Стоя в холле дома номер 795 по Парк-авеню, который, как Диббла снова и снова уверяли агент по недвижимости Бренда Лиш и его невеста Морган, был в Нью-Йорке одним из лучших, он утирал пот с лица и лысеющего черепа. Это не мешало ему одобрительно оглядывать холл. Перед уик-эндом бухгалтеры предупредили Комстока, что впервые за три года его компания "Парадор пикчеро понесла убытки в первом полугодии. Зато вечером в четверг мэр Нью-Йорка выразил ему признательность за благотворительность, кроме того, одна из назревавших сделок обещала принести не меньше 50 миллионов чистой прибыли. С недавних пор Диббл подумывал о расширении горизонтов. Он любил кино, но постепенно пришел к мысли, что это детские игры. Разве из него не получился бы успешный политик? Он вытер лоб платком и улыбнулся, слушая нескончаемый щебет Бренды Лиш.

— Вам об этом холле можно не рассказывать, — сказала она, обращаясь к Морган. — Это творение Стенфорда Уайта поддерживают в безупречном состоянии. Здесь все осталось в первоначальном виде. Если продать этот холл на аукционе «Сотби», он потянул бы на все двадцать пять миллионов.

Стены были обиты панелями красного дерева, центральное место занимал огромный мраморный камин, на котором высилась ваза с трехфутовым букетом цветов. По холлу бесшумно, как призраки, скользили ливрейные лакеи в белых перчатках. Здесь поддерживалась атмосфера не подверженной времени сдержанной роскоши. Истекшие восемьдесят лет не оставили в этом оазисе изящества ни одного отпечатка.

— Что вы обо всем этом думаете, Комсток? — спросила Бренда Лиш.

Комсток покосился на нее — особу на пятом десятке, каким-то чудом сохранявшую облик школьницы. Что это на ней за цветастое платьице?..

— Я думаю, что… — Он помолчал. — Я не покупаю холл.

Морган закатила глаза, но Бренда прыснула, будто услышала очень удачную шутку. Если он и догадывался, как абсурдно смотрится в такой обстановке, подчеркивающей грубость всего его облика, то не подавал виду. Бренда Лиш тем более не собиралась поднимать эту тему. Она происходила из старой нью-йоркской семьи, помнившей времена, когда корни еще имели вес, в этом доме раньше жила ее мать. Полвека назад такого, как Комсток Диббл, сюда не пустили бы на порог; впрочем, тогда у такого, как он, хватило бы ума не возжелать апартаментов в подобном доме. Но те времена ушли в прошлое, как и фамильное состояние семейства Лиш от него ничего не осталось к середине 80-х годов. Пришлось Бренде, сохранившей скромность, спокойствие и разумную практичность прусских предков, стать агентом по торговле недвижимостью. Ей пригодилось знание лучших домов города: с его помощью она обзавелась клиентурой, желавшей и способной тратить многие миллионы на престижное жилье. Люди вроде Комстока Диббла были ей совсем не по вкусу, она видела, что ему дадут фору даже заносчивые, лишенные вкуса молодчики с их сногсшибательными женами, изменившие в 80-х годах лицо общества, но отдавала должное и ему. У Диббла были имя, деньги, его благодарил сам мэр (а это поможет ему добиться причисления к почетным гражданам: он уже обмолвился, что скоро получит от мэра рекомендательное письмо), он собирался жениться на Морган Бинчли, а это тоже полезно.

— Выйдем на улицу? — предложила Лиш, и все трое оказались на ярком солнце. — Вам, Морган, этого можно не говорить, — продолжала Бренда, — вы ведь сами знаете, что квартиры в этом доме продаются нечасто… В последний раз это произошло три года назад. Если вы заинтересованы, я сразу сделаю заявку, потому что цена предложения…

Но тут Морган потянула носом воздух, словно уловила зловоние.

— Меня беспокоит шум.

— Шум? — переспросил Комсток. Он выглядел так, будто готов был взорваться, и Бренда, много слышавшая о разных людях — такое уж у нее ремесло, — подобралась, ожидая от Комстока его знаменитой вспышки буйства.

