улыбкой.

Завтра битва! Сегодня гульба! — Эти две новости облетели весь лагерь и обрадовали всех.

Солдаты группируются повзводно.

Начальник взводя или кашевар должны заботиться о желудках.

Он обязан выполнить невозможное и накормить голодных, которым не хватило продовольствия.

Впрочем, это случается часто и составляет тайну мародеров.

В это время солдаты каждого взвода не теряют временя; одни собирают камни, роют ямы, устраивают костры, ломают ветки деревьев, которые дымят, искрятся и загораются. Другие бегут к реке, чтобы заполнить котелки водой, или осаждают тележку маркитантки, тетки Буффарик, и покупают у нее разные закуски. Некоторые отправляются на поиски. Трубач трубит, призывая к еде, заканчивает жалобной нотой и говорит с комической покорностью:

— У меня нет супа… Горькая судьба!

— Ну-ка, Жан, молодчина! Не заставишь же ты нас смотреть да облизываться…

— Надеемся на тебя!

— У меня в брюхе играют зорю!

— Достань нам поесть, Жан! Достань, или ты не наш молодчина Жан Сорви-голова?

Человек, которого так единодушно называют Сорви-головой, — великолепный солдат 23 лет, стройный, немного выше среднего роста, пылкий, как порох, мускулистый, как боец. Узкий в бедрах, широченнейший в плечах, с высокой грудью, он высоко держит свою красивую голову, на затылке которой каким-то чудесным способом прикреплена его красная феска с голубой кистью.

Красивый молодец, с изящной бородкой, светлой и слегка вьющейся, с тонко очерченным носом и ртом. Его большие, голубые, как сапфир, глаза полны кротости и доброты, как глаза женщины.

Красавец, но сам по себе он нисколько об этом не думает. Он занят другим, весело улыбается, показывая белые, острые, совсем волчьи зубы, и кричит:

— Погодите немного! Кебир сказал: дать свободу людям! Ладно! Пусть я лишусь своего прозвища, если не достану вам выпивки и обеда!

С видом человека, знающего цену времени, Жан вешает на перевязь шесть взводных котелков и отправляется в путь большими шагами, держа нос по ветру.

Товарищи бегут за ним.

— Сорви-голова, мы с тобой!

— Пойдем, дети мои!

— Тут пахнет хорошим вином и мясом…

— Живо, марш вперед!

Они проходят пригорок на левом берегу реки и останавливаются. Крик удивления невольно вырывается из груди.

Перед ними прелестная возделанная равнина, луга, виноградники, фруктовые сады, виллы, фермы, хижины… В центре всего этого целая масса скота. Быки, коровы, овцы, козы, свиньи, кролики, индюшки, куры, утки… целый Ноев ковчег врассыпную. Чувствуется близость большого города, поглощающего всю эту живность. Там, вдали, виднеется этот город, весь белый, с зелеными домиками, блистающими, как изумруды, в лучах солнца.

— Севастополь! — говорит вполголоса Жан. Его товарищи, пораженные, забыв все на свете, глядят во все глаза.

Налево — целый цветник красных панталон. Французские полки расположились лагерем на огромном пространстве: батареи, артиллерия, палатки, огни бивуаков, бригады, Дивизии, словом, целая армия в тридцать тысяч человек.

Под прямым углом — двадцать тысяч англичан, лагерь которых образует правильный угол на линии горизонта.

Вправо, на другом берегу, стоит другая армия, мрачная, тихая, черные линии которой ясно вырисовываются на откосах.

— Неприятель! Русские! — говорит Сорви-голова.

Расстояние между двумя армиями не больше мили. В воздухе слышится запах пороху, чувствуется близость битвы.

Передовые английские отряды перестреливаются с казаками. Вдали на аванпостах раздаются выстрелы, изредка грохочет пушка.

На свободном пространстве толпятся и бродят солдаты всех армий.

Мародерство в полном разгаре. Зуавы рискуют не достать даже объедков. После минутного удивления они отправляются далее гимнастическим шагом, прижав локти к телу, причем котелки, которые они несут, болтаются и бренчат.

Первые аулы, хижины, обитаемые татарами, опустошены. Все взято, словно выметено, и несчастные крестьяне горько оплакивают свое разорение.

Зуавы, видавшие много подобных сцен, проходят мимо, не обратив внимания, ускоряют шаг и, наконец, бегут со всех ног. На пути они встречают линейцев, нагруженных, как мулы, с раскрасневшимися от вина лицами, с воспаленными глазами.

Зуавы достигают большой фермы, расположенной среди виноградников. На дворе ужасающий беспорядок. Солдаты всех армий воюют на скотном дворе. Артиллерист режет саблей свинью, которая отчаянно визжит. Венсенский стрелок взваливает себе на плечи барана, толпа стрелков толкает и тащит мычащую корову, между тем как англичане в красных мундирах охотятся и за птицей.

— Черт возьми, — ворчит один из зуавов, — нам эдак ничего не останется!

Сорви-голова хохочет и кричит:

— Не бойся! Через минуту у нас будет всего вдоволь!

Из подвала текут реки вина.

Сорви-голова облизывает губы.

— Что, если бы выпить глоток? — говорит он.

— Отлично! — отвечают в один голос зуавы.

Они бегут к подвалу и смотрят. Там можно утонуть в вине. Настоящее крымское вино, сухое, розовое, искристое, которое пахнет кремнем.

В погребе находились сотни бочек вина.

Солдаты прокололи втулки саблями и штыками. Вино полилось, потекло по подвалу и задержалось в его стенах, как в цистерне.

— Ах, плуты! — кричит один из зуавов. — Надо пить! У меня нет предрассудков, когда тут разливанное море вина!

Никто не думает об умеренности. A la guerre, comme a la guerre!

Все начинают пить, пить без конца, празднуя это единственное в своем роде открытие.

Зуавы напитываются вином как губки.

Сорви-голова успел наполнить все котелки.

— Теперь, — говорит он, — похлопочем об обеде!

Они возвращаются на скотный двор, где продолжается ожесточенная битва.

Сорви-голова, от которого не ускользает ничего, замечает прелестный розовый куст в полном цвету, срывает розы, связывает их былинкой в красивый букет и бережно втыкает его в складки своего шерстяного пояса. Товарищи с удивлением смотрят на него. Какие там розы, когда тут разливанное море вина, а двор полон птицы!

Но у всякого свой вкус, и Сорви-голова, предводитель отряда, имеет полное право выполнять свои фантазии.

Жан спокойно прикладывает руки ко рту в виде воронки и вопит:

— К оружию! К оружию! Казаки!

Безумная паника охватывает мародеров. Они бросают добычу, бегут через двор в ворота и исчезают, совсем перепуганные, потерявшиеся. Зуавы остаются одни и кусают себе губы, чтобы не разразиться сумасшедшим смехом. Сорвиголова весело кричит:

— Все наше! Мы выберем, что нам нравится, и унесем в лагерь!

Посередине двора лежит умирающая свинья, брошенная артиллеристом. Один из зуавов взваливает ее себе на спину, приговаривая: «Пойдем, госпожа свинья! Пойдем!»

Другие хватают индюшек и гусей. Сорви-голова запасся петухом и жирной уткой, которых он держит за шею обеими руками.

Птицы отчаянно болтают лапками и крыльями. Жан становится во главе отряда и командует:

— Налево кругом марш!

Он весело идет впереди, подпрыгивая, встряхивая задыхающихся петуха и утку.

Между тем беглецы, заметив, что они обмануты, постепенно возвращаются.

В тот момент, когда Сорви-голова, жестикулируя, проходит в ворота, он сталкивается с каким-то линейцем, толкает его и идет дальше, не обратив внимания на галуны сержанта, нашитые на его рукаве, и даже не извинившись. Очевидно, крымское вино сильно подействовало на него.

Унтер-офицер сурово окликает его:

— Эй ты, зуав, разве у тебя в полку не отдают честь старшим?

Артиллеристы, линейцы, охотники, англичане останавливаются, образуют круг и смотрят, забавляясь затруднительным положением зуава, который обманул их.

Сорви-голова пристально смотрит на сержанта, узнает его и кричит, смеясь:

— Ах, в самом деле! Ведь это Леон, мой старый товарищ. Леон Дюрэ, мой однокашник… Как я рад, как счастлив тебя видеть!

Очень бледный, нахмуренный, скривив рот, унтер-офицер отвечает:

— Здесь нет ни товарищей, ни однокашников! Есть только унтер-офицер, которого простой солдат грубо оскорбил. Приказываю тебе сейчас же встать во фронт и отдать мне честь!

Сорви-голова, совсем опешив, не верит своим ушам. Зуавы ворчат, в группе других солдат слышится ропот одобрения. Сорви-голова все еще думает, что с ним шутят, и задыхающимся голосом спрашивает:

— Ты шутишь, Леон, не правда ли? Мы выросли в одной деревне, поступили вместе на службу, в один и тот же день были сделаны капралами, а потом сержантами… я снял галуны только для того, чтобы перейти в полк зуавов!..

— Я знаю только, что ты, простой солдат, не извинился за свою грубость и неловкость и не отдал чести старшему чину! Ладно, ты еще услышишь обо мне, зуав!

Завидуя зуавам, этому избранному и популярному во Франции корпусу войск, пользующемуся многими привилегиями, солдаты других армий посмеиваются. Они находят, что сержант отлично прижал этого гордеца и забияку, который посмеялся над ними и присвоил себе их добычу. Товарищи Сорви-головы хорошо знают его, удивляются его спокойствию и тревожатся. Один из них толкает соседа локтем и шепчет:

— Не думай! Он не спустит!

— Не желал бы я быть в его шкуре!

Вдруг Сорви-голова краснеет, потом его бронзовое лицо смертельно бледнеет. Жилы на лбу наливаются кровью и походят на веревки, губы синеют, а голубые глаза принимают стальной блеск.

Его охватывает ужасный гнев.

Отрывистые, резкие слова едва вылетают из стиснутых зубов.

— Ах ты, негодяй! — кричит он, забывая всякую меру. — Ты достойный сын негодяя-отца! Я пытался забыть ненависть твоего отца к моему — ненависть плута к честному человеку… но это невозможно! А! Ты хочешь, чтобы я отдал тебе честь? Сейчас я покажу тебе свое почтение, не замедлю! Держись, сержант Дюрэ! Это тебе отдает честь зуав Бургейль, сын старого коменданта Бургейля, эскадронного начальника конных гренадер императорской гвардии…

Жан охотно дал бы пощечину своему врагу, но руки его были заняты. Левой рукой он держит петуха, а правой утку, которая смешно болтается и повисла, как скрипка.

От трагичного до смешного — один шаг.

Но никто не смеется, всякому понятно, что зуав рискует жизнью. Его товарищи спешат вмешаться, но… поздно! С быстротой молнии Сорви-голова поднимает утку, размахивается и ударяет ей по лицу сержанта. Утка весит семь фунтов; удар так силен, что унтер-офицер шатается и падает.

Голова утки осталась в руке Жана, шея оборвалась, а туловище отлетело на десять шагов.

Зуав охотно продолжал бы драку, но ему противно бить лежачего. Впрочем, его гнев сейчас же стихает, когда он видит результаты борьбы, последствия которой — увы! — нетрудно угадать. Сержант с трудом поднимается и садится. Его щека страшно вспухла, раздулась, как тыква. Глаз почернел, налился кровью, из носа ручьем льется кровь. Он вбирает в себя воздух, смотрит на зуава неописуемым взглядом, в котором дикая ненависть смешивается с не менее дикой радостью, и говорит:

— Ты верно рассчитал! Я увижу, как тебя расстреляют!

Зрители больше не смеются. Они знают беспощадную суровость военного закона. Казнь через 24 часа, без пощады, без милосердия!

Сорви-голова кажется железным человеком.

Он спокойно поднимает утку, осматривает, не измялся ли его букет и, пожав плечами, говорит:

— Что написано — то написано, что будет, то будет! Пойдем обедать!

ГЛАВА II

Зуавы отдыхают. В лагере идет чудовищная попойка. Все котлы и котелки дымятся, кипят, шипят и превкусно пахнут. В ожидании хорошего завтрака Жан Сорви-голова отправляется к маркитанту. Очень довольный, нимало не помышляя о своем проступке, он идет горделивой поступью, с обычной зуавам непринужденностью осанки.

Дружеский голос с явным провансальским акцентом звучно приветствует его:

— А, Жан, как живешь? Э! Мой Сорви-голова! Катерина! Жена! Роза, голубка! Тото, мальчик мой, идите сюда! Смотрите! Это наш Сорви-голова!

Это сердечное приветствие исходит от старого сержанта зуавов. Лысый, украшенный медалями, с бородой до пояса, веселый, как птица, этот ветеран африканской армии. Мариус Пинсон Буффарик, чистокровный марселец, маркитант первого батальона. Сомкнутые ряды закусывающих расступились перед Жаном. К нему тянутся руки для пожатия, его приветствуют дружескими возгласами.

— Здравствуй, Жан! Здравствуй, Сорвиголова! Здравствуй, старый приятель!

Его прогулка похожа на триумфальное шествие. Чувствуется, что этот отчаянный, дьявольски смелый зуав известен всему полку и популярнее любого начальника.

— Ну, иди же! — кричит Буффарик.

— Здравствуйте, дядя Буффарик! Я очень рад видеть вас! — успевает, наконец, сказать Жан.

— Стой! Ты спас нам жизнь, всем четверым… ты для меня самый дорогой друг! Раз навсегда было решено, чтобы ты говорил мне на «ты'»

Да, это правда, и случилось два года тому назад в Кабиле. Сорви-голова спас тяжело раненного дядю Буффарика, спас тетку Буффарик из рук целой шайки разъяренных арабов, после того, как она выстрелила из своих обоих пистолетов, спас Розу, поддерживающую умирающего старика, и двенадцатилетнего Тото, ружьем защищавшего своего отца.

Да, Сорви-голова проделал все это, что было потом прочитано в дневном приказе по армии. Он совершил много подобных подвигов, и для него это была ходячая монета обыденной жизни, которую он не считал и забывал.

Жан Сорви-голова — герой второго полка зуавов — олицетворяет собой их веселую неустрашимость, безграничное самоотвержение так же, как любовь к излишествам и вспышки дикой ярости и гнева.

Бескорыстный и верный друг, душа нараспашку, но порывистый, с пылкой южной кровью! Тетка Буффарик, красивая сорокалетняя эльзаска, подходит к Жану с протянутой рукой, за ней ее дочь Роза, прелестная 18-летняя блондинка. Жан, смущенный, несмотря на весь свой обычный апломб, робко вытаскивает из-за пояса красивый букет, подносит его молодой девушке и говорит тихим дрожащим голосом:

— Мадемуазель Роза, я принес цветы для вас… позволите ли вы поднести их вам?

— О, с большим удовольствием, мосье Жан! — говорит прелестное дитя, в то время как папа Буффарик смотрит на нее и растроганным голосом бормочет:

— О, молодость, молодость!

— Ну, Жан, — слышится вдруг веселый мальчишеский голос, — ты забываешь меня в моем углу… меня, Гастона Пинсона… дитя второго полка… барабанщика и твоего приятеля…

— Никогда в жизни, мой милый Тото, мой старый барабанщик!

— О, мне сегодня минуло четырнадцать лет!

— Совсем мой портрет! — восклицает отец со своим провансальским лиризмом и после молчания добавляет:

— Жан, будешь пить?

— С удовольствием!

Вдруг раздается крик:

— Стройся! Живо!

Солдаты вскакивают с мест, словно среди них разорвалась бомба. К лагерю зуавов подходит пешком генерал, один, без свиты. Его узнают и кричат:

— Это Боске, неустрашимый Боске! Боске, обожаемый солдатами! Самый популярный из всех генералов африканской армии. Накануне битвы он запросто, как отец, обходит дивизию, без свиты, без штаба, без церемоний, и это еще больше усиливает его обаяние!

Великолепный и еще молодой солдат! Произведенный в бригадные генералы в тридцать восемь лет, он одиннадцать месяцев тому назад как получил дивизию, хотя ему нет еще сорока четырех лет! Высокого роста, великолепно сложенный, гибкий и деятельный, с красивой энергичной головой, он внушает доверие и симпатию. В его широком жесте, огненном взоре, в звучном гасконском голосе, который гремит как раскаты грома, чувствуется великий вождь, великий знаток человеческого сердца.

Да, он так красив, увлекателен, смел, что вошел в пословицу: Храбр, как Боске. И ничего банального, потому что Боске — герой, который смущается от этого восторга, криков, восклицаний, виватов.

Зуавы волнуются, поднимают руки, бросают в воздух свои фески и кричат во все горло:

— Да здравствует Боске! Виват!

Он хочет знать, хорошо ли поели люди — полные котлы и вкусный запах кушанья успокаивают его. Проходя мимо Буффарика, которого он знает пятнадцать лет, Боске дружески кивает ему и говорит:

— Здравствуй, старик!

Ветеран краснеет от удовольствия и вопит сквозь свою патриархальную бороду:

— Да здравствует Боске!

Когда гордый силуэт любимого генерала исчезает вдали, он добавляет:

— Какой человек! Как хорошо умереть за него! А пока выпьем за его здоровье!

Он чокается с Жаном и вдруг вскрикивает:

— Что это такое?

Четверо вооруженных зуавов с примкнутыми штыками под командой сержанта приближаются к ним.

— Чтоб им провалиться! Я должен арестовать Сорви-голову! — отвечает сержант.

— А за что?

— Он едва не убил какого-то чертова сержанта… У меня приказ кебира; он клянется казнить Жана в пример другим!

— Это правда, это верно, Жан?

— Это правда! — спокойно отвечает Жан.

— Беда! Бедняга ты мой! Ведь тут военный суд!

— Я иду… что сделано, то сделано! Сержант, я готов!

Тетка Буффарик перепугана, Роза бледнеет, Тото протестует, солдаты волнуются при виде Жана, уходящего, окруженного товарищами, весьма недовольными своей ролью.

Пленника ведут сначала в палатку, где его ждет товарищ, трубач-капрал, по прозвищу Соленый Клюв.

Он в отчаянии и. не находя слов, бормочет сквозь слезы:

— Бедный! Горе какое! Бедняжка!

Сержант отбирает у Жана штык, матрикул, его добрый карабин, верного товарища в битве.

Потом его ведут в центр лагеря к полковнику, большими шагами расхаживающему перед своей палаткой, входная занавеска которой полуприподнята. Внутри за складным столиком сидят три офицера, у стола стоит штабной писарь с пером в руке, готовый писать.

При виде арестованного полковник разражается яростными восклицаниями.

— Как? Это ты? Лучший солдат моего полка, и делаешь подобные веши!

— Господин полковник! Тут старая семейная вражда, и, кроме того, он оскорбительным образом потребовал, чтобы я отдал ему честь… Я света невзвидел… и ударил его уткой! Как это было смешно!

— А! В самом деле? Ты находишь это смешным, несчастный? Это сержант двадцатого линейного полка, его полковник сейчас же донес все самому маршалу Сент-Арно. Маршал требует железной дисциплины. Я получил приказ созвать заседание военного суда… Ты будешь осужден!

Несмотря на всю свою храбрость, Сорви-голова ощущает легкую дрожь, но скоро оправляется и, чувствуя участие и сожаление в суровых словах полковника, с достоинством отвечает ему:

— Господин полковник, позвольте мне умереть завтра в битве, в первом ряду полка…

— Да, это единственный способ умереть с честью! Ну, иди же, бедный Сорви-голова, судьи ожидают тебя!

Окруженный четырьмя зуавами, пленник вошел в палатку, и занавеска опустилась за ним.

Через полчаса все было кончено. Зуав Жан Бургейль, по прозвищу Сорви-голова, осужден насмерть. Казнь совершится на другой день в полдень.

Беспощадная суровость военного регламента не позволила судьям смягчить приговор. И как смягчить? Послать на каторжные работы, в тюрьму? Нет, все, кто знает Жана, понимают, что для него в сто раз лучше смерть с двенадцатью пулями в груди.

* * * Ужасная новость поразила весь полк.

Даже судьи были в отчаянии, осудив на смерть этого баловня полка, и проклинали свои законы.

Всякая надежда напрасна.

Кто решится просить о помиловании этого железного человека, который называется Сент-Арно?

Тетка Буффарик плачет, не осушая глаз. Роза, бледная, как мертвец, рыдает. Буффарик бегает, проклинает, горячится и кричит:

— Никогда не найдется зуавов, способных убить Жана! Стрелять в него! О, черт возьми! Я переверну небо и землю, буду просить, умолять… Ведь нас любят здесь!

Он бегает повсюду, пытается просить, хлопотать — и напрасно.

Ночь наступает. Сорви-голова заключен в палатке под охраной четырех часовых, которые должны следить за ним, так как отвечают за него головой.

Буффарик неутомим. В отчаянии он собирает вокруг себя двенадцать старейших сержантов полка, говорит с ними, заинтересовывает их судьбой Жана и кричит своим резким голосом:

— Ну, товарищи, скажите, неужели этот храбрец из храбрецов должен быть казнен как преступник? Нет, нет, гром и молния! Если он осужден, пусть умрет смертью солдата! Пусть падет под неприятельскими пулями, сражаясь за отечество, за нашу старую Францию! Не правда ли? Пойдемте, товарищи, просить у маршала этой милости… этой великой милости!

Делегация была принята маршалом. Измученный лихорадкой, едва оправившись от приступа холеры, главнокомандующий, больной, нервный, остается непоколебим. Как бы то ни было, что бы ни случилось, Сорви-голова будет расстрелян в полдень! Это послужит примером для других.

Ночь проходит, свежая и тихая. Начинает светать.

Начинающийся день будет последним для многих храбрецов. Пушка! Веселая заря! Зажигают костры и готовят кофе.

После бессонной ночи Буффарик с красными глазами, задыхаясь, бежит увидать Жана, сообщить ему ужасную истину, обнять его в последний раз, проститься! Увы! Осужденный не должен видеть никого, даже старого друга, даже Розу, молчаливое отчаяние которой раздирает сердце.

Кофе выпит, мешки сложены, оружие приготовлено. Слышен звук трубы. Дежурные офицеры скачут верхом взад и вперед, роты вытягиваются, батальоны формируются. Через четверть часа полк готов. Все — на местах, никто не может более располагать собой. Буффарик едва успевает встать на свое место, подле знамени. Во главе первого батальона держится тетка Буффарик, в полном параде, одетая в короткую суконную юбку с маленьким трехцветным бочонком на перевязи. На голове у нее шляпа с перьями, к поясу привешен кинжал. Позади едет тележка с военным значком, сопровождаемая Розой и Тото. За повозкой идет мул Саид со своим вьюком и огромными корзинами…

Вдали глухо грохочет пушка. Виден белый дымок… Это битва.

Полковник поднимает саблю и кричит команду. Звучат трубы. Две тысячи штыков поднимаются вверх, полк двигается, вытягивается, волнуется, удаляется и исчезает.

Остались только пустые палатки, потухающие костры и около 20 человек инвалидов, охраняющих лагерь.

Осужденный находится в палатке с четырьмя часовыми по углам, которые удивляются, что жандармы не идут за преступником, и злятся, что не могут принять участие в битве. До последней минуты бедный Жан надеялся, что ему позволят умереть в бою. Увы, нет! Он остался здесь один, опозоренный, забытый, с ногой, крепко привязанной к колу. Родная военная семья уже отвернулась от него как от недостойного, не хочет ни видеть его, ни знать. Скоро придут жандармы и поведут его на позорную казнь как преступника.

Это уже слишком. Вопль вырывается из груди Жана, он разражается рыданиями. Это первый и единственный признак слабости, который он позволил себе. Товарищи, которые хорошо знают его, глубоко потрясены. Они переглядываются и думают про себя, что дисциплина — вещь бесчеловечная.

Один из них машинально протыкает штыком бок палатки. Перед ними Жан с бледным лицом, с полными слез глазами. Герой второго полка зуавов, Сорви-голова плачет, как дитя!

Глухим отрывистым голосом он кричит:

— Убейте меня! Убейте! Ради Бога! Или дайте мне ружье!

— Нет, Жан, нет, бедный друг, ты знаешь — приказ! — тихо отвечает ему товарищ.

Сорви-голова тяжело вздыхает, выпрямляется и восклицает:

— Роберт! Вспомни… Ты лежал, как мертвый… в пустыне… пораженный солнечным ударом… Нас было пятьдесят человек, мы были окружены пятьюстами и отступили, хотя это не в привычку нам! Ни телеги, ничего… каждый спасал свою шкуру! Кто донес тебя па спине до лагеря? Кто тащил тебя умирающего?

— Ты, Жан, ты, дружище! — отвечает часовой, и сердце его разрывается от скорби.

Сорви-голова обращается к другому:

— А ты, Дюлонг, кто поднял тебя, раненого, когда ты лежал, готовясь к смерти, во рву?

— Ты — мой спаситель, Жан! Моя жизнь принадлежит тебе! — отвечает тронутый зуав.

— А ты, Понтис, — продолжает Сорви-голова. — кто принял за тебя удар в грудь? Кто бросился и прикрыл тебя своим телом?

— Ты, Жан, ты… и я люблю тебя как брата.

Сорви-голова, продолжая это геройское перечисление, протягивает руки к четвертому часовому и кричит:

— Ты, Бокамп, ты умирал от холеры в сарае Варны. Ни доктора, ни лекарств, ни друзей — ничего! Кругом стонали умирающие. Кто оттирал тебя, согревал, чистил и убирал за тобой, желая спасти тебя, кто, умирая от жажды, отдал тебе последнюю каплю водки?

— Я обязан тебе жизнью! — отвечает часовой, глаза которого наполняются слезами.

Все четверо повторяют:

— Наша жизнь принадлежит тебе… Чего ты хочешь?

— Я ничего не хочу… я умоляю… слышите ли, умоляю во имя прошлого… Пустите меня туда, где свистят пули, где гремят митральезы… где порох опьяняет людей… где звучит адская музыка битвы… пустите меня умереть, если жить нельзя! Товарищи, сделайте это!

Часовые переглядываются и понимают друг друга без слов.

— Ладно, Жан! — говорит Бокамп, резюмируя общую мысль.

— О, дорогие товарищи, спасибо вам, спасибо от всего сердца!

— Жан, мы нарушаем приказ, мы забываем свой долг — но благодарность

— тоже священный долг. Мы рискуем для тебя жизнью, но эта жертва нам приятна! Не правда ли, товарищи?

— Да, да, мы побежим туда вместе с тобой, наш Сорвиголова!

— Славная кровь! Казаки жестоко поплатятся! В бой, в бой! — кричит Жан, совершенно преобразившись. — Не теряйте времени, развяжите меня, дайте ружье — и бежим!

Через пять минут пятеро зуавов, прыгая, как тигры, выскакивают из палатки и убегают как раз в тот момент, когда двое жандармов являются, чтобы взять пленника.

ГЛАВА III

Союзная армия насчитывает около пятидесяти тысяч человек: тридцать тысяч французов под начальством маршала Сент-Арно, двадцать тысяч англичан под командованием лорда Раглана, старого ветерана при Ватерлоо, где он потерял правую руку.

Перед армиями прелестная река — Альма, название которой через несколько часов должна увековечить история.

Правый берег этой реки — доступен, но левый весь в обрывах и откосах, в тридцать метров вышиной и отлично укреплен.

На этих высотах князь Меньшиков, главнокомандующий русскими войсками, расположил свою армию, не уступавшую численностью союзной армии. Он считал эту позицию неприступной.

Англо-французская армия должна атаковать эти высоты Альмы, отбить и оставить за собой.

План обоих главнокомандующих очень прост.

Обойти оба неприятельских крыла и врезаться в центр. Англичане зайдут справа, а французы — слева.

Дивизии Боске поручено это круговое наступление, он отвечает за результаты битвы и за спасение армии.

Задача очень трудная, и надо быть генералом Боске, чтобы взяться за нее. Страшно подумать, что надо карабкаться на эти утесы, взять эти укрепления, защищенные пушками и штыками.

Что ни сделает бравый генерал с таким отборным войском! Зуавы, алжирские стрелки, охотники третьего батальона, пехотинцы шестого, седьмого и пятидесятого линейных полков — все отважные, смелые, отчаянные! Атака должна начаться в семь часов утра 20 сентября 1854 г.

Солнце медленно выплывает из-за горизонта, озаряя поразительную и грандиозную картину.

Со стороны французского лагеря барабаны и трубы призывают к знамени. Там, на высотах, русские становятся на колени и поют религиозный гимн, в то время как священники с крестом в руке обходят ряды солдат, окропляя их святой водой.

— К оружию! Битва начинается!

Ровно в семь часов Боске отдает приказ идти в атаку. Его полки переправляются через устье Альмы. Стрелки обмениваются выстрелами с неприятелем.

Генерал хочет скомандовать: «На приступ!» Люди готовы броситься на укрепления. Трубачи готовятся дать сигнал, как вдруг летит сломя голову дежурный офицер.

— Остановитесь! Стойте! Англичане не готовы!

Надо сдержать порыв солдат, заставить их лечь на землю и ждать, когда господа союзники приготовят свой чай, сложат багаж, рискуя потерять всю выгоду положения!

Кроме того, неприятель на виду, и дивизия, не имея права отступить, рискует быть перебитой или сброшенной в море.

Эти ожидание, гнев, тоска тянутся три смертельно долгих часа, пока союзники спокойно обделывают свои делишки. Дивизия Боске ждет, не смея двинуться вперед или отвечать на выстрелы.

И этот антракт спасает Сорви-голову и его товарищей. Задыхаясь, мокрые, измученные, они присоединяются к дивизии и смешиваются с артиллеристами.

Прислуга, лошади, пушки стоят у подножья утеса, в то время как сверху летят гранаты и гремят пушки.

Офицер смотрит на каменную стену и говорит:

— Никогда нам не влезть туда!

Сорви-голова слышит это, подходит, отдает честь.

— Господин лейтенант, — говорит он, — можно поискать дорогу, тропинку…

— Посмотри, какая крутизна!

— Наверное, есть же какая-нибудь тропинка, надо поискать на склоне. Это похоже на скалы в Кабиле!

— Если бы кто-то нашел тропинку, то оказал бы нам важную услугу!

— Сию минуту, господин лейтенант! Прикажите только дать нам несколько кусков бечевки… лучше фуражных веревок! — Затем, указывая товарищам на вершину утеса, он кричит: — Человеческую пирамиду! Ну, живо, поворачивайтесь!

Подобные упражнения им знакомы. Они кладут на землю ружья, мешки, амуницию, и Понтис, настоящий Геркулес, прислоняется спиной к скале. Дюлонг влезает к нему на плечи, Роберт становится на обоих и, наконец, Бокамп — на всех троих.

Все это проделывается с такой быстротой и изяществом, что вызывает крик удивления у артиллеристов. Сорви-голова берет веревку, обвязывает ее вокруг пояса и с ловкостью обезьяны карабкается на плечи Бокампа.

Его поднятые руки на высоте почти семи метров. Дальше утес более отлог, и несколько камней образуют выступ. Помогая себе руками и ногами, Сорви-голова успевает подняться еще на три метра.

Радостный крик вырывается из его груди.

— Браво! Здесь площадка!

Он развертывает веревку, бросает ее вниз одним концом, а другой держит в руках и командует:

— Лезьте! Живо!

Один за другим четверо зуавов с помощью рук поднимаются наверх и становятся подле Жана.

— Мешки и ружья сюда!

Артиллеристы привязывают к веревке все требуемое. Зуавы втаскивают и продолжают подъем.

Через пять минут все они на вершине.

Перед ними расстилается обширная площадь, где можно отлично расположиться и отдохнуть после утомительного восхождения.

Зуавы бегут вперед, не обращая внимания на гранаты, которые поднимают целые тучи пыли.

Площадка кончается обрывом, зигзагами спускающимся вниз. Рискуя сломать себе шею, Сорви-голова бросается вниз, летит, как вихрь, попадает в терновник, ругаясь, вылезает из него и оказывается лицом к лицу с генералом Боске и его свитой.

— Откуда ты, черт возьми! — кричит изумленный генерал.

— Сверху, генерал!

— Невозможно!

— Совершенно верно. Я искал дорогу для артиллерии и нашел ее!

— Молодец! Ты сделал это? Живо! Живо! Людей сюда! Расчистить тут, рубить!

В две минуты с помощью топора и сабли тропинка доступна.

— Господин Барраль, — говорит Боске прибежавшему начальнику артиллерии, — следуйте за этим зуавом, узнайте состояние дороги и возвращайтесь!

Начальник идет с Жаном. Они влезают на холм, потом офицер бежит к генералу.

— Генерал, — говорит он, — мы пройдем! Не знаю как, но пройдем!

Во второй раз Боске кричит:

— Людей сюда! Людей! И орудия! Смирно… без шума! Занять позицию, открыть огонь!

Первое орудие поднимается по откосу. Безумная мысль! Но какое одушевление, какое неистовство! Зуавы, охотники, пехотинцы лезут под лошадей, под лафеты пушек, под фуры и помогают тащить. Все тянут, тащат, поднимаются… Пояса, галстуки, веревки — все пошло в ход. Иногда орудия ползут вниз. Люди колотят лошадей, подкладывают мешки под колеса и лезут, лезут. Эта толпа, задыхаясь, обливаясь потом, перемешивается в одну живую кучу тел. оружия, форм, и все подвигается вперед.

Наконец орудие — на площадке. Вздох облегчения вырывается у людей. Внизу темные группы русских войск.

— Пли! — кричит лейтенант.

Раздается оглушительный выстрел. Офицер следит за гранатой, обрушивающейся на неприятельскую пушку. Пушка валится. Прислуга изувечена.

— Браво! — восторженно кричат зуавы.

Русское орудие готовится отвечать.

Пятеро зуавов кладут карабины на плечо, прицеливаются.

— Пли! — кричит Сорви-голова.

Раздается пять выстрелов. Пять русских артиллеристов убиты.

Великолепные стрелки!

Французские канониры вновь заряжают пушку, вооружаясь банником.

— Браво, зуавы! — кричит лейтенант.

Они, в свою очередь, заряжают карабины.

Их стальные палочки звенят: глин, глин! Сорви-голова находит даже время сказать офицеру:

— Господин лейтенант, извините за смелость, знаете ли вы, что мой карабин бьет не хуже вашей пушки?

Лейтенант не успел ответить. Налетел целый ураган ядер. Две лошади убиты, четверо солдат ранены. Орудие падает со сломанным колесом.

Спокойно и уверенно канониры заменяют колесо другим. Теперь не до разговоров. Зуавы стреляют без остановок. Наконец появляются другие пушки, занимают позицию.

Раздаются звуки трубы. Эти дьявольские звуки зажигают кровь, поднимают на ноги, заставляют сильно биться сердце, толкают вперед, опьяняют…

Наконец англичане готовы и атакуют с другой стороны. Боске не может сдержать людей. Они бросаются на приступ, цепляются руками и ногами, держатся за камни, растения и лезут… лезут.

— Вперед, да здравствует Франция!

Целая дивизия стоит на площадке, где начинается ожесточенная битва.

Между тем князь Меньшиков не хочет верить, что французы на возвышенности, оскорбляет и бранит тех, кто докладывает ему об этом.

Он повторяет исторические слова:

— Это невозможно! Чтобы влезть туда, надо происходить от обезьяны и тигра!

Полагая, что высоты защищены рекой и утесом, он не позаботился охранять их. Меньшиков был так уверен в победе, что пригласил избранное общество из Севастополя посмотреть на поражение французов. Дамы в амазонках гарцуют на великолепных лошадях. Другие, небрежно развалясь в ландо, прикрываются зонтиками. Все они с оскорбительной усмешкой смотрят на французов. Солдаты, смеясь, поглядывают на дам, стараясь, чтоб пули не задевали их.

Одна из дам, в строгом черном туалете, поражает своей красотой и выражением глубокого презрения. Бесстрастная и надменная, среди пуль и ядер, она кажется воплощением ненависти и гордости. Мужик с длинной бородой, в розовой рубахе, правит великолепными лошадьми, которые храпят и встают на дыбы среди дыма выстрелов, и рельефно выделяется мрачная, гордая фигура женщины, словно адское божество среди облаков.

Сорви-голова замечает презрение на лице дамы и говорит товарищам:

— Если бы нам захватить эту даму в черном! Ее манеры мне не нравятся! Это было бы отлично, прежде чем вернуться в полк!

— Хорошая мысль! — кричит Понтис. — Но ведь нужны лошади! Зуавы на лошадях — вот умора!

— Погоди! Вот и лошади, остается только выбрать получше! Смотри вперед и валяй прямо на кавалерию!

Пораженный Меньшиков наконец замечает опасность положения. Как человек энергичный и решительный, он хочет, не медля, раздавить французскую дивизию, призывает резерв, пехоту, кавалерию, конную артиллерию — лучшее войско и посылает их на Боске. В то же время он приказывает жечь все фермы, аулы, мельницы, виллы, чтобы лишить всякой защиты стрелков, нанесших ему большой урон. У Боске шесть тысяч пятьсот человек солдат, десять пушек и ни одного кавалериста! Он должен выдержать атаку двадцати тысяч русских и пятидесяти пушек!

Битва ожесточается. Маршал посылает к Боске дежурного офицера с приказанием держаться как можно дольше. Боске, видя, что гранаты уничтожают его лучшую дивизию, отвечает:

— Скажите маршалу, что я не могу продержаться более двух часов.

Артиллерия держится стойко. Первая батарея потеряла около сорока человек и половину своих лошадей, вторая пострадала не меньше.

Обе батареи находятся пол прикрытием двух рот Венсенских стрелков, которые выдерживают адский огонь.

Среди грома выстрелов слышны звуки труб.

В русском войске трубят атаку. Целый полк гусар бросается на батареи, чтобы отнять или заклепать орудия.

— Стреляй! — кричат батарейные командиры.

Батальон зуавов пробегает гимнастическим шагом.

Подле первого орудия стоит Сорви-голова и четверо его товарищей, спокойные и веселые. Гусары налетают, как молния.

— Взвод — пли! Рота — пли! Батальон — пли!

Карабины и пушки гремят. Целая туча дыма, в которой исчезают друзья и враги, лошади и люди.

Потом крики, стоны, проклятья, жалобы, лязг металла и отчаянное беспорядочное бегство великолепных гусар, численность которых уменьшилась наполовину.

Геройская атака, яростное сопротивление, раненые, умирающие — противники достойны друг друга!

В момент столкновения зуавы колют штыками ноздри гусарских лошадей, сбросивших всадников. Животные, остановленные на полном скаку, встают на дыбы.

Пользуясь этим, зуавы схватывают их за повод и с ловкостью клоунов вскакивают в седло. В это время гусары делают объезд и возвращаются снова. Лошади, пойманные зуавами, рвутся в свой полк, но зуавы бьют их ножнами штыков, понукают голосом, ногами и несутся в галоп, крича, как арабы: вперед! вперед!

Все это так неожиданно, что канониры, охотники, линейцы восторженно кричат:

— Браво! Браво, зуавы!

Какой-то капитан добавляет:

— Честное слово! Можно поклясться, что это Сорви-голова!

Зуавы подлетают к коляске, в которой сидит дама в черном. Раздается восторженный крик товарищей:

— Да здравствует Сорви-голова!

Через две минуты коляска окружена.

Сорви-голова вежливо кланяется даме в черном, прекрасное лицо которой искажено яростью, и говорит:

— Сударыня, я обещал себе захватить вас! Вы — моя пленница!

Дама в черном бледнеет еще более, глаза ее мечут молнии. С быстротой мысли она хватает лежащий возле нее пистолет, стреляет в Жана и говорит глухим голосом:

— Я поклялась убить первого француза, который со мной заговорит!

Голос ее прерывается, жест — ужасен, но результат плачевен.

Курок щелкнул. Осечка!

Зуав кланяется еще почтительнее и говорит:

— Успокойтесь, сударыня! Я — неуязвим! Судите сами: я осужден на смерть и ускользнул от нее два раза. Пуля, которая меня убьет, еще не отлита. Потрудитесь следовать за нами!

Скрепя сердце, дама в черном покоряется своей участи и говорит несколько слов своему кучеру. Привыкший к пассивному повиновению, крепостной щелкает языком, и лошади направляются к французским линиям.

Через пять минут странная пленница со своим не менее странным эскортом въезжает во второй полк зуавов. Это появление возбуждает настоящий энтузиазм. С воспаленными глазами, с почерневшими от пороха лицами, солдаты единодушно приветствуют товарищей и радуются их триумфу.

Поезд останавливается перед полковником, который, верхом на лошади, стоит подле знамени, окруженный адъютантами.

