ГЛАВА ПЕРВАЯ

Территория любви и криминала

Профессионально мрачный гаишник — сущее олицетворение мировой скорби и патологического неверия в добродетель рода человеческого — прохаживался в сгущавшихся сумерках вокруг машины с таким видом, словно не сомневался, что она, во-первых, краденая; во-вторых, испускает превышающее все мыслимые нормы радиоактивное излучение; а в-третьих, именно на ней и скрылись антиобщественные элементы, ограбившие третьего дня сберкассу на Кутеванова. Родион философски стоял на прежнем месте, наученный многолетним опытом с поправкой на нынешние рыночные отношения. Ныть было бы унизительно, а качать права — бесполезно.

В конце концов сержант с тяжким вздохом, будто сообщая о предстоящем Апокалипсисе, молвил:

— Покрышки у тебя, братан, ну совершенно лысые...

— А откуда у бедного инженера денежки на новые? — вздохнул Родион старательно, чтобы сразу обозначить рамки притязаний на его кошелек.

— Оно, конечно... — согласился сержант. А дальше пошло по накатанной, вся операция отняла с полминуты, и Родион, повторяя про себя в уме слова, которые прежде писали исключительно на заборах, а теперь без точек помещают в самых солидных изданиях, уселся за руль.

— Сколько содрал, козел? — поинтересовался юный пассажир, он же кавалер еще более сопливой блондиночки в сиреневой куртке, из-под которой не виднелось и намека на юбку.

— Полтинник, — сказал Родион, трогая машину.

— Каз-зел... — и юнец, уже изрядно поддавший, принялся нудно и многословно рассказывать то ли своей Джульетте, то ли Родиону, как они с ребятами намедни подловили на темной окраине одного такого мусора и прыгали на нем, пока не надоело, а потом кинули его, падлу позорную, в незакрытый колодец теплотрассы, где он, надо полагать, благополучно и помер. Голову можно прозакладывать против рублевой монетки, что все это была чистейшая брехня. А может, и нет, чистейшая правда. Нынче никогда неизвестно. Не далее как вчера, когда Родион ехал по бесконечному, как Галактика, проспекту имени газеты «Шантарский рабочий» и дисциплинированно притормозил на красный, перед самым капотом пронесся взмыленный сопляк, лет этак двенадцати, а за ним наперерез движению промчался сверстник, на ходу запихивая патроны в барабан нагана. И наган, и патроны, насколько Родион мог судить по армейскому опыту, были боевыми. Так что черт их поймет, нынешних тинейджеров...

— Куда теперь? — спросил он, не оборачиваясь. За его спиной отрок, прикрякивая, сковыривал пластмассовую пробку с бутылки портвейна, а его подружка распечатывала шоколадку. «Уже вторая бутылка, — подумал Родион, — ведь окосеют, голубочки, вытаскивать придется волоком...»

— Куда теперь едем? — повторил он громче. За спиной булькало. Потом отрок чуть заплетающимся языком спросил у подружки:

— А может, к Нинке?

— Прокол, — ответила она, не раздумывая. — У нее роды вернулись, утром говорила...

— Нет, ну где ж нам тогда трахнуться? — печально возопил ее кавалер. — Мы сегодня чего, так и разбежимся?

— Ты мужик, ты и думай, — философски заявила подруга.

— Думай... Э, шеф, давай на Карлы-Марлы, знаешь, где книжный магазин...

— Уж сколько ездим... — заметил Родион, сворачивая на Карла Маркса. Они были в самом начале длиннющей улицы, нареченной имечком бородатого основоположника, по слухам, все еще живущего в сердцах мирового пролетариата, а книжный магазин находился в самом конце. Любопытно, что пьяный отрок использовал как ориентир и привязку именно книжный магазин, — запало же в память...

— Не скули, шеф, держи... — в пластмассовую коробочку возле рычага передач упала еще одна смятая полусотенная. — Ты давай крути бублик, а мое дело — тебя заряжать... Юлька, поди-ка поближе...

Довольно долго за спиной у Родиона продолжалась энергичная возня, перемежавшаяся звучным чмоканьем, шумными глотками из бутылки и повизгиваньями — приличия ради, надо полагать. Он уверенно вел машину, не глядя в зеркальце заднего вида и не особенно сокрушаясь душой об упадке нынешних нравов, — частный извоз, пусть даже эпизодический, очень быстро прививает стоически-философский взгляд на жизнь и приучает ничему не удивляться. По сравнению с иными эпизодами извозчичьего бытия смачно обжимавшаяся юная парочка казалась чуть ли не ангелочками... Да и не полагалось ему выражать свое отношение к происходящему, благо в коробочке лежали уже три смятые полусотенные — унизительно для интеллигента и инженера, а ничего не поделаешь. Интересно, откуда у паршивца столько денег? А откуда угодно...

