1. Два сонных яблока у века-властелина
      И глиняный прекрасный рот.
      Через представление о Веке-Времени как о статуе Кроноса эпитет может получить внутри иносказания свое буквальное значение.
      2. Еще немного, -- оборвут
      Простую песенку о глиняных обидах
      И губы оловом зальют.
      Здесь ``глиняный'', эпитет-метонимия, заменяет слово ``земной''.124
      3. ``О глиняная жизнь! О умиранье века!'' -- опять метонимия, но к тому же и двойственное значение эпитета ``глиняный'' -- земной или ``глиняный'' -- хрупкий, как обожженное гончарное изделие. Субъективному представлению читателя дается право выбора.
      Эпитет сам по себе бывает носителем образа, но чаще он является составной частью целого комплекса, создающего образ. Подойти к образности поэзии Мандельштама с обычными мерками тропов еще труднее, чем объяснить его ритмику, не выходя за границы силлабо-тонической системы стихосложения. Разумеется, можно сразу сказать, что Мандельштам не любит гиперболы, это для него слишком ``громкий'' образ. Она изредка появляется в последних его стихах, например в последней строфе стихотворения ``А небо будущим беременно'' в виде литоты, имеющей впрочем и оттенок иронии: {58}
      Хотя бы честь млекопитающих,
      Хотя бы совесть ластоногих.125
      Ирония редко посещала страницы ``Камня'', совершенно миновала "Tristia" и в более горькой форме выступает в некоторых последних из известных нам стихотворений, например ``А небо будущим беременно'', ``1 января 1924'', ``Полночь в Москве''.
      Можно назвать Мандельштама большим мастером сравнения:
      Невыразимая печаль
      Открыла два огромных глаза,
      Цветочная проснулась ваза
      И выплеснула свой хрусталь.126
      Развернутое в целое четверостишие сравнение (только ли сравнение?) из ``Камня'' поражает свежестью и новизной. Но не менее оригинально и ново сравнение ив стихотворения ``К немецкой речи'':
      Сбегали в гроб ступеньками -- без страха,
      Как в погребок за кружкой мозельвейна.127
      Эти два сравнения только одно из первых и одно из последних звеньев цепи почти одинаково неожиданных, удивляющих, восторгающих сравнений. Но вряд ли возможно видеть сравнение в стихах:
      Я также беден, как природа,
      И так же прост, как небеса128
      или
      И словно пневматическую почту
      Иль студенец медузы черноморской,
      Передают с квартиры на квартиру
      Конвейером воздушным сквозняки,
      Как майские студенты-шелапуты...129
      {59}
      ``Седые пучины мировые''130 -- привычный символ и ``бледно-голубая эмаль'' в применении к небу бесспорно представляет собой то, что сам поэт позднее называл ``запечатанным образом''. Однако уже и в ранний период Мандельштам предпочитает костенеющей символике однократную метафору вроде,
      Я хочу поужинать, и звезды
      Золотые в темном кошельке!131
      Если, после упорных поисков, на страницах ``Камня'' или "Tristia" и можно найти примеры всех известных нам тропов, то все же не они, а нечто другое составляет подлинное украшение поэзии Мандельштама.