— Разве ты не привыкла к шуму? Ты и так живешь на Парк-авеню. — Он повернулся к Морган с видом обвинителя, будто поймал ее на воровстве с магазинной полки.

— Ну и что? Я слышала громкий звук.

— Это была, наверное, болтовня Бренды, дура! — проревел Диббл.

— Это сигналила машина, — ответила Морган, не реагируя па его брань. Кроме прочего, ему нравилась в ней толстокожесть старого аллигатора.

В окнах двойное остекление, — сказала Бренда, — но его можно было бы сделать тройным тысяч за пятьдесят… — Она вдруг вспомнила одну историю про Комстока Диббла: болтали, будто он однажды поставил женщине на соски зажимы, привязал к ним лямки и овладел ею сзади, дергая за лямки, как за поводья. Женщина, кажется, осталась довольна.

— Ты ведь знаешь, что я не переношу шум, — сказала Морган непреклонным тоном. — Помнишь, Бренда, в детстве я всегда плакала, когда слышала сирену?

— А я сейчас не выношу тебя! — заявил Комсток. — Куда девалась моя машина?

— Естественно, он стоял прямо перед своим черным «мерседесом» с затемненными пуленепробиваемыми стеклами.

— До свидания, Бренда, — сказал он, свирепо глянув на Морган. — Я сам вам позвоню.

— В любое время, — ответила Бренда и помахала рукой.

— Он ужасный, правда? — простонала Морган.

По мнению Бренды, назвать его так было все равно, что похвалить, но она согласно кивнула.

— Ничего не могу с собой поделать: я его люблю, — призналась Морган.

Бренда чуть не рассмеялась. В отличие от остальных ей не было жаль «бедняжку Морган»: ее будущий союз с Комстоком она считала возмездием свыше. Бренда и Морган вместе учились в «Бреарли», и Комсток был прав: Морган всегда была непроходимой дурой. Она действительно всегда кричала при каждом завывании сирены, однажды даже обмочилась. Ее бы с радостью исключили, но ее родители были слишком богаты и находились-вместе с доброй сотней горожан — в родственной связи с Вандербильтами.

— Если ты его любишь, то все остальное не важно, — сказала Бренда.

— Я знаю. — Морган достала из синей сумочки «Фенди» из змеиной кожи золотую пудреницу и напудрила свой длинный острый носик. — Мне пора, дорогая. Сегодня начинается «Неделя высокой моды».

— Рада была с тобой повидаться. — Бренда наклонилась для двух ритуальных псевдопоцелуев. — Ты выглядишь точно так же, как двадцать лет назад.

— Ты тоже, — откликнулась Морган. — Знаешь, я уже забыла, как чудесны эти старые платья от Лауры Эшли. Может, они еще вернутся.

Все возвращается, — сказала Бренда и проводила взглядом Морган, удаляющуюся по тротуару Парк-авеню. Она не обиделась на намек Морган по поводу ее платья: она признавала, что безнадежно старомодна. Однако это не мешало ей зарабатывать больше двух миллионов долларов комиссионных в год. Бренда собственными глазами наблюдала крах многих состояний и не собиралась зря тратить деньги на тряпки.

«Какие глупцы эти богачи!» — думала она, поднимая руку, чтобы остановить такси. Можно подумать, что модная одежда поможет Морган Бинчли стать яркой личностью! Бренда села на заднее сиденье и назвала следующий адрес. Она внутренне ликовала: несмотря на возражения Морган, Комсток Диббл непременно купит квартиру или по крайней мере попытается купить. Квартира, вызвавшая его интерес, имела номер 9В и была «классической восьмеркой» площадью четыре тысячи квадратных футов: гостиная, столовая, кабинет, три спальни, комната прислуги. Бренда подозревала, что он купил бы и квартиру размером с коробку для обуви, если бы других не оказалось. Нельзя сказать, чтобы дом по адресу Парк-авеню, 795, был одним из лучших в городе, но в нем жил сам Виктор Матрик, безумный глава «Сплатч Вернер», а там, где жил он, не мог не поселиться и Комсток. Пока Бренда показывала ему и Морган квартиру, он задавал нескончаемые вопросы про квартиру Виктора Матрика: где она расположена по отношению к номеру 9В, какая у нее площадь, кто разрабатывал внутренний дизайн? Все это так типично, так смешно, размышляла Бренда: богатые и могущественные люди, которые должны быть выше подобных мелочей, принимают решения, как правило, исходя из соображений мелкого тщеславия.