Брезгливость давно притупилась, хотя интеллигентская душа по старой памяти беззвучно бунтовала. Некая заноза прочно сидела в подсознании, и он боялся признаться самому себе, что она называется весьма незатейливо. Зависть. Эти, новые, пусть даже от горшка два вершка, чувствовали себя хозяевами жизни — в этом-то все и дело, а вовсе не в деньгах, которых у них гораздо больше, и всегда будет гораздо больше...

Свернув во двор у девятиэтажки с книжным магазином на первом этаже — магазин ухитрился уцелеть в нынешние печальные времена, но половину зала, как водится, отдал под ларек с китайским ширпотребом — он уже думал, что отделался, наконец, от сопляков, избравших его машину территорией любви. Рано радовался. кавалер, хоть и пьяный, проявил предусмотрительность:

— Юлька, сиди здесь, — распорядился он, выбираясь из машины с некоторым трудом. — Пойду на разведку, а то если Катькина бабка тебя увидит... Ты смотри, шеф, ее до меня не трахни... — и, пошатываясь, направился к единственному подъезду.

— Веселый у тебя кавалер, — бросил Родион, выщелкивая из пачки сигарету.

— Не хуже, чем у других, — отрезала соплюшка. — Кинь табачку, дядя. И не смотри ты на меня прокурорскими глазами... Что, в дочки гожусь? Вечно вы, старики, этот шлягер поете...

— Годишься, пожалуй, — рассеянно сказал он. — Тебе сколько, шестнадцать?

— Будет.

— Значит, годишься.

— Ага, а сядь к тебе вечерком в одиночку, сразу на остров Кумышева повезешь...

— Иди ты, — сказал он беззлобно. — У меня дочке тринадцать, почти такая же...

— Значит, есть опыт, — усмехнулась соплюшка. — Уже по подъездам стенки спиной вытирает, а?

— Вот это вряд ли.

Она длинно глотнула из горлышка и фыркнула:

— Значит, будет. Надо жить, пока молодая, а то и вспомнить на старости лет нечего будет...

— А старость когда наступает? — спросил он любопытства ради.

— Ну, лет в двадцать пять...

— Дура...

— Ага, все-таки клеишься? Намекаешь? Родион промолчал. Из подъезда показался кавалер — насколько удалось рассмотреть в сумерках, удрученный и злой.

— Туз-отказ, Юлька! — рявкнул он, плюхаясь на сиденье и громко выругавшись. — Мало того, что бабка Дома, еще и шнурки в стакане...

— Нет, ну ты деловой, — Юлька с той же капризной интонацией, не меняя тона, запустила ничуть не уступавшую по богатству красок и сложности плетения матерную тираду. — Такой деловой, я прямо не могу... Так и будем кататься? Время поджимает, из меня мать печенку вынет без наркоза, если припрусь к полуночи...

— Так до полуночи еще — что до Китая раком... Поехали к Витальке?

— А если и там облом?

— Ну ладно, — самым решительным тоном сказал кавалер. — Раз пошла такая пьянка... Шеф, долгострой на пристани знаешь? Вот и лети туда, как крылатая ракета... — он опустил стекло и кинул наружу пустую бутылку.

Она звонко разлетелась на асфальте в крошево, и Родион побыстрее рванул машину, пока кто-нибудь не появился. В ящичек тем временем упала еще одна мятая полусотенная, а ломающийся басок, рисуясь, возгласил:

— Лети, как Бэтман, с ветерком! Музыку давай, нынче я гуляю, пра-азвенел звонок...

Юлька хихикала, словно ее щекотали, возня прекратилась, они там стали откупоривать очередную бутылку. Родион, успевший изучить нехитрые вкусы клиентуры, сунул кассету в щель, и из динамиков рванулся бодро-разболтанный голос Новикова:

— Шансоньетка — заведенная юла!

Шансоньетка... Не до углей, не дотла

Выгорает до окурочка, дурочка...

Он и сам любил Новикова, так что выкрутил громкость чуть ли не на максимум, улица Маркса, как всегда в эту пору, уже была почти пустынной, машина летела в крайнем левом ряду, за спиной шумно возились и целовались взасос — и Родион с горечью осознал, что отвращение к себе, что печально, уже стало привычным, устоявшимся.