      Синтез тропов -- явление, характерное для поэзии XX века. На страницах Пастернака мы встречаемся и с гиперболизированными сравнениями, и с метафорами-метонимиями, и с другими тропами-гибридами. Но если образ в поэзии Пастернака почти всегда возможно объяснить синтезом двух тропов, то у Мандельштама наряду с подобными образами встречаются образы не поддающиеся истолкованию или могущие быть истолкованными как почти любой троп. Не следует видеть в этом какие-то аморфные образования, получившиеся в результате стихийного вдохновения. В поэзии Мандельштама нет случайностей, в ней все плод как вдохновения, бывшего постоянным состоянием души этого прирожденного поэта, так и упорного труда. И для каждого литературного приема можно найти теоретическое объяснение в его статьях о литературных проблемах. ``Не требуйте от поэзии сугубой вещности, конкретности, материальности, -- писал Мандельштам в статье ``Слово и культура''. -- То, что сказано о вещности, звучит несколько иначе в применении к образности... Пиши безобразные стихи, если сможешь, если сумеешь... Стихотворение живо внутренним образом ...который {60} предваряет написанное стихотворение''. И в той же статье Мандельштам употребляет термин ``синтетический поэт современности''.132 В статье ``О природе слова'' он заявляет: ``По существу нет никакой разницы между словом и образом... Словесное представление -сложный комплекс явлений, связь, ``система''... Данность продуктов нашего сознания сближает их с предметами внешнего мира и позволяет рассматривать представление как нечто объективное. Чрезвычайно быстрое очеловечение науки, включая сюда и теорию познания, наталкивает нас на другой путь. Представлении можно рассматривать ... как органы человека... В применении к слову такое понимание словесных представлений открывает широкие новые перспективы и позволяет мечтать о создании органической поэтики ..., уничтожающей каноны во имя внутреннего сближения организма...''133
      Мандельштам никогда не теоретизировал без предварительных или последующих попыток применения своих теорий на практике поэтического творчества. В области создания ``органической поэтики'', ``синтетического образа'' он достиг больших успехов. Под этими новыми в поэтике, собственно говоря Мандельштамом впервые введенными терминами понимается особенно тесная взаимосвязь и особенно сильное взаимодействие между словами в тексте стихотворения:
      За нас сиенские предстательствуют горы,
      У сумасшедших скал колючие соборы
      Повисли в воздухе, где шерсть и тишина.134
      В трех строках, представляющих собой один развернутый образ, реальные существительные в сочетании с необычными для них глаголами и эпитетами становятся органической частью иносказания. {61}
      Прозрачны гривы табуна ночного,
      В сухой реке пустой челнок плывет.135
      Здесь носителями образности являются в первую очередь существительные, которые притягивают к себе необычные эпитеты и уводят глагол, более упорствующий в своем прозаическом значении, из обыденного языка в мир поэзии.
      Здесь пишет страх, здесь пишет сдвиг
      Свинцовой палочкой молочной,
      Здесь созревает черновик
      Учеников воды проточной.136
      Это четверостишие -- один из самых ярких примеров ``органической поэтики'': каждое слово, будь оно выражением понятия, обозначением действия или эпитетом, не теряя связи со своим основным значением, раскрывается для дополнительного содержания, созданного необычным словосочетанием. Однако не следует отождествлять понятие ``органическая поэтика'' с понятием ``заумь''. Синтетический образ отнюдь не всегда является носителем зауми. Наоборот, он может, как видно по последнему из приведенных выше примеров, внести разъяснение, хотя бы путем аналогии, в заумное стихотворение.