В двух кварталах к югу, на углу Пятой авеню и Семидесятой улицы, Мими Килрой вошла в маленький лифт, обслуживавший се с Джорджем квартиру, и поздоровалась с лифтером. Тот сам нажал кнопку, чтобы она не изволила себя утруждать. В холле прохлаждались два привратника. Она кивнула обоим, и один из них распахнул и удерживал тяжелую дверь, пока она не вышла.

— Кажется, машины нет, миссис Пакстон, — сказал он с величайшим огорчением, словно мысль о том, что Мими может пройти несколько шагов, причиняла ему физическую боль.

— Сегодня я обойдусь без машины, Хесус. Я поеду в этом! Правда, чудесно? И она указала на странный экипаж у тротуара — подобие велорикши. На водителе была бейсбольная кепка.

— Это выглядит опасно, миссис Пакстон, — сказал привратник. Мими засмеялась.

— Сами знаете, Хесус, со мной ничего не может случиться.

Настроение у нее было прекрасное, как и погода. Пятая авеню — одно из чудеснейших мест на свете, она всегда, год за годом, остается прежней. Мало на что в жизни можно рассчитывать с такой уверенностью! Мими задумалась над тем любопытным обстоятельством, что улица способна поднять ей настроение лучше, чем семья, чем друзья. Она давно убедилась, что в жизни важно принимать счастье из любого источника, ведь обещания счастья из людских уст часто не сбываются.

Мими уселась в экзотический экипаж, выкрашенный в ярко-желтый цвет для привлечения туристов, для которых и предназначался. Закинув ногу на ногу, расправила юбку из тонкого твида. Она обула бежевые замшевые туфельки, страшно непрактичные и безумно дорогие, что от них и требовалось. Водитель кивнул клиентке и влился в транспортный поток. Медленно плывя по Пятой авеню, Мими прислушивалась к своему душевному состоянию.

Заключение было отрадным: в этот день она чувствовала себя счастливой. В сорок два года она делила свое настроение на два противоположных типа: подавленное и легкомысленное головокружение. Когда бывало второе, Мими снова чувствовала себя восемнадцатилетней девчонкой, для которой жизнь только начинается, которая способна на все: начать выступать с девичьей рок-группой, научиться бренчать на электрогитаре и запеть перед тысячами людей! В подавленном состоянии она чувствовала себя старухой, ничего в жизни не добившейся, которая скоро перестанет быть желанной: никто уже не захочет заниматься с ней любовью! После менопаузы у нее высохнет влагалище; с увлажнением у нее уже случались проблемы, особенно когда партнером становился Джордж. Впрочем, он за последний год не очень часто проявлял к ней интерес. Она догадывалась, что он получает желаемое от других женщин, как большинство знакомых ей женатых мужчин, но не возражала против этого, лишь бы он помалкивал.

Несколько лет назад Мими не позволила бы себе таких мыслей. Ее отец был большим бабником (и оставался им, насколько ей было известно, до сих пор). Под внешней жизнерадостностью матери она угадывала горечь и несчастье и подростком не могла простить ей снисходительности к частым ночным отлучкам отца. Но мать ясно давала понять, что эту тему поднимать нельзя: «Я никогда не стану осуждать твоего отца!» Эти слова звучали у Мими в ушах долгие годы. Иногда она даже подозревала, что это из-за них она была такой бунтаркой от двадцати до тридцати лет и даже позже, не хотела остепениться, выйти замуж, «что-то сделать». Однако в принципе Мими восхищалась самопожертвованием матери. Она часто задумывалась, способна ли сама на такое, и вдруг со смехом поняла, что так же ведет себя с Джорджем. Ведь она тоже отбросила собственные предпочтения ради того, что вообразила большим благом.