В этот момент шлепается граната, разрывается и осыпает людей целым ливнем осколков. Лошадь полковника убита наповал. Русский кучер падает с раздробленным черепом, дама в черном вскрикивает и лишается чувств. Зуавы хватают и держат лошадей, в то время как полковник, не получивший даже царапины, спокойно говорит Сорви-голове:

— Это ты… мошенник? Что ты тут делаешь?

— Господин полковник, я вам привел другую лошадь… Смею извиниться, что упряжь ее не в порядке!

— Хорошо! Ступай же, ступай в роту на свое место и постарайся, чтобы тебя убили!

— Господин полковник! Как вы добры! А мои товарищи?

— Такие же негодяи! Пусть идут с тобой. Скажи, чтобы пленницу отвезли к доктору!

Зуавы, спокойно стоя под огнем, отдают честь полковнику, делают поворот и уходят к себе в роту, увы, очень поредевшую.

Они проходят мимо обрадованного трубача, который расспрашивает их.

— Очень просто. — отвечает Дюлонг, — мы сторожили лагерь, а потом видим, какой тут лагерь! — бросили его и убежали.

— Потом, — добавляет Сорви-голова, разрывая зубами патрон, — мы служили в разведчиках, в артиллерии, в кавалерии, а теперь сделались пехотинцами! Пойдем, мой старый карабин, пойдем работать!

ГЛАВА IV

Вверху, на высотах Альмы, перед лицом грозной смерти, солдаты мучаются жаждой. Ужасная, мучительная жажда во время битвы! Волнение, опасность, шум выстрелов, удушливый дым, порох, остающийся на губах, так как патрон разрывают зубами. — все это производит лихорадку и горячит кровь. В ушах шумит, глаза краснеют, голова горит, рот высох… Зуавы отдали бы жизнь за глоток воды.

Но котелки пусты. Солдаты кусают пули, сосут камни, траву, чтобы утолить жажду.

— А! Тетка Буффарик! Мы — спасены!

Спокойная, проворная, ловкая, невозмутимая под выстрелами, появляется маркитантка с полным котелком. Но это не вода! Это водка — молоко тигра!

— Тетка Буффарик! Стаканчик! Умоляю!

— Пей, милый, сколько хочешь!

Она быстро повертывает медный кран бочонка, наполняет стакан и подает.

— Уф! Я словно огня выпил!

Маркитантка торопится подать другим.

— Тетка Буффарик! У меня угли в горле!

— Поскорее мне!

— Вот, пей, голубчик!

— Спасибо, держи деньги!

— Некогда получать… касса заперта… после заплатишь!

— А если меня убьют?

— Тем хуже для тебя! Иди и не беспокойся!

Маркитантка спокойно двигается, не обращая внимания на жужжание пуль, на летящие ядра, проворная, улыбающаяся, смелая, благодушная.

Мало-помалу бочонок пустеет. Тетка Буффарик снова идет наполнить его. Неподалеку, позади полка, подле походного лазарета, стоит мул Саид с двумя бочонками. Тут же доктор Фельц, Роза и Тото.

В одном из бочонков — ром для солдат, в другом — свежая вода для раненых.

С ловкостью и самоотверженностью Роза помогает врачу, который роется в окровавленной массе изувеченных тел и поломанных костей.

Бедные раненые! Они прибывают ежеминутно.

Страшное зрелище представляет из себя этот уголок поля битвы, где вместо росы трава обрызгана кровью, где трепещут умирающие, где гордая веселая молодежь в последней агонии призывает слабеющим голосом свою мать, переносясь душой в золотые безоблачные дни детства!

Тетка Буффарик подходит к своему мулу в тот момент, когда ландо с бесчувственной дамой в черном останавливается у лазарета. Не зная ничего о подвигах Сорви-головы, она не понимает, откуда взялась эта незнакомка, но ее доброе сердце сжимается при виде неподвижно лежащей женщины, бледной, как смерть, быть может, мертвой.

Маркитантка подходит ближе, замечает, что незнакомка дышит, и быстро расстегивает ее бархатный лиф, причем из-за лифа падают на землю тщательно спрятанные бумаги.

Зуав поднимает их в то время, как маркитантка натирает водкой виски незнакомке. Дама открывает глаза, приходит в себя и при виде французской военной формы делает гневный жест, отталкивает тетку Буффарик, видит свои бумаги в руках солдата и кричит:

— Эти бумаги… дайте их сюда… они мои… возвратите мне их!

— Ну, уж нет! — возражает зуав. — Я, слава Богу, знаю свою обязанность и передам их полковнику, а он отдаст их главнокомандующему. Так будет лучше!

— Я не хочу! Вы не смеете!

Дама в черном волнуется, нервничает, кусает губы, и тетка Буффарик спокойно замечает ей:

— Бросьте, не портите себе кровь! Вы должны принять что-нибудь укрепляющее… Не надо гримасничать, я говорю от сердца!

— Нет! — отвечает сухо незнакомка. — Я ничего не возьму от французов… врагов моей родины!

Ее большие глаза, похожие на черные алмазы, внимательно смотрят на ужасную груду распростертых тел, и выражение дьявольской радости появляется на ее прекрасном лице.

В это время появляется Роза со стаканом воды и говорит своим нежным музыкальным голосом:

— Но врагов великодушных, сударыня, которые перевязывают ваших раненых, как своих, братски заботятся о них…

Беленькая, с нежным румянцем на щеках, молодая девушка просто очаровательна. Просто одетая, с трехцветной кокардой на соломенной шляпе, прикрывающей роскошные волосы, она пленяет и чарует своей грацией и изяществом, Незнакомка долго и внимательно разглядывает ее, очарованная голосом и ласкающим взглядом девушки. Ее охватывает странное волнение. Что-то бесконечно грустное и нежное шевелится в ее душе…

Глаза незнакомки смягчаются и увлажняются слезами.

— Да… — бормочет она едва слышно, — это верно! Она была бы в ее летах… с такими же золотистыми волосами, с глубокими глазами… с таким же нежным цветом лица… с такой же благородной осанкой… Все это не похоже на маркитантку!

Видя, что молодая девушка смотрит ей в глаза, незнакомка нежно прибавляет:

— От вас, дитя мое, я охотно приму стакан воды!

Она жадно пьет воду, не отрывая взора от Розы. Забыв о битве, о выстрелах, о стонах раненых, забыв, что она пленница, забыв свою ненависть, дама спрашивает:

— Как вас зовут, дитя мое?

— Роза Пинсон, сударыня!

— Роза! Прелестное имя, и так идет вам! Где вы родились? Откуда ваши родители?

Тетка Буффарик, несколько подозрительная, прерывает ее:

— Мой муж из Прованса, я из Эльзаса, моя дочь родилась там же. Только мне, сударыня, некогда, я сейчас должна нести воду зуавам, а Розу ждут раненые… Прощайте, сударыня!

Незнакомке не хочется отпустить Розу. Ощущая настоятельную необходимость установить связь между собой и девушкой, оставить в ее сердце воспоминание о разговоре, она снимает роскошную брошку, украшенную черными алмазами, поддерживающую воротник, и, подавая ее Розе, говорит:

— Возьмите это от меня на память!

Молодая девушка краснеет, отступает и с достоинством отвечает:

— За стакан воды? Что вы, сударыня!

— На поле битвы стакан воды стоит целого состояния!

— Но ее мы даем всем… Даже неприятелю…

— Вы горды! Позвольте пожать вам руку!

— От всего сердца, сударыня! — отвечает Роза, протягивая ручку, которой позавидовала бы любая герцогиня.

В этот момент является адъютант с приказанием обыскать карету и привезти к генералу даму в черном. Нежная, но сильная рука крепко сжимает руку Розы.

Девушка вздрагивает, чувствуя ее мраморный холод. Коляска уезжает, и незнакомка, глаза которой следят за изящным силуэтом Розы, бормочет:

— Да! Ее лета. Она была бы так же горда и прекрасна. Будь проклята Франция! Будь вечно проклята!

Битва в полном разгаре. Дивизия Боске видимо тает.

Бесстрастный с виду, но очень бледный, генерал считает минуты. Через короткое время он будет окружен. Остается одно средство — наступление, чтобы дать дивизии вздохнуть свободно, чтобы прорвать этот круг железа и огня.

Если это не поможет, погибнут все до последнего солдата!

Дежурные офицеры окружили его и ждут приказаний.

— Ну, господа, прикажите командовать на приступ!

Офицеры летят галопом под огнем, чтобы передать приказание командирам корпусов.

Вдруг Боске вскрикивает, лицо его просияло.

— Англичане! Пора!

Это ожидаемая им дивизия — но с каким опозданием! Вдали, в пороховом дыму, озаренные пламенем пожаров, видны английские войска.

Великолепные пехотинцы идут сомкнутыми рядами словно на параде, стройно, ровно, считая шаги.

Грандиозно, красиво, но — нелепо!

Почему не развернуть фронт подальше от пушек? Почему не раздробить войска, оберегая их от выстрелов?

Русские артиллеристы хорошо работают. В четверть часа третья часть наличного состава солдат на земле.

Неустрашимые английские солдаты все-таки перешли Альму и грозят правому крылу русских.

В дивизии Боске слышится команда:

— Мешки наземь! В штыки! Барабанщиков и трубачей сюда! На приступ!

Раздается звук трубы под аккомпанемент барабана.

Люди рвутся в бои. Зуавы и Венсенские стрелки идут впереди.

Русские стоят неподвижно, подняв штыки. Вдруг все замирает. Трубы и барабаны замолкли. Несколько минут царствует гробовое молчание.

— Да здравствует император! Да здравствует Франция! — вырывается восторженный крик из пяти тысяч грудей.

Русские отвечают стрельбой.

Французы, прыгая, как тигры, бросаются на человеческую стену. Перед ними рослые молодцы в плоских фуражках, одетые в серые шинели и большие сапоги.

Ужасающее столкновение! Лязг металла, проклятия, стоны, вопли, рыдания.

Спокойные, терпеливые, хорошо дисциплинированные, эти русские великаны, в усах и с баками, стоят плотной стеной под натиском неприятеля.

Удивляясь храбрости русских солдат, Наполеон сказал: «Убить их — это мало! Надо заставить их упасть!»

Первая линия прорвана, уничтожена, за ней стоит другая, готовая к битве…

Охотники, зуавы, линейцы, опьяненные кровью и порогом, налетают как ураган.

Русские не сдаются и не бегут, а умирают на месте.

В несколько минут Владимирский полк потерял своего полковника, трех батальонных командиров, четырнадцать капитанов, тридцать лейтенантов и тысячу триста солдат, убитых и раненых. Из Минского и Московского полков выбыла половина наличного состава людей.

В центре дивизия Канробера захватила все неприятельские позиции.

Медленно, шаг за шагом, русская армия отступает к стратегическому пункту, известному под названием «телеграф».

На возвышенности, окраины которой защищены насыпями, высится деревянное здание, выстроенное из досок, соединенных перекрестными брусками.

Тут хотели устроить сигнальный телеграф, от этого и возвышенность, и башня получили свое название.

Снова разгорается битва, ужасная, ожесточенная. По блестящему плану Боске, вперед выдвигается резервный полк алжирских стрелков.

— В штыки!

Стрелки отчаянно бросаются вперед.

Обманутые восточным видом и голубой формой стрелков, русские принимают их за турок и презрительно кричат:

— Турки! Турки!

Иллюзия их кратковременна, но жестока. Одним прыжком стрелки перескакивают траншею, насыпи и попадают в середину русских.

Брешь готова. Зуавы, охотники и линейцы стремительно бросаются в нее, в то время как стрелки, расширяя брешь, вопят во все горло:

— Турецкие макаки! Вот вам и стрелки!

Храбрые африканцы сделались героями последней битвы, которая все еще продолжается благодаря непобедимой стойкости русских.

Жажда крови охватила всех людей. Всюду идет бесчеловечная резня! Стреляют друг в друга, протыкают штыками, убивают пулями или просто прикладами ружей.

Обезоруженные солдаты душат, давят, кусают врагов. Всюду мертвые и раненые.

Вокруг башни отчаянная борьба. Вверху развевается русский флаг, пока не найдется смельчака, который водрузит там французские цвета.

Многие, кто пытался сделать это, погибли. Много смельчаков было убито, когда лейтенант Пуадевин, тридцать девятого линейного полка, успел добраться до первой площадки, взмахнул знаменем своего полка и упал мертвый. За ним последовал фельдфебель Флери. Пуля опрокинула его.

Тогда полковник зуавов хватает знамя одном рукои, а другой держит свою саблю и кричит:

— Сюда… храбрецы второю полка! Туда… вверх… гром и молния! Там должно быть знамя зуавов!

Пятьдесят человек готовы заслужить почетную, но неизбежную смерть.

— Мне, господин полковник, я! — кричит громовой голос, заглушающий перестрелку.

— Это ты, Сорви-голова?

— Я, господин полковник, но мои товарищи… умоляю вас… я осужден, но если…

— Ступай, Сорви-голова! — просто говорит ему полковник, передавая знамя.

На пути его останавливает чья-то грубая рука, и голос провансальца гудит ему в ухо:

— Голубчик, ты храбрец из храбрецов!

— Буффарик! Мой старый… За Францию! — и, наклонясь, он добавляет вполголоса: — за Розу!

Жан быстро лезет по лестнице. Пули свистят вокруг него, ударяясь в перекладины. Вот он на первой площадке. Раздается сразу 500 выстрелов. Он смеется, показывая свои великолепные зубы, и кричит во все горло:

— Да здравствует Франция!

Потом он лезет все выше и выше, окруженный тучей пуль.

Вот он вверху, на второй площадке, и его гордый силуэт отчетливо рисуется на голубом небе. Раздаются восторженные крики. Еще последний залп. Французы вздрагивают. Одним ударом ноги Сорви-голова сбрасывает русское знамя, которое падает вниз, как подстреленная птица, потом развертывает трехцветное знамя, победоносно развевающееся на ветру.

— Молодец! — кричит восхищенный полковник.

Солдаты, столпившиеся у подножия башни, надевают шапки на острия штыков и машут ими в воздухе. Восторг разражается громовым «ура». Выстрелы умолкают, словно появление французского знамени убило всякую надежду в сердцах русских.

В это время трубач во всю силу своих легких трубит сбор к знамени. Раздается победный звук труб… Барабаны громко возвещают победу на Альме.

ГЛАВА V

Европа в огне! Франция и Англия в союзе с Турцией воюют с Россией. Ожесточенная война обещает быть долгой и убийственной. Она загорелась там, на окраинах далекого Востока, под лучами горячего солнца, среди прекрасной природы. Где искать причину войны? Поводом, скорее предлогом к ней, послужила ссора монахов, столкновение клобуков.

Настоящая причина — это претензии России, которая с давних пор мечтает о свободном выходе через Черное море в океан. Черное море по праву должно принадлежать ей.

Турки, мусульманская нация, владеют «святыми местами», которые охраняются общинами латинских и греческих монахов. Каждая из общин имеет свои прерогативы и свои права. Греки, — а главою греческой церкви считается русский император, — мало-помалу оттеснили латинских монахов, так что последние лишились одного из наиболее почитаемых святилищ. Франция считается официальной покровительницей латинских, или римских, монахов, которые сослались на ее поддержку. Франция заявила султану о несправедливости, но Россия заступилась за греков и показала зубы.

Турция испугалась и указом одобрила поступок греков. Это решение Порты подняло серьезный политический вопрос. Старались уладить конфликт дипломатическим способом, разбирая со всех сторон вопрос, который скоро сделался общеевропейским.

Пока дипломаты спорили, Россия вооружалась, император Николай I успокаивал Англию, предлагая ей разделить Турцию и подарить Египет.

В разговоре с английским посланником Николай I выразился очень энергично и красиво, назвав Порту «больным человеком». Это выражение стало историческим.

— Человек больной умрет своей смертью, — сказал он, — будем же готовы наследовать ему!

Англия, однако, почему-то отказалась от подарка.

Вопрос о «святых местах» не подвинулся вперед. Положение осложнилось назначением князя Меньшикова русским посланником в Константинополе. Этот генерал, очень заслуженный человек, был плохим дипломатом и поступал слишком резко и решительно.

Меньшикову приказано было решить вопрос, и он предложил султану условия, совершенно унижавшие силу и достоинство Турецкой Империи (21 мая 1843 г.). Чаша переполнилась. Абдул-Меджид отказался, а Меньшиков сказал дерзость министрам и уехал в Петербург.

— Удалось ли тебе дело? — спросил его император.

— Да, государь, «je suis sorti en claquant la Porte!"note 1 Этот каламбур заставил русского монарха смеяться до слез.

Понятно, что война была неизбежна.

Тогда Англия, Австрия, Франция и Пруссия устроили в Вене знаменитую конференцию, которая должна была помешать войне. В ответ на это вмешательство держав Николай I захватил все дунайские провинции.

Недовольная Англия присоединилась к Франции, чтобы остановить Россию, грозившую европейскому равновесию.

30 ноября 1853 г. Россия уничтожила турецкий флот в Синопе. Очевидно, русский император желал войны. Однако Англия и Франция, к которым присоединился Пьемонт, ждали до следующего года.

Только 27 марта была объявлена война России. Маршал де-Сант-Арно был назначен главнокомандующим французской армии, отплыл 27 апреля 1854 г. в Марсель и 7 мая прибыл в Галлиполи.

Лорд Раглан, старый ветеран Ватерлоо, командовал английской армией. Соединенные флоты Франции и Англии, под командой адмиралов Гамелина и Дундаса, перевезли войска и материалы, готовясь к долгой кампании. Странное зрелище представляли английские корабли рядом с трехцветным французским знаменем!

Прибыв в Галлиполи, узнали, что семидесятитысячная русская армия под командованием генерала Паскевича осаждает Силистрию — крепость, прикрывающую Дунай.

Тогда Сент-Арно ведет войска в Варну, чтобы настигнуть русских перед Силистрией. Переезд занимает не мало времени. В тот момент, когда французские войска готовятся покинуть Варну, было получено известие, что генерал Горчаков, занявший место Паскевича, снял осаду после жестокой бомбардировки и ушел (23 июня 1854 г.). Этот поступок русских приводит в отчаяние маршала. Действительное ли это отступление, или ловушка? Нужно ли сконцентрировать войска в Бухаресте? Маршал нисколько не доверяет Австрии. Что делать? Ждать?

Среди всех этих колебаний и беспокойств вдруг появляется страшный бич

— холера. Болезнь охватывает Пирей, Галлиполи, Константинополь, Варну.

Сент-Арно решается идти в Добруджу, надеясь задержать русских. Но русские уходят, избегая холеры, которая опустошает обе армии. В две недели французские войска потеряли три тысячи человек. А сколько больных, выздоравливающих! Тогда маршал решил атаковать русских в Крыму, уничтожить Севастополь, эту страшную и таинственную твердыню, прикрывающую собой южную Россию.

Эпидемия заметно ослабела. Необходимо было соединить войска, добыть продовольствие, короче — организовать экспедицию.

Французские войска отплыли из Варны в Крым 1 сентября 1854 г. Около четырех месяцев находились они на Востоке, потеряв три тысячи пятьсот человек, так и не увидав неприятеля. 14 сентября союзная армия высадилась близ Евпатории, 19-го пустилась в дальнейший путь, расположилась лагерем между Булганаком и Альмой и 20-го одержала победу на реке Альме.

Такова, в общих чертах, история этой знаменитой кампании, где было пролито столько крови, вынесено столько страданий, совершено столько геройских подвигов с обеих сторон, где враги научились понимать и уважать друг друга.

Торжествующий маршал отправил императору и военному министру длинную телеграмму. Измученный, нервный главнокомандующий нуждается в отдыхе, уходит в свою палатку, состоящую из трех отделений: салона, столовой и спальной, убранных складной мебелью. Очень воздержанный, не пьющий ничего, кроме воды, маршал, однако, поддерживает себя теперь только шампанским. Он падает на свою постель, но дежурный докладывает ему о приходе сержанта Лебрэ в сопровождении дамы. Маршал хорошо знал старого солдата, верного, честного служаку.

— Что случилось, мой друг? — спрашивает главнокомандующий ласковым тоном.

— Господин маршал! Зуавы захватили шпионку… окружили коляску верхом на лошадях…

— Верхом? Зуавы? Сумасшедшие! Так шпионка?

— Я нашел при ней важные бумаги — она заслуживает, чтобы ее расстреляли! Кроме того, она предлагала мне две тысячи франков, если я отпущу ее!

— Ты, конечно, отказался? Лебрэ, я очень доволен тобой!

— Это мой долг, господин маршал!

— Подай мне бумаги!

Маршал просматривает их и ворчит:

— Негодница! Жалкие изменники! Приведи эту женщину и держись недалеко от палатки!

Лебрэ уходит и возвращается с дамой в черном.

Маршал думал, что имеет дело с какой-нибудь авантюристкой, и приготовился встретить ее. Но при виде незнакомки, которая идет гордой поступью, при виде ее благородной аристократической фигуры он удивленно встает и восклицает:

— Как! Это вы, княгиня? Вы?

— Да, я, маршал!

— Вы, которую удостаивала своей симпатией императрица Франции, вы — лучший друг моей жены? Вы — идол всего Тюльери?

— Да, маршал!

— Вот как мы свиделись! При каких ужасных, трагических условиях!

— Трагических для моего дорогого отечества… для святой Руси!

— И тяжелых для вас, княгиня!

— Это правда: я — ваша пленница!

— Положим, мы не воюем с женщинами, но вы — в подозрении, скажу правду, вас подозревают в шпионстве, а шпионство не имеет пола.

— Фи, маршал! Какое гадкое слово! И вы говорите это мне, невестке князя Меньшикова, русского генерала и главнокомандующего?

— Но… княгиня, как прикажете назвать это? Я имею в руках доказательства!

— Я люблю, я обожаю мое отечество! Я — русская с головы до ног, до последней капли крови! До самой смерти!

— Это очень почтенное чувство, и я уважаю его в вас, но…

— Но я — женщина! Не могу воевать, не могу встать во главе эскадрона… испытывать дикую радость… опьянение кровью врагов, позорящих землю моей родины…

— Да, — холодно прерывает ее маршал, — вы предпочитаете пистолетам

— наполеондоры, или золотые рубли по-вашему. С помощью денег вы собираете нужные сведения о нашей армии?

— Разве это преступление? Говорите и делайте, что хотите, но повторяю вам: я — патриотка, но не шпионка!

— Бог мой! Сударыня, название тут ни при чем! Патриотка, пожалуй, опаснее шпионки, особенно если она молода, прекрасна, богата и смела!

— Эта любезность неуместна, маршал!

— Истинная правда, княгиня! И эта патриотка покупает совесть солдат, измену офицеров, наносит бесчестие нашей армии… Не отрицайте, княгиня! У меня в руках список имен, чинов и полков… сведения, которые сообщили вам эти предатели! Я прикажу арестовать, судить и казнить их!

— Вы велите расстрелять меня?

— Следовало бы! Я ограничусь тем, что вышлю вас во Францию и запру в крепость до окончания войны!

Маршал встал с места и зашагал взад и вперед.

Дама в черном, спокойная с виду, смотрит на него со странным выражением ненависти и иронии.

Подле нее, на столе, стоит бутылка шампанского и полный бокал. На пальце княгини блестит перстень с большим алмазом. Этот алмаз свободно двигается и герметически закрывает собой маленькую впадину.

Княгиня осторожно и незаметно сдвигает его, и, пользуясь моментом, когда маршал поворачивается к ней спиной, делает быстрый жест рукой над бокалом.

Бесцветная капля падает из кольца в бокал и смешивается с вином.

Маршал ничего не замечает, не подозревает. В эту минуту слышен быстрый галоп лошади и голоса. Дежурный солдат кричит:

— Адъютант его превосходительства милорда Раглана просит немедленного свидания с господином маршалом!

— Иду! — отвечает маршал. — Княгиня, извините, я на минуту!

Дама в черном кивает головой. Маршал, чувствуя слабость, берет бокал с вином, выпивает его и уходит.

— Депеша вашему превосходительству, — говорит по-английски молодой звучный голос. — Мне приказано передать вам и ждать ответа!

— Хорошо, лейтенант!

— Им нужно не менее десяти минут! — шепчет княгиня. — Время дорого! За дело! О, как хорошо отомстить за себя, оскорбить и убить врага!

Она вынимает из кармана перочинный нож, прорезает отверстие в полотне палатки.

Ей ясно виден адъютант Раглана, молодой, красивый шотландец. Дьявольская усмешка искажает ее прекрасное лицо. Она отходит и оглядывается. Никого! Никто не видит ее. На шкатулке лежит дорожное клетчатое покрывало.

С удивительной ловкостью княгиня расстегивает и снимает свою атласную юбку. Оставшись в короткой юбке и русских сапогах, она быстро отрывает полотнище покрывала, прикрывает им свою юбку, что делает ее похожей на шотландский костюм, а остальной кусок ткани перекидывает через плечо в виде пледа. С лихорадочной поспешностью она обрезает поля своей фетровой шляпы и делает ее похожей на шотландскую шапочку.

Это переодевание продолжается не более четырех минут. В соседнем отделении оживленно беседуют маршал и адъютант.

Чтобы дополнить свое превращение, княгиня вынимает карандаш, которым светские дамы подрисовывают себе брови и ресницы, и кладет легкую тень усиков на верхнюю губу. Готово! Поразительно по ловкости и хладнокровию.

Затем она прорезает ножом отверстие в задней части палатки, высовывает голову и смотрит.

С этой стороны нет никого. Только привязанные лошади кусаются и бьют копытом. Княгиня берет со стола сигару, закуривает ее, пролезает в отверстие и, подражая надменной осанке английских офицеров, подходит к лошадям.

Верный сторож Лебрэ медленно ходит взад и вперед перед палаткой маршала. Ему поручено сторожить даму в черном и некогда заниматься каким-то офицером в юбке, форма которого кажется ему смешной. Он отворачивается и продолжает свою прогулку. Княгиня отвязывает лошадь, вскакивает в седло и уезжает рысью, пока часовые отдают ей честь.

В этот момент маршал де Сент-Арно упал без чувств. Прибежавший штабной доктор оказал ему первую помощь. Найдя состояние больного серьезным, он распорядился послать за главным врачом.

Мишель Леви, личный друг маршала, совершенно расстроенный, заключил:

— Холера или отравление! Маршал не проживет и недели. Он погиб!

ГЛАВА VI

Битва продолжалась недолго. В половине шестого все было кончено. Неприятель отступил. Все заняты ранеными, которые громко стенают и жалуются. Между ними много русских. Бедняги уверены, что для них наступил последний час. По опыту зная дикую жестокость турок, русские думают, что союзники обладают такими же кровавыми наклонностями.

Когда к ним подходят носильщики и лазаретные служители с окровавленными руками, несчастные смотрят на них с ужасом. Окровавленные и изувеченные, они покорно подставляют шею и просят покончить скорее. Но французы ласково наклоняются над ними, осторожно поднимают их, дают пить, говорят несколько участливых слов. Одному подают стакан воды, другому перевязывают искалеченную ногу, там — вытирают запекшуюся кровь или очищают наполненный землей и пеной рот.

Большая часть раненых начинают рыдать, как дети. Некоторые крестятся…

— Эх… дружище… тебя славно зацепили… что поделаешь! Война… сегодня — ты, завтра — я. Бодрись! Выпей глоток! Доктор живо поправит тебя!

Раненый не понимает слов, но угадывает смысл.

Печальная улыбка появляется на бледных губах, которые шепчут:

— Добрый француз!

Спаситель-француз ласково отвечает:

— Добрый Москов!

Эти четыре слова делаются основой всех разговоров между врагами. Такие сцены повторяются на каждом шагу. Медленно, шаг за шагом, тянутся печальные носилки к походному лазарету Поле битвы снова оживляется. Зуавы ищут Там брошенные мешки со своим скромным хозяйством. Там — пакет с табаком, трубка, несколько безделушек, письмо с родины… Солдаты веселы нервной лихорадочной веселостью людей, избежавших смерти. Курят, поют, шутят. Один из зуавов свистит и кричит: — Сюда! Азор! Иди сюда, лентяй!

Азор — это название мешка. Но Азор не идет.

Его находят среди других мешков, потерявших своих хозяев.

— Азор — сирота! Сиротка! — говорит один солдат, и в голосе его слышатся слезы.

Вдруг раздается долгий печальный вой.

— Постойте! Это настоящий Азор воет… надо посмотреть!

Сорви-голова и его неразлучные товарищи вышли из боя без малейшей царапины. Они стоят теперь около батареи. Тут какая-то каша из людей, лошадей, сломанных орудий. Трупы русских кавалеристов, пехотинцев, артиллеристов лежат кучами, свидетельствуя об ожесточенности битвы. Заслышав вой, Сорви-голова подходит ближе и находит собаку-грифона, старающуюся лапами и зубами разгрести груды трупов.

Собаке не удается это, она визжит, потом поднимает морду вверх, издает протяжный вой, затем снова возобновляет попытки. При виде зуава собачка настораживается и показывает острые зубы.

— Ах ты, моя храбрая собачка! Мы будем друзьями! — ласково говорит ей Жан.

С помощью Бокампа он поднимает трупы трех гусар и находит французского офицера. Очень юный, со шрамом на лбу, несчастный все еще сжимает рукоятку изломанной сабли. На нем артиллерийская форма. Собака бросается к нему, тихо визжа, лижет его залитое кровью лицо.

— Гром я молния! — вскрикивает Сорви-голова. — Это наш храбрый лейтенант! Тело еще теплое, но дыхания не слышно!

— Быть может, он жив? — говорит Бокамп.

Сорви-голова расстегивает мундир офицера, прикладывает ухо к груди и слышит слабое биение сердца.

— Надежда есть… скорее! Понесем его!

Но как быть? Лазарет — далеко, темнеет… Зуавы делают носилки из ружей, кладут на них русские шинели и помещают туда раненого. Словно понимая, что солдаты хотят спасти ее господина, собака перестает лаять и ворчать. Она виляет хвостом, бегает взад и вперед и начинает прыгать, когда шествие пускается в путь.

Два зуава несут ружья, два следуют позади, Сорви-голова поддерживает раненого. Кругом тихо и пустынно. На каждом шагу зуавы натыкаются на трупы.

Сильный толчок вырывает стон у раненого лейтенанта.

— И худое бывает к хорошему, — замечает Сорви-голова. — По крайней мере, мы знаем, что он жив!

— Хорошо бы дать ему выпить! — говорит Робер.

— Это мысль! — одобряет Бокамп. — Человек, который может пить, — наполовину спасен!

Носилки останавливаются. Сорви-голова вливает в рот раненого каплю водки, каким-то чудом найденной на дне котелка.

— Выпил! — произносит Бокамп. с интересом следивший за операцией.

— Это — молодец, держу пари, что он скоро поправится! Лейтенант шевелится, открывает глаза и видит лицо Жана, озаренное доброй улыбкой. Он вздыхает, узнает его и тихо говорит:

— Вы снова… спасли меня! Спасибо!

При звуках дорогого голоса собачка взвизгивает и скачет как бешеная.

— Только по милости собачки мы нашли вас, господин лейтенант! — говорит Сорви-голова.

— Митральеза! Верная моя собака! — шепчет раненый.

— Славное имя для собаки артиллериста!

Пока доброе животное старается всячески выразить свою радость, лейтенант спрашивает слабым голосом:

— Мы победили?

— Да, господин лейтенант, по всей линии!

— Я счастлив и могу умереть!

С ним опять делается обморок. В этот момент зуавы замечают в темноте сумерек скачущего всадника.

— Смирно! — говорит Сорви-голова товарищам… — Мне пришло в голову… увидите!

Он протягивает руки к лошади, останавливает ее, потом, отдавая честь, вежливо говорит офицеру английской армии, смотрящему на него сквозь дымок сигары.

— Простите, господин офицер! У меня к вам просьба… У нас тут умирает лейтенант… не можете ли вы послать ему на помощь… или не одолжите ли лошади, чтобы доставить его в лазарет? — Англичанин, флегматичный и холодный, спокойно курит и не отвечает.

Сорви-голова, от которого не ускользает ничто, замечает французскую упряжь лошади, всадника без шпор, в смешном костюме… Это очень странно.

— Что это? — думает он. — Шутка, измена?

Жан подходит ближе и, разглядывая всадника, видит тяжелые черные косы, едва прикрытые, подрисованные усики, портящие это лицо античной статуи с безукоризненно правильными чертами. Яростный взгляд больших черных глаз сразу объясняет ему все… Он схватывает лошадь за поводья и кричит:

— Черт меня побери! Это дама в черном! Во второй раз — вы — моя пленница!

Незнакомка наклоняется, сжимает колени и хлещет лошадь. Измученная с утра, возбужденная битвой, лошадь встает на дыбы, толкает Жана и летит стремглав.

Несмотря на атлетическую силу, Сорви-голова отлетает в сторону и слышит злобный хохот незнакомки.

— Проклятый! — кричит она. — Я убью тебя при третьей встрече!

Сорви-голова спокойно поднимается в то время, как его товарищи отчаянно ругаются, берет карабин, прицеливается в лошадь и стреляет. Лошадь подпрыгивает и стонет от боли.

— Готово! Через четверть часа конь падет! — кричит Бокамп.

— Надо бы погнаться за ней!

— Что ж! Ты, Жан — лучший стрелок в полку и лучше всех бегаешь! На твоем месте… я побежал бы за ней!

— Да, это хорошая мысль. Эта негодяйка еще наделает нам зла! Как же лейтенант?

— Не беспокойся! Мы доставим его в лазарет!

Этот разговор занял не более четырех минут. Сорви-голова решился. Он бросается бежать за незнакомкой.

На первый взгляд, эта погоня кажется безумием, но для Жана возможно невозможное.

Какая смелость! Какая твердость и выдержка! При этом умение бегать и легкие из бронзы! Сорви-голова прыгает через трупы, бежит и видит впереди себя коня, видимо замедляющего шаг. Благородное животное ранено, но будет бежать до последнего вздоха.

Темнеет все более. Кругом пустынно и тихо. Жану не попадаются более ни раненые, ни трупы. Он оставил позади себя поле битвы и бежит вперед.

Видимо, незнакомка хорошо знает местность и сумела ловко избежать линии войск, авангардов, часовых. Она несется вперед по дороге, и конь ее начинает храпеть.

Сорви-голова, бодрый и свежий, прыгает за ней с ловкостью козы, все более удаляясь от своей армии. Теперь он во владениях неприятеля. Какие-то тени мелькают впереди. Мародеры? Не все ли равно! Он хочет догнать беглянку, куда бы она ни привела его: в засаду, в опасность, на смерть!

Копыта лошади стучат по каменистой дороге. Погоня продолжается уже более получаса. Сорви-голова на минуту останавливается, вытирает пот на лбу и бормочет:

— Куда она ведет меня? В Севастополь? Не могу же я один взять город!

До его ушей доносится странный звук. Хрип умирающей лошади. Скорее! Туда!

Зуав быстро бежит вперед и натыкается на конвульсивно подергивающееся тело лошади.

— Я был уверен. Но куда девалась проклятая дама?

Вместо ответа он слышит команду на незнакомом языке. Пять или шесть выстрелов раздаются справа и слева. С хладнокровием опытного солдата Жан кидается на землю, и пули пролетают мимо. Тогда он поднимается, хватает свой страшный карабин и стреляет в появившегося человека.

Тот падает с пробитой грудью. Другой убегает.

— Не торопись так! — усмехается Сорви-голова, и штык его вонзается в спину беглеца.

— Теперь чья очередь? — кричит зуав. — Никого! Все убежали!

Но занявшись этой борьбой, Сорви-голова потерял всякий след дамы в черном.

Всякий другой на его месте отказался бы от преследования, но Сорви-голова был достоин своего прозвища и поступал всегда по-своему. Опасность привлекала его, невозможность только раздражала и усиливала его энергию.

Жан бежит вперед, прислушивается к малейшим звукам; глухой шум вдали, ржание лошадей, стук колес, неопределенный хаос звуков — он различает в них движение армии. Это — русские войска отступают к югу. Сорви-голова подвигается вперед, думая, что если не догонит незнакомки, то все же принесет в лагерь драгоценные сведения. Перед ним мост. Он переходит его, идет среди виноградников, срывает спелые кисти винограда на ощупь и ест. К несчастью, подымается густой туман, луна прячется за облака.

Невозможно ориентироваться.

Сорви-голова бредет наудачу и после бесконечных аллей и переходов останавливается перед большим строением. В нижнем этаже одно окно освещено. Зуав различает звук человеческих голосов, прикладывает ухо к стеклу и слышит знакомый голос, заставивший его вздрогнуть.

— Маршрут союзной армии назначает остановку на реке Каача. Здесь, в замке князя Нахимова, будет главная квартира французского штаба. Всех их надо уничтожить… одним ударом!

— Хорошо, княгиня! — отвечает мужской голос.

— Это она! Она! — ворчит зуав.

— Бочки на месте?

— Да, княгиня, в подвале… А этот солдат, которым гнался за вами?

— Он потерял мой след и, вероятно, убит в засаде!

— Ого, — иронически бормочет Жан. — я докажу тебе сейчас, что он жив.

Разговор продолжается, и зуав, испуганный, несмотря на свою смелость, узнает о заговоре, благодаря которому должны погибнуть лучшие начальники французской армии.

Нельзя терять ни минуты. Надо уведомить главнокомандующего и изменить маршрут во избежание катастрофы.

Несмотря на усталость, Сорви-голова готовится бежать назад, в лагерь. Легкий шум заставляет его повернуть голову. Он отходит от окна, наклоняется и старается проникнуть взглядом через плотную завесу тумана. Что-то непонятное со свистом налетает и падает на него. Жан чувствует себя связанным, окутанным сетью, которую набросили на него. Сильный удар валит его на землю. Он не в силах защищаться, разорвать упругую сеть, сделать движение. Очевидно, ему грозит гибель в руках беспощадных врагов. Раздается свисток. Прибегают шесть человек, стуча грубыми сапогами, схватывают Жана и приносят его в огромную залитую светом комнату.

Перед столом стоит дама в черном, играя острым стилетом. Лицо ее мрачно. Но Жан холодно смотрит на нее, и глаза его встречаются с ее глазами.

— Ты олицетворяешь собой Францию, — говорит незнакомка тихим, шипящим голосом с выражением ненависти, — врагов моей родины… проклятый! Я ненавижу тебя! Я обещала убить тебя при третьей встрече… ты пришел и… ты умрешь!

Сорви-голова, смелый, отважный даже перед кинжалом, перед лицом грозящей смерти, насмешливо отвечает:

— Да, я первый взобрался на высоты Альмы, я нашел дорогу для артиллерии, я первый открыл огонь. Я водрузил французское знамя на башне телеграфа. Я солдат и не боюсь смерти. Я презираю вас, убийцу, низкого убийцу!

Презрительный взгляд, дерзкие слова Жана выводят из себя даму в черном.

Не владея собой, страшная, задыхающаяся, она ударяет зуава кинжалом и шипит:

— Умри же!

ГЛАВА VII

Когда кинжал коснулся груди зуава, дрожь пробежала по его телу. Заглушенный стон вырывается из его губ, отчаянный стон сильного и цветущего существа, бессильного перед лицом смерти. Он рвется в сетях, борется, потом закрывает глаза и остается неподвижным. Княгиня долго смотрит на него и отступает. Кинжал падает из ее руки. Ненависть потухла в ее глазах, гнев исчез перед этой неподвижностью трупа.

— Двое в один день! — бормочет она. — Генерал и солдат! Ужасно убивать так! Как пощечина прозвучали эти слова: низкий убийца! Да! Может быть! Я согласна! Я люблю Россию до низости, до преступления… не остановлюсь ни перед чем ради ее спасения! За дело! В сторону слабость! За дорогое отечество!

Люди, захватившие Жана, одеты по-крестьянски.

По-видимому, это татары — с круглыми лицами, с приплюснутыми носами, хитрыми узкими глазами. Спокойно и бесстрастно смотрят они на княгиню и ее жертву, привыкшие к пассивному повиновению. Кроме того, они ничего не поняли из разговора княгини с Жаном на французском языке.

Дама в черном, к которой вернулось ее обычное хладнокровие, говорит им по-русски:

— Барин, господин ваш, дома?

— Да! Он ждет вместе с господином полковником!

— Хорошо! Уберите этот труп!

— Что нам делать с ним? Бросить в колодец?

— Берегитесь! Французы найдут его завтра!

— Так зарыть его в парке?

— Нет. Они разроют землю. Снесите его в подвал… он взлетит на воздух со всеми другими.

— Да, госпожа, это хорошая мысль!

При этих словах они берут зуава, неподвижного, бездыханного, с усилием поднимают его и несут вчетвером, стуча сапогами.

Пройдя длинный коридор, поворачивают и останавливаются перед тяжелой дубовой дверью. Факелы освещают им путь.