      Органическая поэтика уясняется читателем медленнее, чем обычные тропы, по причинам не только качественного, но и количественного характера. В то время как обычные тропы состоят из отдельных слов или коротких словосочетаний, синтетический образ объединяет в себе целую группу слов, синтаксическую единицу более высокого порядка, иногда даже целое предложение. Мандельштам далеко не пренебрегал образами, выраженными отдельными словами, но и эти образы чаще всего не являются обычными тропами. Их особенности подробно рассмотрены во вступительной статье {62} проф. Г. П. Струве к Собранию сочинений Мандельштама.137 Речь идет о ``магическом воздействии'' на читателя при помощи ``упорного, настойчивого повторения отдельных слов'', приобретающих в поэзии Мандельштама новое, необычное значение. Повторяющиеся существительные, носители особого, обычно им не свойственного смысла, по своему значению граничат с символами, но отличаются от них большей субъективностью, что с одной стороны затрудняет их понимание, но зато с другой стороны наделяет их большей гибкостью, так что они не утомляют читателя и не ``стираются'', не превращаются в ``окаменелости речи''. Понятие ``магия языка'', или слова, в применении к поэзии Мандельштама является не измышлением идеалистов, а верным определением свойственного ей очаровывающего действия. Илья Эренбург, вспоминая стихи Мандельштама, говорит, что он их ``твердит как заклинания''.138
      Синтаксис Мандельштама чрезвычайно богат и разнообразен. В раннем периоде его творчества часто наблюдается полное совпадение синтаксических и ритмических единиц: короткие предложения образуют один стих, более длинные укладываются в два стиха или четверостишие. В более поздних стихотворениях зависимость синтаксических единиц от ритмических слабеет, появляется сочетание коротких, занимающих только часть стиха предложений с предложениями, для лирики уже периодическими. Как в поэзии, близкой к классической, так и в ``заумных'' конструкциях синтаксис Мандельштама, как бы он ни был сложен, отличается такой идеальной правильностью, что его стихи можно приводить в учебниках грамматики как примеры построения сложных предложений. Именно стройное синтаксическое построение позволяет уловить или не утерять смысл в самых сложных из последних известных нам стихотворений Мандельштама. {63}
      Иначе дело обстоит с ``бредовой заумью'', в ней течение ``надрассудочной'' мысли иногда размывает синтаксические очертания. При этом образуются построения, допускающие двоякое синтаксическое истолкование:
      Что поют часы-кузнечик,
      Лихорадка шелестит,
      И шуршит сухая печка -
      Это красный шелк горит.
      Что зубами мыши точат
      Жизни тоненькое дно,
      Это ласточка и дочка
      Отвязала мой челнок.139
      Как уже упоминалось выше, наречие, не имеющее места в основной триаде, создающей стихотворение, играет в поэзии Мандельштама только роль дополнительного штриха. Большинство обстоятельств выражено существительными или отглагольными наречиями, т. е. деепричастиями. Наречий у Мандельштама крайне мало, и если это не наречия времени или не количественные, то они обычно соответствуют какому-нибудь из любимых прилагательных поэта (грубо, печально, нежно и т. д.). Можно было бы считать пренебрежение наречием просто капризом художника. Однако, если противопоставить этой особенности ту значительную роль, которую наречие играет, например, в поэзии Маяковского, и принять во внимание особенно тесную связь формы и содержания, в том числе также грамматики и семантики в стихах Мандельштама, то можно будет сказать, что в этой особенности отражается мировоззрение поэта. ``Важно действующее лицо, его личные качества, его действия. Условия, в которых лицо действует и проявляет свои личные качества, второстепенны'', -- утверждает грамматический, лексический и синтаксический строй поэзии Мандельштама. Человека {64} с такими убеждениями можно физически уничтожить, как всякого смертного. Но разве его можно перевоспитать и убедить, будто ``бытие определяет сознание''?
      VI. Предок -- современник -- потомок
      Мандельштам никогда не был приверженцем теории абсолютной самобытности отдельного поэта, по его мнению каждый поэт должен был начинать творить так, как будто до него не было ничего создано, но в процессе творчества узнавать в себе черты великих образцов прошлого, радуясь этому сходству и своей неразрывной связи с творчеством всех стран и всех эпох. При таком взгляде поэта на творческий процесс сложный, зачастую спорный вопрос о литературных влияниях становится не только законным и логичным, но и насущно необходимым.
      Хотя Мандельштам подчеркивал родство русского языка в первую очередь с древнегреческим, на его собственном творчестве значительно сильнее сказалось влияние латинской поэзии. Влияние греческой поэзии сказалось в первую очередь на лексике и частично на содержании. Мы не находим у Мандельштама сапфических или алкеевых строф, и, если ``Сегодня дурной день''140 с его двойным ударением на конце может напомнить легендарные марши хромого Тиртея, то ведь этот ритм мог и самостоятельно возникнуть в перебоях человеческого сердца. Из римских гениев не обычный кумир поэтов Гораций, а в первую очередь Овидий явился для Мандельштама связующим звеном с античной традицией, наблюдается и влияние лучших произведений Катулла, ср. ``Возьми на радость из ладоней''141 и ``Vivamus, mea Lesbia, atque amemus'', из которых стихотворение Мандельштама отличается большей глубиной мысли.