Но большим для кого? Этот вопрос Мими задавала себе, проезжая сейчас мимо белого мраморного дворца, бывшего в двадцатые годы резиденцией миллионера, а теперь ставшего музеем Фрика. Конечно, Мими заботилась прежде всего о себе: ведь Джордж был очень богат. Всегда считалось, что она выйдет замуж за богача, хотя бы для преумножения состояния Килроев. Но при этом она знала, что будет Джорджу прекрасной женой и заметным дополнением его богатства. Понимание, что это должно стать целью ее жизни, как и смирение, пришло не сразу: много лет Мими отвергала эту мысль, как молодая необъезженная лошадка. В детстве она мечтала стать «кем-то»: звездой, наездницей-победительницей Олимпиад или хотя бы только жокеем, актрисой, журналисткой; однако ее попытки приобрести профессию встречались в семье с неодобрением — возражения не высказывались, но сковывали движения не хуже кандалов. Ей нельзя было слишком бросаться в глаза, чтобы не потерпеть неудачу и не стать посмешищем для критиков (однажды родные ее все-таки высмеяли: когда она выступила в театральной постановке, даже не на бродвейской сцене), чтобы не навредить семье, особенно отцу. Молчаливое требование всегда оставалось одним: зачем ей что-то делать, если в этом нет необходимости? Разве не достаточно просто изящества, очарования, красоты лица и одежды? А раз так, какого черта она связалась с Зизи?

Мими переживала кризис среднего возраста. Никто никогда не говорит женщинам, что произойдет в их эмоциональной сфере, когда им перевалит за сорок. Сначала приходит чудесное ощущение покоя. Вы понимаете, что не все поддается вашему контролю, что не все происходящее имеет отношение к вам, что очень многое из того, чему вы раньше придавали значение, оказывается мелочью. Тем не менее вы по-прежнему чувствуете себя молодой, все еще способны прочесть вечером в ресторане меню… А затем наступает эмоциональный спад: вы начинаете сомневаться в том, что в жизни есть смысл — по крайней мере в вашей жизни. Вам вдруг подавай цели, связи, любви, но вы видите, что все это поблекло. Саму себя вы воспринимаете автоматом, производящим привычные движения, делающим знакомые дела, но уже не получающим от этого удовольствия, осознавшим их бесцельность… Мими случалось, ложась спать, желать, чтобы утро уже не наступало. Но оно всегда сменяло ночь.

Разумеется, о ее чувствах не знал никто, включая Джорджа. Она не собиралась никому о них рассказывать. Мать учила ее, чего нет ничего более отталкивающего, чем богачка, жалующаяся на жизнь. Мими знала, что ей повезло в жизни: ведь она была благополучнее почти всех на свете! Она пыталась напоминать себе об этом каждый день, пыталась излучать радость, но это редко уливалось.

А потом она встретила Зизи. Мими знала, что им увлеклась Джейни, что он тоже проявляет к ней интерес, но быстро положила этому конец. Впрочем, Гарольд Уэйн посоветовал Зизи не связываться с Джейни. У той была дурная репутация, ходили даже слухи, что она шлюха, что берет с мужчин деньги, но Мими не спешила в это верить. Изъян Джейни заключался в том, что в ней было недостаточно пыла, чтобы завоевать такого мужчину, как Зизи, — сына немецкого графа, о чем, впрочем, ни Джейни, ни кому-либо еще не было известно. Его семья переехала в Аргентину до рождения Зизи, который, будучи вторым сыном, лишенным надежды унаследовать деньги и титул, занялся поло.