Один из слуг толкает дверь, она отворяется в какую-то черную яму.

— Что ж, бросить его отсюда в погреб, — спрашивает он, — или нести?

— Госпожа сказала: несите!

— Да ведь он мертвый! Не все ли равно? А нам меньше хлопот!

Они бросают зуава на первую ступень лестницы, сильно толкают его ногой, прислушиваются, как он катится со ступеньки на ступеньку, и уходят, замкнув дверь двойным замком. Тогда происходит что-то необычайное. Едва труп коснулся ступеней, он съеживается, насколько ему позволяет сеть, руки пружинят, спина горбится, голова уходит в плечи для того, чтобы смягчить толчки и избежать увечья.

Что значит это? Удар кинжалом в грудь… агония… конвульсии.

Значит, Сорви-голова не умер?

Это необъяснимо, удивительно, но это так.

Он жив, но чувствует себя неважно, очутившись в темноте, внизу каменной лестницы, торжественно скатившись по всем ступенькам. Ушибленный, контуженный, он добрую четверть часа лежит на сыром полу подвала, собираясь с мыслями, едва дыша, но довольный, что избежал смерти.

Отдохнув немного, он прежде всего старается освободить одну руку, потом другую, наконец снимает с себя сеть.

Ноги зуава связаны толстой веревкой, которая врезается ему в кожу. Он пытается развязать узлы и бормочет:

— Баста! Я не в силах!

Бедный Сорви-голова! После всех событий ему простительно прийти в отчаяние.

Вдруг он облегченно вздыхает — его рука нащупывает штык. У него не отняли оружия, вероятно, потому, что не заметили его под густыми складками сети.

Жан достает штык и разрезает веревки. Наконец-то он свободен! Положив правую руку на грудь, он чувствует что-то мокрое…

— Кровь! Черт возьми! Я ранен… Если бы не мой крапод, сын моего отца отправился бы в далекий путь, откуда не возвращаются!

Что такое этот спасительный крапод? Просто кожаный мешок с отделениями, в котором зуавы хранят свои драгоценности: деньги, бумаги, драгоценные камни. Это плоский вышитый мешок в виде портмоне, который они носят под рубашкой на груди, повесив на шее.

У каждого зуава есть такой мешок, более или менее богатый сообразно состоянию его финансов.

Мешок Жана очень плотный и объемистый, к счастью для своего хозяина. Дама в черном так усердно вонзила свой кинжал, что он прорезал мешок в нескольких местах, бумаги, проник довольно глубоко в мускулы груди и сделал на ней глубокую, но не опасную царапину. Еще немного, и стилет воткнулся бы в сердце или легкое, и Сорви-голова погиб бы безвозвратно!

Но философствовать Жану некогда, он умирает от голода и усталости.

У храброго солдата хватает сил ползком удалиться от лестницы. Ощупав стену, Жан встает, делает несколько шагов, падает и засыпает глубоким сном.

Он просыпается от голода и жажды. Наступил день. Слабый луч света проникает в отдушину и неясно освещает подвал. Огромнейший подвал! Сотни бочонков стоят симметричными рядами.

Сон подкрепил Жана, вернул ему энергию и силу. Неунывающий зуав смотрит на линию бочонков и говорит:

— Вот лекарство от жажды! Посмотрим! — И протыкает штыком отверстие в одном из бочонков. — Странно! Вино не льется! Что это такое? — Жан нащупывает зернистое сухое вещество, кладет щепотку на язык.

Ба! Знакомый вкус!

— Порох! Черт возьми! — ворчит Жан, припоминая слова дамы в черном: «бочонки на месте?» И другую фразу: «он взлетит на воздух со всеми другими!»

— Так эти бочки с порохом должны взлететь на воздух! Этот подвал представляет из себя гигантскую мину, от взрыва которой разлетится вдребезги замок и его гости — начальники французской армии! А! Низкий заговор подготовлен опытной рукой!

Сорви-голова дрожит от гнева и ужаса при мысли о катастрофе.

Несмотря на все его негодование, жажда продолжает мучить его. Он атакует второй бочонок, энергично протыкая его штыком. Вино льется ручьем. Сорви-голова прикладывает губы к отверстию и с наслаждением тянет крымский нектар, свежий, нежный, душистый, который подкрепляет и воскрешает его. Жажда утолена. Но голод сжимает все внутренности. Жан берет горсть земли, затыкает ею отверстие в бочке и бредет по подвалу. В конце его он останавливается. Сильный запах ветчины кружит ему голову. На крюках подвешено несколько окороков.

— Вот это прекрасно! — говорит Сорви-голова, снимает один окорок, отрезает от него большой кусок и ест с каннибальской жадностью.

Хорошо закусив и выпив, Сорви-голова вернул всю свою бодрость и силу и снова стал прежним — отважным неустрашимым солдатом, которого трудно смутить и испугать. Что ему делать теперь? Конечно, помешать во что бы то ни стало ужасному заговору! Для начала Сорви-голова решается быть осторожным. Осторожность не принадлежит к числу его добродетелей, но особенно ценна в людях его темперамента.

Он садится на бочку и размышляет.

— Да, надо быть осторожным. Сорви-голова, милый мальчик, будь осторожен! Дама в черном хитра, как все арабские племена вместе, и не остановится ни перед чем. Она привела меня за собой в засаду, под выстрелы, направила меня сюда, к замку, поймала в сети, как карася, и угостила кинжалом! Славная женщина!

Кто знает, может быть, и теперь несколько пар глаз подсматривают за мной! Надо найти уголок, потаенное местечко, где можно спрятаться, если они вздумают осведомиться, умер ли я!

Сорви-голова ищет, но не находит такого уголка. Его найдут с первого взгляда. Ну, что ж! Он дорого продаст свою жизнь. Трудно представить себе, какое спокойствие охватывает человека, который решился на все, даже на смерть.

День проходит без всяких событий. Но как долги и томительны эти часы заточения! Какая тоска для смелого солдата сидеть впотьмах с ужасной мыслью в голове, которая точит мозг и будоражит кровь: главный штаб армии в опасности!

Хотя у него много вина и мяса, но куски останавливаются в горле. Ночь проходит тихо. После полудня, на другой день, в замке начинаются ходьба и суета. Дверь подвала с шумом отворяется. Люди входят, громко стуча сапогами. Их много. Все они с фонарями и держат разные орудия и материал: камни, кирпичи, гипс. По их выправке зуав догадывается, что это переодетые солдаты. Несколько человек из них отдают приказания на русском языке повелительным тоном. Вероятно, начальники. Рабочие принимаются за дело. Один из них, осветив бочки фонарем, сделал на двадцати из них знак в виде креста. Остальные берут помеченные бочонки и ставят их стоймя на середину подвала. Сделав это, они прилаживают к верхушкам бочек что-то вроде деревянных кранов, вбивая их ударами молотка. К каждому крану прикрепляют кончик какого-то черного гибкого предмета, длина которого, видимо, высчитана. Запрятавшись в дальний угол, Сорви-голова с бьющимся сердцем присутствует при этих приготовлениях и узнает трубки с фитилями.

— Двадцать бочек пороху, — думает он, — по двести кило в каждой — хорошенькая цифра в четыре тысячи кило, которые взлетят на воздух! Все разлетится в щепки! Слава Богу, что я здесь!

Люди работают с лихорадочной поспешностью, громоздят принесенный материал, растворяя его в вине вместо воды. За водой далеко идти. В один миг воздвигается стена, которая разделяет погреб на две части, от земли до сводов, и совершенно изолирует мину.

— Если бы я находился там! — думает Жан. — Эти казаки заперли бы меня с бочками… а здесь… Что я буду тут делать?

— Неприятельская армия в пути? — обращается один из начальников к другому по-французски.

— Да, Ваше превосходительство… она будет здесь не позднее, чем через пять часов!

— Сколько времени могут гореть фитили, которые должны взорвать мину?

— Часов шесть!

— Значит, через шесть часов!

Стена готова. Оставлена только брешь, достаточная, чтобы пройти одному человеку и зажечь фитили. Страшная работа кончена.

— Кто будет зажигать? — спрашивает первый собеседник. — Вы. Ваше превосходительство, или я?

— Княгине принадлежит эта честь… она хочет сама поджечь вулкан!

— Хорошо. Так предупредите ее, что все готово!

ГЛАВА VIII

Вернемся пока на поле битвы.

Товарищи Жана много толковали о его погоне, потом, после его продолжительного отсутствия, начали беспокоиться.

Так как состояние раненого лейтенанта требует помощи и ухода, они направляются к лазарету, где усердно работает доктор Фельц. Собака бежит за ними, не отставая ни на шаг. По дороге зуавы встречают артиллеристов, которые узнают своего офицера и, радуясь, что он жив, присоединяются к зуавам. Все они идут тихо, неся импровизированные носилки, и восхваляют храбрость раненого.

— Да, мальчик еще… три волоска на губе… а храбрый, как лев!

— Мы знаем это, — подтверждает Бокамп, — мы видели его на деле, так же, как вас, канониров! Вы молодцы! Честное слово зуава!

— Хорошо сказано, товарищ! — отвечает артиллерист. — Делали, что могли, как истые французы!

— Наш лейтенант сделал больше, чем мы, он спас пушку!

— Разве вы видели?

— Как же! Это было в тот момент, когда русские гусары кинулись на нас с саблями и пистолетами. Батарея вынуждена была отступить, одно орудие осталось… ни людей, ни лошадей… только квартирмейстер и бригадир остались в седлах… каким-то чудом. Конечно, орудие достанется врагам! Вдруг лейтенант бросается вперед, лицом к неприятелю, и командует: «Запрягать! Живо! Отступать… ползком!» Живо запрягают лошадей, пришпоривают их, а офицер стоит на месте и дает себя убить… Таким путем орудие было спасено. — Ах, это славный молодец, наш лейтенант!

Носилки с раненым подвигаются вперед, мимо палатки главнокомандующего, где царят шум и движение.

После долгого обморока Сент-Арно пришел в себя, но испытывает адские боли. Пот струится по его бледному посиневшему лицу, взор мутный; несмотря на железную волю, заглушенные стоны вырываются из его груди.

Главный доктор, Мишель Леви, не отходит от больного, неустанно следит за ним и угрюмо молчит. Голосом, прерывающимся от боли, маршал говорит:

— Прошу тебя… не как начальник, а как… друг юности… товарищ по оружию… скажи мне правду… я отравлен. Да?

— Да, отравлен!

— О, несчастная! Я погиб, не правда ли?

— Я не теряю надежды, маршал!

— Я понимаю… мне остается только… передать команду… генералу Канроберу… и ждать смерти!

— Нет, маршал, у вас много энергии, силы, я надеюсь!

— Честное слово?

— Да, даю честное слово!

— Спасибо… тогда я подожду.

Ни одного намека на даму в черном, на ее необычайное бегство, на роковое стечение обстоятельств, благоприятствовавших преступному исчезновению княгини. Маршал уверен, что у нее есть сообщники в армии. Разве не выкрали у него, во время обморока, обвинительный лист с именами изменников?

Этот шотландский офицер, явившийся вовремя, чтобы прервать разговор маршала с пленницей, кто он? Маршал припоминает массу мелочей, которые ускользнули от него…

Необходимо узнать, расспросить, беспощадно наказать изменников, а он лежит тут, измученный страданием, умирающий, пригвожденный к постели. Все эти мысли проносятся в мозгу маршала, и он шепчет:

— Жизни мне! Жизни, которую я безумно растратил! Несколько дней… несколько часов… чтобы воздать высшие почести тем, кто умер за отечество, и наказать виновных! Как я страдаю! Господи! Как я страдаю!

Ночь проходит, ужасная, мучительная для маршала, только опиум помогает ему забыться на время.

По стратегии, союзная армия должна бы немедленно двинуться к Севастополю, преследовать русскую армию, которая, при новой атаке, была бы отрезана на высотах Херсонеса, и — почем знать? — может быть, сдалась бы… вместе с Севастополем!

Какая чудная мечта для солдата! Для главнокомандующего! Но Сент-Арно умирает, делит власть с Рагланом! Приходится спорить, обсуждать в мелочах малейшие движения войск. Англичане не торопятся, потому что не подобрали еще своих раненых. А время идет. Надо отказаться от этой мечты.

Войска останутся еще сутки на поле битвы, затем медленно двинутся к крымской крепости, к Севастополю.

Следующий после битвы день ужасен, изнанка славы — тяжела!

Ярость стихла, энтузиазм исчез, рассудок вступил в свои права. Оставшиеся в живых ощущают острое чувство боли. Сердце сжимается, на глаза навертываются слезы при воспоминании об исчезнувших друзьях, товарищах по оружию.

Остается смутная надежда… В лазарете… быть может, они там, изувеченные, измученные, но все-таки живые! Увы, нет. Любимый товарищ лежит на поле битвы, холодный, с остекленевшими глазами, с пеной у рта, неподвижно смотря в небо! Стаи мух жужжат около него. Над ним вьются с шумом хищные вороны…

Саперы спешно роют ямы — огромные траншеи, куда относят мертвецов. Их спускают туда по национальностям: англичан, французов, русских — в разные ямы. Спешно прикрывают землей и заливают негашеной известью. Корабли привезли огромный груз извести для будущих мертвецов. В глубине этих траншей лежит три тысячи русских, две тысячи англичан, тысяча пятьсот французов. Шесть тысяч пятьсот убитых! Целое население любого городка!

На другой день после битвы на Альме армии пускаются в путь. Остановка назначена на реке Каача, а в замке графа Нахимова остановится главный штаб.

Маршал еще жив. Благодаря самоотверженным заботам врача его состояние несколько улучшилось. Его переносят в знаменитое ландо дамы в черном.

Он едет в полной парадной форме, бледный, как смерть, делая нечеловеческие усилия, чтобы сидеть твердо и отвечать опечаленным солдатам, которые вытягиваются во фронт и приветствуют его.

Сентябрьское утро великолепно. Тепло, солнце ярко светит, чудный пейзаж перед глазами. Французская армия идет словно на прогулку, проходит луга, поля, пажити.

Вдали сверкает спокойное море, на котором двигаются эскадры с белыми парусами.

Вдруг раздаются выстрелы. Слышны крики.

Что это? Нападение? Засада? Нет!

Простая охота! Дичи множество, масса зайцев, стремительно убегающих прижав уши. В них стреляют, преследуют их. Перепуганные животные бросаются под ноги охотникам. Их ловят руками и убивают.

Берега речки восхитительны. Прелестные луга, сады, виллы, зеленые рощи, чудные виноградники — все это делает местность настоящим эдемом.

— Виноград-то, — замечает один из зуавов, видимо, знакомый с библейской историей, — чисто Ханаанский!

— Вино в облатках, но вкусно! — добавляет другой при виде спелых гроздьев винограда.

— Это доказывает, что вино в бочонках недалеко! — заключает третий, лакомясь виноградом.

— А меду-то! Смотрите! У каждого дома пчельник… Берегитесь только пчел!

— Совсем обетованная земля!

— Тетка Буффарик! Здесь лучше всякого оазиса!

— Это правда, дети мои, — говорит маркитантка, — пользуйтесь случаем! Нет известий от Сорви-головы?

— Ничего нет, тетка Буффарик!

— Это скверно и беспокоит меня!

— Пустое! Не бойтесь! Наш Сорви-голова редкий молодчина!

— Те-те-те! Это верно, голубчик! — прерывает его маркитант, который подходит к собеседникам, высоко держа голову, выпятив грудь, с развевающейся бородой.

— Наш Сорви-голова — смельчак, которому не надо няньки…

Пушечный выстрел прерывает его слова.

— Что такое? Пушка? Нападение на авангард?

Все глаза устремлены на Севастополь, который виднеется в десяти километрах. Огромная туча дыма стоит над рейдом, и пушка грохочет безостановочно. Нет, это не атака. Но рейд закрыт. Полагая, что он недостаточно защищен, и желая запереть его, чтобы помешать союзному флоту атаковать его с моря, Меньшиков приказал загородить вход, потопив русские корабли. Без колебания, но с огромной тяжестью на душе он жертвует половиной флота, решаясь на отчаянный и в то же время гениальный поступок.

Три фрегата и пять кораблей затоплены моряками. Вода проникает в люки, врывается на мостики, заливает снасти. Корабли вертятся, качаются и тонут… У некоторых из этих морских великанов агония продолжается долго. Они словно не хотят погибать. Тогда их братья по оружию, другие корабли, подходят к ним, стреляют и наносят им последний удар.

Флаги подняты, колокола звонят, священники служат заупокойную обедню, слезы льются из глаз, из груди вырывается крик ярости и мести.

Жертва ужасна, но Севастополь спасен! План союзников — напасть па город с моря — рушится. Осада крепости — невозможна.

Эту новость сообщают маршалу, произносящему пророческие слова: — Да, это достойные потомки русских, сжегших Москву. Храбрые люди! Я жалею моего преемника… кампания будет тяжелая!

Между тем арьергард французской армии переходит реку Каача и подвигается вперед среди волшебного солнечного пейзажа. Переход кончен. Просто приятная прогулка. Вот и замок графа Нахимова с окружающей его деревушкой.

В этой деревне расположатся счастливые зуавы второго полка. Левое крыло замка предназначено для раненых, следующих за войском в амбулаторных каретах. Маршал перенесен в парадные апартаменты.

Тетка Буффарик завладевает кухней и считает своим долгом угостить штаб изысканным обедом. Роза заботится о раненых. Несмотря на уверения зуавов, на утешения отца, у нее тяжело на сердце. Она думает о Сорви-голове, дорогом отсутствующем, исчезнувшем неизвестно куда, и дрожит при мысли, что даже для привычного, смелого солдата эта неспокойная жизнь, эти неожиданные приключения могут иметь роковой исход.

Но воспитанная в суровой школе долга, смелая девушка старается подавить свои чувства и не отходить от раненых. Во время пути она сделала большой запас винограда и угощает им раненых, измученных лихорадкой. Стоны и жалобы умолкают при появлении доброй феи, ласковый взгляд и нежная улыбка которой озаряют лучом надежды мрачную комнату.

Раненых около тридцати человек: артиллеристы, линейцы, охотники, зуавы и несколько русских. Все они, забывая страдания под тихой лаской ее голоса и взгляда, с восторгом смотрят на нее. В то время, как она кормит их сочным виноградом, полковой врач хлопочет о размещении больных, развязывает бандажи, вправляет руки и ноги, останавливает кровоизлияние. Все идет хорошо, даже раненый лейтенант чувствует себя лучше. От него не отходит его собачка-грифон.

— Посмотрите, мадемуазель Роза, какой чудесный удар саблей! — не может удержаться доктор.

— Ах, господин доктор! Это ужасно! Как он должен страдать!

У раненого половина головы выбрита. Ужасная рана, разделившая череп на две части, от лба до затылка, зашита у рта чудовищным швом.

— Двадцать две булавки! — бормочет доктор. — Понадобилось двадцать две булавки, чтобы соединить края, зато теперь держится отлично! Видите ли, мадемуазель Роза, эти головные раны — все или ничего! Если раненый не умер после удара, он может поправиться. Этот молодец проживет еще сто лет, клянусь вам, что через три недели он будет сидеть на лошади!

— Спасибо, доктор, — шепчет едва слышно раненый, — и вам спасибо, барышня!

На парадном дворе замка раздается топот скачущих лошадей. Группы офицеров подъезжают к крыльцу. Перед главным рходом, у которого стоят два часовых, развевается трехцветны и значок главнокомандующего. Слышны звуки труб и барабанов.

По приглашению Сенг-Арно командиры войска собираются на военный совет. Канробер, Боске, принц Наполеон, Форей — четыре дивизионных генерала; бригадные генералы: Эспинас, де-Лурмель, Бона; полковники: Клэр, Лебеф, Бурбаки.

Всех их встречает полковник генерального штаба Трошю и ведет к маршалу. Маршал, совершенно измученный болезнью, делает снова нечеловеческие усилия над собой, чтобы председательствовать на этом совете… последний раз!

Отдав военный поклон маршалу, офицеры садятся. В этот момент сильный толчок потрясает все здание сверху донизу и заставляет всех офицеров вскочить на ноги. Потом глухой удар, и из подвала вырываются столбы пламени.

ГЛАВА IХ

Дама в черном доводит свою ненависть до того, что хочет поджечь мину, которая должна стереть с лица земли всех начальников французской армии. Эта чудовищная фантазия исполнена. Из группы рабочих отделяется один человек и бежит предупредить княгиню, что все готово. Она ждет, опасаясь внезапного прибытия врагов. Вздох облегчения вырывается из ее груди вместе с яростным криком:

— Наконец-то! О, они в моей власти!

Княгиня спускается. Полковник подает ей искрящийся конец фитиля, и, шутливо кланяясь, замечает:

— Пожалуйте, княгиня! От вашей руки это будет апофеозом!

— Да, — отвечает она с жестоким смехом, — они полетят к небу… на воздух, но в виде клочьев!

Дама холодно берет фитиль, подходит к бреши и зажигает пучок фитилей, другой конец которых находится в бочках с порохом.

Когда в темноте подвала заискрились красные точки, она уходит со словами:

— Я подожгла вулкан, и он взорвет негодяев! Им не избежать теперь моей мести!

Сорви-голова в своем углу слышит эти ужасные слова. В нем кипит гнев против коварной женщины — олицетворения гения зла.

— Я должен был бы броситься на нее и всадить штык ей в грудь. Живая она наделает нам много зла! Ну, а потом? Его убьют… Нет, он должен жить, чтобы предупредить катастрофу, и если ему суждено погибнуть, то он погибнет ради серьезного дела, ради отечества…

Рабочие бросаются к бреши, кладут доски, кирпичи и заливают все это гипсом. Через десять минут все это превращается в камень, и дама в черном командует своим металлическим голосом:

— Назад!

Люди проходят перед ней, за ними оба начальника, она идет последней, бледная, надменная, но довольная.

Сорви-голова слышит, как запирают дверь, слышит глухие удары и удаляющиеся шаги.

Черт возьми, они замуровывают вход, сейчас заткнут отдушину. Тогда я примусь за дело. Сорви-голова, мой милый, постарайся пробить стену и добраться до бочек с порохом!

Не теряя ни минуты, он хватает свой штык и втыкает его в гипс. Но стена не поддается, твердеет все более и образует камень. Сорви-голова ругается и ворчит:

— Как плотно… нужен бурав… мой штык — это игрушка!

Клак! Резкий звук… штык сломался!

— Проклятье! — сердится зуав, чувствуя себя обезоруженным против неодолимого препятствия, но не хочет при знать себя побежденным, берет обломок штыка, тычет им в стену и успевает только ободрать себе ладони и пальцы.

Мало-помалу воцаряется полная темнота. Слабый луч света, проникавший сверху, гаснет. Наступает ночь, ужасная ночь в подземелье. Отдушина заткнута. Сорви-голова решается продолжать борьбу, кажущуюся теперь верхом безумия.

Он садится на ступеньку лестницы и начинает размышлять.

— В моем распоряжении еще четыре часа, может быть, пять… я должен пробраться через стену… У меня нет ничего, кроме карманного ножа и обломка штыка… мало времени… Есть только мина… петарда… Если бы у меня был порох… Однако… Ах, Боже мой… это было бы чудесно… надо взглянуть…

Взглянуть! Конечно, это только манера говорить… риторическая фигура, потому что Сорви-голова погружен в непроницаемый мрак и не может видеть ничего. Он быстро встает и как человек, хорошо знакомый с топографией местности, ползет на четвереньках по подвалу. Поза, не имеющая ничего грациозного, но тем не менее она нисколько не унизительна для достоинства зуава, так как ведет его к намеченной цели. Это ползанье продолжается около десяти минут. Сорви-голова решил исследовать подвал. Вдруг он поднимается и кричит:

— Хорошо! Очень хорошо. Отлично! Я сплясал бы, если бы было время! Ого! Сударыня в черном! Мы посмеемся!

Что это значит? Не сошел ли с ума Сорви-голова? Чему он так обрадовался? Сорви-голова так же хитер, как и смел. Ему припомнилась первая бочка, которую он проткнул своим штыком, наполненная порохом. Когда зуав утолил свою жажду вином из другого бочонка, он заткнул отверстие и совсем забыл о первой бочке. А порох, подобно вину, наверное, высыпался на землю через широкое отверстие, сделанное штыком. В этом Сорви-голова не замедлил убедиться, ползая на четвереньках. На земле лежало до сорока фунтов пороху.

Русские, занятые своим делом, не заметили этого. Сорви-голова радостно подпрыгивает и бережно, на ощупь, собирает рассыпанный порох. Он торжествует, скачет, стоит на четвереньках, чтобы не наделать больших глупостей, и говорит себе вполголоса:

— Время летит… не надо глупостей… у меня есть порох… надо только смастерить сосиску!

Сосиску, т.е. оболочку снаряда, которая не имеет ничего общего с мясной сосиской.

Сорви-голова вспоминает о своих полотняных кальсонах. Прекрасная мысль! Он снимает их, завязывает узлом низ одной штанины, потом другой, разрывает их пополам и получает два мешка, длинных, узких и завязанных с одного конца. Ощупью, со всякими предосторожностями, он высыпает весь запас пороха в эти мешки и завязывает узлом открытый конец.

— Ну, — говорит он весело, — у меня две сосиски вместо одной… лишняя мне не помешает!

Все так же ощупью, бродя, как слепой, Сорви-голова переносит снаряды к верхушке лестницы, ставит их на землю один на другой и прислоняет к двери.

Эта возня, эти хлопоты отнимают у него много времени, и он с ужасом думает о том, что время идет, фитили горят и вулкан готов разрушиться. Во всяком случае, самое трудное и опасное — сделано. Теперь надо поджечь этот первобытный, но ужасный снаряд, и много шансов за то, что сам он, Жан, взлетит вместе с ним на воздух. И все-таки он усердно работает, чтобы воспламенить возможно скорее порох и вызвать взрыв.

С помощью ножа он прорезает петарду, высыпает горсть пороху и усыпает им дорожку до края площадки лестницы, потом спускается вниз за остальным запасом пороха, наполняет им феску, снова поднимается по лестнице и сыплет порох на ступени. В этот момент он слышит шум, различает топот лошадей, стук колес, размеренные шаги солдат, звуки барабана, труб.

Трубач играет марш его полка.

Сердце Сорви-головы готово разорваться, в ушах шумит, искры мелькают в глазах…

Это французская армия. Товарищи его и весь главный штаб попали в западню! Скорее, скорее! Сорви-голова, спеши! Время уходит, фитили горят, и жизнь всех тех, наверху, в опасности. Страшная смерть ожидает их всех, без различия лет, чинов и пола. Старые служаки, юноши, заслуженные генералы, простые солдаты и тетка Буффарик, и дорогая Роза…

— О, надо спешить! — ворчит Сорви-голова.

Он громоздит на петарду всякую дрянь, которая валяется в подвале, чтобы сконцентрировать извержение на верхней части двери.

Наконец все готово. Задыхаясь, покрытый потом, зуав тропится поджечь свою адскую машину. Чтобы несколько уменьшить для себя опасность, Жан решает поджечь порох у площадки лестницы и вместо спичек, довольно редких в эту эпоху, употребляет свое огниво. Живо! Он зажигает кусок трута, раздувает огонь, ощупывает ступень лестницы, порох и, без малейшего колебания, кладет на него трут.

Словно молния вырывается вверх с шумом и свистом, пробегает по ступеням лестницы, добирается до площадки… затем ослепительный свет и оглушительный треск. Пламя, дым наполняют подвал… Происходит ужасное извержение газа!

Сорви-голова не успел прыгнуть назад и только закрыл лицо руками. Подхваченный взрывом, словно циклоном, он завертелся и упал, обожженный, ушибленный, отброшенный в сторону.

Проходит минута. Зуав лежит неподвижно. Сверху есть еще боковой вход в подвал. Люди прибегают… несколько зуавов. Один из них держит факел. Это Буффарик. Старик всматривается в неподвижное тело и узнает своего друга. Громкое рыдание вырывается из его груди.

— Сорви-голова! Бедняга!

Он поднимает его, как ребенка, и кричит:

— Ты еще жив, голубчик! Ты не умер. Боже мой! Скажи мне…

— Под этим зданием… мина, — едва слышно говорит зуав, — двадцать бочек пороху… все взлетит… Спасайтесь! Я сделал, что мог! Прощай!

Несмотря на свою храбрость, вошедшую в поговорку, Буффарик вздрагивает при этих словах, прижимает к себе неподвижное тело друга и летит вверх по лестнице, крича:

— Живее! Спасайтесь! Замок взлетит!

Солдаты в неописуемой тревоге бегают по коридорам. Повсюду звучит тревожный крик: «Спасайтесь! Живее! Замок взлетит!»

Буффарик вытаскивает на свет Божий Жана, неподвижного, без голоса, без взгляда…

Руки его обожжены, борода опалена, лицо опухло, глаза закрыты опухшими веками. Сорви-голова неузнаваем. На крик Буффарика прибегают тетка Буффарик и Роза, предчувствуя несчастье. При виде Жана у молодой девушки вырывается раздирающий вопль:

— Жан! Мой бедный Жан! Вот как мы с вами увиделись!

— Он спас нас! Еще раз и ценой своей жизни! — говорит, захлебываясь рыданиями, старый сержант: — Пойдем, Роза, понесем его… под этот платан!

— Да, отец, да. Мы спасем его, не правда ли?

Как женщина энергичная и хладнокровная, тетка Буффарик тащит ведро с водой и тряпки, чтобы сделать первую перевязку. Роза поддерживает голову раненого, которого Буффарик кладет под дерево, среди толпы солдат, прибежавших со всех сторон.

Тревога распространяется с быстротой молнии и производит настоящую панику. Полуодетые, босые, прибегают зуавы, таща провизию, мешки, оружие. Котелки и кастрюльки бренчат, люди кричат, лошади ржут, шум усиливается…

Появляется доктор Фельц и кричит:

— Раненые! На помощь раненым! Скорее!

В самом деле! Раненые! О них забыли. Все бросаются спасать больных товарищей. Это — священное дело! Чтобы спасти раненых, солдаты бросятся в огонь, на штыки, куда угодно, презирая смерть.

Раненых выносят в одну минуту, заботливо, тихо, со всеми предосторожностями.

В это время главный штаб, генералы, полковники спокойно уходят из замка. Последним появляется маршал, которого четверо зуавов несут на носилках. До сих пор никто ничего не знает наверное, никто не может думать и рассуждать. Все слышали взрыв, видели, что сержант Буффарик нес какого-то мертвого зуава и кричал: «Спасайтесь!» И больше ничего.

Теперь и солдаты, и раненые, и коляски, и провизия, и амуниция — все в безопасности. Маршала положили в тени большого платана, неподалеку от безжизненного тела Сорви-головы.

Главнокомандующий смотрит на солдата, на жестикулирующего Буффарика, на женщин, хлопочущих около зуава, и говорить слабым, но надменным голосом:

— В конце концов, что все это значит? Объясни мне, сержант!

В этот момент земля дрожит, замок качается и вдруг раскрывается, как кратер. Из середины его поднимается столб пламени вместе с тучей дыма. Потом ужасный взрыв, сопровождаемый настоящим ураганом, который разносится далеко вокруг громовыми раскатами…

Когда туча дыма рассеялась, когда перестали падать разные осколки и обломки, на месте роскошного здания виднелась только почерневшая стена над зияющей ямой, откуда медленно тянулись столбы дыма.

Тогда Буффарик становится навытяжку и, отдавая честь, отвечает маршалу:

— Вот что это значит, господин маршал! Этот храбрый солдат, которого вы видите здесь умирающим, спас армию от великого несчастья. Настоящий герой, господин маршал!

— Его имя?

— Жан Бургейль, по прозвищу Сорви-голова!

—Я не в первый раз слышу это имя!

— Немудрено, господин маршал, — с гордостью отвечает Вуффарик, — его знает вся африканская армия! В полку Бургейля обожают, и сам кебир уважает его, в доказательство чего обнял и поцеловал его, когда он водрузил наше знамя на башне телеграфа!

— Почему же он не награжден… почему не было приказа по полку?

— Это потому, что он… как бы сказать… он был осужден на смерть!

— Ах, да, припоминаю… за оскорбление старшего чина.

— О, господин маршал, — возражает маркитант снисходительным тоном, — это была глупость… Вы поймете это потому что командовали полком зуавов!

Сент-Арно не отвечает и задумывается. Конечно, этот солдат позволил себе нарушение дисциплины и заслуживает наказания по всей строгости военного устава, но обстоятельства сложились так, что он избежал кары и благороднейшим образом исправил свою ошибку.

Его видели всюду… в разгаре битвы…

Осужденный на смерть, он искал ее…

Он, этот Бургейль, водрузил на высотах Альмы победоносные французские цвета, он спас несколько тысяч человек, спас главнокомандующих, жертвуя собой…

С одной стороны, нарушение дисциплины, с другой — героизм, заслуживающий блестящей награды.

Сент-Арно не колеблется более.

— Подойди, — говорит он Буффарику, — дай мне твой крест!

Старый сержант снимает орден и подает маршалу, слабая рука которого дрожит от лихорадки. Вдруг, как по мановению руки, мертвая тишина воцаряется кругом. Зуавы замирают на месте, стоя кучками, группами, в полном беспорядке.

По инстинкту, без всякой команды, они отдают честь, стоя лицом к главнокомандующему.

Маршал приподнимается и твердым голосом, смотря на Жана, поддерживаемого Розой и теткой Буффарик, говорит

— Жан Бургейль, именем Его Величества императора Франции за твое геройское поведение жалую тебя орденом Почетного Легиона! Генерал Боске, будьте добры, передайте новому кавалеру знаки его ордена и обнимите его за меня. Я не могу более… не в силах!

Сорви-голова, полумертвый, слышит эти слова. На минуту безумная радость и волнение словно наэлектризовали его. Он выпрямляется и стоит неподвижно, страшный, обожженный, ничего не видя, трагический под своими победоносными лохмотьями. Правой рукой, представляющей собой одну сплошную рану, он отдает честь.

Боске подходит к нему, поддерживает его, обнимает и говорит:

— Именем императора, именем главнокомандующего вручаю тебе крест Почетного Легиона и добавлю, что счастлив возможностью украсить им твою доблестную грудь!

Едва дыша, стоит Сорви-голова, не способный произнести слова.

Бодрость покидает его в тот момент, когда красная ленточка ордена прикреплена к лохмотьям его куртки. Он качается и падает на руки сияющего Буффарика, который кричит ему своим громовым голосом:

—Не бойся, голубчик… все пройдет… ты поправишься… Видишь ли, маршал наложил на твои раны пластырь, который живо залечит их.

ГЛАВА I

Крым расположен на северном берегу Черного моря и соединяется с континентом Перекопским перешейком. Поверхность Крыма занимает не более двадцати шести тысяч квадратных километров, что равняется четырем французским департаментам, но значение этой маленькой территории необъятно. Удобное положение Крыма среди вод Черного моря делает его абсолютным владыкой этого большого интернационального озера, которое омывает обе Турции, дунайские провинции и Кавказ, куда впадают реки Днепр и Дон, великие артерии юго-западной России. Хозяева Крыма всегда будут владыками Черного моря. Поэтому обладать Крымом стремились еще малоазийцы, Митридат, византийцы, генуэзцы, турки вплоть до нынешних хозяев его, русских.

Крым — это крепость южной России, а Севастополь — крепость Крыма.

В юго-западной части его находится узкая полоса земли, вдающаяся в море острым концом, где горит маяк. Это — мыс Херсонес, образующий вершину треугольника, омываемого с двух сторон морем, а с востока закрытого линией утесов.

Треугольник представляет собой возвышенность Херсонеса, простирающуюся на сто двадцать пять квадратных километров. В продолжение долгих месяцев здесь, на этих исторических высотах, четыре великие народности — русские, турки, англичане и французы вели отчаянные битвы. Эта возвышенность достигает трехсот метров вышины и окружена холмами. Некоторые из них получили кровавую известность, например «Ravin de la Quarantaine», «Ravin des Anglais», «Ravin du Carenage».

На левом берегу южной бухты расположен Севастополь, русский город, богатый и красивый, гордый своими сорока двумя тысячами жителей, лепящийся по склонам горы. С севера на юг его пересекают две великолепные улицы: Морская и Екатерининская. Масса бульваров, общественных и частных садов с прекрасными вековыми деревьями. Повсюду прекрасные дома, богатые магазины, административные здания, которые выглядят настоящими дворцами, — все это образует грандиозное целое, над которым высятся и сияют золоченые купола церквей.

На правом берегу находятся больницы, казармы, военные магазины, бассейны, доки. Административный, морской и военный город развернулся в Корабельной бухте, около которой высится Малахов курган. Город оставляет впечатление богатства, цветущего благоденствия и силы, но только с первого взгляда. Если со стороны моря стены и крепости могут создать иллюзию безопасности, зато со стороны Херсонеса не сделано ничего, чтобы защитить город от нападения. Всего несколько подготовительных работ, окончание которых требует много времени, людей и денег. Кроме того, никто не ожидал атаки Севастополя и этой победы на Альме. Русская армия отступила, Севастополь открыт, и союзная армия в пяти днях пути.

Если не хватило денег и времени, зато остались люди. И какие люди! Корнилов, Тотлебен! Первый — контр-адмирал, второй — инженер-полковник!

Разбитый Меньшиков, конечно, не решился запереться в Севастополе. Боясь, что его армии придется выдержать блокаду, голодать и в конце концов сдаться неприятелю, он двинулся усиленным маршем в глубь Крыма и здесь решился ждать. Назначив Корнилова главнокомандующим, а Тотлебена присоединив к его штабу, Меньшиков сказал им:

— Оставляю вам двадцать пять тысяч войска, поручаю именем Государя, защищать Севастополь до… смерти и отдаю в ваши руки спасение отечества!

Корнилов отвечает просто:

— До самой смерти! Мы исполним свой долг!

По отъезде Меньшикова Корнилов дает Тотлебену все полномочия, чтобы защищать город. Севастополь — в тревоге! Повсюду — прокламации… Отечество — в опасности! Воззвание к патриотизму, к самопожертвованию! Великие слова, которые всегда находят отзвук в русском сердце!

Барабаны и трубы гремят, колокола звонят…

Сердца содрогаются, глаза увлажняются слезами, руки сжимаются, крики гнева и энтузиазма звучат в воздухе!

Какое геройское зрелище! Солдаты, матросы, чиновники, рабочие, торговцы, горожане, старики, женщины, дети бегут по улицам, крича: — Защищаться! До смерти! До смерти!

Сначала самое главное — укрепления… Надо окружить траншеями находящийся в опасности город. Десять тысяч импровизированных работников готовы; разумеется, неловких, но дышащих горячим патриотизмом, который творит чудеса. Из арсеналов достают орудия, ломают деревья…

Потом, под предводительством офицеров, толпа бросается к тем пунктам, которые надо укрепить. Во главе толпы идет женщина в черном и несет русское знамя.

Ее приветствуют восторженными криками:

— Княгиня! Да здравствует княгиня! Да здравствует русская патриотка!

Живо! Офицеры намечают места. За работу! Княгиня требует, чтобы ей позволили сделать первый удар лопатой. За ней толпа набрасывается на твердую почву возвышенности и беспощадно взрывает ее. Эта работа продолжается целые часы, дни, ночи — неустанно, безостановочно. Дама в черном в первом ряду рабочих с ожесточением отдается грубой работе.

И когда ее окровавленные руки не могут более держать кирку или лопату, она, совсем разбитая, едва двигаясь, находит в себе силу схватить русское знамя и гордо пройтись с ним по всей линии укреплений.

Прекрасная в своем черном одеянии, она кричит своим металлическим голосом:

— Бодритесь, дети! Бодритесь! За Государя! За святую Русь!

Все эти труды и усилия увенчались успехом. Быстро углубляются траншеи, растут насыпи, бастионы, укрепления Так как для работ не хватало дерева, в ход пустили все: доски, мебель, сундуки, ящики — все годилось для молодцов, готовых защищать город своими трупами.

В это же время привозят пушки, ядра, маскируют амбразуры мешками с землей. Эта гигантская работа длится сто двадцать часов… Четыре дня и четыре ночи. Защитники Севастополя сделали больше, чем было в человеческих силах.

Когда все было готово, Корнилов попросил духовенство благословить войско и работы. Священники появились на укреплениях в сопровождении адмирала, который после службы обратился к солдатам с этими историческими словами:

— Дети, будем драться до последнего! Всем начальникам я запрещаю бить отбой, если кто из начальников прикажет бить отбой, заколите такого начальника! Товарищи! Если бы я приказал ударить отбой, не слушайте, и тот из вас будет подлецом, кто не убьет меня!

Все готово. Русские спокойно ждут неприятеля.