      Влияние античной поэзии наблюдается в творчестве большинства значительных русских поэтов. Но выражение {65} этого влияния в творчестве Мандельштама качественно отлично от аналогичного явления в творчестве как его предшественников, так и старших современников. Мы не найдем у Мандельштама грандиозных стихотворных ``фресок на античные темы'', подобных тем, которыми полна поэзия Майкова. Не встретим мы в ней и тех отдельных сравнений или аллегорий, органически не связанных с остальным текстом стихотворения, какие мы находим у Фета. Не красочная живописная поверхность античности, а ее трагедийная глубина захватила Мандельштама, и результат этого влияния не эллинизация, а внутренний эллинизм, адэкватный духу русского языка. Поэтому особенно чуждо ему отношение к античности Брюсова, который, по замечанию Мандельштама, открывая для себя новые области, опустошал их подобно конквистадору. Не вставлять в свою поэзию сегодняшние музейные обломки, а восстанавливать в ней былую целостность -- таково по Мандельштаму отношение поэта не только специально к античности, но и к прошлому в целом.
      Глубинное влияние античной поэзии оставило мало возможностей для значительного влияния более позднего западно-европейского творчества. Теорию ``синтетического образа'' едва ли можно считать результатом влияния Маллармэ; это влияние, если и имело место, было ``преодолено'' русским поэтом, -- не любившим впрочем этого термина.
      Судя по стихотворению ``К немецкой речи'' Мандельштам ощущал в своем более позднем творчестве приближение влияния немецких романтиков. Последние из известных нам стихотворений Мандельштама не дают материала в этом отношении. Очевидно, ссылка помешала исполнению каких-то давно задуманных творческих планов. Зато, если мы обратимся к немецкой поэзии более позднего периода, то у его старшего современника Стефана Георге найдется много общих черт с поэзией Мандельштама: медлительность, величавость, {66} торжественность тона, любовь к античности, доходящая до попыток сближения фонетической структуры родной речи с греческим или латинским языками. Попытки эти у Мандельштама успешнее, но в его распоряжении был более благодарный языковый материал. Проводя параллель между ``элинизмом'' Георге и Мандельштама не следует забывать, что речь идет о сходстве творчества двух поэтов, одержимых тою же идеей, а не о влиянии старшего на младшего. Если во время пребывания Мандельштама в Гейдельберге молодой русский поэт испытывал на себе влияние Георге и его литературного круга, то это влияние сказалось на его творчестве в виде идеи преобразования жизни и облагораживания человека при помощи искусства. Что же касается идеи воскрешения Эллады на германской почве, то с аналогичной теорией Мандельштам столкнулся уже в ранней юности у себя на родине.
      Мандельштам сохранил на всю жизнь восторг перед директором Царскосельской гимназии, мечтавшим воскресить в России дух древней Эллады, но в действительности ученик превзошел учителя. Влияние Иннокентия Анненского на Мандельштама почти минует область формы: любимые размеры их различны, поэтический голос Анненского глуховат, а стих Мандельштама звучен. Мандельштамовская поэзия светлее по настроению. Однако своими попытками установить или, по его мнению, скорее восстановить прямую связь между русской и античной культурами Анненский дал творчеству Мандельштама определенное направление, после чего нашему поэту удалось многое из того, чего Анненский только пытался достичь. Если такие стихотворения, как ``В игольчатых чумных бокалах'',142 действительно принадлежат перу позднего Мандельштама, то можно говорить о некотором усилении влияния Анненского, не как эллиниста, но в общем настроении: усталость, {67} легкая приглушенность поэтического голоса, грустное сомнение в смысле жизни.