Мими с радостью вышла бы за Зизи, не будь она женой Джорджа и окажись Зизи лет на пятнадцать старше. Это была одна из жестоких шуток жизни, смысл которых раскрывается только тогда, когда ничего уже нельзя изменить. Мими не могла уйти от Джорджа (разрыв вызвал бы скандал, о котором она боялась даже думать), но пока не могла отказаться от Зизи. Ведь он был скорее всего последним в ее жизни молодым красавчиком, с которым ей суждено заниматься любовью…

Перед Шестьдесят шестой улицей движение замедлилось, и велорикша воспользовался этим, чтобы обернуться и с улыбкой представиться пассажирке:

— Меня зовут Джейсон.

— Мими. — Она протянула ему руку, желая соблюсти приличия и скрасить впечатление от официального тона. — Вы живете здесь, Джейсон?

— С другом в Бруклине.

Она тут же представила себе облезлый дом. В Бруклине ей случалось бывать только по пути в аэропорт, если водитель пытался выиграть время и избежать пробок.

— Понимаю, — сказала она.

— Но это только летом. Сам я из Айовы. Этим я занимаюсь летом, чтобы заработать на учебу.

— Хорошее занятие!

Мими улыбнулась. Слева высился дом, в котором она выросла. Ее семья занимала в нем целый этаж — десять тысяч квадратных футов; вместе с ними жили две горничные-ирландки. Подняв голову, Мими увидела окно своей прежней комнаты и невольно вспомнила детство. Зоопарк Центрального парка находился как раз напротив, и маленькой она слышала по ночам львиное рычание… Впервые за долгие годы Мими вспомнила свои детские фантазии: когда отец не возвращался домой, она воображала, что он ночует со львами.

Львов в парке не было уже давно — за них вступились борцы за права животных. Зато размножились соколы-сапсаны, питавшиеся голубями, белками и крысами, а порой лакомившиеся и собачками: два дня назад у старушки, завернувшей с утра пораньше в парк с Восточной Шестьдесят третьей улицы, они похитили любимую чихуахуа. Это происшествие попало на вторую страницу «Нью-Йорк тайме»: подозревали, что пара соколов гнездится под декоративным скульптурным карнизом отеля «Лоуэлл».

Двумя этажами ниже, в большом гостиничном номере с холлом, гостиной, двумя спальнями, тремя ванными комнатами и используемым по назначению камином готовилась к выходу в город свежеиспеченная супружеская пара. Селден Роуз унизывал манжеты белоснежной до хруста накрахмаленной рубашки золотыми запонками, а его жена тщательно подкрашивала глаза.

Селден находился во второй спальне и напевал себе под нос. Пока все складывалось замечательно, и он хвалил себя за предусмотрительность: едва приехав в Нью-Йорк, он снял этот номер, и теперь они с Джейни могли, проживая с комфортом в отеле, спокойно подыскивать постоянное жилье. Пока они находились в Тоскане, горничные перенесли его одежду в шкафы второй спальни, а секретарша позаботилась, чтобы вещи Джейни оказались в первой. Селден с удовольствием вспоминал их свадебное путешествие: они посетили не меньше десяти церквей и много маленьких музеев, а главное, отлично ладили, если не считать происшествия на площади в обнесенном старинными стенами маленьком городке. Они пили из крохотных чашечек темный итальянский кофе, сфотографировав друг друга перед большой каменной аркой, за которой открывалась пестрая картина — раскинувшиеся до самого горизонта маленькие квадратики ферм.

— Такие виды помогают понять, каким католики представляли себе рай, — сказал Селден.

Джейни коротко кивнула. Он счел причиной ее равнодушия жару.

— Хочешь лимонаду? Или, может, мороженого?

Снова не удостоившись ответа, если не считать взгляда ее огромных синих, как сапфиры, глаз, он достал карту Тосканы и развернул на круглом металлическом столике.

— Думаю, сегодня мы снова поужинаем на вилле, — сказал он. — Зачем куда-то идти, когда у нас есть свой повар? Утром можно будет поехать в Монтекатини. Там в музее прекрасные картины шестнадцатого века. Их уже много лет пытается приобрести музей «Метрополитен», но итальянцы отказываются с ними расстаться, как не расстались бы со своими пейзажами…

Селден думал, что Джейни, как всегда, оценит его юмор, но вместо этого она лишь как-то странно на него посмотрела и швырнула кофейную чашечку на булыжники, где она почему-то не paзбилась.