Англо-французская армия подошла к Херсонесу только 26 сентября. Ей понадобилось почти два дня, чтобы подобрать своих раненых и похоронить убитых, и не менее четырех дней, чтобы пройти двадцать пять километров расстояния, отделявшего Альму от Севастополя.

Правда, все продовольствие и амуниция солдат заключается в их мешках, потому что весь резерв находится на кораблях союзного флота, и снабжение продовольствием армии находящейся в пути, было очень длинной и трудной процедурой. Как бы то ни было, время было потеряно. Историки единодушно порицают англичан за их медлительность, которая становилась легендарной и страшно раздражала французских офицеров и солдат. Англичане никогда не были готовы, опаздывали есть, спать, идти далее Это был какой-то кошмар: вечно в запоздании!

Их нарочно ставили впереди других войск, боясь оставить их позади или потерять где-нибудь! Сейчас за англичанами шли зуавы генерала Боске, буквально наступавшие им на пятки. Эти неутомимые ходоки болтали, шутили, смеялись, подбадривая англичан.

— Ну, ну, поскорее, англичане! Ползите! Идите, милорды, идите, заставьте работать ваши пятки… Ну… плетитесь… поскорее!

— Ба! да это устрицы! Надо перевернуть их лицом назад… они сейчас отлично поползут!

Англичане шумно смеялись, показывая свои национальные челюсти, и шутливо отвечали:

— Добрые, славные французы!

В ответ им кричали:

— Славные англичане!

Когда обе армии подошли к Херсонесу, свершилось чудо. Севастополь был готов к защите. Решили начать правильную осаду, которая, по общему мнению, не должна была затянуться надолго.

Союзные флоты заняли два пункта. Англичане взяли себе бухту Балаклавы, а французы — бухту на юго-западе Севастополя.

Затем выгрузили на берег материал для осады, продовольствие и амуницию для войск. Нужно было еще укрепить набережные, организовать транспорт до самого театра предстоящей битвы. Все это заняло много времени.

Русские, защищенные сетью стрелков, продолжали неутомимо рыть землю.

Их укрепления заключали в себе два страшных для противников пункта: первый — на корабельной пристани, вправо от южной бухты, второй — перед самым Севастополем.

Решено было, что англичане займутся осадой первого пункта и расположатся справа, а французы начнут осаждать второй и устроятся слева.

Перед англичанами находились русские укрепления, названия которых тесно связаны с историей этой памятной осады.

Это были Большой Редут, Малый Редут, Малахов курган, первый, второй и третий бастионы. Французы обратили все свое внимание на центральный четвертый бастион.

Небольшую колокольню сделали арсеналом и траншейным депо. Тут же расположился командир траншей подполковник Рауль, достойный противник Готлебена. В беговой беседке устроился походный лазарет, а поблизости от него склад габионов.

Все эти труды и заботы занимали армию до 7 октября, когда была открыта первая траншея. Ночью около тысячи пехотинцев, сопровождаемых саперами, тихо двинулись вперед с ружьями на перевязи, вооруженные кирками и лопатами.

Три батальона следуют позади, а пять остальных находятся в резерве, готовые прибежать на помощь при малейшей тревоге.

Каждый из солдат нагружен габионом (цилиндрическая корзина, открытая с обоих концов, которая наполняется землей и поддерживает внешние насыпи траншеи). Отряд разделяется на две линии, которые сначала идут рядом, потом одна поворачивает — вправо, другая — влево.

По сигналу каждый солдат кладет на землю свой габион, свое оружие и свои орудия. Намечают линию габионов и с бьющимся сердцем ждут сигнала.

В это время отряд, обязанный защищать рабочих, делится на роты, взводы и ставит повсюду часовых. Строго запрещено стрелять, стучать оружием, шуметь. Приказы отдаются шепотом. Наконец капитан тихо произносит команду, которая передается по всей линии: «Руки вверх».

Тысяча лопат поднимаются вверх и опускаются, взрывая землю. Каждый хранит молчание, которое представляет из себя вопрос жизни и смерти.

Ночь очень темна, и русские не подают и признака жизни. Солдаты работают с лихорадочной торопливостью. Разрытая земля бросается в габион, который мало-помалу наполняется и представляет собой отличную защиту против огнестрельного оружия.

В полночь новые рабочие приходят заменить усталых. Траншея растет.

Вдруг раздается оглушительный выстрел из пушки, другой, третий, и русские укрепления заволакиваются дымом. Несмотря на огонь, работы продолжаются, число рабочих увеличивается.

Артиллеристы прорезают амбразуры для пушек, громоздят мешки с землей, уравнивают площадки. Саперы устраивают настоящие лестницы для стрельбы, которые годятся и для осады, когда пушка пробьет брешь в неприятельских укреплениях. Но есть и серьезное затруднение. Не хватает земли для насыпей, кирки колотят о каменистый грунт. Приходится взорвать скалу, брать землю издалека, с полей, и таскать ее мешками сюда.

Каждый солдат соперничает в усердии и энергии с другими, работая над траншеей, готовясь затем к бомбардировке, к приступу и полной победе.

Через пять дней насыпи готовы. Несмотря на адский огонь русских, вооружают батареи, ставят на места восемьдесят орудий, снабжают их порохом, ядрами, гранатами. Все готово, чтобы атаковать город с суши. Со стороны моря флот также детально готовится к осаде. Ожидают только сигнала. Каждый нетерпеливо, с тоской и надеждой задает себе вопрос: не завтра ли это будет?

ГЛАВА II

Прошел месяц со времени победы при Альме. Сент-Арно умер через неделю, 29 сентября, передав командование войсками генералу Канроберу.

Новый главнокомандующий еще молод: сорока четырех лет, энергичный, деятельный, добрый к солдатам, также отвечающим ему любовью, неустрашимый до крайности, он вполне отвечает своему высокому положению. Это человек среднего роста, живой, подвижный, с огненным взглядом. Особая примета: носит длинные волосы, покрывающие воротник его вышитого золотом мундира.

Известен его ответ императрице, подшучивавшей над его шевелюрой.

— Мои волосы, государыня, принадлежат истории!

Увы, он ошибся, история забыла о нем и его волосах.

Прежде всего это человек битвы, бросавшийся в середину врагов, солдат, с безрассудной смелостью рисковавший своей жизнью.

Тяжело раненный в сражении на Альме, он велел посадить себя в седло и, бледный, окровавленный, каким-то чудом остался на лошади до конца битвы. Превосходный исполнитель, он самый нерешительный из всех главнокомандующих.

Огромная ответственность, желание пощадить солдат, переговоры с английским главным штабом, предчувствие всяких затруднений — все это парализует в нем всякую инициативу и отдает его во власть событий. Но теперь, в начале кампании, ничего этого не видно. Дела идут хорошо, на завтра назначена бомбардировка.

Сопровождаемый своим штабом, главнокомандующий обходит траншеи. Он идет пешком, держа руку на перевязи, рядом с Боске, который на целую голову выше всех окружающих. Они подходят к центральной траншее. Двести артиллеристов ждут около орудий. В группе офицеров находится молодой капитан, бледный после недавнего ранения.

Над двумя потертыми галунами на его рукаве нашит третий золотой галун. Это — повышение по службе, столь же недавнее, как рана.

Несколькими секундами ранее прихода генералов прибегают, запыхавшись, пятеро зуавов. С ними мальчик в форме зуава с огромным букетом осенних цветов в руке. При виде их капитан делает дружеский жест, как вдруг раздается команда: — На караул!

Громко звучит Труба, и звуки ее сливаются с громом пушек, мортир, с ружейной стрельбой.

Канробер подходит к капитану, салютующему ему саблей, останавливается подле него и громко произносит:

Именем Императора объявляю вам, поручики, подпоручики, унтер-офицеры, бригадиры, канониры и барабанщики, что вы должны повиноваться присутствующему здесь — капитану Шампоберу, как своему непосредственному начальнику во всем, чего он потребует от вас по долгу службы и по правилам военного регламента!

Потом добавляет ласково:

— Капитан, я счастлив пожать руку такому храбрецу, как вы! Ваша рана вылечена?

— Да, ваше превосходительство!

— Чудесно! Что делают здесь эти зуавы? — добавляет главнокомандующий, улыбаясь им как старым друзьям.

— Они спасли меня там, на Альме, ваше превосходительство, после того как защищались и отбили орудия вместе с капонирами!

— И хотели первыми поздравить вас с повышением? Браво, мои смелые шакалы! Браво!

Затем, остановившись перед статным зуавом, начальником маленького отряда, главнокомандующий замечает на его груди крест Почетного Легиона и говорит ему:

— Как, у тебя крест, и ты еще не капрал?

— Ваше превосходительство, я только сегодня вышел из лазарета!

— Твое имя?

Боске вмешивается и отвечает:

— Генерал, имею честь представить вам Сорви-голову, героя второго полка зуавов, храбреца, который спас нас при взрыве замка графа Нахимова! Старый сержант, прекрасный солдат, умный, но горячая голова…

— Тем лучше… мы сделаем из него офицера! Но так как ты, будучи сержантом, не можешь стоять на часах и нести солдатскую службу, я делаю тебя капралом… в ожидании лучшего… Вольно, ребята! Отдохните теперь и повеселитесь! Завтра утром приглашаю вас к бомбардировке!

— Да здравствует Канробер! Да здравствует отец солдат! До здравствует Боске!

Эти восторженные крики раздаются далеко кругом. Перед уходом оба генерала обмениваются несколькими словами, и Канробер делает утвердительный жест.

— Это хорошо! Превосходная мысль! — добавляет он. — Потрудитесь заняться этим!

Боске кричит своим громким голосом:

— Сорви-голова!

— Есть, ваше превосходительство!

— Завтра на рассвете мы бомбардируем Севастополь! Ты начнешь действовать и повторишь свой маневр на Альме… Понял?

— Точно так, ваше превосходительство! — отвечает сияющий зуав. — Я должен зайти впереди французских траншей и стрелять в русские орудия, в русских артиллеристов!

— Прекрасно! Ты выберешь себе сотню людей из самых лучших стрелков… засядешь с ними… выберешь удобное место… я предупрежу твоего полковника… Остальное — твое дело, и ты устроишься, как захочешь!

— Я устроюсь на спине у русских, генерал!

— Желаю тебе удачи, Сорви-голова!

— Благодарю вас, ваше превосходительство, за вашу доброту!

Гордый своей миссией, Сорви-голова идет к капитану Шампоберу, радушно встречающему его.

— Господин капитан, как я счастлив! Вы знаете, мы пришли к вам от всего нашего полка, видевшего вас на деле и искренне уважающего!

Собачка, испуская радостный визг, скачет, лижет его прямо в лицо и бегает, словно бешеная.

— Митральеза! Милый мой пес!

Тото Буффарик поднимает вверх свои цветы, подает их офицеру и кричит:

— Господин капитан, это от зуавов второго полка и от моей семьи… Мы празднуем ваши эполеты и выздоровление!

Капитан хватает мальчика за плечи и целует в обе щеки.

Артиллеристы оглушительно кричат:

— Да здравствуют зуавы!

И все вместе вопят:

— Да здравствует капитан Шампобер!

Капитан, совсем растроганный, пожимает протянутые руки, хочет ответить ласковыми словами, благодарит, как вдруг трубач зуавов, Смоленый Клюв, яростно кричит:

— Берегись, бомба!

С неприятельской стороны, на высоте тридцати метров, летит металлический шар, из которого курится дымок. Слышно, как свистит воздух в кольцах снаряда. Бомба быстро приближается. Все присутствующие бросаются на землю.

Бум! Снаряд разрывается с грохотом пушки, вырыв глубокую яму в два метра и разбросав целый ливень обломков: железа, камней, щепок.

К счастью, никто не задет. Все поднимаются на ноги, и капитан, смеясь, говорит:

— Ну! Бомба, наверное, желала участвовать в нашем разговоре! Благодарю, зуавы! Друзья мои, спасители! Благодарю, канониры, дорогие товарищи по оружию! Я желал бы выразить вам мои чувства, но время не ждет, эти черти русские не дают передышки. Слушайте! У меня есть кварта крымского вина, несколько окороков и корзина шампанского… поселимся всем этим по-братски, выпьем за ваш успех, за счастье тех, кто думает о нас, за наше отечество, за славу французского знамени!

— Вы правы, господин капитан, — отвечает Сорви-голова, — время не ждет, и минуты бегут. Мне надо идти в полк!

— Но ты едва оправился от ужасных ожогов!

— Как вы от удара саблей!

— Но ведь я капитан, у меня ответственность…

— А я сделан капралом и командующим…

— Как? Уже командующим?

— Да, командующим отрядом, который я должен собрать в несколько часов и о котором вы услышите завтра. На рассвете мы откроем охоту на казаков, пока вы будете истреблять их работу пушками!

— Браво, милый Сорви-голова! Вы пойдете к маркитантам.

— Да, господин капитан! Я обойду торговцев… там, наверно, сидят мои верные товарищи, которые будут отличными рекрутами для нового патруля!

— Вы составите настоящий адский патруль!

— Это название мне нравится, господин капитан! Вы — крестный отец патруля и будете гордиться своим крестником!

— Поблагодарите там за меня сестру Елену, тетку Буффарик, мадемуазель Розу, всех этих самоотверженных женщин, заботы которых спасли и вас, и меня от смерти. Мы лежали там оба, умирающие, измученные лихорадкой, с верной Митральезой около нас!

Дежурный офицер спешно подъезжает к капитану и подает ему конверт.

Капитан разворачивает бумагу и читает: «Приказ командиру третьей батареи. Ровно в шесть часов бросить три бомбы на бастион и продолжать безостановочно огонь».

Он пожимает руку зуаву и говорит:

— Я должен дать сигнал к битве, до свидания, друг мой!

— До свидания, господин капитан!

Вся союзная армия охвачена лихорадкой. Новость облетела войско. Солдаты испытывают дикую радость при мысли о бомбардировке. Никто не сомневается в успехе. На завтра назначают друг другу свидание в Севастополе. Ночь кажется томительно длинной. Никто не смыкает глаз. В три часа утра солдаты выбегают из палаток и закусывают. Через два часа они солидно завтракают, запивая завтрак двойной порцией вина и глотком водки. Последние приготовления закончены.

Пехотинцы осматривают свою экипировку до самых подошв. Кавалеристы седлают лошадей, саперы и понтонеры грузят на повозки доски, помосты, лестницы. Канониры заряжают орудия.

Погода великолепная. Занимается заря. Через двадцать пять минут взойдет солнце.

Явственно доносится бой городских часов в Севастополе. Шесть!

На батарее номер три раздаются три ужасных выстрела с промежутками в десять секунд и разносятся далеко в городе.

Это — сигнал! Весь фронт французских и английских войск заволакивается дымом, и громовой улар следует за тучей дыма. Сто двадцать пять пушек и мортир выпускают целый ураган огня на русские укрепления. Неприятель отвечает непрерывным огнем. В адском шуме ничего не слышно, в густом дыму нельзя ничего разобрать. Стреляют без передышки. Понятно, что неприятель терпит большой урон от огня артиллеристов, но что особенно раздражает и удивляет русских — это потеря большого числа артиллеристов, убитых ружейными выстрелами. Время от времени наступает затишье. Тогда раздается сухой легкий выстрел, потом свист, и русский канонир падает на свое орудие с размозженным черепом, с пробитой грудью, с простреленным плечом. Эта убийственная стрельба продолжается беспрерывно.

Русские внимательно смотрят во все стороны, разглядывают в бинокли все неровности почвы и наконец замечают между батареями и траншеями маленькие насыпи земли, которые прикрывают собой ямы, где укрываются по два человека стрелков. Этих насыпей около полусотни — везде, где вчера не было ни малейшего возвышения.

С русских укреплений видны только концы двух карабинов да красный лоскут, свидетельствующий о засаде.

Там, за этими холмиками, засел адский патруль, так живописно окрещенный капитаном Шампобером и заставивший говорить о себе даже русских.

По приказу генерала Боске Сорви-голова отлично устроился. На его призыв сбежалась толпа волонтеров. При одной мысли об экспедиции с ним, весь полк хочет следовать за любимым товарищем. Сорви-голова выбирает себе семьдесят человек и комплектует свой отряд Венсенскими стрелками. Все это лучшие стрелки в дивизии Боске.

В девять часов вечера они отправляются в путь, — каждый снабжен лопатой, мешком с провизией, патронташем и котелком с кофе, — проходят траншеи и уходят искать удобное место. Сорви-голова заранее заботливо осмотрел из амбразуры все укрепления.

Теперь в темноте он отлично ориентируется и ведет своих товарищей. Вот они ползут но земле, избегая шума, и волокут за собой инструменты, обмотанные тряпками, чтобы не звенели, подходят ближе с безрассудной смелостью, с неслыханным везением.

Готово! Они находятся не далее, как в 400 или 450 метрах от русских бастионов.

Тогда каждый со всевозможными предосторожностями погружает лопату в землю и роет яму. Землю бросают вперед, и она образует холмик.

Сорви-голова в центре линии, вместе со своим товарищем-трубачом.

В четыре часа утра ямы и насыпи сделаны.

— Мы словно в пустой купальне засели! — замечает Соленый Клюв.

— Тише! — говорит Сорви-голова.

— Я закурю трубку!

— Нельзя!

— Ну, выпью…

— Береги напиток… будет жарко!

— Ну, если нельзя ни говорить, ни курить, ни пить, я усну, пока не начнется музыка!

— Как хочешь! Я бодрствую!

— Еще бы! Ты — начальник!

Через пять минут трубач, завалившись на дно ямы, спит как сурок. Его будят три выстрела из мортиры. Он встает и кричит:

— К вашим услугам!

Как человек предусмотрительный, он запасся котелком с водкой, открывает его и подает товарищу, заряжающему карабин.

— Выпей глоток, Сорви-голова, это не повредит!

Совершив возлияние, Сорви-голова берет оружие, прицеливается и стреляет. Трубач следит за полетом пули и радостно кричит:

— Полетел бедняга! Славно!

Действительно, русский артиллерист выронил банник и упал на пушку.

— Хорошо! — добавляет Сорви-голова.

Соленый Клюв делает хороший глоток водки, берет карабин и целится в артиллериста, заменившего собой убитого. Паф! Он падает, убитый наповал.

— Верно, старый товарищ!

— Ну, я пойду подкрепиться…

— Берегись… напьешься!

— Ну, ну! Не теряй надежды! Ничто так не освежает зрение и мысли!

Вправо и влево над засадами поднимаются облачка дыма. Выстрелы из карабинов теряются в громе пушек, мортир и треске гранат.

Но отчаянные головы продолжают безостановочно свою ужасную работу, настолько ужасную, что огонь русских слабеет и прерывается на минуту.

Дым, гром, треск повсюду.

Стрелки спокойно сидят в своих ямах, созерцая ураган огня над собой, курят трубки, выжидая удобного момента.

Вдруг земля дрожит, раздается страшный взрыв. На французской линии появляется столб пламени с тучей дыма. Взорвало пороховой погреб. Двадцать пять человек убито, три орудия исковеркано.

Русские шумно радуются, издавая торжествующие крики.

Через полчаса взлетают на воздух два русских пороховых погреба.

— Ответ пастуха пастушке! — замечает серьезно трубач.

Повинуясь одной и той же мысли, французы и русские замедляют огонь, желая видеть результаты бомбардировки.

Одиннадцать часов. Конечно, потери большие, но не столь важные, как можно было думать.

Русские, под сильнейшим огнем, с неустрашимостью, вызывающей восторженный крик союзных войск, быстро исправляют повреждения.

Это далеко не победа французов — к вящему разочарованию солдат, мечтавших о взятии Севастополя.

Пушки и мортиры гремят издали. Во время этого затишья на русских укреплениях собирается масса любопытных: штатские и дамы в богатых туалетах смотрят в бинокли.

Сорви-голова различает среди них даму в черном с карабином в руках. Она оживленно разговаривает и указывает на засаду стрелков.

— Что она собирается делать? — говорит Сорви-голова своему товарищу.

— Она хочет навести на нас пушки и мортиру! Хорош гарнизон, где командуют бабы! Смотри… берегись!

Бум! Выстрел из мортиры в двух шагах от дамы в черном. Бомба летит вверх быстро, с шумом, потом падает.

Сорви-голова и Соленый Клюв видят, что она летит на них, и одним прыжком, как лягушки, выскакивают из своей ямы.

Снаряд с дьявольской точностью падает в яму и разрывается.

В этот момент раздается выстрел из карабина. Сорви-голова делает быстрое движение и прикладывает руку к груди.

— Задело? — с тоской спрашивает его товарищ.

— Не знаю, — прерывающимся голосом отвечает зуав, — мне показалось… что-то ударило меня…

— Иди… иди скорее в яму… бомба еще глубже вырыла ее… опасности нет…

— Да, да! — бормочет Сорви-голова. бледный, как полотно.

Ползком добирается он до ямы и тяжело падает в нее. Соленый Клюв дрожит с головы до пят. заметив на красной ленточке креста, украшающего грудь его друга, маленькую круглую дырочку.

ГЛАВА III

Сорви-голова видимо слабеет. Трубач открывает свой котелок и вливает ему в рот водки.

— Выпей… это отлично! Молоко тигра! Оно воскресит мертвого!

Сорви-голова тяжело вздыхает и говорит уже окрепшим голосом:

— Мне лучше!

— Ну, снимай куртку… надо видеть, чем тебя задело!

Соленый Клюв снимает с товарища куртку, расстегивает рубашку и замечает на теле, ниже сердца, фиолетовое пятно с черными краями. Но крови нет.

— Царапина! Просто царапина! — серьезно говорит трубач.

Сорви-голова чувствует какое-то твердое тело в своем поясе, ощупывает его и вынимает пулю малого калибра.

— Вот так штучка! Какое-то игрушечное ружье… точность в прицеле, но не в ударе! Твое счастье, нечего тебе жаловаться!

— Да, но выстрел был верно направлен!

— Это — дама! Она подстерегает нас. Погодите минуточку, милая дама!

— Не убивай ее!

— Предрассудки! Потому что дама? Ну, плевать мне на дам! Она ведет себя как солдат, и я смотрю на нее как на солдата!

Во время этого короткого разговора дым снова сгустился, закрыв собой бастион и гордую княгиню. Снова начинается ожесточенная бомбардировка.

Флот также принимает участие в битве. Двадцать семь роенных кораблей открывают огонь, обстреливая укрепления, защищающие рейд. И берег, и море покрыты дымом, в котором сверкают молнии. Шум так ужасен, что кровь брызнет из ушей канониров, и многие глохнут навсегда. У русских несчастье. Убит адмирал Корнилов. Всегда впереди, верхом, он неустанно следил за бомбардировкой с Малахова кургана. Вдруг английская пуля раздробила ему левую ногу. Он падает на руки опечаленных офицеров, смотрит на них потухающими глазами и говорит:

— Поручаю вам защиту Севастополя. Не отдавайте его!

Его относят в госпиталь, где он, несмотря на все старания врачей, умер после долгой агонии.

Последние слова его были: До смерти! Защищайтесь до самой смерти!

Эта катастрофа вместо того, чтобы обескуражить русских, усилила их ярость и энергию.

Город весь в дыму и в огне.

Бастионы обрушиваются на французские батареи целым вихрем огня. Досталось и кораблям. У адмиральского корабля «Город Париж» пробит корпус, попорчен такелаж и грузовая ватерлиния. Бомба опрокидывает адмирала Гамелина, одного из дежурных офицеров и ранит двух адъютантов.

На некоторых кораблях начался пожар. Да, эти русские — бравые и смелые солдаты! Обольщаться нечего, наши дела неважны до такой степени, что генерал Тьери, командир артиллерии, приказывает прекратить огонь.

Никто не помышляет теперь о приступе, тем более что в Севастополе появился князь Меньшиков с тридцатью батальонами войска. Ночью все затихает с обеих сторон.

Каждый считает свои потери и поправляет повреждения.

Со стороны французов — триста человек убитых и раненых. У англичан — около четырехсот. У русских около тысячи человек выбыло из строя. Англо-французская армия насчитывает десять тысяч пушечных выстрелов, русская

— двадцать тысяч. Союзный флот бросил тридцать тысяч снарядов на рейд. Русские ответили шестнадцатью тысячами.

За эту бомбардировку с обеих сторон насчитывалось семьдесят тысяч пушечных выстрелов.

Русские понесли особый урон от стрелков из отряда Сорви-головы. Из них самих немногие получили лишь легкие контузии. Сорви-голова был контужен сильнее всех. Вернувшись ночью в лагерь, адский патруль был встречен поздравлениями.

Попытка была исключительно удачна, и отныне адский патруль начал свое официальное существование.

Ночью десять тысяч рабочих поправили русские укрепления, и наутро они высились грознее, чем когда-либо.

Назавтра, как и во все последующие дни, снова начинается яростная бомбардировка. Напрасно союзники роют траншеи, работают с лихорадочной торопливостью — все безуспешно.

— Это значит стараться укусить себе нос! — энергично заявляет Сорви-голове капитан Шампобер.

Несмотря на ужаснейшую канонаду, Севастополь, благодаря гению подполковника Тотлебена и патриотизму защитников, сопротивляется врагу и наносит ему жестокие потери. Зная, что наступление — лучшая защита, русские атакуют безостановочно.

Дерзкие вылазки гарнизона, неожиданность, с которой Меньшиков захватил англичан в Балаклаве и едва не истребил всю кавалерию, — все это заставило союзников призадуматься и понять, что они имеют дело с очень сильным неприятелем.

Битва при Балаклаве была коротка. Инкерманское сражение, где без помощи французов погибла бы вся английская армия, было очень кровопролитным.

Наконец, вещь очень важная и серьезно беспокоящая французский главный штаб — это факт, что система шпионства организована у русских так хорошо, что они знают все происходящее в неприятельских войсках. Движение войска, размещение батарей они знают прекрасно, даже пароль.

На другой день после Инкерманской битвы, когда все были заняты своими делами — перевязывали раны, оплакивали умерших, глубокой ночью было сделано нападение на батарею капитана Шампобера.

Впереди центрального бастиона русские воздвигли люнет с шестью пушками и наделали много хлопот и неприятностей капитану Шампоберу и его батарее.

Капитан, посетовав, обратился к Сорви-голове:

— Ты свободен и можешь распоряжаться собой, можешь маневрировать как угодно, командуя своими приятелями, не боящимися ни Бога, ни черта. Окажи мне услугу, дорогой Сорви-голова!

— К вашим услугам, господин капитан!

— Это очень трудное дело, пожалуй, невозможное…

— Трудное? Может быть! Невозможное… я его сделаю!

— Ну, слушай! Надо пойти заклепать орудия этой батареи, вот там, между южной частью кладбища и выступом центрального бастиона.

— Господин капитан! Сегодня вечером я возьму с собой пятьдесят человек… отвечаю за успех!

— Заранее благодарю тебя от всего сердца, мой смелый друг!

— Ба! Оставьте, господин капитан! Это сущие пустяки!

В десять часов вечера адский патруль во главе со своим умелым начальником, узнав пароль, отправился в путь. Проходит два часа. Полнейшее безмолвие. Тишина прерывается только окриками часовых да лаем собак в Севастополе. Пушки молчат. С обеих сторон полнейшая неподвижность и оцепенение.

Городские часы бьют полночь.

Часовой, стоящий у траншеи, слышит приближение отряда, идущего открыто, не прячась.

— Кто идет? — кричит он.

— Франция! — отвечает голос из темноты.

— Какого полка?

— Стрелки второго полка зуавов!

— Пароль!

— Маренго!

— Проходи! — добавляет часовой.

В этот момент какая-то тень бесшумно скользнула позади часового. Вдруг он получает сильнейший удар топором по голове.

Несчастный падает и бормочет:

— Это не те, не Сорви-голова! Измена!

Его не слушают. Отряд молча бросается вперед в батарею. Капитан чувствует опасность, но поздно. Он вынимает саблю и кричит:

— Живо! Канониры! Сюда! Неприятель!

В один момент в батарее поднимается неописуемая тревога. Артиллеристы быстро готовятся к обороне. Завязывается ожесточенная борьба в темноте. Дерутся, борются, душат друг друга.

Но осаждающие рвутся не к людям, а к пушкам. Некоторые из русских вооружены тяжелыми молотками и длинными гвоздями. Они ощупывают запал пушек, вводят туда гвоздь и вбивают его ударами молотка. Четыре пушки и три мортиры заклепаны и совершенно непригодны к делу!

Капитан видит перед собой гиганта с обнаженной саблей. Шампобер инстинктивно опускается на колено и втыкает свою саблю в живот врага.

— Это в отместку за мой шрам! — говорит он холодно, вставая на ноги.

Помощь спешит со всех сторон, но слишком поздно. Достигнув своей цели, русские перелезают через траншею, толкают часовых и убегают, оставив своих раненых в батарее. Зажигают фонарь. Капитан освещает им лицо своего противника и видит молодого человека своих лет в чине морского лейтенанта.

Он поднимает голову раненого и говорит ему:

— Скажите, что я могу сделать для вас?

— Ничего, — отвечает раненый, — я погиб… все бесполезно!

— Сейчас я позову хирурга!

— Спасибо вам, спасибо… я умираю и прощаю вам свою смерть… Вы исполнили долг так же, как и я! Война!

Раненый приподнимается и кричит:

— Да здравствует русский царь! Да здравствует Россия! — Потом падает мертвый.

В это время, по странной случайности, Сорви-голова проделывает то же самое в русской батарее — с таким же успехом, но с большими затруднениями, потому что не знает русского языка. Ему удалось заклепать шесть пушек и четыре мортиры. Адский патруль возвращался уже домой, оставив четырех человек убитыми в схватке, как вдруг до слуха зуавов донесся топот ног. Трубач, очень наблюдательный, тихо заметил:

— Это стук русских сапог… слышно по звуку!

— Верно!

— Значит, это русские бегут к нам…

— Мы хорошо встретим их! — добавляет сержант Буффарик, в качестве волонтера присоединившийся к патрулю.

Образцовые солдаты вытягиваются в линию и скрещивают штыки. Русские в беспорядке сослепу бросаются на них. Отчаянная схватка, несколько пронзительных воплей, потом команда на незнакомом языке. На земле лежит около пятидесяти человек раненых и убитых, которых зуавы словно проглотили.

Остатки русского отряда смыкаются в линию и отступают вдоль кладбищенской стены. Монументальная решетка, служащая входом в некрополь, открыта. Беглецы, очевидно. знают это, пробегают и запирают ее за собой.

— Смелей! — кричит Сорви-голова. — Смелей! Они у нас в руках!

С ружьем на перевязи, он пытается перелезть через решетку, но гвозди, которыми она утыкана, останавливают его.

— Берегись, — говорит трубач, — разорвешь платье, и это будет скверно!

— Влезем на стену, — говорит Сорви-голова. спускаясь на землю, — они заперты, как в клетке!

Наиболее сильные из зуавов прислоняются к стене и устраивают лестницу для товарищей. Эти упражнения проделываются без всякого шума, без разговоров. Индейцы, выслеживая врага, наверное, не могли бы сделать это лучше.

— Ложись! — командует Сорви-голова.

Зуавы вытягиваются на стене и остаются неподвижными.

Странная вещь! Не слышно ни малейшего шума. Вероятно, русские прячутся, готовясь к битве.

Обеспокоенный этой тишиной. Сорви — голова скользит вниз, исследует почву, ощупывает ее и убеждается, что нет ничего похожего на засаду или западню.

— Тихо спускаться! — командует он.

Зуавы спускаются со стены и собираются около начальника, заинтригованные, почуяв тайну. Кладбище представляет собой широкий прямоугольник в четыреста метров длиной и в сто метров шириной. Сорви-голова решает, что им не трудно будет обшарить все кладбище, несмотря на темноту.

Зуавы продвигаются вперед, держа штык перед собой, строго соблюдая приказ: не стрелять ни в каком случае. Они ощупывают землю, задевая кресты и памятники на могилах, сомкнувшись в одну линию, прислушиваются, поджидают…

Ничего! Ни шуму, ни шороху. Через четверть часа они подходят к другой стене и останавливаются.

— Ровно ничего! — кричит трубач.

Сорви-голова размышляет с минуту и говорит товарищам:

— Пятьдесят человек не могут затеряться, как орехи… Тут какая-то тайна! Здесь нам нечего делать. Пора домой!

ГЛАВА IV

Едва успел Сорви-голова вернуться, как капитан Шампобер сообщает ему о происшедшем. Он внимательно слушает и говорит:

— Русские ответили часовому по-французски?

— Да!

— Назвали себя зуавами и сказали пароль?

— Да.

— Следовательно, они знают о существовании адского патруля и знали о нашей экспедиции! Господин капитан, дозвольте мне взглянуть на труп убитого вами русского офицера.

Шампобер указывает ему в угол, где на носилках лежит темная масса. Сорви-голова берет фонарь, просит артиллериста посветить, подходит к трупу и расстегивает запачканный кровью мундир.

— Сорви-голова! Что ты делаешь? — кричит капитан укоризненным тоном.

— Мертвый неприятель! Ты такой великодушный!

— Капитан! Я начальник разведчиков, и чувствительность не входит в мои обязанности! Этот человек ворвался сюда благодаря предательству. Мы потеряли людей и пушки. Мне кажется, что эта позорная тайна — в его кармане. Мой долг — обыскать его, и я обыщу со спокойной совестью!

Болтая, Сорви-голова обшаривает карманы мертвеца, находит сначала пакет с письмами на имя графа Соинова и записную книжку.

— Не то! — решает зуав, засовывая книжку обратно в карман. Во внутреннем кармане его пальцы нащупывают бумагу. Сорви-голова вынимает большой конверт с подвижной печатью, обыкновенно употребляемый французским главным штабом, на лицевой стороне которого написано: «Экспедиционный корпус Крыма. Главный штаб».

— Разве я не прав? — говорит Сорви-голова, вскрывая конверт.

— Я-то совершенный дурак! — восклицает капитан. Зуав вынимает из конверта оттиски плана размещения первой, третьей, пятой и седьмой батарей с подробным указанием количества орудий и орудийной прислуги.

— Я думаю, вас это заинтересует! — говорит Сорви-голова, протягивая капитану бумагу. Он находит еще рисунки, чертежи и кричит:

— Вот и обо мне есть… Почитаем!

«Адский патруль, состоящий из лучших солдат, работает отлично. Невозможно что-либо предусмотреть в данном случае. Командующий патрулем зуав, Жан Бургейль, по прозвищу Сорви-голова, интеллигентный, смелый, выносливый солдат»…

— Очень благодарен! — вставляет Сорви-голова.

«Его нельзя купить»…

— Да, я не продаюсь ни за какие деньги!

«Необходимо уничтожить его!» — продолжает читать Сорви-голова и добавляет:

— Это мы еще увидим, потому что Сорви-голова присутствует здесь, смотрит во все глаза и готов защищаться. Что вы скажете об этом, господин капитан?

— Я поражен!

— Я — тоже! Ночь сюрпризов! В огороженном кладбище исчезли, словно провалились, пятьдесят человек!

— Все это очень странно!

— Я думаю, что при некотором уме и смелости можно раскрыть эту тайну!

— Это будет важной услугой французской армии!

— Завтра же я попытаюсь, пойду один ночью и узнаю!

— Могу я помочь чем-нибудь?

— Будьте добры, господин капитан, достаньте мне список всех атташе при главном штабе… Эта измена — дело рук человека очень осведомленного благодаря роду его службы!

— А сейчас?

— Сейчас… я попрошу вас дать мне уголок, где бы я мог выспаться!

— У меня две охапки соломы и покрывало. Предлагаю вам это от чистого сердца.

— Принимаю с благодарностью!

День проходит спокойно. Вечером большое разочарование для стрелков. Адский патруль свободен. Начальник его отправился один неизвестно куда. Он выкрасил в черный цвет ствол карабина и штык, заботливо собрал свой меток и молчит, отказываясь сказать, куда идет, даже своим лучшим друзьям. В восемь часов вечера он смело идет в темноту, к русским, через двадцать пять минут достигает кладбища, находит дверь незапертой и входит.

— Значит, сюда кто-то входил, — решает Сорви-голова, — мне остается только открыть глаза и уши!

Он находит защищенное от ветра место, снимает мешок, кладет его на землю, накидывает на себя плащ с капюшоном, берет в руку карабин и вооружается терпением.

Уединение кладбища, шум ветра в решетках и памятниках, шорох кипарисов, угрожающая опасность, таинственность — все это, наверное, произвело бы тяжелое впечатление на самого спокойного человека. Но Сорви-голова — образцовый солдат, один из тех, у кого чувство долга берет верх над слабостью, осторожностью и страхом. Он выжидает спокойно и уверенно.

Проходит час. Он развлекается, считая удары городских часов и следя издали за полетом бомб.

Вдруг над Севастополем взлетает ракета, оставляет за собой светящийся след и лопается, разбрасывая во все стороны искры голубого цвета.

— Это — сигнал! — заключает Сорви-голова.

Через тридцать секунд появляется новая ракета, разбрасывающая искры белого цвета.

Наконец, спустя тридцать секунд — третья ракета, прорезающая темноту ночи. Она лопается, оставляя после себя снопы искр красного цвета.

— Странно, — думает зуав, — голубой, белый и красный. Французские цвета. Для кого же этот сигнал? Не назначается ли он для изменника, продающего кровь своих братьев, славу Франции? Надо узнать, выследить и наказать его за бесчестие!

Сорви-голова, скорчившись на своем мешке, терпеливо ждет. Время идет. Десять часов, одиннадцать… никого и ничего.

Вдруг тонкий слух зуава ловит тихий шорох, заглушенные шаги… Он задерживает дыхание и ждет. Глаза его, привыкшие к темноте, различают какую-то тень, которая входит, останавливается, прислушивается и тихо идет по аллее кладбища. Незнакомец закутан в широкую русскую шинель. Сорви-голова оставляет свой мешок и карабин и, надеясь на свою атлетическую силу, следует по пятам за таинственным посетителем. Шаг за шагом, с ловкостью кошки, он двигается вперед. Они проходят около двухсот метров и приближаются к белому строению, окруженному кипарисами. Это русская часовня.

Слышится легкий свист, и незнакомец останавливается перед часовней, где его ждут.

Я не напрасно потеряю время, — говорит про себя Сорви-голова, — узнаю что-нибудь интересное!

Начинается быстрый разговор по-французски.

Зуав прячется за кипарисы, закрывается их ветвями и слушает.

Он узнает голос женщины, звонкий, металлического тембра, и вздрагивает.

— Дама в черном! — бормочет он. Ее слова явственно доносятся до него, и Жан холодеет от ярости.

— Да, мой милый, ваши сведения превосходны… — говорит княгиня, — они были очень полезны для нас… К несчастью, бумага осталась в кармане убитого графа Соинова!

Незнакомец глухо вскрикивает.

— Но тогда… это будет официально доказано… и я рискую, что меня расстреляют!

— Ну, полно, ободритесь… никто и не подозревает вас, никакой опасности! Продолжайте работать ради спасения святой Руси…

— Что же вам угодно еще?

— Прежде всего вознаградить вас за ваши услуги… вот золото… прекрасное французское золото! Тут двести луидоров… маленькое состояние.

Звон золота доказал зуаву, что деньги перешли в руки изменника.

— Негодяй! — шепчет Сорви-голова, сжимая кулаки.

— Вы спрашиваете, что мне угодно? Слушайте! Я хочу, чтобы вы отдали мне связанным по рукам и ногам этого демона, который стоит один всех ваших полков! Я хочу завладеть этим разбойником — Сорви-головой!

Зуаву очень хочется прыгнуть к ним и крикнуть, что он здесь, но он сдерживается изо всех сил, остается неподвижным, заинтригованный разговором, желая знать, что будет дальше.

— То, чего вы требуете, — невозможно! — отвечает незнакомец.

— Даже если я заплачу очень дорого?

— Не все можно купить золотом!

— Я хочу этого, хотя бы мне пришлось истратить миллион!

Сорви-голова, единственный зритель драмы, разыгравшейся на кладбище, слушает.

— Мне знаком этот мужской голос, — шепчет он, — где я его слышал?

— Ненависть может совершить даже невозможное, — продолжает негодяй,

— надо попытаться!

— Вы ненавидите его?

— Да, всей душой, и месть, которую я готовлю ему, будет для Сорви-головы хуже смерти… слышите, сударыня, хуже смерти!

— Например?

— Бесчестие… разжалование… стыд и потом казнь, заслуженная изменником!

— Отлично! Когда вы рассчитываете выполнить этот план?

— Я уже начал… посеял клевету, она растет быстро, как дурная трава… и буду продолжать в том же духе!

— Я не понимаю!

— Будьте добры войти в часовню… я покажу вам… мою находку!

Зуав слышит, что дверь часовни заперлась за ними.