      Мандельштам, живший в Павловске, хорошо знавший Анненского и часто бывавший в Царском Селе, не мог остаться в стороне от особого царскосельского культа Пушкина. В неизменной любви Мандельштама к Петербургу и в высоком качестве его поэзии -- исполнение заветов Пушкина, не имеющее ничего общего с внешним сходством муз. О сходстве между Мандельштамом и Пушкиным в ``чистом, незамутненном качестве поэзии'', идущей ``не только из сердца, но и от ума'', прекрасно сказал Ю. Иваск, отметивший и духовное родство Мандельштама с Батюшковым: ``Он -- ``новый Батюшков'', но говорящий на современном языке (нервном, скачущем)''.143 Еще большее сходство как глубинное, так и внешнее наблюдается между поэзией Мандельштама и творчеством Тютчева: от главного до мелочей, от философских тем и умения мудро, скорбно и целомудренно говорить о любви до отдельных излюбленных эпитетов (например, бледно-голубой). Мандельштам документировал свою преемственность от Тютчева в названиях Silentium и Encyclica, из которых первое новый вариант той же темы, а второе -- возражение Тютчеву. Еще откровеннее, непосредственнее, прямее ощущается влияние Тютчева в последних стихах Мандельштама,
      Символизм стоял по отношению к творчеству Мандельштама на грани прошлого и настоящего. В поэзии Мандельштама иногда находят большее родство с символизмом, чем с акмеизмом. Мы уже видели, что основные поэтические средства Мандельштама -- метафоры в раннем творчестве и ``синтетический обзор'' в позднейшем -- отличны от поэтических приемов символистов. При всех расхождениях с символистами в практически-поэтическом плане, а с символизмом в целом в {68} плане теоретико-принципиальном, Мандельштам никогда не переставал придавать этому течению большое значение. Всех значительных поэтов своих современников он считал выходцами ``из символического лона'', а лично для него символизм был отправной точкой творчества, оттолкнувшись от которой поэт получил собственное направление. Куда вело это направление? Обычно Мандельштама причисляют к акмеистам. В аспекте "Tristia" его можно было бы назвать ``самым акмеистическим акмеистом'', даже если бы, как часто полагают, акмеизм представлял собой неоклассицизм и простой антипод символизму как неоромантивму. В действительности такой взгляд упрощает проблему: глава акмеизма и теоретически наиболее последовательный неоклассик Гумилев часто писал стихи, по содержанию и настроению близкие романтизму; в то же время практически наиболее последовательный классик Мандельштам истолковывал акмеизм как единственный подлинный символизм. Для Мандельштама понятие ``акмеизм'' включает в себя понятие ``неоклассицизм'', но не тождественно с ним, не ограничивается теми же рамками. При таком широком понимании акмеизма Мандельштам мог считать себя акмеистом до конца жизни. В рамки акмеизма в более узком понимании его поэзия целиком не укладывается, как не укладывается она и в рамки определения экспрессионизм, вполне соответствующего диапазону художественной прозы Мандельштама. Но творчество действительно больших поэтов вообще редко умещается в рамки одного литературного течения. Поэзию Рильке делят на импрессионистский и экспрессионистский периоды, центр лирики Пастернака находится в точке соприкосновения символизма, акмеизма и футуризма.