— Как ты не понимаешь? — крикнула она. — Плевать и хотела на твои картины шестнадцатого века!

Несколько секунд они потрясенно смотрели друг на друга, пораженные этой вспышкой.

— Я думал…

— Ты никогда не думаешь, Селден! Ты просто делаешь то, что сам хочешь, и ждешь, что мне это понравится. — И она разрыдалась.

На площади было полно пожилых людей: женщины в черном, в платках, мужчины-шахматисты, и все на них уставились, любопытствуя, что будет дальше. Селден услышал несколько фраз по-итальянски, поймал осуждающие взгляды: невольные зрители сочли, что «мужчина мучает красавицу американку».

Он бросил на зеленый столик пять тысяч лир и схватил Джейни за руку.

— Идем!

— Не пойду! Мне жарко, я устала… Почему не поехать в Портофино, на Капри, где могут оказаться знакомые? Тошнит меня от всех этих старых итальяшек, от их музеев и древних церквей… Ты что, сам не видишь, какая тут грязь?

— Поторопись! — сказал он. — Иначе угодишь в полицию. Джейни позволила ему усадить ее в машину. Когда они стали медленно спускаться по извилистой дороге, она перестала плакать.

— В чем дело? — спросил он. — Месячные?

— При чем тут месячные! — крикнула она. — Просто мне тошно мотаться. Тошно жрать макароны. И до смерти тошнит от картин.

— Но мы ведь это обсуждали… — беспомощно промямлил он. — Ты сказала, что любишь Караваджо.

— Караваджо мы не видели.

— Значит, увидим. Давай поедем в Рим…

Джейни опять заплакала — на этот раз тихо, но с обильно катящимися по щекам слезами. Селден свернул на обочину и затормозил. Она была его драгоценностью, и он не мог видеть ее такой расстроенной. Он обнял ее, заставил положить голову ему на плечо.

— Что с тобой, детка? Пожалуйста, не плачь. Чего тебе хочется?

— На Капри. Или по крайней мере в Милан. Я хочу походить по магазинам. Там все так дешево…

— Ехать на Капри уже поздно, а в Милан мы отправимся завтра, обещаю, — сказал он. Жаль было, конечно, покидать виллу на три дня раньше намеченного срока, заплатив 20 тысяч долларов за неделю. Но ему хватило ума догадаться, что сейчас не время думать о деньгах. — В Милан так в Милан. Снимем номер-люкс в отеле «Времена года».

Когда, благополучно въехав в номер для новобрачных стоимостью 1500 долларов за ночь, Джейни стала разбирать бесчисленные пакеты с оплаченными Селденом покупками (для них делали скидку — слава Богу, Джейни узнавали все продавцы), он сказал, что если она чем-то недовольна, пусть обязательно ему говорит — он все поймет…

Теперь, в Нью-Йорке, готовясь к первому рабочему дню в качестве женатого человека, Роуз думал о том, что без такой притирки не обойтись в начале брака, тем более такого, как их. Учитывая, что они с Джейни знакомы всего три месяца с небольшим, все идет на удивление хорошо, думал он, повязывая перед зеркалом галстук. Чего стоит фантастический оргазм, который она ему подарила этим утром! Вспомнив об этом, он почувствовал, что уже по ней соскучился, хотя она была рядом, в соседней комнате.

Он защелкнул на худом запястье золотой браслет часов от «Булгари» и, миновав гостиную, оказался в главной спальне. Джейни красилась в ванной комнате, стоя перед большим круглым зеркалом. Ее отражение улыбнулось ему. Он подошел к ней, приподнял ей волосы и нежно поцеловал сзади в шею.

— Привет, дорогой, — сказала она.

— Привет, миссис Роуз. Чем ты собираешься заниматься весь день?

— Отправлюсь с Мими на показы мод. Нам надо подобрать наряды на следующий сезон, — ответила она игриво.