— Откуда появилась эта проклятая дама? — раздумывает он. — Словно призрак из могилы! Нужно все это выяснить. Не останутся же они целый век в часовне. Подождем!

Зуав продолжает лежать под кипарисами и ждет. Никого! Ни малейшего шума, ни луча света в часовне, которая холодна и безмолвна, как окружающие ее могилы.

Время проходит, и Сорви-голова начинает тревожиться, но не решается покинуть свой пост и ждет, не спуская глаз с двери.

Тишина и молчание! Медленно тянутся бесконечные мучительные для зуава часы ожидания.

Наконец брезжит заря, а часовня по-прежнему заперта и молчалива.

— Гром и молния! — кричит Сорви-голова, охваченный гневом, оглядывается, замечает обломок креста на могиле, хватает его, сует в скважину двери и слегка нажимает. Дверь отворяется. Сорви-голова бросается в часовню. Она пуста. У него вырывается крик гнева и удивления.

— Черт возьми! Я одурачен!

Четыре метра в длину и ширину, выложенный мозаикой пол, два стула, алтарь со святыми иконами — вот весь небогатый инвентарь часовни.

— Тут и крысе негде спрятаться, — бормочет Сорви-голова, — но я сам видел двух людей, вошедших сюда! Стены крепки, другого выхода нет, и никого! Ну, исследуем все не торопясь и приготовимся к сюрпризам!

Он выходит из часовни, находит свой мешок, достает оттуда лепешки, кусок свиного сала, щепотку соли и поедает все это с жадностью волка.

Запив свой завтрак хорошей порцией крымского вина, он бодро кричит:

— За работу теперь!

Он стучит прикладом карабина по всем стенам и по мозаичному полу. Всюду полный звук, исключающий всякую мысль о потайном входе.

— Теперь алтарь! Тут что-то новое… увидим! — Алтарь — деревянный, с тяжелыми дубовыми панелями, разрисованными под мрамор. Нигде ни малейшего украшении только на верхней части его большой позолоченный крест. Сорви-голова наклоняется, внимательно разглядывает крест, ощупывает его, стучит кулаком по его подножью.

— Я чувствую тут тайну, — бормочет он, — я уверен в этом!

Зуав сильно нажимает большие гвозди у креста. Второй гвоздь подается, углубляется, «крак!» — стена медленно опускается вниз. Под ней, в глубине, видны ступеньки лестницы.

Сорви-голова потирает руки от радости и выделывает отчаянные прыжки.

— Конечно! Я узнал все фокусы! Ловко! Славно!

Он роется в мешке, вытаскивает спички и свечку, зажигает ее и задумывается.

— Я нашел вход… но как же закрыть его?

Оказывается, что это дело не трудное. Под алтарем находится другой такой же крест с такими же гвоздями.

Сорви-голова нажимает их, и стена закрывается. Снова открыв вход, он идет по лестнице, держа в одной руке ружье, а в другой свечу, проходит восемнадцать ступеней и спускался в сводчатый коридор, ведущий в город. Несомненно, что русские проходят здесь, готовясь к ночной атаке.

Зуав проходит еще около двухсот метров и замечает, что коридор суживается до такой степени, что едва дает возможность пройти человеку плотного сложения.

Сорви-голова бесстрашно продвигается дальше по узкому лазу, где едва помещаются его атлетические плечи, помогает себе пальцами, ногами и, наконец, видит перед собой обширную залу, уставленную иконами с горящими перед ними лампадами.

Около двухсот пятидесяти ружей симметрично стоят у стены, тут же мортира и разное оружие. Над своей головой зуав слышит глухие удары, от которых трясется земля, и звенят клинки оружия.

— Я нахожусь под укреплениями, — шепчет Сорви-голова, — да, под бастионом. Это — пушечные выстрелы! Он осматривает комнату и видит герметически закрытую дверь, утыканную гвоздями. Пора уходить! Вдруг он замечает большой деревянный сундук, из любопытства поднимает его крышку и вскрикивает.

Перед ним лежит полная солдатская форма зуава второго полка. Тут и куртка, и феска, голубой пояс, широкие шальвары, белые гетры, башмаки — все, даже оружие: карабин, пороховница, сабля-штык.

Но что всего удивительнее — на левой стороне куртки висит на красной ленте крест Почетного Легиона.

— Можно с ума сойти! — вскрикивает Сорви-голова. Что мне делать? Надо уходить, пора! Я вернусь… я предупрежден!

Он быстро складывает все на место, в сундук, как вдруг что-то со звоном падает на пол.

Зуав поднимает «крапод», кожаный кошель, который зуавы носят на груди, наполненный золотом, громко смеется и спокойно перекладывает деньги в свой карман.

— Военная добыча! — смеется Сорви-голова. — Взято у неприятеля! Отлично! Адский патруль славно выпьет сегодня… все до последнего сантима! Теперь домой!

ГЛАВА V

Бухта Камышовая очень просторна, защищена от ветра и служит отличной гаванью для французского флота в продолжение всей Крымской войны. К северо-западу от бухты расположился импровизированный военный город: набережные, сараи, бараки, продуктовые лавки, магазины платья, артиллерийский парк, походные лазареты, даже корпус пожарных, организованный для тушения пожаров.

В глубине бухты преобладает гражданское население, всюду ютятся торговцы, слетевшиеся сюда со всех сторон. Греки, левантийцы, англичане, французы, итальянцы, татары по-братски делят добычу, грабят солдат, продают все что угодно, назначая на товары бешеные цены. Тут видны палатки, земляные мазанки, бараки, лавочки; все это пестрое население толпится на пыльных и грязных улицах. Телеги, коляски, кареты, арбы, возы, запряженные лошадьми, мулами, верблюдами, волами, движутся непрестанно по улицам, подвозя оружие, товары, провизию. Слышны крики, брань, проклятия на всех языках. Везде выставка товаров: на бочках, на камнях, на досках. Плоды, овощи, птица, консервы, окорока, рыба свежая и сушеная… И целый ряд лавок — булочные, мясные, колбасные! Огромная толпа, продающая разные напитки… Кафе-концерт с рестораном, казино, где развлекаются солдаты, отдыхая после битвы. И все эти торговцы, пришлые люди, обделывают свои дела, получая за свои товар золотом. Что делать! Никто не уверен в завтрашнем дне, пули и ядра не щадят. Каждый торопится опустошить свой карман, получить хотя бы иллюзию удовольствия, прежде чем умереть. Таким образом, самое бесстыдное обирание сделалось здесь чем-то дозволенным и обычным, и обобранные не особенно огорчались этим.

Кроме того, сюда прибыло много англичанок и француженок, которые, испытав массу неприятностей, решились присоединиться к своим мужьям. Им живется очень дурно в этом городе, полном шума, гама, криков и оргий, где нельзя достать самых необходимых вещей для обихода.

Но они с достоинством переносят свое положение ради своих мужей.

В это время Сорви-голова, после посещения подземелья, испытывает потребность угостить своих товарищей. Он ощущает безумную радость при мысли, что взятое им русское золото послужит для выпивки французам, и двести луидоров, найденные в сундуке, вполне оплатят пирушку, которую он даст в честь своих шакалов, смелых и отборных зуавов второго полка.

Эта пирушка адского патруля производит эффект необычайный. Зуавы собираются кучками, ходят взад и вперед, веселые, с горящими глазами, задрав нос кверху.

Возлияния следуют за возлияниями, и Сорви-голова, карман которого набит золотом, платит по-царски, не считая. Тосты не прекращаются. Пьют за здоровье императора, королевы Виктории, генерала Канробера, генерала Боске, полковника Клэра, капитана Шампобера.

Сорви-голова заказал обед в ресторане.

Зуавы, уже подвыпившие, но еще держащиеся на ногах, с песнями направляются обедать.

Обед изобилует вкусными яствами, острыми приправами, которые возбуждают жажду. Едят хорошо, но пьют еще лучше. Соленый Клюв, профессиональный пьяница, блистательно оправдывает свое прозвище.

А Сорви-голова платит, платит за все, словно первоклассный банкирский дом.

Товарищи, пораженные обилием золота, струящимся из его рук, не верят своим глазам.

— Что ж, ты нашел золотой рудник? — спрашивает трубач. — Или получил наследство?

Сорви-голова смеется и требует шампанского.

— Не продал ли ты душу черту? Отвечай же мне! — настаивает трубач, который, пьянея, становится упрямым как мул.

— Это, мой старый трубач, — восклицает Сорви-голова, — не больше не меньше как московское золото, которое я нашел в потаенном месте, куда вас сведу как-нибудь!

— Русское золото? Не может быть!

— Да, плата за измену, которую я нашел и взял себе!

Неосторожные слова, о которых Сорви-голова горько сожалел потом!

В самом деле, космополитическое население Камышовой бухты представляло собой целый очаг шпионства. Среди этих подозрительных левантийцев, хитрых пронырливых татар, среди всех этих людей, потерявших понятие о чести, об отечестве, нашлось много людей, готовых ради денег служить шпионами. Поэтому в Севастополе, в армии Меньшикова, знали все, что происходило в союзной армии.

…Но время идет. Скоро потушат огни. Пора покидать ресторан, заканчивать пирушку.

Последнее возлияние. Бутылки пусты. Шум, крик, тосты, песни — все это мешается в какой-то хаос. Вдруг зазвучали трубы и барабаны. Тушить огни! Все здесь подчинено военному режиму, даже воровские лавчонки и казино закрываются, словно по волшебству.

Сорви-голова платит по счету и выворачивает свои карманы. Все проедено, пропито до последнего сантима!

— Ну и обед! — говорит Соленый Клюв. — Один восторг!

— Да, замечательный пир! — повторяют гурманы, пересчитывая блюда. — Жареное мясо, суп… филе… овощи и масса всяких вкусных вещей!

— Мы съели верблюда!

— Не может быть!

— Да, сегодня утром верблюд сломал себе ногу… Его забили и приготовили нам под разными соусами. Мы съели целого верблюда!

Зуавы громко хохочут и кричат:

— Браво! Верблюд! Целый верблюд!

Пошатываясь, веселые и довольные, они направляются в траншею, где тянется длинный ряд палаток, ложатся и засыпают праведным сном. На другой день адский патруль чувствует себя скверно, но с обычной смелостью принимается за свое дело, полное тревог и опасностей!

Проходит десять дней. Русские учащают ночные атаки, и — странная вещь!

— они всегда проходят успешно. Измена, предательство помогают им в дерзких вылазках. Главный штаб меняет пароль два раза за ночь. Фальшивые батареи маскируют настоящие. Тщательно скрывается движение войск. Напрасно! Неприятель всегда предупреждается с дьявольской точностью. Между тем начинают распространяться разные слухи о людях, которые бесконтрольно куда-то уходят, Бродят около русских укреплений, делают что хотят. Можно ли доверять этим людям, можно ли быть уверенным в их честности, верности долгу, отечеству и знамени? Начинают говорить об адском патруле и, наконец, о Сорви-голове. Кто первый назвал его? Трудно сказать. Какой-то коварный аноним. Да, Сорви-голова — предатель! Этот пир, заданный им товарищам… Позорная оргия, где адский патруль хвастался русским золотом! Это золото — цена его измены, его бесчестия! А ночные отлучки Сорви-головы? Ночью его видно всюду. Он подглядывает, подслушивает, подстерегает, исчезает, появляется у своих друзей — русских. Конечно, он изменник! И на груди изменника крест Почетного Легиона!

Теперь уже громко обвиняют в измене этого неустрашимого солдата, этого храбреца, которому завидуют втайне. Так продолжается целую неделю. Наконец гроза разражается.

Однажды после полудня Сорви-голова, свободный и веселый, один гуляет по улицам, наблюдая уличную жизнь. Он надеется встретить товарища, который поможет ему истратить деньги, только что полученные от отца.

Но Сорви-голова встречает сержанта Дюрэ, которого он не видел после того драматического эпизода. Как кавалер ордена Почетного Легиона, Сорви-голова имеет право на салют солдат и унтер-офицеров.

Ему лично это вовсе не нужно, но эта честь отдается кресту Почетного Легиона — символу военной заслуги, как выражение величайшего уважения к солдату со стороны отечества.

Остановившись в четырех шагах от зуава, сержант Дюрэ посмеивается и закладывает руки за спину, чтобы показать свое пренебрежение.

Сорви-голова чувствует легкую дрожь — предвестник гнева, и говорит спокойным голосом:

— Сержант, устав требует, чтобы вы отдавали честь кавалеру ордена Почетного Легиона. Потрудитесь повиноваться уставу!

Сержант поворачивается, оглядывается, замечает вблизи отряд линейцев и злобно отвечает:

— Я не отдаю честь кресту, опозоренному изменником, продажным негодяем, шпионом русских!

Эти ужасные слова падают на зуава, как пощечины. В ушах у него звенит, в глазах мутится, горло сжимается, сердце перестает биться. Ему кажется, что он умирает. Дикий вопль вырывается из его груди…

— Негодяй… подлец! Я впихну эти слова тебе назад в глотку! Я убью тебя!

Яростным прыжком Сорви-голова кидается на сержанта, швыряет его, как мяч, бросает на землю, вскакивает на него, лелея мысль убить его, истерзать.

— Ко мне! Товарищи! На помощь! — кричит сержант.

Линейцы бросаются на зуава. Их около десяти человек, предупрежденных заранее, знающих, в чем дело.

— Ах вы негодяи, десять против одного!.. И это французы! — кричит Сорви-голова, колотит их ногами, кулаками, валит на землю.

— Смелее, товарищи! Смелее! — кричит сержант. — Держите его, изменника, позорящего французскую армию! Держите!

Возбужденные этими словами, уверенные, что зуав виноват, солдаты снова кидаются на него. Трое или четверо из них падают на землю под яростными ударами Сорви-головы.

— Скоты! — кричит он громко. — Я — изменник, я — продажный!.. Я убью вас!

К несчастью, поблизости нет ни одного зуава, чтобы помочь товарищу. Несколько торговцев подошли к месту происшествия и с любопытством глазеют на драку.

— Надо кончить с ним! — решает Дюрэ, наклоняется, поднимает обломок сабли, подкрадывается к зуаву и швыряет ему в лицо. Залитый кровью, зуав останавливается, шатаясь, и подносит руки к глазам.

— Негодяй! — кричит он. — Я вырву твое подлое сердце! Ко мне! Шакалы! Ко мне! — испускает он отчаянный вопль.

Солдаты хватают его, валят на землю, впихивают ему в рот платок и связывают. Вот Сорви-голова — обезоруженный, неподвижный, как труп, с окровавленным лицом — в полной власти своего смертельного врага! Сержант наклоняется к нему и говорит ему тихим, шипящим от злобы голосом:

— На этот раз ты в моих руках, храбрец. Ты погиб! У тебя сорвут крест и расстреляют тебя. Я буду счастлив! Товарищи! Отнесите изменника и заприте его до суда — его ждет казнь!

ГЛАВА VI

Арест Сорви-головы ошеломляет солдат. Весь полк протестует, как один человек. Начинается волнение. Волонтеры адского патруля беснуются, ругаются, ломают оружие и хотят, чего бы им это ни стоило, освободить любимого командира из тюрьмы. Трубач трубит сбор. Вокруг него собираются зуавы. Повсюду видны сжатые кулаки, поднятые карабины, искаженные гневом бронзовые лица, растрепанные бороды…

Буффарик, Дюлонг, Роберт, Бокамп, близкие друзья Жана, производят адский шум, усиливающийся с каждой минутой.

— Сорви-голова! Мы хотим видеть Сорви-голову! Вперед, товарищи, вперед! Освободить его!

Дело становится серьезным…

Офицеры бросаются в толпу, стараясь восстановить порядок, успокоить солдат.

Полковник хорошо знает своих зуавов. Образцовые солдаты, ясные головы, золотые сердца! Он умеет говорить с ними твердо, но ласково, и, видя их возбуждение, командует:

— Стройся! Живо!

В силу привычки и дисциплины зуавы строятся, но продолжают кричать:

— Сорви-голова! Мы хотим видеть Сорви-голову!

Заметив около себя Буффарика, полковник говорит ему:

— И ты, старый боевой конь?

— Господин полковник, — с достоинством отвечает сержант, — Сорви-голова — жертва клеветы! Это пощечина зуавам всего полка!

— Хорошо сказано! — кричат зуавы. — Да здравствует Буффарик, да здравствует Сорви-голова!

— Дети мои! — говорит полковник. — Я думаю так же, как вы. Сорви-голова — образец честности и мужества… Он будет возвращен вам!

— Сейчас же! Сейчас! — кричат самые нетерпеливые.

— Молчать, когда я говорю! — прерывает их полковник. — Я займусь этим немедленно, но прошу вас, ради Сорви-головы, не делайте глупостей… Нельзя же доказывать его невиновность стрельбой из карабина! Ступайте в палатки и верьте моему слову. Вольно, ребята!

— Да здравствует кебир! — раздается громогласный крик.

Успокоенные зуавы возвращаются в свои палатки, а полковник направляется в лагерь в сопровождении двух офицеров — батальонных командиров.

Командир линейного полка — личный друг полковника. Он не разделяет оптимизма полковника и смотрит на дело очень серьезно. Обвинение, предъявленное Сорви-голове, основывается на солидных данных. Подана целая бумага, очень хитро и умно составленная.

Полковник пробегает глазами бумагу и говорит:

— На вашем месте я бросил бы все это в огонь!

— Но от этого мы ничего не выиграем, ни я, ни ваш зуав! Сорви-голова впутан в серьезное дело…

— Которое его опозорит!

— Ему придется доказывать свою невиновность!

— Хорошо, позвольте нам повидать его! Я поговорю с ним. Спрошу его. В сущности, я убежден в его верности долгу и знамени!

Офицеры входят в каземат, где сидит несчастный Сорви-голова. Каземат этот, с амбразурой вместо окна, довольно обширен и не похож на тюрьму. В нем много воздуху, стоит кровать, стол и стул. Любой офицер батареи мог бы позавидовать такому помещению.

При виде входящих офицеров Сорви-голова, который мечется, как зверь в клетке, останавливается как вкопанный и отдает честь.

— Ну, мой бедный Сорви-голова, — дружески говорит полковник, — опять беда!

— Господин полковник, разве можно принимать всерьез низкую клевету негодяя, моего заклятого врага?.. Из-за него меня присудили к смерти тогда, на Альме…

— Сержант Дюрэ?

— Да, он!

—Тем не менее он обвиняет тебя в сношениях с врагами в измене… Тебе придется защищаться!

— Господин полковник! Господин капитан! Это же подлая ложь, это глупо, возмутительно! Вся моя жизнь является опровержением этой клеветы!

— Я согласен… все мы согласны с этим! Но если бы ты знал, бедный, как этот сержант все исказил… какие улики нашел против тебя!

— Господин полковник! Я сын старого служаки, одного из верных слуг Наполеона, и с детства воспитан в правилах чести и повиновения своему долгу. Наконец, если я совершил преступление, то для чего? С какой целью стал бы я позорить безукоризненное прошлое, всю мою солдатскую жизнь? Ведь нет действия без причины, и каждое преступление имеет свою цель! Ну можно ли подозревать меня в позорном преступлении, в измене отечеству для того, чтобы устроить пирушку товарищам?

— Это верно, мой друг! Но тебя все-таки спросят, откуда ты взял эти деньги!

— Господин полковник! Я расскажу в двух словах. Я нашел на севастопольском кладбище подземный ход, который ведет в часовню и проходит под центральным бастионом. Там много оружия, амуниции, и, кроме того, я нашел сундук, в котором лежала полная солдатская форма зуава, с крестом Почетного Легиона, и кошелек с четырьмя тысячами франков золотом, которые я взял себе без зазрения совести и истратил на угощение для товарищей!

— Слушай, Сорви-голова, что за романы ты нам рассказываешь?

— Истинную правду, господин полковник! Клянусь честью!

— Это надо проверить. Но почему ты не доложил начальству о своем открытии? Ведь это очень важно!

— Приберегал это для себя, чтобы раскрыть одну тайну и взорвать бастион!

— Это возможно, и мы верим тебе, но нужно все это проверить. Сегодня ночью ты поведешь нас!..

— К вашим услугам, господин полковник!

Полковник подходит к зуаву, дружески кладет ему руку на плечо и, всматриваясь в его глаза, тихо говорит:

— Сорви-голова! Я верю в твою невиновность…

— Благодарю вас, благодарю, господин полковник!

— Я поручусь за тебя перед главнокомандующим, он один может дать тебе свободу…

— Как, господин полковник? Разве я не свободен? — с тоской говорит зуав.

— Дай мне слово, что ты не убежишь!

Сорви-голова выпрямляется.

— Клянусь честью, господин полковник, что не буду пытаться скрыться!

— Хорошо, я верю тебе! Оружие тебе вернут, и ты войдешь с нами как свободный солдат!

— Благодарю, господин полковник, вы увидите, что я достоин вашего доверия!

Наступила ночь. Экспедиция готовится в глубокой тайне. Приказано идти целой роте. Заинтересованные таинственностью, люди весело отправляются в путь. Полковник держится вдали, в группе офицеров, закутанных в шинели. Воздух свеж, и ночь очень темная.

Рота с бесконечными предосторожностями направляется к кладбищу. Тут опасно, повсюду русские. Часть роты оставлена в резерве; отряд останавливается у кладбища, все остальные проникают за ограду и занимают позицию.

Во главе группы офицеров уверенно шагает Сорви-голова, спокойный и решительный.

Подходят к часовне. Сорви-голова толкает дверь и просит офицеров войти, вынимает из мешка свечу и зажигает ее.

Офицеры молчат.

— Фокус очень прост и остроумен! — говорит Сорви-голова, подходя к алтарю, наклоняется и нажимает гвоздь на кресте. Стена не двигается. Зуав нажимает сильнее… Напрасно! Панель неподвижна, как скала.

Кровь бросается ему в лицо, тело покрывается холодным потом.

— Значит, механизм испорчен! — лепечет он.

Потом его охватывает ярость, и он кричит:

— Увидим!

Схватив карабин, он колотит им по стене с таким воодушевлением, что тяжелая панель разлетается в куски.

— Наконец-то!

Сорви-голова, задыхаясь, берет свечу, подносит ее к отверстию и говорит:

— Господин полковник, сейчас мы увидим лестницу. Посмот…

Слова останавливаются в горле.

Бледный, дрожащий, он видит перед собой только ровный мозаичный пол. Ни следа отверстия, ни лестницы, ни малейшего намека на подземный ход! Можно думать, что это простая мистификация!

Сорви-голова чувствует и понимает это, хочет говорить, защищаться, доказать свою правдивость, но только хрип и рыдания вырываются из груди. Кровь шумит в его ушах, в глазах — красное облако, и ему кажется, что череп его лопнет. Потом он теряет сознание и погружается в пустоту.

— Я невиновен! — бормочут его посиневшие губы. Полковник пожимает плечами и холодно говорит:

— Господа, нам здесь нечего делать! Я рассчитываю на вашу скромность… прошу вас, ни одного слова об этом. Этот несчастный — виновен! Если умрет, тем лучше для него. Ради чести всего полка необходимо, чтобы он исчез! Я позабочусь об этом!

Через сутки Сорви-голова, принесенный солдатами в каземат, очнулся от своего кошмара. Он лежал на постели, с головой, обложенной компрессами, с ноющей болью во всем теле. Подле него, на стуле, сидел зуав с длинной бородой, с грудью, украшенной крестами и медалями.

— Буффарик! — тихо шепчет Сорви-голова.

— Ах, мой голубь… бедный Жан!

— Ну, что случилось?

— Скверные вещи… у меня камень на сердце!

— Говори же, умоляю тебя! Понимаю… меня считают виновным! И полковник тоже?

— Да, он послал меня к тебе… потому что… черт возьми! Потому что я старейший солдат полка и люблю тебя…

— Он послал тебя? Зачем?

— Да, гром и молния! Проклятое поручение!

— Говори же! Ты уморишь меня!

— Он послал меня сказать… передать тебе… одну вещь…

— Какую вещь?

Бледный, убитый происходящим, сержант вынимает из кармана пистолет, кладет его на постель и глухо бормочет:

— Игрушка смерти! Бедный ты мой!

— Понимаю! — кричит Сорви-голова, срывая с головы компрессы. — Кебир хочет, чтобы я убил себя во избежание позора! Не правда ли?

Старый сержант молча кивает головой.

— Хорошо, — говорит Сорви-голова, — повтори мне его слова! Что он сказал тебе?

— О, немного! «Старик, — сказал мне кебир, — снеси этот пистолет Сорви-голове… Если у него есть сердце, он покончит с собой, а я замну это грязное дело, и его имя не будет опозорено! Это все, что я могу сделать для него ради его прежних заслуг!»

Сорви-голова вскакивает с кровати и кричит:

— Буффарик, старый друг, отвечай мне откровенно, как следует честному солдату. Ты веришь, что я продался неприятелю… изменил долгу, отечеству, знамени?

— Нет, не верю! Тысячу раз нет!

— А твои? Мадемуазель Роза?

— Она, моя дочь, милое создание… Она готова отдать свою жизнь, чтобы доказать твою невиновность!

— Отдай мне твою дочь, Буффарик! Если бы я попросил ее быть моей женой?

— Охотно, Жан! Я буду счастлив назвать тебя моим сыном!

Лицо Сорви-головы сияет. Он бросается в объятия Буффарика, крепко обнимает его.

— Спасибо тебе от всей души! Твой ответ решил все! Я невиновен и не убью себя!

— Как! Что же ты сделаешь?

— Да, в минуту отчаяния, при мысли, что мое будущее погибло, что мое имя обесчещено и любовь моя разбита, я послушался бы полковника, но теперь… я — человек, люблю Розу и хочу жить для нее!

— Я давно угадал твое чувство, — говорит растроганный Буффарик. — Роза разделяет его…

— Мы никогда не говорили с ней о нашей любви!

— Я знаю, мой милый… Но пока в сторону чувства! Что ты хочешь делать?

— Найти предателя… доказать свою невиновность! Я чувствую в себе много сил, энергии… я разобью все препятствия и добьюсь своего!

— Но ты не свободен!

— Ночью я попробую убежать!

— И тебе помогут, дружок! Надейся и потерпи!

ГЛАВА VII

Буффарик ушел. Наступила ночь, холодная туманная ноябрьская ночь. Сорви-голова сидит и размышляет, устремив взор на окно с железной решеткой. Да, надо бежать. Снова приходится ему нарушать регламент и открыто восставать против закона. Но как бежать? Буффарик обещал помочь, и это не пустые слова. Но Сорви-голова привык сам помогать себе. Он переносит стол ближе к окну, вскакивает на него и пытается расшатать железную решетку амбразуры.

— Трудно… железо крепкое… известь и цемент, — бормочет он. — За амбразурой — часовой, может быть, не один! Но бежать надо сегодня же!

В это время горсть камушков падает на стол, брошенная чьей-то рукой в окно. Сорви-голова думает, что это Буффарик, и с бьющимся сердцем тихо говорит:

— Кто там? Это ты, старик?

— Нет, мосье Жан, это я! — отвечает ему нежный молодой женский голос.

Он узнает этот певучий музыкальный голос, доносящийся к нему из-за решетки, как небесная мелодия.

Растерянный Сорви-голова бормочет:

— Роза! Мадемуазель Роза! Я так счастлив!

— Мой бедный друг! Вы счастливы! — отвечает ему голос с оттенком лукавства и нежности. — Счастливы теперь? Вы нетребовательны!

— Я восхищен, я с ума схожу от счастья… зная, что вы здесь и… пришли ночью, несмотря на усталость… опасности… пришли для меня… одна!

— Одна, это правда! Но мы обязаны вам жизнью, Жан!

— Роза! Дорогая Роза! Я дрожу при мысли, что вы… одна!.. Столько негодяев тут… часовые… могли выстрелить!

— С этой стороны нет часовых! Вам легко бежать. Что касается негодяев-торговцев, которые не пропустят ни одну женщину, то разве они заденут зуава?

— Как, зуава?

Молодая девушка от души смеется.

— Это правда. Ведь вы не видите меня… Я надела платье моего брата Тото, а на поясе у меня кинжал мамы Буффарик, на плече — ваш добрый карабин, а на спине ваш мешок…

— Боже мой! Вы тащили мешок…

— Да, он тяжел, и я охотно сниму его с себя. Трубач притащил его тихонько к нам. Мой геройский вид, да еще с мешком на спине, оградил меня от всякого подозрения!

— Проклятая темнота! Я не вижу вас. Роза!

— Напротив, надо благословлять ее… вам удобнее бежать. Слушайте, время дорого! Мы все устроили это втроем… мама, Тото и я… Папа делает вид, что ничего не знает, иначе его могут заподозрить!

— Да, — грустно говорит Сорви-голова, — полковник поверил клевете, а вы…

— Полковник судит вас по рассудку, а мы — по сердцу! Рассудок ошибается, сердце — никогда! Однако я болтаю… не прерывайте меня! Слушайте! Папа ничего не знает, но оставил на виду клинок и маленькую пилку, я принесла их сюда; потом он рассказал мне историю, из которой я узнала пароль и отзыв…

— Какой пароль? И отзыв?

— Смелость! Честь!

— Роза, дорогая! Ваша доброта, ваша самоотверженность трогают меня до слез!

— Тише! Кто-то идет!

С бьющимся сердцем, тяжело дыша, молодые люди стоят неподвижно, он — согнувшись у решетки и любуясь грациозным силуэтом, она — взобравшись на земляную насыпь.

Через пять минут Роза тихо продолжает:

— В мешке есть провизия, но не надолго… Куда принести вам еще?

— Я рассчитываю устроиться на севастопольском кладбище…

— Хорошо! Там ночью вам положат провизию и сообщат все, что будет нужно!

— Спасибо! В двадцати шагах от решетки, вправо, вдоль стены, в яме!

— Отлично! А теперь, милый, за дело! Бегите, боритесь за свою честь, потому что она — и моя тоже. Устраивайте наше счастье! Возвращайтесь счастливым, отомщенным. Мое сердце будет с вами!

Прелестная девушка скользит вниз и тихонько уходит, мелькнув, словно тень, мимо часовых, и спокойно идет по дороге, ведущей во французский лагерь.

Сорви-голова тяжело вздыхает, опускает голову и шепчет:

— Она права! Надо действовать!

В руке его осталась маленькая пилка и клинок, принесенные Розой. Зуав кладет клинок на стол, берет пилку и начинает пилить решетку. Работа не требует особых усилий. Инструмент образцовый по прочности и силе. Сорви-голова усердно работает. Через час решетка падает.

Неподалеку звучно бьют часы. Одиннадцать!

Сорви-голова прячет в карманы пилку, клинок и пистолет, присланный полковником. Держась руками за оставшиеся прутья решетки, он поднимается к амбразуре и вползает в отверстие, с усилием, кое-как выбирается из амбразуры.

— Уф, устал! — говорит он, стоя на земле. — Чуть не застрял.

Сорви-голова нащупывает свой мешок, свой карабин и бормочет:

— Эта тяжесть под силу только мулу или зуаву! И Роза несла это! Милое, самоотверженное создание! Как она добра, и как я ее люблю!

Жан надевает мешок на плечи, берет карабин и идет в темноте несколько минут, с бьющимся сердцем, боясь окрика часового или выстрела. Слава Богу! Все идет хорошо. Часовые уверены, что с этой стороны не грозит никакая опасность. Зуав хорошо знает местность, направляется по узкой тропинке вперед, потом ложится и ползет. Что делать! Необходимо пройти это расстояние, не привлекая внимания. Сорви-голова, неутомимый ходок, человек, известный своей силой и храбростью, ползет, как улитка, толкая перед собой карабин, по пять метров в минуту.

Сорви-голова предпочел передвигаться подобным способом, потому что, даже зная пароль, не хочет возбудить подозрение часового и навлечь на себя беду. Наконец его труды и терпение вознаграждены, он находится за чертой военного лагеря, вне опасности, и спокойно шагает по дороге к Севастополю.

— Не встретил даже собаки! — смеется он себе в бороду. — Жаловаться не приходится… Ну, Сорви-голова, вперед теперь… ради Франции и моей Розы!

Впереди, на расстоянии добрых пяти километров, сверкают огни Севастополя. Слышен гром пушек и мортир. Море шумит в ответ этим выстрелам и отражает вспышки огня.

Вместо того чтобы направиться прямо на кладбище, зуав сворачивает вправо, к батарее номер три. Вот он идет по разрытой бомбами земле, спотыкаясь о камни, ядра и разные обломки. Налево от него — русские укрепления, направо — французы.

Час ночи. Батарея капитана Шампобера молчалива и тиха. С безрассудной смелостью, рискуя жизнью. Сорви-голова приближается к амбразурам, прячется в воронку и тихо свистит. Никто не движется со стороны траншеи, кроме… собаки Митральезы. Верный пес часто сопровождал зуава в его ночных экспедициях и узнает сигнал.

Но почему его друг в красных шальварах и куртке не идет в батарею, где его всегда радостно встречают?!

Собака начинает волноваться, выбегает из траншеи и нюхает воздух, бегая взад и вперед. Снова едва слышный свист.

Митральеза начинает подвывать, ее волнение, видимо, усиливается.

— Что такое сегодня с собачкой? — говорит капитан Шампобер своему товарищу. — Она что-то чует!

Собака, видя, что никто не понимает причины ее волнения, садится, испускает долгий печальный вой и одним прыжком исчезает в темноте.

Добрая собака, верный друг человека, присоединилась к одинокому зуаву, который страдает и борется с судьбой. Найдя его в воронке, Митральеза ласкается к нему, лижет ему руки и, наконец, ложится около него с довольным видом.

Потом они идут по дороге к кладбищу — человек, согнувшись под своим мешком, собака, прыгая около него.

На другое утро собака не вернулась в батарею и была зачислена в… дезертиры.

ГЛАВА VIII

Обвиняемый в серьезном преступлении, Сорви-голова скрылся, предпочел постыдное бегство смерти. Он — дезертир. Скоро его будут судить, даже отсутствующего, вычеркнут его имя из списков легионеров, из состава армии.

Весь корпус офицеров с полковником во главе требуют суда над дезертиром. Только один генерал Боске колеблется, считает это преждевременным.

Несмотря на улики, генерал Боске сомневается, потому что питает большое доверие к смелому зуаву, командиру адского патруля. Умный и хитрый Боске умеет понимать людей и взвешивать обстоятельства.

Таинственное, запутанное дело Сорви-головы тревожит его совесть.

— Я думаю, мой милый, что вы слишком спешите! — говорит он полковнику.

— Но, генерал, ведь это мистификация!

— Почем знать, быть может, Сорви-голова сам сделался жертвой мистификации!

— Видите ли, генерал, несчастный не думал, что мы отправимся туда… проверить его!

— Вы уверены в этом?

— Да, генерал. Это была удивительная наивность с моей стороны. Черт возьми! Мы выглядели совершенными дураками, когда поняли, что вся эта история не более чем фарс!

— Да, конечно, ваше самолюбие было задето, вам было досадно, но все это не мешало вам видеть вещи в истинном свете. Во всяком случае, нужно подождать!

Ждали очень долго.

Между тем началась суровая зима. Ветер, дождь, холод, грязь! Какое терпение, какую твердость должны иметь бедные солдаты, которые безостановочно роют землю! Роют сверху и снизу, проводя целые дни в траншеях, чтобы отвоевать несколько метров земли!

В промежутках стреляют из пушек, ружей, мортир. С обеих сторон огромные жертвы. Молодые, старые храбрецы, отборные смельчаки обеих наций гибнут, гибнут без конца! Снаряды, раны, болезни уносят людей. Ожесточение растет. Если атаки отличаются особой яростью, то и сопротивление полно отчаянной отваги. Всем понятно, что кампания будет долгая и убийственно трудная!

Под дождем, под снегом войска ждут лучших времен которые никогда не настанут. О Сорви-голове ничего не слышно. Конечно, это не значит, что его забыли. Никогда раньше не говорили о нем так много, как теперь! Три недели как исчез Сорви-голова, а его имя у всех на устах. Он сделался легендарной личностью.

Однажды ночью, при свете звезд, двое часовых заметили зуава, вернее, тень его, в сопровождении собаки… Казалось, он не шел, а скользил… Остановившись в двадцати шагах от солдат, призрак закричал им странным голосом, похожим на сдержанное рыдание:

— Тревога! Русские!

Это было верно. Глубокой ночью неприятельский батальон подкрадывается к французам, чтобы уничтожить часовых, овладеть траншеей и заклепать орудия.

Предупрежденные часовые не медлят, стреляют и кричат:

— К оружию!

Неожиданная атака отбита.

Спустя три дня часовые-артиллеристы батареи номер три слышат крик:

— Берегитесь, канониры! Берегитесь!

Бригадир высовывает голову в амбразуру и при блеске ракеты видит огромный силуэт человека, сопровождаемый каким-то чудовищным животным. Призрачная, огромная до ужаса тень! Оба скользят и исчезают в темноте. Через минуту гремят пушки с русского бастиона, маскируя новую вылазку русских. Но в батарее уже приняты все меры, русские встречены орудийным залпом и отступают.

Несколько ночей спустя новая тревога.

Французы работают в траншее, храня глубокое молчание, как вдруг около них раздается выстрел из карабина и крик:

— Берегитесь, саперы! Русские!

Работающие бросают кирки и лопаты, хватают ружья и отбивают нападение.

Целый ряд таких фактов. Какое— то таинственное сверхъестественное вмешательство! Но кто он, этот таинственный человек, пренебрегающий всякой опасностью и охраняющий французскую армию?

— Это похоже на Сорви-голову! — говорят солдаты.

— Да, Сорви-голова или его призрак!

Рассказы о нем продолжаются, дополняются и превращаются в легенды.

Призрак-зуав, который бродит каждую ночь около французов, молчаливый, неуловимый, таинственный, — добрый гений армии!

Это продолжается до памятной ночи страшной атаки на подкрепления англичан.

День прошел тихо. Вдруг целый ураган гранат, бомб, ядер обрушивается на английские линии, траншеи, ломает пушки и калечит людей. Малахов курган, третий и второй бастионы стреляют изо всех орудий и извергают столбы огня, словно кратеры.

Паника продолжается недолго. Англичане оправляются и отвечают выстрелом на выстрел. Но у них только половина наличного состава людей. Смертельные раны и болезни унесли много народу. Могут ли они долго продержаться?

Увы! Они отступают, покидают посты…

Русские стремительно наступают…

— Русские! Русские!

Внезапно со стороны французского лагеря взмывает вверх сигнальная ракета…

Трубы звучат… Тревога!

Три тысячи человек выскакивают из палаток и хватают оружие.

Охотники, пехотинцы, зуавы бегут на помощь союзникам. Пора! Русские обрушиваются, как ливень, испуская дикий крик.

Страшный залп! Обе массы войск сталкиваются и бьются, как звери.

На рассвете ожесточеннейший бой продолжается. Русские не отступают ни на шаг. Все смешивается в какой-то ужасающий хаос. Русские бастионы буквально осыпают ядрами и бомбами французские траншеи.

Восходящее бледное декабрьское солнце освещает отвратительную бойню.

В этот момент раздается ужасный взрыв, земля дрожит под ногами сражающихся. В углу севастопольского кладбища поднимается целый столб огня и дыма.

Шум битвы затих. Наступила мертвая тишина. На севастопольских укреплениях раздаются тревожные сигналы труб и барабанов. По-видимому, случилось что-то серьезное. Русские офицеры подносят к губам свистки. Звучит резкий продолжительный свист.

Солдаты останавливаются и отступают.

Все облегченно вздыхают, никто не думает о преследовании. Каждый торопится в свой лагерь, не понимая причины этой паники. Что случилось у русских? Вероятно, взрыв порохового погреба. Нет, хуже. Взорван знаменитый люнет с двенадцатью пушками и мортирами — совершенно уничтожен, истреблен! Ничего не осталось, кроме огромной ямы — страшной бреши в севастопольских укреплениях.

Если бы у французов было больше людей, какой это был бы прекрасный случай для атаки! Но это невозможно!

Проходит полчаса. Белый флаг развевается на бастионе русских. Передышка!

С французской стороны тоже водружается белый флаг. Отряды выходят подбирать раненых и убитых.

Мир на несколько минут! Горькая ирония! Англичане, французы и русские выходят из своих прикрытий.

На виду двух армий появляется странная группа: два человека и собака. Они выходят буквально из-под земли и видны всем. Один из них — человек среднего роста, с бородой, в русской шинели и фуражке. Другой — такого же роста, тоже с бородой, одет в форму зуава. На груди его сверкает крест Почетного Легиона. Но вид его ужасен! Этот капрал зуавов едва тащит ноги и не хочет идти. Руки у него связаны за спиной, как у преступника, голова опущена, феска надета, как чепец.