      Существует также мнение о приближении Мандельштама в последний известный нам период творчества к футуризму, но эта теория вряд ли имеет серьезные основания. Поэты-современники, в целом совершенно {69} различные, независимо от их принадлежности к одной или разным литературным группировкам, часто пишут отдельные сходные стихотворения. У Мандельштама есть стихотворения, напоминающие Георгия Иванова,144 а в целом каждый из этих поэтов развивает свою особую линию, восходящую, правда, в обоих случаях к Анненскому, но к разным ликам этого Януса русской поэзии. Из всех акмеистов Мандельштам и Ахматова наименее сходны, и все же ``Скудный луч холодной мерою''145 напоминает лирику Ахматовой. И, хотя Мандельштам написал ``Из омута злого и вязкого'',146 вряд ли можно говорить о его сходстве с Гиппиус. Сходство отдельных стихотворений Мандельштама с Пастернаком не может свидетельствовать о сближении с футуризмом, так как Пастернака только ошибочно причисляют к футуристам. С другой стороны, хотя Мандельштам защищал основоположников футуризма от ``чудовищной неблагодарности читателя-критика'' и его заумные стихотворения иногда напоминают стихотворения Хлебникова, все это еще не свидетельствует о сближении их творчества. Обладая безошибочным чутьем и большой объективностью в вопросах литературы, Мандельштам мог выделить и из чуждого ему литературного течения явления, по его мнению достойные вечности. Но футуризм в целом, лишенный корней в прошлом, а потому неспособный прорасти в постоянное, не имел в глазах Мандельштама ценности. Более далек, чем от футуристов, Мандельштам был разве только от имажинистов, но ведь по его мнению никакого имажинизма вовсе не было. Все это не означает равнодушия Мандельштама к будущему: напротив, он верил в максимальную значимость будущего для творчества каждого поэта. Но отношение Мандельштама к будущему было обратно отношению к нему футуристов: те насильно {70} тащили будущее в свои произведения, а Мандельштам свободно посылал поэзию по каналу будущего в вечное: ``Ты в каком времени хочешь жить? Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном -- в ``долженствующем быть''. Так мне нравится. Есть верховая, конная честь. Оттого-то мне и нравится славный латинский ``герундивум'' -- этот глагол на коне''.147 ``С кем же говорит поэт? Вопрос мучительный и всегда современный... У каждого человека есть друзья. Почему бы поэту не обратиться к друзьям, к естественно близким ему людям? Мореплаватель в критическую минуту бросает в воды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Спустя долгие годы... я нахожу ее ... прочитываю письмо... Я в праве был сделать это... Письмо ... адресовано тому, кто его найдет... Нашел я. Значит я и есть таинственный адресат''. Мандельштам не представлял себе ``лирики без диалога'', но в обращении к ``конкретному читателю'' он видел ``скучное перешептывание с соседом''. Только в ``обмене сигналами'' с неизвестным другом видел поэт задачу, достойную лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту.148
      Найти этих собеседников среди поэтов означает решить вопрос о влиянии Мандельштама на русскую поэзию, что ныне преждевременно и невозможно. Мы можем отметить отдельные черты влияния Мандельштама у Б. Слуцкого в Советском Союзе и у Моршена в эмиграции. Влияние Мандельштама на русскую поэзию еще только начинается. В Советском Союзе оно затруднено отсутствием новых изданий его произведений. Познакомившись с содержанием ``Воронежских тетрадей'', некоторые знатоки и любители поэзии Мандельштама заговорили о ``снижении уровня'' его творчества под влиянием травли, а может быть и уже надвигавшегося {71} безумия. В действительности ``Воронежские тетради'' не дают повода для подобного суждения. В нескольких отдельных случаях авторство Мандельштама может быть поставлено под вопрос, но большинство стихотворений не только действительно принадлежит его перу, но и вовсе не является второсортной частью его творчества. Некоторые