— Я думал, ты сама будешь выступать моделью.

— М-м… — протянула она, закрывая один глаз, чтобы наложить тени на веко. — Это работа на износ. К тому же теперь пред почитают молоденьких и плоскогрудых, таким ведь можно почти не платить… Ты жалеешь, что пропустил вручение «Эмми»? — спросила она вдруг. — Я прочитала в газете, что фильм Джонни Блока выиграл…

— «Эмми» вручают каждый год. А свадебное путешествие бывает раз в жизни.

— Да, — согласилась она, — ты прав. — И потом, бывают еще «Золотой глобус», «Оскар»…

— Ну, это еще не скоро. — Ему не хотелось ей говорить, что глава «Муви тайм» всегда сопровождает одну из своих актрис. — Я тут подумал… — Меняя тему, он присел на край джакузи. — Почему бы нам не провести сегодняшний вечер дома? Мы только что вернулись. Закажем ужин в номер — икру, бифштекс с беарнским соусом…

На секунду ему показалось, что она смотрит на него в точности как тогда в Тоскане.

— Ты же знаешь, Селден, это невозможно, — сказала Джейни с сожалением. — Сегодня первый вечер «Недели высокой моды», и нам придется посетить шоу Кельвина Кляйна, затем ужин, затем большой прием… Ты не обязан туда идти, но если не пойдешь, все удивятся.

— Этого мне никогда не понять, — сказал он, вставая.

— Поймешь, дорогой, — успокоила она его с улыбкой. — В среду у нас прием «Армани» и открытие нового бутика «Прада» в Нью-Йорке, в четверг вручение призов мэра. От этого тем более никуда не деться: глава «Тайны Виктории» желает видеть нас за своим столом.

Селдену ничего этого не хотелось, но глаза жены горели таким восторгом, что он не стал ее разочаровывать.

— Где мы с тобой встретимся сегодня вечером?

— Под навесом в Брайнт-парке, в семь часов. Если ты опоздаешь минут на пятнадцать — не страшно, показ всегда начинается на полчаса позже назначенного времени. Просто войди — тебе обещано место в первом ряду, рядом со мной. — Она вдруг обернулась и обняла его. — Будь умницей, дорогой. Я буду весь день по тебе скучать. Даже не знаю, как выдержу до семи часов.

— В таком случае я не стану опаздывать, — пообещал он, не охотно отстраняясь от нее.

Через несколько минут Селден уже садился на заднее сиденье большого черного «линкольна», каждый день отвозившего его на работу и обратно. Удобно устроившись на кожаном сиденье, он позвонил в офис.

— Это я, — сказал он секретарше. — Кто-нибудь звонил?

— Только что звонил Гордон Уайт. Вас соединить?

Через несколько секунд он услышал голос Гордона Уайта, своего партнера.

— Селден! — Это был даже не голос, а похотливое мурлыканье. — Как прошло свадебное путешествие?

— Блестяще! — ответил Селден.

— Ты видел вручение «Эмми»?

— Выиграл Джонни Блок. Для нас это отлично.

— Но он не поблагодарил «Муви тайм».

Селден нахмурился и сразу превратился в другого человека.

— Изучите-ка его контракты. — Он смотрел из окна на отель «Шерри-Нидерланд» на Пятой авеню, мимо которого проезжал. — Там наверняка найдутся лазейки. Надо подумать, как его проучить.

«Ушел!» — подумала Джейни с внезапным облегчением. Теперь она могла вздохнуть свободно.

Положив аппликатор, она плюхнулась на кровать. Джейни не могла сказать, что совсем не любит Селдена

Роуза: наоборот, бывали мгновения, часы, даже целые дни, когда она бывала безумно в него влюблена. Но бывали и другие мгновения, часы, целые дни, когда она чувствовала, что совершенно его не любит, и, глядя на него, ловила себя на пугающей мысли, что совершила величайшую в жизни ошибку. Невозможно было распознать, какое из двух противоположных чувств настоящее, поскольку все говорили, что ее страх — нормальное явление, естественное сопровождение замужества.