Волей-неволей он должен идти. На шее у него узлом завязана веревка, которую русский намотал себе на руку и тащит его.

Очевидно, русский наслаждается унижением зуава и кричит ему по-французски:

— Ну, двигайся, негодяй! Подвигайся вперед!

Зуав пытается упираться, но собака кусает за ноги и ворчит. Кое-как, крича, подгоняя зуава, они проходят десять шагов. Зуав опять останавливается.

Русский подгоняет его штыком и кричит:

— Иди, голубчик! Иди же! Товарищи ждут!

Следует сильный удар ногой, и зуав испускает вопль ярости и боли. Ему, очевидно, хочется убежать, спрятаться, ничего не видеть и не слышать!

Человек в русской шинели, беспощадный, неумолимый, затягивает веревку, и несчастный полузадушенный зуав, подгоняемый штыком и собакой, шатаясь, взбирается на укрепления.

Артиллеристы третьей батареи с недоумением смотрят на странную группу.

— Бог мой! Кажется, Митральеза! — кричит один из них.

— И Сорви-голова! — добавляет капитан Шампобер вполголоса, со сжавшимся сердцем. — Несчастный! Так ужасно кончить! Я не могу видеть этого! Ужасная, тяжелая минута!

— Ну, иди же, сударь! — кричит русский зуаву и толкает его ногой. Собака скачет на ноги зуаву, и капли крови показываются на белых гетрах.

В этом несчастном человеческом существе, которое не видит и не слышит, артиллеристы с негодованием узнают своего победоносного товарища, героя второго полка зуавов.

— Сорви-голова! Гром и молния! Это он!

— Негодяй! Изменник! Продажный!

— Каналья! Тебе сорвут твой крест!

— Смерть изменнику!

Оба человека и собака останавливаются, осыпаемые градом насмешек, оскорблений, проклятий.

Человек в русской шинели кричит зуаву:

— Да тебя знают здесь! Они ошибаются… покажи им себя… скажи что-нибудь… пароль, спой песню твоего полка… Не знаешь? Странно. А я знаю!

Прекрасным звучным голосом русский поет любимую песню зуавов. Артиллеристы изумленно молчат. Пользуясь тишиной, русский восклицает:

— Вы не знаете Сорви-голову? Нет, не знаете, потому что вот он перед вами!

С быстротой молнии он сбрасывает русскую фуражку, шинель и появляется в блестящей форме зуава. Бледный от волнения, с бьющимся сердцем, с огненным взглядом, он кричит на всю батарею:

— Вот он — Сорви-голова! Вы не пошлете его на смерть! Не сорвете с него креста!

— Сорви-голова! Не может быть! Сорви-голова! — кричат артиллеристы.

— Есть! — отвечает он своим сильным голосом и презрительно, небрежным жестом, указав через плечо на пленника, который стоит, как мертвый, без движения, без взгляда, без голоса, добавляет:

— Господин капитан! Есть два Сорви-головы, как два креста! Один настоящий, на моей груди, на ленте, простреленной неприятельской пулей. Другой — не стоит говорить о нем! Что касается до фальшивого Сорви-головы… посмотрите на лицо этого Иуды!

Двумя сильными пощечинами он сбивает с пленника фальшивую бороду, и перед глазами зрителей появляется бледное, искаженное лицо сержанта Дюрэ.

Звучат восторженные крики:

— Да здравствует Сорви-голова! Да здравствует настоящий Сорви-голова!

Солдаты поняли все. Капитан бросается в объятия своего друга, крича: «Прости, прости меня!»

Митральеза прыгает, скачет, лает, визжит, здороваясь с друзьями-артиллеристами.

Сильные руки хватают пленника, его готовы убить.

— Прошу вас, товарищи, — говорит Сорви-голова, — не трогайте его. Он принадлежит правосудию, он нужен мне живой, его позор будет моим оправданием!

— Блестящее доказательство! — восклицает капитан.

— Да, конечно, его нельзя убивать!

Вокруг Сорви-головы и пленника сомкнулся тесный круг артиллеристов. Восторг усиливается. Все хотят пожать руку зуаву, сказать ему доброе слово. Мало-помалу, Сорви-голова теряет почву под ногами и оказывается на плечах солдат, как настоящий триумфатор.

— Понесем его к зуавам! — предлагает кто-то.

— Чудесная мысль! Да здравствует Сорви-голова!

Кортеж отправляется в путь с криками и шумом. По дороге к нему присоединяются новые солдаты. Начинается адский шум. Пятьсот человек жестикулируют и кричат, словно бешеные. Отовсюду сбегаются солдаты узнать причину шума. В центре толпы находится Сорви-голова, которого несут на руках. Он весел, голова его гордо поднята.

Сбегаются зуавы второго полка, между ними Соленый Клюв. Он узнает своего друга и бормочет прерывающимся от волнения голосом:

— Да это Жан! Наш Сорви-голова!

Не зная, чем выразить свою радость, трубач теряет голову, хватает трубу и трубит сбор. Является полковник, думая, что это генерал Боске… Нет, это зуав!

Растерянный полковник смотрит на него, узнает и восклицает: — Сорви-голова!

Отдавая честь по всем правилам военного артикула, герой зуавов отвечает:

— Есть, господин полковник!

ГЛАВА IX

Что же случилось со времени дерзкого исчезновения Сорви-головы?

Чувствуя себя свободным и вне опасности, зуав думает только об одном: открыть тайну подземного хода.

Ему приходит в голову мысль завести себе спутника — не человека, нет! Собаку Митральезу из батареи номер три. Это настоящая военная собака, выносливая, смелая, верная, послушная, с необычайно развитым чутьем — неоценимый спутник для подобного предприятия. Но придет ли собака на его зов? Надо попытаться. Заслышав знакомый сигнал, верная собака без колебаний покидает батарею и бежит к нему.

Человек и животное обмениваются нежными ласками, потом отправляются на кладбище.

Зуав выбирает место между стеной и аллеей кипарисов и устраивается здесь.

Он заряжает карабин, кладет мешок на землю, завертывается в плащ и одеяло, ложится на землю и делает знак собаке лечь подле него.

Оба засыпают, но просыпаются еще до зари.

Собака сторожит, зуав размышляет.

Прежде всего он задает себе вопрос: зачем русские так ловко и внезапно заделали вход в подземелье, что причинило ему столько горя? Да потому, что он, Сорви-голова, совершил страшную глупость, взяв двести луидоров из сундука. Эта неосторожность показала шпионам, что секрет известен.

Затем Сорви-голова ломает себе голову над вопросом: зачем эта форма зуава? Зачем этот крест? И мало-помалу он уясняет себе все.

Его служба в качестве командира разведчиков, полное доверие командования позволяет ему свободно бродить ночью и днем по укреплениям. Он делал то, что находил нужным, действовал самостоятельно, отдавая отчет только полковнику. Изменник, шпион русских, отлично знал все это и воспользовался этим с дьявольской ловкостью. Он достал себе форму зуава, орден, узнал пароль и разгуливал в этой форме, где хотел. Негодяй одевался в его шкуру и делал свое позорное дело, компрометируя его честь и доброе имя. Но кто этот враг, этот предатель?

Конечно, Леон Дюрэ, сержант, его личный враг, отъявленный негодяй! Разозленный похищением денег, негодяй ускорил события, открыто пустил клевету и, наконец, оскорбив зуава, формально обвинил его в измене.

При этой мысли кровь бросилась ему в лицо, и он ворчит сквозь зубы:

— Негодяй! Предатель! Это он. Ну, погоди! Смеется тот, кто смеется последний!

Сорви-голова встает, ласкает собаку, смотрящую на него любящими и умными глазами, и говорит:

— Знаешь что, Митральеза, давай позавтракаем!

Собака садится и ждет. Сорви-голова развязывает мешок и достает оттуда всякую всячину: сухари, окорок, свечи, спички, бутылку водки и три пакета с табаком.

На маленькой бумажке поспешно нацарапаны карандашом несколько слов: «Друг, будьте осторожны и думайте о тех, кто вас любит!»

Это — приписка Розы.

Суровый солдат узнает почерк и бормочет, смахивая непрошеные слезы:

— Роза, дорогая Роза! Мои мысли всегда с тобой… Дорогое воспоминание придаст мне сил и научит осторожности!

Сорви-голова быстро заканчивает завтрак, запивая его глотком водки, а собака ищет поблизости дождевой воды.

— Теперь, — говорит зуав, — покурим — и за работу!

Он тщательно исследует часовню. Все по-старому, от подземелья не осталось и следа. С наружной стороны решетка исправна, позади нее тянется двойной ряд кипарисов, образующих сплошную, почти непроницаемую стену.

— Отлично! — говорит Сорви-голова. — Прекрасное убежище… ни ветра, ни дождя! Мы будем, как в палатке, все увидим и услышим! Но придут ли сюда? Конечно, придут!

В нескольких метрах от этого уютного уголка он замечает длинную и широкую каменную плиту с надписью.

— Странно, — шепчет зуав. — Я не замечал этого камня… увидим потом!

Собака, очень довольная возможностью побегать, шныряет взад и вперед, обнюхивает, прислушивается. Первый день проходил спокойно. Ночью Сорви-голова отправлялся в экспедицию. Ему нужно достать себе русскую шинель и шапку. Он ползком приближается к русским аванпостам. Собака ворчит. Зуав поглаживает ее, и умное животное умолкает. Целых полчаса лежит Сорви-голова, притаившись, как дикий зверь. Наконец он замечает темный неподвижный силуэт человека, слышит человеческое дыхание. Одним прыжком бросается он на часового и наносит ему страшный удар по голове.

Человек падает без крика, без стона. Сорви-голова снимает с него шинель и убегает со всех ног.

На другой день, надев русскую шинель, он снова обшаривает часовню, исследует все аллеи. Ничего! Мертвая, печальная тишина кладбища.

Ночью он ждет ракеты, но напрасно. Севастополь освещен, слышны окрики часовых, вой собак и гром пушек. Но сигнала нет.

На пятую ночь ему принесли провизию. Сорви-голова нашел недалеко от двери, у стены, свежий хлеб, говядину, кофе, табак, бутыль с водой и записку, написанную карандашом.

«Дорогой Жан! Тото и я — мы принесли вам провизию. Далеко и тяжело тащить мне одной. Не бойтесь! Тото скромен и любит вас. Я считаю дни и часы, чтобы не расставаться с вами более. Надейтесь, бодритесь! Мое сердце с вами, дорогой Жан! Роза».

Несмотря на всю свою энергию, Сорви-голова печален. Подобная жизнь невыносима даже для самого мужественного человека.

Как обрадовался Жан, читая эти строки! Словно луч солнца засиял для него — измученного бедного отшельника. День показался ему светлым, надгробные плиты — менее печальными, уединение — не таким ужасным. На губах его сияет улыбка, глаза блестят, сердце бьется. Он ощущает необходимость говорить, высказать свою радость. Его единственный компаньон

— собака — жмется к его ногам.

— Слушай, Митральеза, — говорит Сорви-голова, — вот письмо… провизия… все это Роза… твой друг, наш друг! Помнишь, она ласкала тебя и кормила, когда я был болен! Ты знаешь Розу — да, добрая, любящая — она не забывает нас с тобой!

После веселого завтрака начинается адская жизнь. В сотый раз Сорви-голова ищет следы подземелья, колотит своим карабином по камням, по полу… Напрасные усилия. Он один — один на большом кладбище.

Отчаявшись найти подземелье. Сорви-голова принимается искать изменника. Каждую ночь под градом пуль и ядер, ежеминутно рискуя жизнью, он бродит около укреплений. Но тщетно: фальшивого зуава не видно, не слышно! Бродя таким образом около аванпостов каждую ночь, Сорви-голова привык видеть в темноте так же хорошо, как и при свете, и мог различить малейший, едва уловимый звук. Его чувства удивительно обострились, и, с помощью чутья собаки, от него ничто не могло ускользнуть теперь. Он отлично обходит засады, русских часовых, узнает всякую вылазку неприятеля и торопится предупредить своих. Рискуя жизнью, он бродит со своей собакой около французских укреплений и кричит: «К оружию! Русские!» — и скрывается.

Такая жизнь продолжается три бесконечных мучительных недели, без минуты отдыха, без луча надежды. Наконец однажды ночью он замечает над Севастополем три ракеты: голубую, белую и красную — и как сумасшедший бежит на кладбище.

«Это на завтра!» — думает он.

День проходит, долгий, мучительный. Ночью Сорви-голова ложится под кипарисы и походит на неподвижный камень. В осажденном городе тишина. Бьет полночь. Легкие шаги раздаются по песку аллеи. Сердце зуава готово разорваться. Собака ворчит. Сорви-голова зажимает ей пасть рукой. Умное животное понимает, что надо молчать, и замирает.

Темная тень продвигается вперед и останавливается в двух метрах перед большой каменной плитой.

Сорви-голова различает силуэт фальшивого зуава, ему хочется броситься на него, задушить негодяя, но он сдерживается и остается неподвижным.

Переодетый мошенник трижды ударяет ногой по плите. Проходит пять минут. Вдруг плита поворачивается на своей оси, одна часть ее поднимается вверх, другая опускается. Появляется человек, который говорит по-французски:

— Это вы?

— Да, я!

— Приняты ли все предосторожности?

— Да, самые тщательные!

— Идите!

Человек исчезает, за ним следует фальшивый зуав, вход остается открытым.

Сорви-голова быстро решается: снимает башмаки, гетры, тихо говорит собаке «не двигайся!» и спускается в дыру. Его босые ноги бесшумно скользят по лестнице. Он достигает сводчатого коридора. В пятидесяти шагах от него идут оба человека. Сорви-голова следует за ними, останавливается, всматривается и видит их в оружейной комнате, слышит разговор вполголоса, шелест бумаг, звон золота. Проклятое золото!

Переодетый зуав кладет его в кошелек и собирается уходить. Пора действовать! Одним прыжком Сорви-голова достигает негодяя и сильным ударом валит его на землю. Другой человек, одетый в офицерскую форму, не теряет присутствия духа, вынимает пистолет и целится в зуава. В этот момент какое-то мохнатое существо бросается на незнакомца, прокусывает ему руку до кости. Пуля попадает в стену.

— Митральеза! Ты? — кричит Сорви-голова.

Почуяв врага, смелая собака бросилась на помощь своему другу и спасла ему жизнь.

Все это произошло в несколько секунд. Русский, отбросив собаку, снова хватает ружье, но Сорви-голова с быстротой молнии вытаскивает свой пистолет и стреляет в офицера-Тот падает с раздробленным черепом.

Другой, переодетый зуав, стонет и шевелится.

Вдруг глухие раскаты потрясают землю. Начинается бомбардировка.

Сорви-голова находит связку веревок, связывает негодяя, надевает ему петлю на шею и ведет его под кипарисы, в свое убежище.

В этот момент Севастополь окружен кольцом огня. Пушки и мортиры гремят без умолку.

«Неудобный момент, чтобы идти к своим, — думает Сорви-голова, — как бы это сделать?»

Вдруг ему приходит в голову новая мысль.

«Ладно, — думает он, — тут не менее тысячи кило пороху, и, если не ошибаюсь, как раз под русским люнетом. Отлично!»

Уверившись, что пленник не может пошевелиться, Сорви-голова оставляет подле него собаку, берет свечу, спички, пилу и спускается в подземелье.

Отодвинув труп русского офицера, он начинает подпиливать бочонок с порохом. Через десять минут виден сухой порох. У Сорви-головы нет времени делать фитиль, он просто втыкает в порох свою свечку.

— Через два часа все это взлетит в воздух! — говорит он, поднимает свою русскую шинель и смеется. — Я надену ее, и меня примут за русского, который тащит зуава!

Потом, вернувшись под кипарисы, Сорви-голова обувается, ласково поглаживает собаку, берет мешок и говорит пленнику:

— В путь!

Негодяй пришел в себя, понимает весь ужас своего положения и упирается. Сорви-голова наматывает веревку на руку и тащит его.

Полузадушенный, спотыкаясь, подгоняемый человеком и собакой, несчастный плетется за ними. Через два часа они появляются перед батареей номер три. Остальное известно читателю: взрыв люнета, бегство русских и триумфальное появление Сорви-головы на батарее.

В тот момент, когда Сорви-голова стоял перед своим полковником, к ним верхом подъехал генерал Боске.

Он видит сияющее лицо Сорви-головы, переодетого сержанта и, пораженный, восклицает:

— Сержант Дюрэ! Теперь я понимаю все!

Негодяй что-то бормочет, хочет оправдаться, но Сорвиголова прерывает его:

— Молчи, негодяй! Суд спросит тебя, почему твои карманы полны золота, почему на тебе форма зуава, зачем ты был там, в подземелье? Факты говорят за тебя… Ты — негодяй, изменник! Ваше превосходительство, господин полковник, прошу прощения, что осмелился говорить без разрешения… я не могу!

— Ты прощен, Сорви-голова! — отвечает с доброй улыбкой генерал Боске.

— Иди в свой полк!

— Вы позволите, полковник?

— Иди, сержант Сорви-голова!

— Сержант? О, Ваше превосходительство…

— Да, в ожидании лучшего! Главнокомандующий обещал тебе офицерские эполеты. Ты скоро получишь их!

Конец второй части.

ГЛАВА I

Зима 1854 года была ужасная. Тяжело было людям осажденного города, но еще тяжелее доставалось осаждающим. Стояли морозы в двадцать градусов, выпало много снегу, потом начались оттепели при резком ветре и сильные дожди, превратившие все работы солдат в сплошное море грязи. Люди стыли на месте или тонули по колено в грязи. Их снабдили сапогами, наколенниками, бараньими шкурами, меховыми шапками. Если б не оружие, они совсем не походили бы на военных. Какой-то маскарад людей с изможденными лицами, блестящими глазами, бородами, покрытыми инеем и ледяными сосульками. Несмотря на болезни, лишения, затруднения в доставке провизии, служба шла четко, дисциплина соблюдалась строго и работы продолжались аккуратно.

Союзная армия яростно осаждала город. Постоянные тревоги, бомбардировки, гром пушек. Дни проходили в страданиях, тяжелых лишениях, в работе.

Ничего выдающегося за этот тяжелый период времени, кроме самоотверженности и героизма солдат и офицеров!

26 января 1855 года король Сардинии подписал договор с Францией, Англией и Турцией, которым обязывался выслать в Крым корпус армии, чтобы сражаться с русскими.

На другой день после заключения этого памятного договора в Крым приехал генерал Ниэль, адъютант Наполеона III. Вместе с генералом Бизо он дал новое направление осадным работам. После долгих переговоров было решено, что англичане, потерявшие три четверти наличного состава, будут заменены французами на правом фланге. Действия англичан ограничатся центром впереди Большого редута, тогда как французы займут траншеи перед Малаховым курганом, важность которого с точки зрения стратегии была несомненна.

5 февраля князь Горчаков назначен главнокомандующим русскими войсками вместо Меньшикова, а 2 марта внезапно умер русский император Николай I. Эта новость сообщена русским парламентером.

С 9 по 18 апреля, когда погода заметно смягчилась и в природе чувствовалось дуновение весны, продолжилась ожесточенная бомбардировка. В продолжение девяти дней и ночей было сделано до трехсот тысяч выстрелов из пушек, и восемь тысяч человек выбыли из строя. И в результате — ничего!

9 мая из Сардинии прибыло пятнадцать тысяч превосходных солдат под командованием генерала Альфонса де ла Мармора.

16 мая французская армия поражена известием об отставке генерала Канробера и о назначении генерала Пелиссье новым главнокомандующим. Этот главнокомандующий составил себе репутацию человека почти легендарной энергии.

— С этим не будем канителиться! — говорят солдаты. — Он не даст топтаться на одном месте!

Генерал Пелиссье — человек шестидесяти лет, плотный, смуглый, с серебристо-белой шевелюрой и густыми черными усами.

Солдаты называют его Свинцовой головой, что очень забавляет генерала,

— он смеется, но от этого смеха дрожат все генералы, покорные ему, как дети. Истый нормандец, хитрый, холодный, спокойный, он умеет приказывать твердым монотонным голосом, которого боится вся армия. Еще в Африке, будучи бригадным генералом, он забылся до того, что ударил одного из унтер-офицеров.

Человек побагровел, выхватил пистолет и выстрелил прямо в генерала. К счастью, произошла осечка.

Пелиссье спокойно посмотрел в глаза стрелявшему в него человеку и сказал:

— Пятнадцать дней тюрьмы за то, что твое оружие не в порядке!

Унтер-офицер не был разжалован и впоследствии сделался превосходным офицером.

Со времени появления Пелиссье работы продолжаются с двойной энергией. Чувствуется железная рука и сильная направляющая воля. Пелиссье хочет взять Малахов курган и энергично идет к своей цели. Несмотря на усталость, лишения, на все ужасы войны, французская веселость не иссякает.

Солдаты забавляются и устраивают спектакли. Театр зуавов второго полка считается лучшим и называется Инкерманским театром. Сцена устроена на земле, на сваях. Сшитые куски полотна представляют собой декорации, раскрашенные порохом, разведенным в воде, мелом, желтой и красной красками. Костюмы и реквизит очень оригинальны. Платья сделаны из русских шинелей, есть даже костюмы маркизов, расшитые серебром. Туалеты дам не менее роскошны, хотя сшиты из полотна, но вышиты серебром, украшены бахромой и раскрашены. Парики сделаны из шкуры баранов, дамские шляпы — из тюрбанов или шерстяных поясов, закрепленных на каркасе из проволоки.

Все это производит поразительное впечатление перед рампой, освещенной свечами с рефлекторами, сделанными из ящиков с банками консервов. Зала в двенадцать метров длиной, под открытым небом, огорожена маленькой стеной в пояс вышины. В огороженном пространстве места для французских и английских офицеров, которые умирают со смеху, глядя на артистов.

Эти привилегированные зрители сидят на скамьях и платят за места. Позади стены толпятся даровые зрители. Играют драмы, водевиля, комедии, но более всего нравятся фарсы, в которых вышучивают начальников, союзников, русских и т.д. Артистов набирают из солдат полка. Между ними есть очень способные исполнители, которые вызывают восхищение.

В этот вечер в театре зуавов дается фантастический фарс. Огромная афиша перечисляет имена персонажей.

«В Камышовой бухте»

(Фарс в 3 актах и 5 картинах) Гpeгуар Булендос — солдат водолазного парка, Лорд Тейль — английский полковник, Жан Габион — солдат, Разибус — торговец.

Потапов — русский гренадер, Виктория Патюрон — невеста Грегуара Булендоса, Мисс Туффль — ирландка, Госпожа Пило — молодая одалиска, Госпожа Кокинос — торговка, Солдаты, купцы, воры и обворованные, Начало ровно в 9 часов.

В назначенный час полковой оркестр играет увертюру. Зал полон. Занавес поднимается.

ЯВЛЕНИЕ I Грегуар Булендос и Виктория Патюрон. Грегуар одет в турецкие шальвары и тиковую тунику, на голове — мягкая шапка с петушиным пером. У пояса привязаны три надутых пузыря. Правый глаз его завязан, нос — искусственный, из серебра, левой руки нет, одна нога деревянная. Он поигрывает тростью и напевает. Входит Виктория в крестьянском костюме, с корзиной в руке.

Виктория. Ах, Господи! Можно подумать, что это Грегуар… мой жених! Правда, это ты?

Грегуар. Да… Виктория… торжествующая, как ее имя?

Виктория. Ты вернулся… свободен… Как я счастлива!

Грегуар. Я — тоже, моя красавица, после восемнадцати месяцев труда, битв и славы!

Виктория. Слава! Это хорошо… но вид у тебя усталый!

Грегуар. Усталый? Никогда… Я способен обежать весь свет, прыгая через веревку!

Виктория. Да, но глаза-то у тебя того…

Грегуар. Что поделаешь! Слава! Надо жертвовать всем ради родины!

Виктория. У тебя остался один глаз!

Грегуар. Совершенно достаточно и одного, чтобы любоваться такой красавицей, как ты, Виктория!

Виктория. Ты очень любезен, Грегуар! Ты потерял и руку?

Грегуар. Это пустяки — рука! Слава! Что поделаешь? Мне достаточно вполне одной руки!

Виктория. Тем лучше, если ты не огорчен! Но… или я ошибаюсь? У тебя только одна нога?

Грегуар. Слава, говорю тебе, слава! Великое дело! Лишиться ноги — это вздор!

Виктория. Ты потерял глаз, руку и ногу…

Грегуар. Да, ядро оторвало мне ногу, нос и бороду.

Виктория. Твой нос! Боже мой! Он — белый!

Грегуар. Я велел сделать его из серебра, чтобы избежать насморка.

Виктория. Не думаю, чтобы это было удобно!

Грегуар. Отлично! Все это пустяки!

Виктория. Тем лучше, если ты доволен! Но как смешно ты одет! Что это за пузыри?

Грегуар. Это наша форма. Устав таков: дает ложку, когда надо вилку, и чепец, когда надо шапку.

Виктория. Дай полюбоваться на тебя! Да, ты настоящий герой! Расскажи мне твои подвиги!

Грегуар. С удовольствием! Только бы не спутать! Из Тулона я поехал в страну, называемую Восток, и две недели ехал на корабле… неприятная вещь! Видны берега наконец! Прошли Гурганеллы, Фасфор, или Фротфор… не знаю наверное… прибыли в Варну, где у всех нас сделались адские колики в животе, которые называются холерой…

Виктория. Зачем вас послали так далеко?

Грегуар. Очень просто. Россия хотела выгнать за двери страну, называемую Портойnote 2. Эта Порта наш друг. Император Наполеон посылает нас в Порту, чтобы защищать ее!

Виктория. Продолжай!

Грегуар. Мы поколотили русских и взяли Святой Бостополь…

Виктория. Святой?

Грегуар. Не обращай внимания. Этого Святого нет в нашем календаре. А русские — еретики!

Виктория. Господи Иисусе! Еретики!

ЯВЛЕНИЕ II Грегуар, Виктория, Лорд Тейль, мисс Туффль, Разибус, госпожа Кокинос.

Лорд Тейль входит, таща за собой Разибуса. В руке у него сушеная рыба, которой он колотит об торговца. Мисс Туффль, задыхаясь, со шляпой на боку, тащит упирающуюся госпожу Кокинос.

Разибус. Разбой! Помогите!

Лорд Тейль. Ты — мошенница, вор… ты продал мне негодная рыба за полгинею!

Мисс Туффль. Ты — каналья! Продавала один стакан виски за 5 шиллингов!

Разибус. Милорд, это чудная рыба…

Госпожа Кокинос. Это виски из погребов Ее Величества королевы…

Грегуар. Здравствуйте, лорд Тейль! Как поживаете.

Лорд Тейль. Здравствуй, Грегуар! Я вам благодарю, здоровье славно. А ваша?

Выстрелы из пушек прерывают реплику лорда Тейля. Актеры терпеливо ждут тишины, чтобы продолжать.

Над колокольней взлетает ракета и рассыпается тысячами искр.

Офицеры встают с мест. Выстрелы все сильнее. Слышится ружейная стрельба. Четыре ракеты вспыхивают в темноте ночи. Трубят сбор.

— Атака! К оружию!

Офицеры перескакивают загородку и исчезают. Актеры хватают карабины. Грегуар — это Соленый Клюв, трубач, Виктория — зуав Дюлонг, мисс Туффль — Робер, белокурые усы которого замазаны мелом, Разибус — Бокамп, лорд Тейль

— Понтис, госпожа Кокинос — маленький барабанщик Мартин.

Наконец из суфлерской будки, словно из ящика с сюрпризами, выскакивает автор и режиссер — Сорви-голова.

Неразлучный адский патруль — налицо!

В одно мгновение все они готовы броситься на свой боевой пост.

ГЛАВА II

— Пленник.

Со всех ног бегут артисты-зуавы к своему полку, находящемуся позади редута Виктория. Луна ярко светит на небе. Светло как днем. Далеко растянулась темная линия войск.

Полковник стоит около знамени и курит сигару. Сорви-голова и его товарищи бегут мимо.

— Сорви-голова! — останавливает его полковник.

— Есть, господин полковник!

— Сколько вас здесь?

— Семьдесят человек, господин полковник!

— Хорошо. Через пять минут полк идет в атаку… проберитесь вперед… через насыпи… убивайте всех, кого встретите, но ни одного выстрела… штык… и больше ничего! Поняли?

— Да, господин полковник, понял!

— А ты, трубач, — добавляет полковник, — когда вы будете на последней траншее… труби на приступ!

— Слушаю, господин полковник! — отвечает довольный трубач.

— Труби на приступ, слышишь, и ничего больше!

— Слушаю, господин полковник!

— Разведчики, вперед! — раздается звучная команда полковника.

Семьдесят человек группируются около Сорви-головы. У всех сумки, в которых находятся молоток и гвозди, чтобы заклепывать неприятельские орудия.

Сорви-голова окидывает быстрым взором свой отряд и говорит:

— Мы готовы, господин полковник!

— Вперед, ребята!

Солдаты адского патруля быстро пускаются в путь. Впереди чернеет русский люнет Камчатка. Ни одного выстрела. Позади габионов, зияющих отверстий амбразур, разрытых насыпей — русские ждут атаки.

Между неприятельским редутом и последней французской траншеей расстояние в триста метров. Направо, недалеко от бухты, на Селенгинском и Волынском редутах уже начинается атака. Резкие звуки трубы, человеческие вопли и выстрелы.

Сорви-голова приказывает лечь на землю своим людям и выжидает. Проходит минута. Позади, словно море, надвигается полк зуавов.

— Вперед, товарищи! — командует Сорви-голова.

«На приступ!» — звучит труба.

Согнувшись, сжимая в руке карабин, солдаты адского патруля бросаются вперед. Раздаются выстрелы, крики.

Буффарик, живой и подвижный, успевает лечь на землю, встает невредимый, и закалывая врага штыком, говорит:

— Ах ты, негодный! Хотел поджечь мою бороду!

Словно по сигналу со всех сторон раздаются выстрелы. Залегшие по двое и по трое в ямы, враги отчаянно защищаются и умирают на месте. Разведчики поминутно останавливаются. Повсюду воронки, засады и трупы лошадей. Два взрыва, один за другим! Изменнически скрытые под землей, эти мины взрывают землю, увечат четырех разведчиков. Целый град осколков, камней летит на людей.

Вдруг загораются парапеты люнета. Пушки гремят. Отчаянная перестрелка, крики, вопли. Соленый Клюв трубит команду на приступ.

Подходит полк. Лязг металла, шум, крик:

— Да здравствует император! Да здравствует Франция! Вперед зуавы!

В первом ряду полка — разведчики под адским огнем. Ядра, пули летят градом.

Никто более не владеет собой, никто ничего не сознает, не слышит адского шума! Все эти добрые, сердечные люди, готовые пожертвовать жизнью ради спасения ближнего, охвачены яростью, стремлением убивать, резать! Какое наслаждение всадить штык в грудь врага, ощутить струю грызнувшей крови, услышать отчаянный вопль, топтать эти ужасные трупы!

Размышлять и жалеть некогда. Надо взять неприятельское укрепление. Пелиссье хочет этого! А если Пелиссье хочет, то надо повиноваться! Разведчики сделали свое дело, но не останавливаются и бросаются на защитников укрепления. Ужасное столкновение! Выстрелы, зловещий лязг стали, вопли и стоны!

Бьются повсюду, уже около пушек, бьются как звери. Штыки ломаются, вступают в рукопашный бой. Собирают камни, осколки, бьют друг друга ногами. Буффарик колотит вправо и влево своим молотком. Русские безропотно умирают на месте. Целая гора трупов! Зуавы влезают по ней… Одна траншея взята. Трубы весело звучат:

— Вперед! Вперед!

Возбужденные сопротивлением, зуавы бегут ко второй траншее. Целая человеческая стена из серых шинелей! Шесть тысяч человек русских стоят тройной линией перед ними. Зуавы бросаются на врагов и, в свою очередь, падают, падают…

Подходит третий полк зуавов, алжирские стрелки, пятидесятый линейный полк. К неприятелю также прибыло подкрепление. Линейцы бьются как львы. Во главе полка полковник Брансион со знаменем в руке.

— Ко мне, храбрецы пятидесятого полка!

Линейцы бросаются за любимым командиром, отбрасывают русских, убивают артиллеристов и занимают главный пункт редута.

— Да здравствует Франция! Победа! — кричит полковник, стоя на габионе и держа знамя. Русская пуля убивает его наповал. Он падает, и знамя покрывает его, как погребальный покров.

Победа полная, но дорого купленная. Позиция занята великолепным армейский корпусом генерала Боске. Но не все еще кончено. Снова звучит труба. Трубач обещал полковнику трубить на приступ — и трубит, надрывая себе легкие.

Соленый Клюв — лучший трубач армии. Его слышно повсюду, даже в Севастополе и на союзном флоте. Он считается трубачом адского патруля. Заслышав трубу, солдаты говорят:

— Трубят атаку, надо идти!

Понтис, огромный геркулес, спрашивает Сорви-голову:

— Куда же идти? Что брать?

Сорви-голова смотрит вперед, на силуэт Малахова кургана. Это — крепость с тремястами пушками, защищаемая шестью тысячами человек. У Сорви-головы около шестидесяти человек.

Со своими головорезами он может попытаться выполнить невозможное.

Указывая на Малахов курган, Сорви-голова говорит:

— Идем туда!

— Ладно, — отвечает Понтис. — Если бы отдохнуть полминутки? Выпить?

— Хорошо. Выпейте для храбрости!

Котелки открываются. Соленый Клюв в один миг опустошает свой котелок.

— Готово? — говорит он с комической важностью. — Полковник велел трубить только на приступ! — Он подносит трубу к губам и трубит.

— Вперед! На Малахов!

Адский патруль уносится вперед, и каждый из солдат полка находит их поступок сумасшедшим.

Возбужденные битвой, к ним присоединяются Венсенские стрелки, охотники, линейны и, конечно, значительная часть зуавов. Позади Сорви-головы бегут около семисот человек, идут офицеры, увлеченные этим энтузиазмом. Беспорядочными толпами бегут солдаты к Малахову кургану, усталые, запыхавшиеся. Уже светло. Русские не верят своим глазам, торопятся открыть огонь по этой грозной приближающейся толпе. Батареи гремят, с укреплений летит град снарядов.

Боске видит опасность и велит трубить отступление.

— Макака! Кебир запретил это! Только на приступ! — ворчит Соленый Клюв.

Не обращая внимания на ядра, гранаты, пули, первые ряды колонны уже во рвах бастиона. Повсюду препятствия — волчьи ямы, острые камни. Смелые солдаты идут вперед и убивают русских канониров на их орудиях. Впереди всех неуязвимый Сорви-голова, за ним Понтис, Бокамп, Робер, Дюлонг, Буффарик.

Сорви-голова указывает на широкую амбразуру, откуда выглядывает огромное жерло орудия.

— Ну, заставим замолчать это чучело! — кричит он. — Я займусь этим! Ну, живо! Человеческую пирамиду!

— Ладно! — отвечает Понтис, сгибается и подставляет свои могучие плечи.

Русские обрушивают на них целый ливень камней, досок, свинца, гранат. Соленый Клюв трубит. Вдруг у него вырывается яростный крик. Два зуба выбиты и труба изломана.

— Гром и молния! — ворчит он. — Я повиновался кебиру до конца… теперь ничего не поделаешь!

Вторая граната падает к его ногам. Трубач отбрасывав ее, поднимает голову и слышит оскорбления, проклятия, произносимые звучным металлическим голосом. В облаках дыма он замечает темный силуэт женщины.

— Дама в черном! — ворчит он. — Бешеная баба бросает нам гранаты. Ладно, я тебя угощу!

Он берет карабин, прицеливается… стреляет. Слышится гневный крик. Тяжело раненная дама в черном, стоявшая на краю рва, падает вниз, испустив дикий крик.

Все это продолжалось несколько секунд. В это время Бокамп влез на плечи Понтиса. Сорви-голова, с карабином на перевязи, карабкается по обоим, уже достигает амбразуры.

Бум! Граната падает к ногам Понтиса, и он не успевает отбросить ее.

— Тысяча дьяволов! — вскрикивает он. Нога раздроблена! Солдат тяжело падает на землю с окровавленной ногой, с лицом, опаленным порохом.

Бокамп, стоявший на нем, также падает, но Сорви-голова, вместо того чтобы упасть, поднимается вверх, влекомый неведомой силой, болтая руками и ногами, как бы желая защищаться и протестовать. Что же случилось? В тот момент, когда Понтис падает, а Сорви-голова касается рукой амбразуры, около пушки показывается русский, огромного роста, с длинным железным крюком в руке, который он держит за деревянную рукоятку. Он опускает крюк и цепляет им за складки шальвар и за пояс зуава.

Сорви-голова чувствует, что его поднимают вверх, барахтается некоторое время между небом и землей. Потом чьи-то могучие руки втаскивают его в амбразуру. Он отбивается как лев и кричит:

— Ко мне, адский патруль! Ко мне! Зуавы! Ко мне!

Проклиная и ругаясь, он раздает здоровые удары кулаками, дерется за десятерых. Его валят, связывают ноги. Он продолжает рычать, кусаться, драться.

Тогда человек, поднявший его на крючке, прикладывает пистолет к виску Сорви-головы и спокойно говорит по-французски:

— Вы — мой пленник! Сдавайтесь, или я убью вас. Мне будет очень жаль, если придется сделать это, потому что вы — один из удивительнейших храбрецов!

— Сдаться? Это ужасно! Я опозорен. Лучше убейте меня! — бормочет Сорви-голова и хочет сорвать с груди свой крест.

— Я понимаю ваше отчаяние, — тихо говорит русский, — никто больше меня не удивляется вашему мужеству… но война! Придется покориться! Пусть этот крест — награда вашей доблести — останется у вас на груди. Его чтут здесь так же, как у вас!

Эти добрые, полные достоинства слова производят сильное впечатление на зуава. Гнев его утихает.

— Врагу… такому великодушному, снисходительному… я сдаюсь… без всяких условий! — говорит Сорви-голова дрожащим голосом.

Русский помогает ему встать и, протягивая руку, говорит:

— Я — Павел Михайлович, майор главного штаба и командир гвардейского полка!

Зуав пожимает его руку и отвечает:

— Я — сержант Сорви-голова! Господин майор, в ответ на вашу дружбу, которой вы меня почтили, примите выражение моей глубокой симпатии и уважения!

ГЛАВА III

В тот момент, когда Сорви-голова был поднят вверх на крючке, дама в черном, тяжело раненная, падает вниз, прямо на капрала-трубача.

Соленый Клюв, не имея времени посторониться, наклоняется, подставляя спину.

Бух! Дама в черном падает на него, как бомба. Обыкновенный человек сплющился бы от такого удара, но этот маленький худой нервный парижанин сделан из стали. Он пружинит ногами, раненая падает на землю и лежит как мертвая.

— Уф! Славно! — говорит трубач, тяжело вздыхая. — Слава Богу, я крепко сшит!

Он поднимает голову и видит, что Сорви-голову втаскивают в амбразуру.

— Вот несчастье! Сорви-голова взят! — бормочет трубач и замечает Понтиса, пытающегося ползти на руках и коленях, подтягивая свою изуродованную ногу.

— Гром и молния! Тебе худо! Ко мне, товарищи, сюда! — кричит Соленый Клюв.

Прибегает Буффарик, окровавленный, в дыму.

— Что случилось?

— Ах, сержант… Наш Сорви-голова!

— Я видел… ничего не поделаешь… Бедняга!

— Помоги мне отнести Понтиса… не оставлять же его русским!

— Вали его мне на спину!

— Спасибо, сержант, спасибо, Соленый Клюв, — едва слышно бормочет раненый.

— Я-то кого понесу? — спрашивает трубач.

— Даму… тащи ее на спине!

— Ну, стоит ли тащить эту злодейку… она со своими гранатами — причина всего зла!

— Трубач — а дурак! Делай, что говорят, — отвечает Буффарик, — у нас осталось две минуты времени. Трубят отступление! Не то придут русские… Я пойду вперед, понесу Понтиса, ты следуй за мной по пятам с дамой на спине. Если русские начнут стрелять, она будет твоим щитом… габионом из мяса и костей!

— Сержант, вы хитрец из хитрецов!

— Ладно, взвали мне на спину товарища… ах, бедняга, тяжело ему… Теперь бери даму — и в путь!

Тяжело нагруженные, оба солдата продвигаются вперед, минуя воронки, габионы, насыпи, и спокойно идут под градом пуль. Понтис — без чувств. Дама в черном не шевелится.

''Если она померла, — говорит себе Соленый Клюв, — я оставлю ее тут».

Через некоторою время дама слабо стонет.

— Оживает! — бормочет трубач. — Верно, она жива!