из последних произведений Мандельштама, как, например, ``Есть женщины сырой земле родные...'', ``Скажи мне, чертежник пространства...'' или ``В игольчатых чумных бокалах...''149 могли бы войти в "Tristia", не нарушив цельности этого цикла, настолько хорошо сохранилось в них все характерное, классически-мандельштамовское. Стилистические погрешности в ряде стихотворений, опубликованных в ``Воздушных путях'', настолько явно объясняются ошибкой переписчика, что лучше было бы рискнуть исправить самые грубые из них, вроде ``И Моцарт на воде и Шуберт в птичьем гаме'',150 в котором автоматически переставлены имена композиторов. В других случаях имеет место недоработка, но не как результат потери безупречного поэтического чувства, а просто из-за того, что поэт не успел их отшлифовать, не хватило жизни. Значительное изменение применяемых поэтом художественных средств не следует относить к ухудшениям. Вполне понятно, что читателю тяжело расставаться с любимым и привычным ``серебряным голосом'', но следует признать, что ``медный колокол'' последнего периода один способен передать ужасное состояние душ, находящихся ``под временным небом чистилища''. Адамович замечает, что в последний период творчества Мандельштам вырос как поэт. Действительно, вряд ли возможно считать неплодотворным период, когда создавались такие шедевры, как хотя бы ``Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма'', ``Что делать {72} нам с убитостью равнин'' или ``Я скажу тебе начерно -- шопотом''.151
      Раз осознав величие того ``немногого'', что создал Мандельштам, современник или потомок, тот собеседник, о котором поэт так много думал и писал, стоит перед его творчеством с тем же душевным трепетом, с каким сам поэт стоял когда-то перед каким-либо величественным античным зданием, оставшимся недостроенным на рубеже эпох. Трагическая параллель судьбы Мандельштама к судьбе его любимого поэта Овидия не может не волновать собеседника. ``Кому мог помешать этот поэт с хилым телом и с той музыкой стиха, которая заполняет ночи?'' -- спрашивает с необычайно искренней болью обычно суетный Эренбург в своих воспоминаниях ``Люди, годы, жизнь''.152 Мудрый Мандельштам ответил ему заранее в статье ``Слово и культура'': ``Все другие различия и противоположности бледнеют перед разделением ныне людей на друзей и врагов слова. Подлинно агнцы и козлища. Я чувствую почти физически нечистый козлиный дух, идущий от врагов слова''.153
      Друзья слова не могут воскресить Осипа Мандельштама, но они призваны раскрыть запечатанный сосуд и воздать должное неувядающей, вечной красоте творчества великого поэта. {73}
      * * *
      Б у ш м а н, Ирина Николаевна, род. в 1921 г. Литературный критик, историк литературы, писательница. Сотрудничает с Институтом по изучению СССР.
      1 Илья Э р е н б у р г, Люди, годы, жизнь, книга вторая, ``Новый мир'' 1, 1961, стр. 131, 139--147, 149--152; Портреты русских поэтов, Аргонавты, Берлин 1922.
      2 ``Октябрь 6, 1961, стр. 196.
      3 ``Москва'' 8, 1964, стр. 143--152.
      4 День поэзии, Советский писатель, Москва 1962, стр. 285--286.
      5 ``Новые книги СССР'' 22, 1964.
      6 Olga A n d r e y e v - C a r l i s l e, Voices in the Schow, London 1962, р. 137.
      7 Мосты 10, 1963, стр. 151.
      8 Воздушные пути II, стр. 9--69.
      9 Осип М а н д е л ь ш т а м Собрание сочинений, стр. 147.
      10 Вестник русского студенческого христианского движения 64, 1962, стр. 48--50.
      11 ``Русская мысль'', 21. 2. 1963.
      12 Мосты 10, 1963, стр. 154--159.
      13 День поэзии. Москва 1962.
      14 Осип М а н д е л ь ш т а м, Стихотворения, Воздушные пути III, 1963, стр. 19--23.
      15 Сергей М а к о в с к и й, Портреты современников, издательство имени Чехова, Нью-Йорк 1955, стр. 375--398.
      16 Георгий И в а н о в, Петербургские зимы, издательство имени Чехова, Нью-Йорк 1952, стр. 113--128.
      17 Мосты 10, стр. 150.
      18 Воздушные пути III, стр. 161--172.