Лежа на кровати, она вспоминала, как у них дошло до брака. Переломным стало признание Мими, что она встречается с Зизи: оно напомнило Джейни о жесткой реальности любви, о том, что выбор партнера, предоставленный женщине, всегда ограничен мужчинами, которые ее жаждут, а не наоборот. Тогда, уезжая от Мими, она решила, что больше никому не позволит ее обскакать. И подобно миллионам женщин за многие века, заставила себя полюбить влюбленного в нее мужчину.

Сначала это было непросто. В первые два уик-энда, когда Джейни позволяла Селдену водить ее по Хэмптону и даже брала его за руку, все ее существо этому противилось. Чтобы поцеловать его, ей понадобилась жестокая борьба с собой. Его поцелуи были короткими и жесткими, как у старика; мысль о том, чтобы с ним переспать, вызывала отвращение. Однако он был настойчив, а она наблюдала и ждала, отыскивая в нем хоть что-то хорошее и надеясь, что настанет момент, когда она позволит ему сломить ее сопротивление…

Ей помогал энтузиазм Мими. Замужняя женщина обожает загонять независимую овечку в стадо. Вот и Мими день за днем расписывала ей достоинства Селдена: другого такого одинокого мужчину не найти днем с огнем, женщины встают в очередь, чтобы с ним встретиться… Возможно, Джейни представляет будущего мужа не таким, но выходить всегда приходится не за героев своих грез. Джейни уже перебрала всех мужчин в Нью-Йорке и ни к чему не пришла. А Селден от нее без ума, это заметно всякому, кто видит их вместе. Всегда лучше иметь мужа, который любит тебя сильнее, чем ты его («Но надо еще такое переварить», — мысленно возражала ей Джейни).

Наконец настал момент, когда и она его полюбила.

Они встречались уже три недели, когда он предложил сплавать на его яхте на Блок-Айленд. Сначала она отказывалась (что там делать, а главное, кого они там увидят?), но Мими подсказала, что будет полезно посмотреть на Селдена под другим углом. И оказалась права: вдали от суеты и соперничества, неизбежного в Хэмптоне, Селден сразу вырос в глазах Джейни.

Его яхта оказалась прелестной — старинной, тридцатифутовой, с красными сиденьями. Едва поднявшись на борт, Селден преобразился: он стал капитаном, умело и радостно управляющим судном. Впервые он переключил внимание с Джейни на свое занятие, предоставив ей пространство, в котором могло вырасти ее чувство. Стоя рядом с Роузом, вблизи штурвала, она пила пиво и хохотала над их общими недалекими знакомыми, вроде Морган Бинчли. Когда Джейни разделась, оставшись в крохотном розовом бикини, и он обнял ее за талию, она поняла, что в кои-то веки чувствует себя комфортно в обществе мужчины. В отличие от большинства ее знакомых мужчин Селдена не распирало собственное эго…

Они добрались до острова, покрытые солью и растрепанные от ветра, и весь день катались на велосипедах и закусывали на каменистом берегу, усеянном принесенными морем стволами и ветвями, скелетами чаек. Они поделились своими жизненными историями, а потом остались ночевать в большом старом отеле в гавани. Ей уже не составило труда лечь с ним в постель, и его поцелуи уже не были жесткими. Потом она стала изучать его лицо. У него оказался сильный подбородок и правильные черты; красавцем это его не делало (рот и зубы были словно заимствованы у умственно отсталого), но она увидела, что любящему взгляду это лицо вполне могло бы показаться красивым.

И она решилась.

Но невзирая на решимость, до свадьбы ей случалось впадать в панику, цепенеть, терять дар речи, чувствовать себя самоубийцей. Потом ей стало сниться, что она выходит замуж и что у алтаря ее ждет не тот мужчина. В такие дни она видела только недостатки Селдена.

Когда она переставала его любить, ей ни на что не хотелось смотреть. Во второй день в Тоскане Селден обул сандалии темными носками. Увидев это, она поняла, что не может быть с ним.