Время от времени сержант и трубач останавливаются передохнуть. Трубят отступление, и русские охотятся за опоздавшими.

Товарищи пожимают руку Буффарику и подшучивают над трубачом с дамой на спине.

— Смейтесь! — отвечает Соленый Клюв. — Эта баба настоящий солдат. Из-за нее захватили в плен нашего Сорви-голову, она оторвала ногу у Понтиса и выбила мне зубы!

Наконец Буффарик и трубач подходят к укреплению. Оба — измучены. Изувеченная нога бедного Понтиса бессильно болтается Дама в черном приходит в себя, стонет, сердится.

Ясное июньское солнце освещает ужасную картину: трупы убитых, пушки, обращенные на Малахов курган, окровавленные штыки, закоптелые лица.

— Кто вы такие? — восклицает вдруг дама в черном, обводя окружающее блуждающим взором. — Куда вы несете меня?

— Я — трубач и капрал, несу вас в лазарет!

— Я не хочу, оставьте меня!

— Сударыня, — тихо возражает трубач, — вы не можете сделать шага… будьте благоразумны! Вы тяжело ранены. В лазарете доктор Фельц будет ухаживать за вами!

— Оставьте меня, говорю вам!

Трубач ставит ее на ноги и поддерживает.

Бледная, как мертвец, окровавленная, с неподвижной и распухшей до локтя рукой, она, по-видимому, начинает сознавать всю серьезность своего положения. Ее раздробленная рука тяжела, как свинец, и причиняет невыносимые страдания. Обычная энергия изменяет ей. Изувеченная, взятая в плен, зная о новой победе французов, она чувствует дрожь во всем теле, и крупные слезы катятся из ее глаз.

Вдруг в двух шагах от нее останавливается украшенная двумя Трехцветными значками карета, подъехавшая с легким звоном колокольчика, Юноша в костюме зуава и молодая девушка выскакивают из кареты.

Дама в черном готова упасть, молодая девушка принимает ее в свои объятия.

— Роза… дитя мое… это вы? — тихо шепчет раненая. — Я умираю!

— Нет, нет, — с волнением восклицает Роза, — вы не умрете! Мы спасем вас!

Дама в черном грустно улыбается сквозь слезы. С помощью брата Роза усаживает раненую в карету, потом возвращается к отцу, держащему на руках Понтиса.

— Местечко для товарища, правда, Роза? — говорит сержант, с любовью глядя на дочь.

— Папа, милый папа! Ты невредим! Какое счастье! Бедный Понтис! Мы позаботимся о нем!

Зуава кладут рядом с раненой, потом отец и дочь горячо обнимаются.

— А где Жан? — тихо спрашивает Роза, беспокоясь, что не видит любимого человека.

— Баста! Представь себе, его взяли в плен!

— В плен? Тогда он умрет? Боже мой!

— Клянусь тебе, что нет! Он вернется. Его выменяют на полковника. Генерал Боске устроит это!

— Соленый Клюв, выпьешь? — спрашивает Тото своего приятеля-трубача с окровавленной рукой.

— Да, это лучшее средство против всех болезней. За твое здоровье, друг!

— Роза, милая, — говорит Буффарик, — скорее в лазарет! Бодрись, не скучай! Все будет хорошо. А ты, трубач, иди на перевязку. Твоя рука нехороша. Тото пойдет пешком, а для тебя найдется местечко в экипаже!

Соленый Клюв беззаботно улыбается.

— С траншеей вместо лазарета, — говорит он, — с кухней тетки Буффарик вместо аптеки и с новым инструментом, чтобы трубить на приступ, я быстро поправлюсь!

— Ты смельчак и молодец! Это я тебе говорю, я, Буффарик, и расскажу капитану о твоем поступке и твоей ране!

— Расскажешь? Правда?

— Это мой долг! Я буду доволен, когда увижу на твоей груди медаль, давно тобой заслуженную!

* * * Благодаря этой победе осада Севастополя сделала решительный шаг вперед.

Обратная сторона победы: убитые, похороны, раненые, ужасная работа в лазарете.

Раненые прибывают со всех сторон. Их несут на носилках, на ружьях, на спинах, везут в каретах.

Доктор Фельц в фартуке, с засученными рукавами, теряет голову. Его помощники не знают, за что приняться. Всюду кровь, которая струится, течет, капает. Кровью окрашены матрацы, полотно палатки, покрывала, люди, земля, на которой лежат умирающие.

В нескольких шагах — ампутированные члены, сложенные в кучу, как дрова. Крики, жалобы, рыдания, вопли!

Отвратительный запах крови, смешанный с запахом хлороформа! Бедные солдаты! Бедные молодые люди, крепкие, сильные, цветущие! Бедные матери, которые там, далеко в деревнях, с трепетом прочтут известие о победе!

Работа хирургов в самом разгаре. Доктор Фельц собирается оперировать русского солдата, когда Понтис и дама в черном появляются на пороге этого ада.

Скоро пять часов.

Буффарик спешит к Понтису, ободряет и утешает его. Роза не отходит от княгини. Княгиня, мрачная, бодрится и молчит.

Однако при виде заботы и ухода, которыми окружены русские раненые, ее взор смягчается и складка гнева на лбу исчезает.

Не выказывая ни малейшего удивления при виде элегантной женщины, доктор почтительно кланяется ей и говорит:

— Сударыня… я страшно занят… каждая минута на счету! Все, что я могу сделать для вас… это уделить вам несколько минут…

Охваченная волнением, княгиня говорит доктору:

— Благодарю вас, сударь… Но этот солдат страдает более меня. Займитесь им. Я подожду!

— Это ты, Понтис? — наклоняется доктор к раненому. — Что у тебя такое?

Смертельно бледный, но твердый и решительный, зуав поднимает свои шальвары до колена и показывает раздробленную ногу.

— Ничто не поможет, господин доктор? — спрашивает он слабым голосом.

— Одно только средство, бедный мой… ампутация!

Зуав вздрагивает и сейчас же говорит:

— Начинайте, господин доктор!

— Усыпить тебя?

— Вы очень добры… не стоит труда! Сержант Буффарик, пока господин доктор отхватывает мне ногу, я выкурю трубочку…

— Да, да, голубь мой, я сейчас раскурю ее тебе! — отвечает Буффарик с влажными глазами.

Приготовления к операции окончены в одну минуту. Понтис берет трубку и затягивается.

— Готов?

— Валяйте, господин доктор!

Одним ударом хирург отрезает лоскут кожи. Понтис вздрагивает и курит. Еще несколько секунд… скрип пилки по кости… отрезанная нога падает на землю.

Пот градом льется по лицу зуава, продолжающего, сжав челюсти, курить.

Бледный как полотно Буффарик смотрит на него. Княгиня отвернулась, Роза тихо плачет.

— Ты молодец, Понтис! — говорит доктор. — Ты выздоровеешь и будешь награжден!

— Сейчас же! — произносит звучный голос, заставляющий всех обернуться.

Доктор кланяется, Буффарик выпрямляется, раненый, приподнимаясь, отдает честь и бормочет:

— Генерал… Ваше превосходительство!

Это Боске, черный от порохового дыма, прибежал неожиданно сюда, где страдают и умирают.

— Доктор, — говорит он, — я исполню ваше обещание!

Он вынимает из кармана медаль и передает ее раненому, который рыдает, как дитя.

— Зуав Понтис. — продолжает Боске. — именем императора я награждаю тебя этой медалью в награду за твою храбрость!

— Благодарю… благодарю! — шепчет раненый и, собрав все силы, кричит:

— Да здравствует Боске! Да здравствует отец солдат!

Боске замечает даму в черном и почтительно кланяется ей. Со всех сторон к нему тянутся руки, раненые приветствуют его, умирающие собирают последние силы и приподнимаются.

Он обходит этот уголок ада, старается утешить, ободрить, приласкать несчастных…

Но Боске, наконец, уходит, и доктор снова принимается за дело. Дама в черном лежит подле него на носилках, поддерживаемая Розой.

— Я к вашим услугам, сударыня! — говорит доктор.

— Пожалуйста!

Доктор быстро разрезает ножницами рукав и верх лифа. Кость руки раздроблена у плеча, рана почернела и загноилась.

Доктор качает головой и молчит.

— Это серьезно, доктор?

— Конечно, очень серьезно… я боюсь…

— Пожалуйста, смотрите на меня, как на солдата. Я с первого дня находилась под огнем и готова пожертвовать жизнью!

— Нужна ампутация, сударыня!

— Ни за что!

— И не только ампутация, но и расчленение плеча!

— А если я не хочу этого?

— У вас девяносто девять шансов против одного, что вы умрете!

— Я попытаюсь… Лучше смерть, чем увечье!

— Как вам угодно, сударыня! Я всегда к вашим услугам!

— Благодарю вас!

— Видите ли… необходимо, чтобы около вас был верный, надежный, любящий человек, который ухаживал бы за вами и днем и ночью! Тогда… возможно, что вы поправитесь!

— Я буду ухаживать… я! — говорит Роза с трогательной простотой.

— Милое дитя! — шепчет растроганный Буффарик.

Крупные слезы катятся по щекам княгини. Здоровой рукой она крепко обнимает девушку и бормочет:

— Роза! Дорогое дитя! Вы — ангел доброты, грации и самоотверженности!

Затем, посмотрев на доктора, Буффарика, Понтиса и всех раненых, княгиня добавляет:

— О, французы, французы! Неужели вы победите нас величием души?!

ГЛАВА IV

У русских захват в плен Сорви-головы производит сенсацию. Его слишком хорошо знают в осажденном городе. Плен Сорви-головы — это действительно победа, потому что он душа адского патруля и превосходит других энергией, хитростью, выносливостью и безумной смелостью.

Лишенный начальника, адский патруль не опасен.

Прощай эти дерзкие выходки, безрассудные атаки! Прощай ночные вылазки, слишком опасные для неприятеля!

В Севастополе начинают дышать свободнее: теперь Сорви-голова не будет мучить аванпосты.

Русские выказывают пленнику большое уважение. Он — герой дня. Адмирал Нахимов поздравляет его, Тотлебен пожимает руку, генерал Остен-Сакен приглашает обедать. Новый приятель Сорви-головы, майор, осыпает его любезностями. Часовые отдают ему честь. Все это прекрасно, но Сорви-голова не из тех людей, которых опьяняет слава.

Солдату в душе, человеку долга, ему тяжело сидеть в клетке, хотя бы она была вызолочена.

Он жаждет свободы, жаждет полной свободы и возможности снова начать свою жизнь, биться днем. ночью, рисковать жизнью и заслужить обещанные эполеты.

Зная репутацию Сорви-головы, генерал Остен-Сакен сказал ему в первый же день:

— Дорогой товарищ! Я хочу оставить вас здесь. Лучшей гарантией для меня будет ваше слово. Если вы дадите слово не пытаться бежать, вы будете совершенно свободны!

— Очень благодарен вам, генерал, но я умер бы, если бы мне пришлось отказаться от своего долга и обязанностей!

— Вы отказываетесь дать слово?

— Генерал… слово — вещь священная! Не могу… нет, я не могу дать вам слова!

— Тогда, вместо почетной свободы, я буду вынужден запереть вас в каземат!

— Что же делать, генерал!

— Вы будете находиться день и ночь под строгим караулом, который убьет вас при первой попытке бежать!

— Конечно!

— Малейшее насилие с вашей стороны — и вас ожидает смерть, без милости и пощады. И вы все-таки отказываетесь дать слово?

— Да, генерал. Простите мою неблагодарность. Я говорю вам откровенно, что попытаюсь бежать при первой возможности… если бы даже часовым удалось убить меня!

— Вы смелый и достойный солдат! Мне очень жаль, что я должен принять строгие меры… На вашем месте я поступил бы так же!

— Генерал, быть может, есть возможность уладить дела?

— Каким образом? Пожалуйста!

— Генерал Боске очень добр ко мне, позвольте мне написать ему!

— Сейчас же садитесь и пишите.

Сорви-голова написал:

«Генерал! Я обещал вам водрузить французское знамя на Малаховом кургане. Но я — пленник! Конечно, я убегу, но это будет и трудная, и долгая вещь. Смею надеяться, смею думать и просить Вас предложить Его превосходительству графу Остен-Сакену обменять меня на русского пленника. Умоляю вас, генерал, позвольте мне вернуться в полк и сдержать свое обещание.

Примите, генерал, выражение моего высочайшего почтения и уважения к Вам.

Ваш солдат Сорви-голова».

Написав письмо, Сорви-голова протянул письмо генералу. Остен-Сакен, не взглянув на письмо, запечатал его и позвал дежурного офицера.

— Передайте парламентеру и принесите ответ!

Боске получил письмо и передал его генералу Пелиссье. Пелиссье высоко ценил заслуги Сорви-головы и сейчас же написал Остен-Сакену:

«Главнокомандующий французскою армией имеет честь предложить Его превосходительству коменданту Севастополя обменять французского сержанта Сорви-голову на русского полковника Хераскина.

Пелиссье».

Остен-Сакен ответил:

«Комендант Севастополя имеет честь отклонить предложение главнокомандующего французской армией. К великому сожалению, он отказывается обменять французского сержанта Сорви-голову на полковника русской армии.

Остен-Сакен».

— Вот письмо вашего генерала, — сказал он зуаву, с нервным напряжением ожидавшему результата переговоров, — прочитайте!

— О, Ваше превосходительство, это слишком лестно… я не стою этого!

— Вы думаете? Прочитайте мой ответ. Он покажется вам еще более лестным!

— Как, генерал, вы отказываетесь… меня, простого солдата… на полковника?!

— Милый товарищ! Вы из тех солдат, которые могут быть генералами! Нет, вы останетесь у меня!

Через час Сорви-голова был заперт в каземате позади бастиона Мачты.

Один, в темной конуре, с часовыми для охраны. Полная темнота, сырость, тяжелый, спертый воздух, непрестанный гром пушек вокруг — жизнь бедного Сорви-головы была не веселая.

Каждый день массивная дверь каземата с шумом отворяется. Добрый майор приходит посидеть с пленником часок. Это новое выражение симпатии Остен-Сакена, дозволившего эти свидания по просьбе майора. Русский офицер и французский сержант болтают, как старые друзья. Майору сорок лет. Это — гигант, с красивыми чертами лица, с огненным взглядом и звучным голосом. Он прекрасно говорит по-французски, и, слушая его, Сорви-голова часто думает:

— Мне знаком этот голос! Что-то странное есть в нем, особенное, что волнует меня! Этот голос похож на голос моего отца!

Офицер рассказывает ему новости, говорит о Франции, которой не знает, но которую любит.

Сорви-голова описывает ему военную жизнь в Африке, борьбу с арабами, засады и разные приключения своей разнообразной жизни.

Эти беседы продолжаются около десяти дней.

Их прерывает только бомбардировка.

Ночью с 17 на 18 июня все орудия союзной армии гремят безостановочно. Снаряды пушек, мортир обрушиваются на осажденный город. Целый вихрь пуль, гранат, ураган огня, пожирающий доки, склады, дома. Сомнения нет, это — атака. И Сорви-головы там нет! Какой ужас!

Успех битвы и победа 7 июня, очевидно, вскружила все французские головы, даже голову Пелиссье, человека положительного и серьезного. Он торопится пожать плоды победы. Взяли один бастион, почему же не взять и Малахов курган?

Вперед!

Главнокомандующий торопится, потому что имеет на это причины. С некоторых пор у него возникли серьезные разногласия с императором. Он суров, даже груб со своими подчиненными генералами, и те успели наговорить на него императору. Они критикуют его действия, порицают его характер, подрывают его авторитет.

Хитрый и ловкий, под своей суровой оболочкой, Пелиссье хочет одним верным ударом вернуть себе милость императора и смутить врагов. Зная суеверие императора, Пелиссье назначает атаку на 18 июня, день битвы при Ватерлоо, желая своим успехом изгладить всякое воспоминание о роковом дне и добавить блестящую страницу в истории Франции.

Кроме того, командир императорской гвардии, генерал Рено де С-Жан-д'Анжели, — личный друг императора. Пелиссье дает ему главную роль в атаке, он будет командовать вторым корпусом зуавов — армией Боске. Все это очень легко сделать такому человеку, как Пелиссье, который не боится ничего.

Боске получает 16 июня в два часа пополудни приказ передать командование своим полком генералу Рено де С-Жан-д'Анжели и присоединиться к резервному корпусу. Нелепый расчет! Жалкая идея!

Новый командир д'Анжели, самый обыкновенный солдат, совсем не знает местности, не знает войска. Солдаты также не знают его. Тогда как Боске, любимец солдат, отлично изучил топографию местности и знает всех своих людей наперечет. Его орлиный взгляд, горячее слово, могучий жест, геройская осанка и легендарная храбрость делают его живым олицетворением своего полка. Одним словом, жестом он умеет воодушевить дивизии, бригады, полки, батальоны и роты!

Нет ничего удивительного, что его грубое и несправедливое замещение встречено с гневом и удивлением.

Соленый Клюв с новой трубой на спине и с рукой на перевязи, резюмирует общую мысль:

— Боске! У нас один Боске! Когда крикнешь: «Да здравствует Боске!» — это идет из сердца, из уст. звучно, красиво! Попробуйте закричать: «Да здравствует Рено де С-Жан-д'Анжели!» Я вас поздравляю! Перед фронтом полка очень будет красиво! Тарабарщина, и не выговоришь!

Битва продолжается целые часы. Сорви-голова с тяжелым чувством прислушивается к шуму ожесточенной битвы.

Мысль о решительной победе французов заставляет биться его сердце, он надеется на освобождение. Н о когда он вспоминает, что там дерутся без него, что он не может сдержать обещание, хотя находится недалеко от своих, — им овладевает отчаяние.

Сорви-голова бегает, как лев в клетке. Голова его горит, в ушах шумит, горло пересохло. У него вырываются крики гнева и ярости.

Это продолжается пять часов, пять часов тоски и гнева! Ежеминутно Сорви-голова прислушивается, надеясь услышать победный крик французов…

Мало-помалу шум битвы стихает. В городе, на бастионах, на батареях слышны радостные восклицания на незнакомом языке.

Колокола громко звонят. Русские, видимо, торжествуют. Значит, французы разбиты?

— Несчастье! Эти мужики торжествуют… победили наших стрелков, линейцев, зуавов! Несчастье: русские гонят нас — и с таким генералом, как Боске! — восклицает Сорви-голова и мечется в своей мрачной клетке.

Ему неизвестна обида, нанесенная Боске, его замещение.

Попытка Пелиссье захватить Малахов курган оказалась преждевременной и закончилась полной неудачей. Битва началась при неблагоприятных условиях. Дивизии слишком рано открыли огонь. Плохо переданное приказание задержало прибытие бригады. Беспорядок, нерешительность, колебание! Вместо того чтобы бросится на приступ массой и ошеломить русских, полки тянутся поодиночке — по приказанию нового начальника, который медлит и не умеет воодушевить людей.

Русские успевают ввести резерв и защитить бастион. В восемь часов утра французская армия нaсчитывает двух убитых и четырех раненых генералов и три тысячи пятьсот человек, выбывших из строя… Русские потеряли пять тысяч пятьсот человек.

Пелиссье понимает, что новые жертвы не приведут ни к чему, и приказывает отступить.

Через два дня Пелиессье отослал назад генерала д'Анжели и снова поручил Боске командование вторым полком зуавов.

ГЛАВА V

Против всякого вероятия дама в черном не умерла от своей раны. Благодаря искусству доктора Фельца и самоотверженности Розы она поправляется.

Днем и ночью, забывая усталость, сон, лишения, Роза следит за каждым жестом, словом, движением раненой, исполняет ее малейшие желаний, предупреждает ее нужды, успокаивает одним словом ее гнев, возбуждение. Это ангел-хранитель больной! Сначала доктор хотел перевезти княгиню в константинопольский госпиталь, но она упорно отказывалась, потому что ее терзала одна мысль о разлуке с Розой, к которой она глубоко привязалась.

— Роза, дорогое дитя! Я предпочитаю умереть здесь, подле вас, чем выздороветь там, вдали… — говорила княгиня.

— Сударыня, не говорите о смерти, — отвечала Роза со слезами на глазах, — мне тяжело это слышать… вы поправитесь… я уверена в этом!

— Дорогое дитя! Как вы добры! Вы заботитесь обо мне, как о матери!

— Я так люблю вас, как будто вы — моя мать… другая мама Буффарик!

— А я, Роза… мне кажется, что вы — моя дочь Ольга, которую я потеряла…

— Она умерла?

— Нет, она не умерла. Пожалуй, лучше было бы, если бы умерла. Я не могу вспоминать без ужаса. Подумайте… ее украли цыгане, отвратительные люди… отребье человечества.

— Боже мой! Это ужасно!

— Что с ней сталось? Я оплакиваю ее восемнадцать лет! Я разучилась смеяться… Сердце мое разбито. Ах, Роза, я очень несчастна! На что нужны мне богатство, почет, слава, когда я живу без радости, без надежды…

Кротко и деликатно Роза прерывала эти мучительные для больной разговоры, старалась развеять ее, находила тысячи пустяков и нежностей, чтобы утешить страдающую мать. Ее нежный, ласковый голос казался больной чудной музыкой.

Дама в черном еще в начале болезни была помещена в маленькую комнату, где стояли железная кровать, стол и табурет, на который присаживалась Роза, измученная усталостью.

Над кроватью был привешен большой котелок со свежей водой, снабженный каучуковой трубкой, из которой струилась вода.

В ту отдаленную эпоху хирурги не имели понятия об антисептических средствах и делали перевязки наудачу. Гангрена, гнилостное воспаление были обыкновенным явлением.

Доктор Фельц придерживался того мнения, что рана должна находиться в абсолютной чистоте и для этого должна непрестанно обмываться холодной водой. Эта постоянная струя воды, обмывая рану, уничтожала воспаление, не допускала заражения и производила легкое возбуждение тканей. Наступил тяжелый период болезни. Дама в черном металась в лихорадке. Ужасные видения осаждали ее мозг, и отрывочные несвязные слова вырывались из воспаленных губ. Она звала свою дочь, крича, как раненая львица, или горько плача, как изувеченная птица.

Роза, совсем измученная, подходила к ней, обнимала ее, тихо успокаивала, целовала, и бедная страдалица улыбалась ей.

— Ольга, родная, мой ангел, любовь моя, — кричала больная, — ты здесь… я узнаю тебя… твои глаза… твои кудри! Ольга, доченька моя! Это я, твоя мать… тебя зовут Розой? Да, Розой! Я полюблю французов… они тебя любили, моя дочь, я обожаю тебя!

Потом княгиня на несколько минут приходила в себя, узнавала Розу, которая улыбалась ей сквозь слезы.

Жизнь больной висела на волоске. Иногда вокруг пробитой кости появлялась опухоль. Приходил доктор Фельц со своими ужасными инструментами, резал, скоблил и выпускал струю черной крови. Смертельно бледная, дама в черном не испускала ни единого стона, только скрежет зубов да предательские слезы на ресницах выдавали ее страдания. Ее твердость была удивительна.

Однажды утром больная видит громадный букет цветов у изголовья.

— Роза, дорогая… какой прелестный букет, — восклицает она радостно,

— как я благодарна вам!

— Это не я, сударыня, — отвечает Роза, — мне некогда было собирать цветы…

— Кто же это?

— Солдат, который ранил вас, — трубач Бодуан по прозвищу Соленый Клюв… Золотое сердце… храбрец…

— Этот зуав действительно молодец!

— Он в отчаянии и не знает, как выпросить у вас прощение!

— Роза, я хочу его видеть, поблагодарить, пожать ему руку как товарищу! Пока, дитя мое, разделите этот букет на две части и снесите половину моему соседу — ампутированному зуаву!

— Понтису, сударыня?

— Да. Понтису, которого я изувечила. Ему лучше?

— Да, много лучше!

— Я очень рада! Позднее… я позабочусь о нем… Я богата и хочу исправить зло, которое причинила!

Жизнь упорно боролась со смертью в этом странном пылком существе, полном контрастов. Нежная, вспыльчивая, великодушная, мстительная, она страдала вдвойне — за исчезнувшую дочь и за страдающую родину.

Дама в черном поправлялась в этой обители слез, воплей, смерти и грома пушек. Окруженная заботами и любовью, она чувствовала, что ее ненависть и злоба смягчались, что она научилась уважать врагов, беспощадных на поле битвы и великодушных в победе.

18 июня поражение французов доставило ей большую радость, но, уважая нравственную доблесть своих врагов, она ничем не выказала этой радости.

Наконец-то новые чувства расцвели в этой до сих пор неумолимой душе. Перенеся тяжелые страдания, общаясь с больными, ранеными, видя вокруг себя любовь к страдающим, самоотверженность, княгиня научилась ценить этих скромных людей. Она поняла обратную сторону славы и раздирающий антагонизм двух слов: «война» и «гуманность».

Между тем княгиня теперь беспомощна и не может принять участие в битве, но как истинная патриотка интересуется всем и молится в душе за успех России, хотя война стала ей ненавистной.

Из Севастополя приходит известие, что Тотлебен тяжело ранен и отдает последние распоряжения по защите города. Русские еще ожесточеннее бросаются в битву, усиливают огонь, чаще совершают вылазки. Начинает свирепствовать голод. У русских уменьшены рационы питания.

«Уничтожение союзниками кладовых на Азовском море вынудило нас пойти на эту крайнюю меру, — гласило постановление, — но еще ранее мельницы не успевали удовлетворять требований военной администрации».

Пришлось просить о доставке муки для войск из Екатеринослава, Воронежа. Харькова, Курска. Но дороги были так неудобны, что требовалось более месяца для доставки провианта в телегах из Перекопа в Симферополь. Тогда ценой нечеловеческого труда и огромных затрат была прорыта траншея, соединяющая Симферополь с Севастополем. Но часть провианта часто пропадала в дороге, а то, что достигало назначения, — оказывалось в сильно уменьшенном количестве, так как было съедено людьми во время долгого пути. Русская армия жестоко страдала.

Наконец, ужасная холера начала свирепствовать в Севастополе.

Англичане, сардинцы и французы бросаются на приступ. Русские решаются бороться до последней крайности. Изнуренные голодом, болезнью, они строят ограду позади Малого редута и Малахова кургана, под сильнейшим огнем устраивают насыпи, казематы, укрепленные стволами деревьев.

Окруженные с трех сторон, русские могут отступать только к северу. Но для этого надо пройти с оружием, багажом, артиллерией большой рейд шириною около девятисот шестидесяти метров.

Гений Тотлебена помогает выйти из затруднения. Строят мост — легкий, укрепленный на стволах деревьев. На севере он тянется от форта Михаила, на юге примыкает к форту Николая, и, несмотря на бомбы и гранаты, работы продолжаются.

Эта нечеловеческая работа сделана в двадцать дней и ночей. Дама в черном знает об этом, как и все находящиеся во французском лагере. Терзаемая страхом и надеждой, она безумно волнуется за свою родину, как вдруг неожиданное событие заставляет ее забыть все, даже тяжелое положение России.

В этот день в лагере царит радостное оживление. Солдаты бегают с какими-то бумагами, собираются группами, что-то обсуждают. Генералы, офицеры, солдаты — все выказывают лихорадочное оживление и радость.

Прибыл курьер из Франции с письмами и новостями. Награды, повышения, отпуска — все это заставляет биться сердца воинов, жаждущих получить весточку о милых сердцу людях.

Сержант первого батальона подает Буффарику большой конверт и говорит:

— Бери, письмо тебе… дашь выпить?

— Э, голубь, пей сколько хочешь и позавтракай у нас! Ба, да это письмо Розе! Вот будет довольна дорогая малютка! — добавляет Буффарик, читая адрес на конверте. — Ну, прощай, побегу к ней.

Ветеран бежит к бараку, где Роза неотлучно находится при больной. Жарко, дверь барака открыта настежь. Он вежливо покашливает и входит. Бледная, с блестящими от лихорадки глазами, раненая сидит на постели в подушках. Справа от нее тетка Буффарик, которая держит кружку, слева Роза, вооруженная ложкой, кормит больную вкусным бульоном, заботливо приготовленным маркитанткой.

— Ну, сударыня, еще ложечку! — говорит тетка Буффарик. — Еще капельку бульону… вам это будет очень полезно!

Она старается смягчить свой эльзасский акцент и упрашивает больную очень нежно и ласково. Буффарик, растроганный, кланяется так почтительно, как будто перед ним император или генерал Боске.

Больная дружески кивает ему.

— Здравствуйте, друг сержант! — говорит она ему. — Какие новости?

— Ничего особого, сударыня! Письмо из Франции для нашей милой девочки.

— О, это от дедушки! — весело восклицает Роза.

— От дедушки Стапфера, — добавляет Буффарик. — Старик очень любит нас, а мы его обожаем!

Дама в черном вздрагивает.

— Стапфер! Эльзасское имя!

— Да, сударыня, конечно, эльзасское… Храбрец великой армии, которого Наполеон наградил собственноручно крестом… гигант-кирасир… герой и до сих пор крепкий, как дуб, несмотря на свои семьдесят лег. Простите, сударыня, что надоедаем вам!..

— Вы ошибаетесь, сержант! Все, что касается вас и Розы, интересует меня… Одно слово «Эльзас» волнует меня и пробуждает во мне тяжелые воспоминания.

— Простите, сударыня, не будем говорить об этом. Роза читай письмо!

Молодая девушка распечатывает конверт и читает:

«Форт Вобан. 8 июня 1855 года. Дорогая моя рождественская Роза!»

Глухой вопль вырывается из груди больной.

— Боже мой! Вы прочли: форт Вобан… близ Страсбурга…

— Да, сударыня!

— А Роза! Почему рождественская Роза? Боже милостивый! Перед фортом Вобан… есть цветник… там много зимних цветов… этих снежных роз… рождественских роз!

— Да, сударыня! Вот уже сорок лет дедушка заботится о них и в Рождество всегда несет большой букет к памятнику генерала Дезекса!

Но больная не слышит ее. Бледная, она бьется в нервном припадке, ломает руки. С побледневших губ срываются несвязные слова:

— Форт Вобан… Рождественская роза! Господи! Сжалься надо мной! Помоги мне!

ГЛАВА VI

Запертый в тесном каземате, Сорви-голова считает дни, часы и минуты. Его щеки впали, глаза горят, как у зверя, губы разучились улыбаться. Он не похож на прежнего Сорви-голову. Измученный, с растрепанными волосами, в грязной одежде — он просто страшен.

Убедившись, что бежать невозможно, он желает смерти, колотит в дверь кулаком, ругается, проклинает, рычит.

— Черт возьми! Дождик из бомб! И ни одна не хочет разнести проклятый каземат! Ну же, бомба! Сюда! Бум! Нет, не сюда! Милый друг Шампобер! Если бы ваши стрелки целились сюда! Какую бы услугу они оказали мне!

Взрывы снарядов раздаются с оглушительным треском. Ядра падают на укрепления, на доски, на стены. Бомбы летят, как дождь, разнося все на своем пути. Словно исполняя желание Сорви-головы, канониры капитана Шампобера меняют направление. Бомбы падают на дорогу и разрывают ее. Одна из бомб падает перед дверью каземата. Часовые разбегаются во все стороны. Сорви-голова хохочет.

— Браво, Шампобер!

Глухой удар, удушливый дым, столб пламени… Дверь стучит, как барабан. Полы шатаются, гвозди выскакивают. Дверь еще держится, но достаточно одной бомбы, чтобы выбить ее и заодно убить пленника. Сорви-голова замечает в щели луч солнца, и мгновенно к нему возвращается хорошее настроение. Вторая бомба обрушивается на крышу каземата, ломает ее и падает на землю в двух шагах от Сорви-головы. Он погиб! Дверь заперта, выломать ее нельзя. Куда бежать? Фитиль горит и наполняет каземат удушливым дымом. Сейчас будет взрыв. Погиб! Ничто не спасет теперь Сорви-голову!

— Ничего не поделать! — говорит он спокойно, выпрямляется и, скрестив руки на груди, стоит перед бомбой. Тише! Фитиль шипит… Проходят секунды, мучительные, тоскливые! Перед умственным взором человека, готовящегося к смерти, проходит вся его жизнь…

…Его детство, отец — старый наполеоновский солдат. Мать. Дорогая матушка! Потом полк, знамя… прелестное лицо Розы… И апофеоз, венчающий его мечты: трехцветное знамя на вершине Малахова кургана, и он, Сорви-голова, держит это знамя в руке!

Твердый, спокойный, Сорви-голова ждет взрыва, удара… смерти.

Вдруг в каземате водворяется мертвая тишина. Дыма нет… ничего. Фитиль погас!

Сорви-голова облегченно вздыхает. Все его существо оправляется, расцветает, ощущая прелесть бытия.

— Фитиль погас! Это бывает редко, но случается! — восклицает он. — Я обязан этим моему другу капитану Шампоберу. Но может явиться другая бомба и разорвать меня в клочья. Надо бежать!

Бежать? Но как? Через отверстие, пробитое бомбой в своде? Нет, ему не достать. Напрасно карабкается он на обломки досок, тянется — все впустую. А время идет. Сорви-голову охватывает гнев, он бросается на дверь и старается вышибить ее. Вдруг ему приходит в голову новая мысль. Зуав наклоняется, хватает снаряд, с трудом поднимает его, отступает на несколько шагов назад, потом, сжав зубы, призывает на помощь всю свою силу и бросает бомбу в дверь.

Дверь с треском рушится. Сорви-голова высовывает в брешь голову и замечает отряд солдат. Унтер-офицер видит зуава и делает ему знак войти в каземат. Сорви-голова вылезает совсем и, смеясь, говорит:

— Батарея Шампобера совсем близко… Ну, один хороший прыжок!

Унтер-офицер багровеет от гнева и бросается со штыком на зуава.

Сорви-голова уворачивается, отскакивает и, прежде чем унтер-офицер опомнился, бросается на него, вырывает у него оружие и кричит:

— Ты не умеешь владеть штыком, приятель, я тебя поучу… Раз, два, три… нос утри! — Восемь человек солдат скрещивают штыки и окружают зуава.

— Долой оружие — или я покончу с вами! — звучно командует Сорви-голова.

Ошеломленный унтер-офицер хватает саблю и бросается на зуава.

С быстротой молнии штык вонзается в грудь унтер-офицера. С искаженным от боли лицом он шатается и падает без единого стона.

Глаза Сорви-головы сверкают, ноздри раздуваются.

— Один! — кричит он изменившимся голосом, одним прыжком бросается на солдата и убивает его. Солдат испускает вопль и падает в лужу крови.

— Два! — кричит Сорви-голова.

Остальные шесть человек пытаются окружить неустрашимого бойца. Зуав наклоняется, прыгает, бросается вперед. в сторону, назад, стараясь укрыться от штыков.

Легкие из бронзы, мускулатура атлета и ловкость тигра!

Крик отчаяния и боли покрывает шум выстрелов и лязг штыков. Один из солдат тяжело ранен и корчится на земле.

— Три! — вопит Сорви-голова. Солдаты, пораженные его смелостью, готовы видеть в нем что-то сверхъестественное. Вдруг один из них вспоминает о ружье, вынимает его и делится. Но Сорви-голова предупреждает его выстрел. Он хватает брошенное раненым солдатом ружье, стреляет и бросается на землю.

— Четыре! — говорит он. Его пуля пробила череп солдата. Зуав встает и бросается вперед со штыком наголо. Солдаты окружают его, но один получает сильный удар между плеч, а другой в затылок. Кровь льет ручьем.

Два оставшихся солдата стоят неподвижно, потом крестятся, принимая зуава за самого дьявола.

Сорви-голова жестом приказывает им бросить оружие. Солдаты повинуются и убегают со всех ног. Сорви-голова — один. Живо! Нельзя бежать в этой форме. С лихорадочной поспешностью он снимает с убитого унтер-офицера шинель и надевает ее.

— Теперь саблю, сумку… шапку, — бормочет он, — в путь скорее!

Переодевшись, Сорви-голова поднимает ружье и идет размеренным шагом русского солдата. Бомбы и гранаты летят тучей. Но он верит в свою звезду. Что такое жизнь, когда речь идет о свободе?! Навстречу ему — никого. С бьющимся сердцем идет он вперед. Французские укрепления — близко… Проклятье!

Появляется отряд русских под командой офицера. Шестьдесят человек с габионами и разными инструментами в руках! Сорви-голова останавливается и отдает честь. Но одна деталь привлекает внимание офицера. Он удивлен, что русский военный носит гетры.

Сорви-голова не подумал об этом.

Офицер спрашивает его. Он не понимает ни слова, но сознает, что погиб. Бросив ружье, зуав бросается бежать, надеясь на свои ноги.

Увы! Столько храбрости, хладнокровия и все это — напрасно!

Один из солдат бросает ему в ноги габион. Сорви-голова спотыкается и падает. Двадцать пять человек окружают его. Он встает, сбрасывает шинель и появляется в своей форме перед глазами пораженных солдат.

— Сорви-голова! — восклицает молодой офицер.

— Да, это я, капитан, — спокойно отвечает зуав, выпрямляясь, — я сдаюсь и знаю, что меня ожидает!

— Бедный товарищ! Бегство… насилие, убийство солдат…

— Да, знаю, я проиграл игру. Я хотел быть свободным или умереть. Меня расстреляют. Это будет лучше, чем гнить в вашем каземате!

ГЛАВА VII

Бедного Сорви-голову повели в другой каземат. Новая тюрьма защищена от бомб и отнимает всякую возможность побега. Походная кровать, стол и три табурета потому что двое часовых находятся при нем неотлучно, им позволено сидеть. Сорви-голова желал бы поболтать с ними стряхнуть с себя тяжелый кошмар, но никто не понимает его. Все трое поглядывают друг на друга добродушно, с нескрываемой симпатией. Желая выразить свое уважение, один из солдат произносит два классических слова:

— Добрый француз!

— Добрый русский! — отвечает зуав.

Другой солдат пытается жестами завязать разговор. Он считает на пальцах до двенадцати и делает вид, что заряжает ружье и целится.

— Я понимаю! — говорит Сорви-голова. — Двенадцать человек расстреляют меня! Увидим!

Часы идут. Наступает ночь… Сорви-голова бросается на свою кровать и засыпает сном праведника. На заре часовые меняются. Сорви-голова просыпается, зевает, потягивается.

— Хороший француз! — говорят солдаты.

— Хорошие русские! — отвечает зуав.

Солдаты принесли с собой кварту водки, кусок черного хлеба и по-товарищески делят все это с пленником. Сорви-голова пьет водку, с аппетитом ест хлеб и пожимает руки солдатам. В восемь часов раздается звук шагов, и тяжелая дверь отворяется. Зуав замечает за дверью взвод солдат под командой унтер-офицера. Он чувствует легкую дрожь.

— Неужели меня расстреляют так вдруг, без суда? — думает он. — Ну, все равно, надо идти!

Унтер-офицер делает ему знак идти. Он спокойно и с достоинством идет.

Зуава приводят к зданию позади собора, на фронтоне которого развевается русский флаг, вводят в большую залу, в глубине которой сидят члены военного суда.

С болезненным чувством Сорви-голова узнает в председателе своего друга майора.

Долг — прежде всего. По бледности, покрывающей лицо майора, зуав понимает, как страдает его друг.

Сорви-голова отдает военный поклон и стоит, подняв голову, спокойный и твердый.

Слегка изменившимся голосом председатель говорит:

— Ваши имя, лета и место рождения!

— Меня зовут Сорви-голова, сержант второго полка зуавов, мне двадцать три года. Что касается моего настоящего имени, позвольте мне скрыть его. Я знаю, что буду казнен… И вот ради моей семьи, ради чести моего имени я хочу быть расстрелянным под именем Сорви-голова. В полку решат, что я умер в плену. Никто во Франции не узнает, что я был казнен как преступник.

— Я ценю и понимаю это! Признаете ли вы себя виновным в том, что напали на шестерых солдат Его Величества и убили их?

— Да, господин комендант, но я убил их, защищаясь, лицом к лицу!

— Конечно, но это не прощает вас!..

— Я пленник, хотел быть свободным и действовал в полном рассудке!

— Солдаты не вызвали вас на это?

— Нет, господин комендант… они противились моему бегству, исполняя свой долг!

— Вы не сожалеете об этом?

— Нет, не сожалею. Идет война, а я солдат — солдат должен драться до последнего вздоха! Наконец, я не давал слова, что откажусь от свободы!

— Я знаю это. Ничего не имеете сказать еще в свою защиту?

— Ничего!

Через десять минут совещание судей окончено. Офицеры входят. Председатель, бледный как смерть, громко произносит:

— Сержант Сорви-голова! Мне очень тяжело сообщить вам, что совет единодушно присудил вас к смерти. Регламент не допускает смягчения. Вы будете расстреляны через двадцать четыре часа!