      19 ``Новый журнал'' 71, 1963, стр. 12--43; 72, 1963, стр. 64--91.
      20 Илья Э р е н б у р г, Портреты русских поэтов, стр. 103.
      21 Илья Э р е н б у р г, ``Новый мир'' 1, 1961, стр. 142.
      22 Георгий И в а н о в, ук. соч., стр. 119.
      23 Владимир В е й д л е, О последних стихах Мандельштама, Воздушные пути II, стр. 70.
      24 Ирина О д о е в ц е в а, ук. соч., Новый журнал 71, стр. 19.
      25 Воздушные пути II, стр. 87.
      26 Там же, стр. 70--86.
      27 Там же, стр. 87--101.
      28 Там же, стр. 102--110.
      29 Георгий И в а н о в, ук. соч., стр. 115.
      30 Воздушные пути II, стр. 96.
      31 Воздушные пути III, стр. 169.
      32 Там же.
      33 Собрание сочинений, стр. 197.
      34 Воздушные пути III, стр. 170.
      35 ``Новый журнал'' 72, стр. 77.
      36 Воздушные пути II, стр. 103.
      37 Собрание сочинений, стр. 229--232.
      38 Воздушные пути II, стр. 103.
      39 Собрание сочинений, стр. 196.
      40 Там же, стр. 172.
      41 Там же, стр. 187.
      42 Воздушные пути II, стр. 11, 12, 21.
      43 Там же, стр. 75--76.
      44 Мосты 10, стр. 152.
      45 Собрание сочинений, стр. 73--75.
      46 Там же, стр. 67.
      47 Там же; ср. Посох, там же, стр. 68--69.
      48 Tristia, ``Среди священников левитом молодым...'', там же, стр. 93.
      49 Tristia, ``Эта ночь непоправима...'', там же, стр. 87.
      50 Там же, стр. 51--52.
      51 Айя София, там же, стр. 52; Tristia, ``В разноголосице девического хора...'', там же, стр. 82--83.
      52 Notre Dame, там же, стр. 53; ``Поговорим о Риме -- дивный град'', там же, стр. 63; Encyclica, там же, стр. 69--70 и др.
      53 Там же.
      54 ``Я скажу тебе начерно-шопотом...'', Воздушные пути II, стр. 62; ``Может быть, это точка безумия...'', там же, стр. 63.
      55 ``Заблудился я в небе -- что делать...'', там же, стр. 67.
      56 Собрание сочинений, стр. 46.
      57 Там же, стр. 84--85.
      58 ``И поныне на Афоне'', там же, стр. 75.
      59 ``Я наравне с другими'', там же, стр. 109--110.
      60 ``Из полутемной залы, вдруг...'', там же, стр. 35; ``Невыразимая печаль'', стр. 38; ``Медлительнее снежный улей'', стр. 40; ``Не веря воскресенья чуду'', стр. 86--87; ``Твое чудесное произношенье'', стр. 91.
      61 Московский дождик, там же, стр. 118.
      62 Воздушные пути II, стр. 13.
      63 ``Воздух пасмурный влажен и гулок'', Собрание сочинений, стр. 44.
      64 Петербургские строфы, там же, стр. 54--55; ``Дев полуночных отвага'', стр. 56; Адмиралтейство, стр. 58; Соломинка, стр. 84--85; ``Я потеряла нежную камею'', стр. 85; ``Мне холодно. Прозрачная весна...'', стр. 85; ``В Петрополе прозрачном мы умрем'', стр. 85; ``На страшной высоте блуждающий огонь'', стр. 93; Ленинград, стр. 138; Дворцовая площадь, Воздушные пути II, стр. 15.
      65 ``Новый мир'' 1, 1961, стр. 142.
      66 Воздушные пути III, стр. 170.
      67 Там же.
      68 Грифельная ода, Собрание сочинений, стр. 122, 124, 127; Полночь в Москве, стр. 142.