Гаранин вел машину с небрежной лихостью профессионала. Он давно свернул с тракта и ехал по дороге, не мощенной отроду. Да и впредь ей предстояло оставаться такой же — никакого значения она не имела, вела к маленькой неперспективной деревне, и единственным ее достоинством было то, что она сокращала путь до Крутоярска на добрых шестьдесят километров. Гаранин узнал о ней года три назад от знакомого водителя самосвала и давно успел освоить.

Справа покачивался перед стеклом черно-красный рыцарь в доспехах — купленный в Бельгии амулет. К приборной доске была прикреплена латунная полоска с красиво выгравированными буквами РОЛАНД. Так он называл свои темно-синие «Жигули», «ноль-седьмую». В ответ на хмыканье знакомых он отвечал, что не видит в этом ничего удивительного — дают же имена кораблям. Сначала с ним пытались спорить, потом перестали — знали, что он делает то, что считает нужным, не поддается чужим эмоциям (своим, впрочем, тоже) и не меняет однажды принятых решений и точек зрения. С ним вообще не любили спорить, и Гаранина это полностью устраивало — так называемым «своим парнем» он не собирался становиться. «Свой парень» в его понятии означало что-то общее с медузой — фигуру, ценимую лишь за полнейшую бесхребетность, — быть для всех одинаково приятным, не иметь врагов и укреплений, которые следует отстаивать до конца, несмотря ни на что.

Показалась деревня — десятка три домов, наполовину нежилых; смеркалось, горели редкие окна, слева промелькнула лежащая у забора корова, справа — трактор, поставленный к воротам (пришлось взять влево и объехать его). На лавочке за трактором прижались друг к другу двое, белела девичья блузка, и Гаранин по многолетней привычке анализировать сразу угадал парня — наверняка после армии, вернулся, изволите ли видеть, к родным пенатам, а здесь держит и белая блузка, и, скорее всего, плохо осознаваемая самим боязнь попробовать свои силы в широком и шумном внешнем мире.

Шевельнулось что-то вроде тихого презрения: он не любил таких людей. Он сам был из деревни, но не стыдился этого, как иные, наоборот. И не подчеркивал всячески, как опять-таки любят иные, но не забывал никогда. Маленькая деревня, институт, стройка, другая, и в тридцать — главный инженер строительства, известного не только в крае, — его что ни неделя поминала программа «Время», с ним прочно дружили газеты. Главный инженер, правда, без пяти минут, но встреча, ради которой он мчался в Крутоярск, расставляла все точки и в самом скором времени влекла за собой соответствующий приказ…

Деревня кончилась, Гаранин прибавил скорость. Фары он не включал — сумерки еще не сгустились. Мысли упрямо возвращались к разговору с Ветой.

Вообще-то она была Ивета, но Ивой, как окрестили ее почти все знакомые, Гаранин ее никогда не называл. Ива для него стойко ассоциировалась с прилагательным «плакучая», а Вета, несмотря на все присущие женщинам недостатки, проистекавшие, как считал Гаранин, из самой их женской природы, сентиментально-слезливой не была. Не тот склад характера. Не мужской, но и не тургеневских героинь.

— Я не хочу, чтобы ты ездил, — сказала Вета.

Гаранин был искренне удивлен:

— Ты же должна понимать, что это значит для меня…

— Понимаю, — сказала Вета. — Маршальский жезл.

— Вполне заслуженный.

— Никто не спорит — заслужил. Только маршальский жезл обычно принимают, а не выхватывают из рук.

— Ах во-от ты о чем. — Гаранин подумал, что плохо все же, когда твоя женщина работает на одном с тобой предприятии. — Ну конечно, глупо было бы думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочка против седовласого мэтра, петушок против патриарха. Так?

— Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.

— Ну да, а более умные расцвечивают коллизию морально-этическими побрякушками… И это знаю, как же. Веточка, — Гаранин привычно обнял ее за плечи, — ну ты же у меня умница, ты же не станешь разыгрывать сюжет очередного убогого телефильма — героя, дескать, усиленно не понимает любимая женщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь, так что оставим штампы голубому экрану, а для нас пусть остается лишь один штамп — тот, что скоро хлопнут в наши с тобой паспорта.

Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний год позволял, а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только рада, но выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого, что все наконец решено, и это было что-то новое — Вета давно была для него открытой книгой.

— Давай все же закончим о твоем маршальском жезле, — сказала Вета. — Ты его из рук выхватываешь.

— Выхватываю, — согласился Гаранин. — Можно и так это называть. Но это будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко — в прошлом. Что бы ни висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной, он весь — в прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а в данном случае — лично мне. Будь ты непосвященным человеком, могла бы приписать мне раздутое самомнение, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не станешь отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.

— Не стану.

— Вот видишь, — сказал Гаранин. — До пенсии ему остается два года, и все, в том числе он сам, знают, что он не задержится ни на день дольше, ибо выработал свой ресурс. Правда, его могут вежливо попросить уйти и послезавтра…

— Это — если ты завтра встретишься в Крутоярске с министром.

— Встречусь, — сказал Гаранин. — Прудников мне обещал твердо представить министру, никуда не денется, и словечко нужное замолвит, я ему нужен, думаю, больше, чем он мне…

— А если ты не поедешь, все, что Прудников успел сказать министру, так и останется разговором.

— Ага, и мне придется ждать два года, чтобы законным порядком унаследовать трон. Два года. Веточка, семьсот тридцать дней… Не каждую неделю к нам приезжают министры.

— Ты ведь можешь и не ехать.

— Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать, потому что эти два года Ермоленко будет работать хорошо, но по-старому. К чему мне — и стройке, главное — это, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобы патриарх тихо-мирно допел лебединую песнь? Да что в этом хорошего? Сам Ермоленко все понимает.

— Однако не уходит. Значит, ему очень важно допеть.

— А строительству важнее, чтобы я принял трон, пусть в результате отречения монарха.

— И тебя не коробит, что твой благодетель Прудников сводит таким образом старые счеты с Ермоленко?

— Ну и что? — сказал Гаранин. — Что он его — под расстрел подведет? В тюрьму посадит? Всего лишь крайне меленько нагадит — подумаешь, отправил на пенсию на два года раньше законного срока… Если эта мелкотравчатая пакость Прудникова по большому счету идет исключительно на пользу строительству — к чему нам заниматься чистоплюйством? Мы же технари, Веточка, и наша работа оценивается не по количеству совершенных благородных поступков, а по числу значков на картах. По тому, насколько быстро появляются новые значки и что за ними стоит. Правильно?

— Ты все правильно говоришь, — сказала Вета. — Но ведь мало нарисовать картину с соблюдением всех пропорций и правил. Нужно еще и душу в нее вложить.

— Это я-то не вкладываю? На дилетанта и обижаться бы не стоит, но ты…

— А я временами боюсь того, что ты считаешь своей душой, — сказала Вета, и это прозвучало серьезно. — Из кирпичиков все складывается — не любит спорить, и «Роланд» твой, и даже то, что ты не едешь поездом, а собираешься промчаться двести километров на машине. У Джеймса Бонда два нуля перед семеркой, а у твоих «Жигулей» — один…

— Очень мило. — Гаранин не был обижен или раздосадован, скорее не на шутку удивлен. — Ты что, меня в бонды записываешь? Перебор, родная…

— Перебор, — согласилась Вета. — Ты просто супермен а-ля Киплинг с поправкой на научно-техническую революцию и страну. Если бы только пыль от шагающих сапог — судьбы под сапогами…

Бывали и раньше пикировки слабого накала, скорее словесное фехтование. Но сейчас она, кажется, всерьез верила в то, что говорила.

— Тебе не кажется, что это лишь эмоциональные перепевы иных мягкотелых откровений? — спросил Гаранин. — Тысячу раз мы это слышали — плохо быть хоть чуть-чуть похожим на локомотив, плохо быть энергичнее других, плохо стремиться достичь своей вершины — не дай бог кого-нибудь обидишь… Да какое Делу дело до обид и колыханий души? Если уж взялся чему-то серьезно служить, то, чувствуя свою слабость, не криви обиженно губы, когда тебя обходят более сильные…