Зуав спокойно отдает честь.

Офицеры встают и печально уходят.

Майор остается с пленником, протягивает ему обе руки и восклицает:

— Сорви-голова! Друг мой! Я в отчаянии! Что-то говорит мне, что, посылая вас на смерть, я совершаю преступление, убиваю брата… все мое существо возмущается… сердце болит! Между тем вы — враг, опасный враг… я судил вас по совести, по закону… Будь проклята война!

При этих теплых, полных симпатии словах взгляд Сорви-головы смягчился. Его руки энергично отвечают на пожатие майора, и он бормочет:

— Я тоже испытываю к вам глубокое, почти братское чувство. Как будто я знал вас раньше… всегда… я чувствую, что между нами есть таинственная связь… Будь проклята война, которая сеет повсюду скорбь и слезы!

Оба солдата долго смотрят друг на друга, растроганные, с влажными глазами, неспособные вымолвить слово.

— Господин комендант! — говорит Сорви-голова.

— Милый Сорви-голова!

— Окажите мне последнюю услугу… Завтра в девять часов будьте около меня на месте казни, помогите мне умереть спокойно! Я умру не один, покинутый всеми…

— Я обещаю вам это!

— Спасибо! Сегодня ночью я напишу последнее письмо другу нашей семьи, чтобы он приготовил моих стариков, отца и мать… Вы найдете это письмо на моем столе… Когда все будет кончено… снимите крест с моей груди… положите его в письмо и отправьте во Францию… Обещайте мне это.

— Клянусь вам, Сорви-голова! Ваше желание для меня священно!

— Обещайте мне еще, что никто из моего полка не узнает, что я расстрелян!

— Обещаю от чистого сердца!

— Спасибо, спасибо вам!

Оба обмениваются рукопожатием, и осужденного уводят в каземат.

Сорви-голова снова надевает на себя маску беспечности. Ему приносят обильный завтрак, который он с аппетитом поедает: сыр, холодная говядина, бутылка вина, кофе, сигары…

— Настоящий пир для осужденного на смерть! — думает зуав, давно не видавший такого обилия еды. Он закуривает сигару и ходит взад и вперед по каземату. Ничто не нарушит спокойствия этого последнего дня в его жизни, хотя бомбардировка продолжается. Но к этому так привыкли, что никто не обращает внимания.

Наступает ночь. Сорви-голова получает роскошный ужин, бумагу, конверты, сургуч, чернила и перья.

В каземате зажжены лампы, светло как днем.

Солидно закусив, Сорви-голова задумывается, потом берет бумагу, перо и начинает писать…

«Дорогие родители!»…

Вдруг перо выпадает из его руки, сердце начинает биться, рука дрожит, и раздирающее рыдание вырывается из груди… Железная энергия его сломлена. Но русские солдаты смотрят на него. Надо скрыть от них всю эту муку, это страдание. Сорви-голова глотает слезы, вздыхает, раскуривает сигару и пишет.

Долго пишет он, потом останавливается, перечитывает и подписывается. Затем, забывая о русских, он подносит письмо к губам и целует его. На конверте он пишет: «Г. Мишелю Бургейлю, отставному начальнику эскадрона в Нуартерре. Франция».

С минуту Сорви-голова сидит неподвижно.

— А Роза? — бормочет он. — Зачем писать ей? Уже шесть недель, как я исчез… Меня, конечно, считают мертвым. Милая Роза! Она уже оплакала меня, не надеясь на мое возвращение. Зачем усиливать ее скорбь? Бедная моя Роза. Прощай навеки! Прекрасные мечты! Смерть все уничтожит! Надо покоряться!

Он сидит у стола, поддерживая голову рукой и глубоко задумавшись. Светает. Через решетки каземата проникает луч зари.

—Уже день! Я не буду спать эту последнюю ночь. Скоро усну навеки!

Сорви-голова замечает, что его форма загрязнена, запылена. Он хочет идти на смерть в полном порядке, как на парад.

Знаками зуав просит сторожей принести ему мыло, воду, щетку. Они сейчас же доставляют ему все требуемое. Он моет руки, шею, лицо, чистит все платье и снова становится красивым молодцом-зуавом.

Русские с удивлением смотрят на этого солдата, собирающегося идти на смерть, как на праздник. Часы идут, а майора нет. Что могло задержать его? Почему он не исполняет обещания? На колокольне бьет девять часов. Роковой момент наступил. Унтер-офицер входит в каземат и приглашает Сорви-голову следовать за ним.

Сорви-голова встает, кладет письмо на стол и идет за унтер-офицером. У двери взвод солдат. Короткая Команда-Солдаты окружают зуава и пускаются в путь. Снаряды падают безостановочно. Для казни выбрали уголок дороги позади третьей линии укреплений.

Сорви-голова идет вперед, бросая тоскливые взгляды вокруг. «Майор не идет! — думает он. — Почему? Что с ним случилось?»

Через пять минут приходят на место казни. Унтер-офицер объявляет зуаву, что ему не свяжут руки и не завяжут глаза.

Это выражение симпатии врага глубоко трогает Сорви-голову.

Спокойно, без театральных поз, он встает лицом к солнцу, не надеясь более, ожидая смерти.

Раздается короткая команда и теряется в шуме выстрелов и грохоте пушек. Солдаты заряжают ружья и целятся…

Сорви-голова стоит спокойный и смелый.

— Прощай, отец! Прощай, мать! Прощай, Буффарик, Соленый Клюв, прощайте товарищи, полк, Роза… все, кого я любил!

Унтер-офицер открывает рот, чтобы произнести последнюю команду, как вдруг раздается ужасный крик, отчаянный вопль, от которого вздрагивают солдаты и Сорви-голова. Солдаты опускают ружья, сбитые с толку.

К ним, задыхаясь, подбегает бледный окровавленный человек огромного роста. Лицо его покрыто кровью, форма порвана.

— Стойте! Стойте! Слава Богу… я пришел вовремя!

Двумя прыжками он бросается к зуаву, закрывает его своим телом и кричит:

— Сорви-голова! Это письмо… Мишель Бургейль… я хочу знать правду… Кто ты, Сорви-голова?

— Я вас обманул, — тихо отвечает зуав. — Мишель Бургейль — мой отец, я — Жан Бургейль!

— Я знал это… если б я не поспел вовремя! Ты будешь жить… я твой брат! Слышишь, Жан Бургейль, я твой брат!

ГЛАВА VIII

Между тем в лазарете, окруженная заботами доктора Фельца, дама в черном медленно, каким-то чудом стала поправляться.

В тот момент, когда майор с криком «я твой брат!» прикрывает собой и спасает Сорви-голову, дама в черном случайно узнает о существовании цветника перед фортом Вобан.

Она сильно взволнована. Конвульсии потрясают все ее тело. Кровь с силой приливает к голове. Несчастная женщина кричит и лепечет несвязные слова. Бегут за доктором. Доктор Фельц делает кровопускание и хлопочет около больной. Наконец все облегченно вздыхают. Княгиня приходит в себя, спазмы утихают, она спасена! Теперь она говорит, говорит без умолку, спокойно, тихо. Доктор скромно удаляется. Роза, ее мать и сержант подходят к больной.

— Да, — говорит больная монотонным голосом, — я покинула Россию и приехала во Францию… Быстрое путешествие… мы спешили… отчего? Да, да… мой муж был секретарем русского посольства в Париже, и я ехала к нему… О, как давно это было! Восемнадцать лет, как я оплакиваю мое счастье… свою скучную, безрадостную жизнь! Восемнадцать лет! Это было в 1835 году.

— В 1835 году, слышишь, Кэт? — говорит Буффарик,

— Слышу, слышу… Бедная женщина!

— Две кареты следовали одна за другой, — продолжает больная, — в первой находился багаж и слуги, во второй сидела я с моей дочкой, моей радостью, малюткой Ольгой. Ей было шесть месяцев… я кормила ее сама, обожала и жила только ей. Долго ехали мы, проехали герцогство Баденское, оставалось перебраться через Рейн, и — Франция! Цыгане, негодяи, украли мою дочку! Понимаете, украли! Мою дочь, мою любовь! Я не знаю, как это случилось… Вероятно, пытались захватить наш багаж, деньги…

Первая карета проехала благополучно, наша перевернулась на бок… Я думала только об одном — сберечь мою дочку, охранить ее от ушибов… я сжимала ее в объятиях… мою Ольгу! Потом я потеряла сознание и когда очнулась на свое несчастье, ребенка не было со мной… она исчезла… Я звала, кричала, как сумасшедшая… Никто ничего не знал, никто не мог сказать, меня сочли за сумасшедшую!

Роза, с глазами, полными слез, слушает печальный рассказ.

— Сударыня, не говорите более, — произносит она, наклоняясь к больной, — эти воспоминания тяжелы для вас. Вам будет дурно…

— Не бойся, дитя мое, — прерывает ее больная, — я должна говорить, высказать мое горе. Что-то неумолимое заставляет меня рассказывать вам. Мне лучше теперь! Слушайте, добрые, верные друзья мои!

Я узнала только одно, что в момент катастрофы около кареты толпились оборванные подозрительные люди. Несомненно, они украли мою дочку и убежали с ней. Гнаться за ними — поздно!

Что делать? «Вперед, живее, без остановок!» — кричу я кучеру. Лошади понеслись. Мы приезжаем на берег Рейна. Таможенные чиновники останавливают кареты, хотят осмотреть багаж, чемоданы… Я прихожу в отчаяние, думаю только об одном — отыскать мое дитя! Кричу, подгоняю кучера… Лошади несутся, но таможенники снова останавливают нас, задерживают, рассматривают сундуки и пакеты… Время идет! Я кричу, плачу, проклинаю их! Эти люди безжалостны… Они пропустили негодяев, укравших мою дочь, и остановили меня, чтобы взять с меня деньги. Я бросаю им кошелек, прошу поскорее отпустить меня. Меня обвиняют в сопротивлении, в насилии, в оскорблении, везут в Страсбург и сажают в тюрьму. Боже мой!

Мой русский паспорт кажется им подозрительным, они кончают тем, что подозревают меня в шпионстве. Шпионка! Я, княгиня Милонова, подруга царицы, жена известного дипломата!

Три дня и три ночи тянулась эта история, пока не выяснилась вся нелепость обвинения. Чиновники явились ко мне с извинениями. За меня вступилось русское посольство. Министр иностранных дел и министр юстиции приказали найти ребенка, и полиция усердно исполняла свой долг. Обыскали города, местечки, деревни, фермы, пока я сама бегала по всем дорогам и звала мою дочь.

Дни проходили в тоске и унынии. Один раз у меня мелькнул луч надежды. Лесники напали на след цыган, которые торопились добраться до Бадена, и успели захватить старуху-цыганку.

Испугавшись угроз и надеясь на награду, она рассказала многое. Цыгане действительно украли дитя, но, испуганные преследованием и грозящей им тюрьмой, бросили дитя по дороге, положили его перед дверью маленькой крепости, находившейся неподалеку от дороги в Кельн. «Когда это было?» — спрашиваю я. «Сутки тому назад», — отвечает старуха. «Веди меня туда!»

Мы идем, спешим. Вот и крепость, называемая форт Вобан. Перед ней целый цветник рождественских роз. «Вот тут положили ребенка!» — говорит цыганка.

Я бросаюсь в крепость и встречаю сторожа, старого солдата.

«Дочь моя! Где дочь моя? — кричу я. — Вы слышали, видели, должны были видеть… найти ее!.. Отдайте мне мою дочь, ради Бога, и я отдам вам целое состояние!»

Сторож не понимает меня! Он ничего не видел… не знает. Никакого следа моей дочери… ничего… Всякая надежда потеряна… дочь моя исчезла, я никогда не увижу ее!

Удар слишком жесток… Мозг мой не выдерживает, сердце перестает биться… Я падаю и теряю сознание. Долго боролась я со смертью, много дней и ночей лежала без сознания. Я звала мою дочь… мое потерянное дитя! Смерть не взяла меня, я осталась жить и проклинать Францию, где потеряла свое счастье. С того дня я не переставала оплакивать моего ребенка, не снимала траура!

Тяжелое молчание воцаряется по окончании этого трагического рассказа. Тетка Буффарик отчаянно рыдает. Сержант, бывавший во многих битвах, видавший смерть лицом к лицу, плачет как ребенок.

Он спрашивает свою жену взглядом.

— Говори! Все говори! — отвечает она. — Боже мой! Бедная дама!

— Да, сударыня, вы жестоко страдали, — говорит Буффарик. — но вы были неустрашимы в скорби. Будете ли вы сильны перед большой неожиданной радостью?

Княгиня вздрагивает всем телом.

— Говорите, друг мой, говорите… я не надеюсь более… я так страдала…

— Ваши страдания кончаются, сударыня, честное слово солдата! Но не пугайтесь!

— Умоляю вас, говорите!

— Позвольте мне окончить в нескольких словах историю бедной покинутой малютки!

Княгиня делает нетерпеливый жест.

— Старая цыганка сказала вам правду, — продолжает сержант, — цыгане положили малютку в цветник и убежали. Была ночь. Бедное создание отчаянно кричало. В это время три человека вышли из форта Вобан: старик, молодая женщина и молодой человек; последние повенчались только накануне. Он, солдат, должен был присоединиться к своему полку. Жена со своим отцом сопровождали его. Молодая женщина слышит крик ребенка, поднимает его и прижимает к груди:

— Покинутое дитя! Маленькое бедное создание! Возьмем его с собой… воспитаем, вырастим!

— Я буду ему дедушкой, — добавляет старик, — вы усыновите ребенка?

— Откуда вы знаете все это? — прерывает княгиня сержанта.

— Минутку терпения! Это покинутое дитя — ваша дочка!

— Ну, дальше, говорите же! Умоляю!

— Старый солдат был сторожем крепости Вобан и направлялся вместе со своими детьми в отпуск. Вместо него сторожем назначен был другой солдат, прибывший в крепость накануне вечером. Вы спрашивали именно его о ребенке; понятно, он ровно ничего не знал. К довершению несчастья, в ту эпоху не было ни железных дорог, ни телеграфа, ни газет! Никто из нас ничего не знал о вашем несчастье!

— Но кто эти честные люди, эти золотые сердца?

— Старик, — отвечает сержант Буффарик с влажными от слез глазами — это дед Стапфер! Молодая женщина — это моя жена Кэт, мужчина — я, сержант Буффарик!

— А дитя? Где дитя? — спрашивает хриплым нечеловеческим голосом княгиня. — Где моя дочь?

— Мы не знаем ее имени, мы назвали ее Розой… в память цветника с розами, где мы ее нашли! Роза — наше приемное дитя… Она — ваша дочь, сударыня!

Буффарик рассказывает медленно, действует с таким тактом, что по мере его рассказа княгиня понемногу узнает, что ее дочь жива, что она увидит ее, что ее маленькая Ольга превратилась в прелестную девушку Розу, которая спасла ее от смерти. Таким образом, радость не сразу нахлынула на измученное сердце матери.

Что-то безумное на минуту мелькает в глазах княгини, потом слезы текут ручьем и гасят старую скорбь.

— Ольга! Дорогой мой ангел! Любовь, жизнь моя! Любимая моя Роза! Моя гордость! Моя радость! Красавица, добрая, великодушная! — лепечет счастливая мать.

Молодая девушка стоит на коленях перед постелью.

— Вы моя мать! Как я люблю вас… давно, давно… Знаете… в первый раз. когда я увидела вас на Альме, я почувствовала словно удар в сердце! — говорит она нежно, целуя руку княгини.

Сержант и его жена, совсем растроганные, тихонько встают и хотят удалиться…

— Останьтесь, друзья мои! — говорит княгиня. — Вы никогда не будете лишними, мое счастье лишено эгоизма, я хочу делить его с вами. Роза — моя дочь, но и ваша!

— Как вы добры, сударыня! — восклицает тетка Буффарик. — Нам очень тяжело при мысли, что мы можем потерять нашу любимую Розу!

— Да, сударыня, — с достоинством отвечает сержант, — мы очень счастливы, видя вашу радость, но мы очень любим Розу…

Роза тихо обнимает маркитантку и сержанта и говорит им:

— Вы оба останетесь для меня папой и мамой Буффарик! Я всегда буду любить вас всем сердцем! Благодаря вам я нашла свою мать… Не сердитесь, я хочу своей любовью и нежностью вознаградить ее за все страдания!

— Ах, Розочка, маленький соловей! — отвечает сержант. — Люби свою мать, люби горячо, она так много страдала!

Княгиня нежно улыбается.

— Поверьте, я не отниму у вас Розу… Когда кончится эта ужасная война, мы не расстанемся более… Но когда это кончится?

Словно в ответ на слова княгини вдали слышится грохот пушек. Пока они упиваются своим счастьем, французы и русские продолжают убивать друг друга.

— Когда? — говорит, тяжело вздыхая, княгиня.

— Скоро, сударыня, надо надеяться, — отвечает Буффарик, — война унесла много жизней, не считаю нашего Жана, и мы очень беспокоимся о нем. Милый Жан! По нем кое-кто очень скучает, не правда ли, Роза?

— Бедный Жан! — вздыхает Роза, краснея.

— А, Роза! Ты интересуешься каким-то Жаном? — спрашивает княгиня улыбаясь.

— Простите, сударыня, — наивно прерывает ее Буффарик, — наш Жан — простой солдат, первый зуав Франции! Красив, как сказочный принц, силен, как Самсон, храбр, как Боске… вся армия обожает его…

— Значит, настоящий герой, — улыбается княгиня. — Ты очень любишь этого солдата, Роза?

— Очень!

— Как его зовут?

— Сорви-голова!

— Мой враг! — восклицает княгиня, нахмурив брови.

— Но какой великодушный враг, сударыня! Сколько раз рисковали вы погибнуть от его пули! Но он удивлялся вашей храбрости и приказывал щадить вас.

— Хорошо, но Сорви-голова — это прозвище, каково же его настоящее имя?

— Жан Бургейль, — отвечает Роза.

— Бургейль! — восклицает княгиня. — Не родственник ли он старому гвардейскому офицеру из армии великого Наполеона?

— Да, сударыня, Жан — сын командира конных гренадер, старого Бургейля!

— О Роза, Роза! — восклицает княгиня. — Новая радость! Ты не могла сделать лучшего выбора, как полюбив Жана Бургейля!

ГЛАВА IX

Вернемся в Севастополь. Сорви-голова, суровый солдат, едва может прийти в себя и испускает радостный крик. Как хорошо чувствовать себя живым, спасенным!

На одну минуту герой испытывает слабость, сердце его бьется, на глазах слезы…

Он жив, и человек, который спас его, неприятель, русский офицер, называет его братом, душит в объятиях!

— Жан! Брат мой! Тебя не убьют, не тронут! Нет! — бормочет майор.

— Вы — мой брат! Мой спаситель! Но как же? Я сойду с ума от радости! Какое счастье! Мой брат — храбрейший солдат русской армии… благороднейшее сердце!

— Жан! Я горжусь еще более. Ты — герой французской армии!

Между тем унтер-офицер и солдаты, разиня рот, созерцают эту трогательную сцену, и, не зная, что делать, стоят неподвижно.

— Казнь отменяется! — кричит им майор. — У меня приказ. Ступайте! Я отвечаю за пленника!

Солдаты мгновенно исчезают.

Офицер и сержант, братья-друзья, идут под руку.

— Но, брат мой, — говорит Жан, — ваше русское происхождение… ваше имя…

— Жан, прежде всего говори мне «ты» как брату. Это моя просьба!

— Хорошо, постараюсь!

Огромная бомба падает в десяти шагах от братьев и осыпает их ливнем осколков.

— К вашим услугам! — кричит Жан, смеясь. — Правда, я должен сознаться, что схожу с ума, вернувшись издалека… ощущая в себе жизнь, обязанный всем моему брату Павлу Михайловичу! Все же тут тайна, и я ничего не понимаю!

— Ты скоро поймешь, Жан! В России называют по отчеству… Нашего отца зовут Мишель. Значит, я — Павел Михайлович. Фамилия моя Бургейль! Все это просто и в то же время необыкновенно. Но знаешь, Жан, с первого взгляда ты удивительно походишь на отца. У тебя — его взгляд, его голос, улыбка, его рост и жесты. Постой, мы пришли!

Братья останавливаются перед низеньким домиком с разбитыми окнами.

— Я живу здесь! — говорит майор. — Пойдем, у нас остается два часа… времени…

— Только два часа!?

— Ведь если я спас тебя от смерти, Жан, все же ты осужден на смерть! Надо выиграть время, получить помилование… У нас законы беспощадны!

— Хорошо! Подождем, — беспечно отвечает Жан, — а пока поболтаем! Расскажи мне, дорогой Поль, каким образом ты — мой спаситель — оказался моим братом?

— Это очень печальная история, — отвечает майор, — я дрожу при мысли, что мы могли убить друг друга! Я все расскажу тебе. Слушай!

Это было в 1812 году. Россия и Франция воевали. Война была ужасная, ожесточенная, беспощадная. Французская армия победоносно вступила в Москву. Потом пожар Москвы… разрушение… Французы намеревались провести зиму в Москве, и разрушение ее было несчастьем для них, так как они рисковали умереть от голода и холода. Началось отступление, ужасное, гибельное. Зима стояла суровая, и французы гибли тысячами.

Наш отец принадлежал тогда к Великой армии Наполеона и был героем войны. Ему только что исполнилось 29 лет. Капитан конных гренадер, он отличался удивительной храбростью и завоевал все чины саблей. Наполеон лично знал его, ценил и уважал, так что капитан Бургейль мог смело рассчитывать на высшие чины. В одной из битв отец находился вместе с маршалом Неем в арьергарде и, несмотря на чудеса храбрости, должен был уступить численности врага. Окруженный казаками Платова, он получил опасный удар копьем в грудь и был оставлен на снегу как мертвый. Его увидели крестьяне и из сострадания, так как он еще дышал, взвалили его на сани и привезли на конюшню.

Умирающий ожил. Его поили снегом вместо воды, кормили корками черного хлеба, и он, этот железный человек, вернулся к жизни. Тогда его свезли во Владимир и хотели предоставить относительную свободу, если он даст слово не делать попыток к бегству. Понятно, он отказался, достойный отец милого Сорви-головы!

— Это у нас фамильное! — серьезно произносит зуав.

— Несмотря на строгую охрану, отец бежал, был схвачен и сослан в Сибирь…

— Но вернулся?

— Да, каким-то чудом… Я продолжаю. Бегство из Сибири было невозможно, и пленник походил на льва, грызущего свою цепь. Ужасное существование для солдата, триумфально прошедшего всю Европу!

Он умирал от голода, холода и отчаяния. Случай свел его с русским княжеским семейством Милоновых, когда-то очень богатым и известным в России. Семья состояла из отца, матери, двух сыновей и двух дочерей. Несчастье сблизило изгнанников, и, в конце концов, капитан Бургейль женился на старшей княжне Милоновой Берте в 1816 году. В 1818-м у них родился сын Павел. Это я!

Мы жили тихо и счастливо в своем уединении, вдали от цивилизации, как дикари. Но мой дед, князь Милонов, не мог успокоиться, не мог забыть свой чин, свое состояние и отчаивался, видя, что его сыновья живут, как рабы. Он впал в немилость императора, и хотя при дворе у него были могущественные и богатые друзья, но, по проискам более сильных недоброжелателей, князь все-таки был обвинен в государственной измене вместе с сыновьями, был арестован, осужден и казнен!

— Ужасно! — восклицает Сорви-голова.

— Это еще не все, — продолжает майор, — наш отец, капитан Бургейль, неповинный ни в чем, был сослан на вечные каторжные работы. Это случилось в 1822 году, и мне было только четыре года. Рассудок бедной матери не выдержал тяжких испытаний, она тронулась умом и умерла шесть месяцев спустя.

Я остался сиротой и жил с теткой Ольгой Милоновой. Как мы жили? Ужасно. В пять лет я был пастухом, тетка прислуживала где могла. Мы терпели голод, холод и всякие невзгоды!

В 1825 году взошел на престол император Николай 1. Ему сказали о нас. Он заинтересовался нашим делом, простил нас и вернул нам все имущество.

Мы вернулись в Россию. Мне было восемь лет. Моя тетка вышла замуж за посланника, и мы зажили богато и открыто. Но я не мог забыть отца и горько оплакивал любимого человека; я задался мыслью найти его. Мой дядя, посланник, делал розыски в Сибири, но безуспешно. Убежал ли он, или погиб? У нас оставалась надежда, что он бежал с рудников и вернулся во Францию. Мы обратились с запросом во Францию, в военное министерство. Ответ был печален. Капитан Бургейль давно исчез и не появлялся, давно вычеркнут из списка армии и легионеров. Всякая надежда исчезла. Я долго оплакивал обожаемого отца и никогда не забуду его!

Майор умолкает, хватает за руку Жана и долго смотрит на него.

— Суди же, брат мой, о моем ужасе и удивлении, когда увидал на столе, в каземате, твое письмо, адресованное нашему отцу! Тебя хотели казнить… Слава Богу, я поспел вовремя. Теперь, Жан, доскажи мне то, чего я не знаю, говори поскорее… время идет. Я должен увидеть губернатора, получить помилование. Наши законы беспощадны! Говори скорее, милый Жан!

Сорви-голова, с покрасневшими глазами, бьющимся сердцем, старался преодолеть свое волнение.

— Слушай, Поль! Отец никогда не говорил ни мне, ни матери о России, хотя любил рассказывать про свои походы с Наполеоном. Стоило произнести слово «Россия», и он умолкал. Мы понимали, что ему тяжело и больно говорить об этом, и никогда не намекали даже на кампанию 1812 года. Никогда мы не слыхали ни слона о Сибири, знали только, что он вынес там ужасные мучения и что побег его был ужаснейшей драмой. Он вернулся во Францию неузнаваемым, совершенно не похожим на блестящего офицера из гвардии Наполеона. Это было в 1825 г., и отцу исполнилось 42 года. Реставрация отнеслась очень сурово к старому наполеоновскому солдату, и капитан Бургейль дошел до крайней нищеты. Он решился бороться с судьбой и поступил в качестве слуги на ферму одного землевладельца, бывшего квартирмейстера его эскадрона. Огромного роста, бодрый, кроткий и веселый, он понравился своему хозяину, который не мог узнать в работнике своего командира и спасителя, так как отец спас ему жизнь при Фридланде. Пикар, так звали землевладельца, по окончании жатвы сказал отцу:

— Здесь, на десять лье кругом не найдешь такого работника, как ты. Оставайся у меня и проси, чего хочешь!

— Я хочу немногого, — отвечал отец, — сто экю в год!

— Согласен! Мне нужно твое имя — для формы, понимаешь?

— Мишель Бургейль, солдат из армии Наполеона!

— Ах, командир! Я не узнал вас. Я обязан вам жизнью!

Оба радостно обнялись.

— Здесь все ваше, — сказал Пикар, — берите, распоряжайтесь!

— Мне достаточно твоей дружбы, Пикар, и местечка у очага!

С тех пор они не расставались, и отец женился на красивой дочери Пикара.

Началась революция 1830 года. Правительство Луи-Филиппа, желая загладить несправедливость реставрации, вызвало старых солдат Наполеона и в том числе нашего отца. Ему вернули орден Почетного Легиона и назначили пенсию соответственно его чину. Это было настоящим счастьем для отца, измученного прошлыми невзгодами.

Я родился в конце 1831 года. Обожаемый отцом, матерью и дедом, я с самых ранних лет мечтал быть солдатом. Наоборот, мои родители желали, чтобы я сделался фермером. Странная идея! С моей натурой, с моей кровью — и вдруг фермер! Не правда ли, брат?

Восемнадцати лет я поступил в линейный полк, потом перешел в полк зуавов и вот теперь сержант второго полка с орденом Почетного Легиона, стараюсь оправдать свое прозвище — Сорви-голова…

Разговор двух братьев был внезапно прерван приходом унтер-офицера с запечатанным конвертом в руках. Русский офицер хмурит брови, вскрывает конверт и читает вполголоса: «Приказ майору Бургейлю отправиться вместе с французским пленником к военному губернатору Севастополя. Подпись — Остен-Сакен».

— Вот чего я боялся! — добавляет майор. — Пойдем, брат. Я попытаюсь умолить этого железного человека — выпросить у него для тебя помилование!

— Пойдем! — хладнокровно отвечает Сорви-голова.

Они идут под ураганом бомб и снарядов. Через десять минут они приходят ко двору губернатора. Граф Остен-Сакен, красивый старик шестидесяти пяти лет, прямой, крепкий, подвижный. Острым взглядом голубых глаз, хитрым лицом, спокойной уверенной осанкой этот человек напоминает скорее дипломата. Он корректно отвечает на поклон майора и Сорви-головы и резко говорит:

— Господин майор, вы нарушили военный регламент, помешав казни этого человека. Отдайте вашу шпагу дежурному офицеру и идите в тюрьму!

— Слушаю, Ваше превосходительство! — холодно отвечает майор, в то время как Сорви-голова бледнеет, стискивая зубы, чтобы не закричать.

— Но, принимая во внимание ваши заслуги и вашу семью, — резко добавляет губернатор, — я желал бы спросить, какими мотивами вы руководились в данном случае?

— Ваше превосходительство, в тот момент, когда хотели расстрелять этого храброго француза, я узнал, что он мой брат!

— Объяснитесь! — холодно отвечает Остен-Сакен.

Дрожащим голосом майор Бургейль рассказывает необычайные события и свою встречу с братом.

— А теперь, Ваше превосходительство, — добавляет он тоном горячей мольбы, — умоляю вас именем военных заслуг этого солдата, во имя великодушия, свойственного русскому сердцу, во имя уважения, которое вы питаете к моему брату, наконец, во имя священных уз, соединяющих нас… умоляю вас… вы можете все… вы хозяин Севастополя… задержите казнь, прошу вас… Пока государь простит его!

Остен-Сакен встает, выпрямляется и говорит ледяным тоном:

— То, что вы просите, невозможно! Сержант Бургейль, ваш брат, умрет! Если бы он был мой сын — слышите ли? мой сын, — он был бы расстрелян!

— Ваше превосходительство, немного человечности! — лепечет майор, бледнея.

— Государь поручил мне защиту Севастополя, и я буду защищать его до последнего вздоха. Какая тут человечность? — отвечает Остен-Сакен. — У меня четыре тысячи пленников, французов и англичан. Предположим, что все эти четыре тысячи пленников восстанут и проделают то же, что сержант Бургейль, что тогда будет? Нужен пример, чтобы подавить все зачатки возмущения. Повторяю вам: сержант Бургейль, ваш брат, храбрец, которого я уважаю, умрет сейчас!

Губернатор произносит эти слова совершенно спокойно, не возвышая голоса. Майор понимает, что все пропало, и с отчаянием смотрит на Сорви-голову.

Сорви-голова стоит, спокойно вытянувшись. Губернатор подносит к губам серебряный свисток. Портьера двери поднимается, но, вместо дежурного офицера, появляется женщина в трауре, с рукой на перевязи.

Одновременно раздаются три восклицания.

— Княгиня!

— Кузина!

— Дама в черном!

Бледная, но улыбающаяся, она подходит к Остен-Сакену и говорит:

— Генерал, я все слышала; сержант Бургейль должен жить, его надо освободить сейчас же!

— Нет, только государь может простить его, а я не могу!

— Я вовсе не прошу простить его!

— Чего же вы хотите?

— Я предлагаю обмен пленниками.

— Это невозможно!

— Я предлагаю обменять сержанта Сорви-голову на меня, княгиню Милонову!

— Но вы свободны!

— Я связана словом и пришла освободить Сорви-голову.

— Он бунтовщик! Он убил своих часовых!

Княгиня подходит к губернатору и говорит ему тихо на ухо:

— Если он убил нескольких солдат, так ведь я убила главнокомандующего Сент-Арно! Согласны вы на обмен?

— Княгиня… дисциплина… мой долг…

— Значит, я должна вернуться в лагерь? Сознаться во всем? Для меня это бесчестие, смерть, вечная разлука с моей дочерью, которую воспитали добрые, великодушные враги… Генерал, ради моих заслуг, прошу, освободите сержанта!

— Хорошо, берите его! — отвечает с усилием губернатор.

Пока губернатор пишет приказ, зуав подходит к даме в черном и бормочет несколько слов благодарности.

— Не благодарите меня, кузен! — говорит княгиня.

— Как кузен? Ваш, сударыня?

— Да, мой друг, моя мать и мать твоего брата Поля были родные сестры!

— Ax, я понимаю все! — восклицает молодой человек, с почтением целуя руку смелой женщины.

— Одно слово, генерал! — говорит княгиня губернатору. — Мой кузен Жан свободен. Простите же и кузену Полю его вину!

— Ошибка майора из тех, которые легко прощаются! — отвечает с достоинством Остен-Сакен.

— Благодарю, генерал, от чистого сердца, — продолжает княгиня. — Жан Бургейль, ты свободен, иди! Снеси Розе, твоей невесте, мой поцелуй. Иди, дорогое дитя, обними брата, поблагодари генерала и возвращайся к своим французам. Исполняй свои обязанности, как мы исполним наши. Бог да поможет нам!

ГЛАВА Х

Севастополь умирает. После годовой героической борьбы защитники готовы сдаться. Это только вопрос нескольких дней. Подкрепление стекается в осажденный город из Архангельска, Финляндии, Перми, Вологды, Казани, Уфы, Астрахани. Со всех концов колоссальной империи стекаются сюда, к Черному морю, резервы, амуниция, оружие, провиант. Севастополь умирает. Арсеналы пусты, запасы истощены. Россия потеряла двести тысяч человек, больше ста тысяч раненых и больных. Защитники Севастополя, от главнокомандующего до простого солдата, понимают, что все потеряно, и готовятся к последней битве. Севастополь будет бороться до последнего вздоха. Русские атакуют французов в устье Черной речки и 16 августа 1855 года проигрывают битву, известную в истории под названием сражения при трактире. Союзники назвали это сражение так, потому что вблизи был расположен трактир, или гостиница. Три французских дивизии расположились на левом берегу Черной речки и заняли Федюхины высоты. У французов восемнадцать тысяч человек и сорок восемь пушек. У сардинского войска — девять тысяч человек и тридцать шесть полевых орудий, всего двадцать семь тысяч человек и восемьдесят четыре орудия.

Перед бомбардировкой произошел драматический инцидент — взрыв четвертого бастиона. Взорвано десять тысяч килограммов пороху и пятьсот бомб. Триста человек были ранены и убиты. Доски, стволы деревьев летели на Корабельную, в домах были выбиты стекла. В сорок восемь часов, однако, артиллерия и инженеры уничтожили всякий след катастрофы.

Бомбардировка начинается 5 сентября в шесть часов утра. Это что-то ужасное! Все смешивается в оглушающем думе и дыме. Над Севастополем стоит туча, сквозь которую вырываются столбы пламени! Горят корабли на рейде, горят дома. Повсюду смерть, опустошение!

8 сентября, по плану Пелиссье, в полдень французские колонны должны броситься на Малахов курган и взять город. Русские упали духом. У них мало воды, тиф и холера уносят людей.

— Севастополь наш! — восклицает Пелиссье. — Но его агония обойдется нам дорого!

Боске ведет атаку справа. Двадцать тысяч человек атакуют Малахов курган. В двадцати шагах от неприятельского бастиона сгруппировались зуавы. В первом ряду полковник, с саблей наголо, за ним знаменосец. Вокруг знамени пять сержантов, среди которых находится Буффарик… пятый сержант — Сорви-голова! Нечего и говорить, с какой радостью было встречено возвращение Сорви-головы в лагерь! Все, начиная с полковника до последнего барабанщика, были в восторге.

Полдень, 8 сентября. Вдруг воцаряется мертвая тишина. Затем звуки барабанов. Трубят на приступ.

— Вперед!

Французы бегут вперед, бросаются на бастионы, траншеи, габионы. Русские хладнокровно встречают атаку французов ужаснейшей стрельбой. В рядах зуавов проносится дуновение смерти. Знамя в опасности. Буффарик бросается к знамени, но падает в воронку. Остальные четыре сержанта лежат на земле. Сорви-голова, целый и невредимый, хватает знамя.

Трубач Соленый Клюв трубит приступ. Сорви-голова бросается вперед, держа в руке знамя, прыгает через камни, получает сильный удар в плечо, обливается кровью и несется вперед.

Наконец он видит, что стоит на Малаховом кургане рядом с раненым полковником.

— Победа! Победа! — восклицает полковник. — Сорвиголова, ты — офицер!

Сорви-голова поднимает знамя, и тысячи людей салютуют ему и кричат:

— Знамя! Знамя! Сорви-голова! Да здравствует Сорвиголова!

Соленый Клюв трубит сбор к знамени.

Гордость сияет в глазах Сорви-головы, когда он стоит на Малаховом кургане со знаменем в руках, как живое олицетворение победы. После затишья снова начинается битва.

Бастион взят. Надо удержать его.

— Артиллерия, вперед! — командует Боске, появляющийся во всех опасных местах.

Две батареи ожидали только сигнала и сейчас же открывают огонь. Битва занимает собой весь фронт Севастополя. Французы, англичане, сардинцы дерутся, как фурии. Русские отступают, позиции взяты! Но какие потери!

Боске несется вперед, воодушевляя людей.

Русские в последний раз стреляют из всех пушек, из всех мортир и ружей. Боске падает.

— Боске убит! Отомстим за него! — раздается яростный крик среди зуавов.

Генерала кладут на носилки. Он бледен, почти без дыхания. Кровь ручьем течет из раны. Пуля задела легкое.

— Будем надеяться, что рана не смертельна! — говорит врач, останавливая кровь и зондируя рану.

Между тем вокруг Малахова кургана продолжается ожесточенная битва. Русские умирают на своем посту.

— Сдавайтесь! Сдавайтесь! — кричат им.

— Никогда! — отвечает громовой голос, который заставляет Сорви-голову вздрогнуть.

— Он, Боже мой, он! — бормочет зуав.

— Канониры! Пли! — командует капитан Шампобер.

Обе батареи оглушительно гремят. Под ураганом огня башня рушится. Русские укрываются в подземном каземате, их осталось около шестидесяти человек.

Кому-то приходит в голову сжечь их. Сейчас же приносят габионы, кладут на обломки и зажигают их. Столбы пламени вырываются из разрушенной башни, раздаются стоны и проклятия.

Вдруг маленькая группа людей появляется вблизи. Это — русские, предводимые гигантом с саблей наголо. Он весь окровавлен, в лохмотьях, рука на перевязи. На них направляются двести ружей.

Сорви-голова испускает крик и бросается к гиганту.

— Поль, брат мой! Товарищи, долой оружие! Брат — ты мой пленник!

Малахов курган взят. Майор смотрит на торжествующих французов и говорит:

— Хорошие будут похороны! Десять тысяч человек сразу! Брат, дорогой, ты будешь первой жертвой, а я хочу, чтобы ты жил!

— Что ты хочешь сказать. Поль? — спрашивает испуганный зуав.

— Под Малаховым — мина… электрические проволоки… пароль… Прощай, брат, прощай, Жан! Если я умру, скажи отцу, что я честно исполнил свой долг по отношению к моей родине — России, и его родине — Франции! — Майор падает без чувств.

Французы яростно копают землю лопатами, чтобы засыпать огонь, обнаруживают мины и обезвреживают их. Всякая опасность предотвращена. Малахов курган окончательно взят. Русские готовятся к отступлению. Но, прежде чем отступить, Остен-Сакен, подражая Ростопчину, задумывает сжечь город.

В полночь, пока войска готовятся отступить в полном порядке, начинается беспощадное, дикое, ужасное истребление. Редуты, укрепления, бастионы, батареи взлетают на воздух. Дворцы, памятники, дома, казармы, церкви загораются. К грохоту взрывов присоединяется рев пожара.

Зарево пожара поднимается над городом, отражаясь в небе.

Первыми вступают в город зуавы, со знаменем и музыкой. Сорви-голова идет, гордо держа в руке знамя второго полка. Когда он проходит мимо Пелиссье, главнокомандующий спрашивает:

— Отчего знаменосец простой сержант?

— Генерал, это — Сорви-голова! — говорит полковник. — Сержант Бургейль, который водрузил наше знамя на Малаховом кургане. Герой Малахова кургана!

— Очень хорошо! — отвечает Пелиссье, останавливает полк, спешивается и подходит к побледневшему от волнения зуаву.

— Сержант Бургейль! — говорит он холодным надменным голосом. — Именем Его Величества Императора в награду за твои заслуги жалую тебя чином подпоручика!

Потом, пожав зуаву руку, добавляет:

— Главнокомандующий счастлив пожать руку герою Малахова кургана и сдержать обещание, данное сержанту Сорви-голове.