— Куда теперь? — спросил он, сворачивая к известному всему Шантарску долгострою, похожему на кукурузный початок зданию, вот уже лет шесть с завидной регулярностью менявшему то хозяев, то подрядчиков, да так и оставшемуся недоделанным. Месяц назад в свою родную Поднебесную убрались китайские строители, никак не способные привыкнуть к российскому обычаю задерживать зарплату, а турки, о которых с гордостью трепался по телевизору мэр, что-то не появлялись. Видимо, тоже прослышали о новых традициях касаемо вознаграждения за труд и не хотели превращать свою жизнь в бесконечный ленинский субботник...

Отрок перегнулся к нему, в нос ударил густой запашок портвейна:

— Давай вон туда, к забору... Ага. Глуши реактор. Юлия, я вас имею честь душевно пригласить отдаться...

— Что, здесь? — в ее голосе Родион что-то не почуял особенного протеста.

— А в лифте лучше было? Тут тебе и музыка играет, и вино под рукой...

— А этот? — хихикнула Юлия.

— А чего, пусть сидит, чего не видел? Дети, что ли? Ему по должности смущаться не полагается... лови купюру, шеф. Хочешь, иди погуляй, сопри вон унитаз для дома, для семьи, а хочешь, сиди тихонечко и меняй кассетки... Юлия, любовь моя на всю сегодняшнюю пятницу... — и в следующий миг затрещали застежки-липучки ее курточки.

— Эй! — сказал Родион громко. — Я на этом собачьем ветру гулять не собираюсь...

— Ну, тогда сиди и учись... — придушенным голосом бросил отрок. — Только помолчи, кайф влюбленным не ломай...

Нет, такого с ним еще не случалось в многотрудной работе незарегистрированного частного извозчика... Он пропустил момент, когда следовало, плюнув на все и забрав ключ зажигания, вылезти из машины — не до утра же будут блудить... Отчего-то выходить теперь казалось еще стыднее и унизительнее, чем оставаться на месте. Родион, ругаясь про себя, сидел, вжавшись в сиденье, избегая смотреть в зеркальце заднего вида. В машине было темно, они остановились вдали от фонарей — сопляк, хоть и пьяный, место выбрал с умом, и за спиной Родиона совершенно непринужденно, словно его здесь и не было, разворачивалось нехитрое действо: ритмичная возня, стоны и оханье, прекрасно знакомое каждому взрослому мужику с опытом чмоканье-хлюпанье...

Странно, но он не испытывал ни малейшего возбуждения, хотя чуть ли не рядом с ним громко колыхались слившиеся тела и запах секса в салоне с наглухо задраенными окнами становился все сильнее. Отвращение к ним, к себе, к окружающей жизни превозмогало все остальные эмоции. Наверное, в таком состоянии люди способны убить: он вдруг представил свою Зойку, Зайчика на заднем сиденье наемной машины, в руках пьяного сопляка... В виски словно вонзились тонкие иглы, Родион едва не взвыл от безнадежности, повторял в уме, словно испортившийся патефон:

«С ней такого не будет, с моей дочкой ни за что такого не будет, пусть жизнь теперь другая, Зойка все равно вырастет лучше и чище, с ней такого не будет...» Тяжелый запах словно пропитал его всего, и он, скрипнув зубами, сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. Что на заднем сиденье прошло совершенно незамеченным, там как ни в чем не бывало продолжались самозабвенные оханья и стенанья, порой непонятно чьи ноги задевали спинки передних сидений, рядом с ним, поверх мятых купюр, шлепнулась в коробку черная туфелька. Докурив, он протянул руку и сменил доигравшую до конца кассету. Теперь в салоне хрипло надрывалась Люба Успенская:

Он любил и эту песню, но боялся, что отныне она всегда будет ассоциироваться с воспоминаниями об очередном унижении.

«Собственно говоря, никто тебя не унижает, — подумал он. — Им и в голову не приходит, что они тебя унижают, чего же ты воешь на Луну?» Но эти утешительные мысли помогали плохо. Бессильное отвращение к самому себе, смешанное с этим проклятым запахом, проникало под череп, во все поры.

Он не сразу и сообразил, что сзади давно уже стоит тишина. Потом снова забулькало, щелкнула зажигалка, на миг озарив салон трепещущим сиянием.

— Командир! — подал голос вовсе уж рассолодевший сопляк. — Местами поменяться не хочешь?

— Что? — он не сразу и сообразил.

— К девочке не хочешь, говорю? А то она не кончила, грустит...

— Ой, противный... — послышался деланно застенчивый девичий голосок.

— А что? Должен я заботиться о любимой женщине, чтоб словила оргазм? Греби сюда, шеф, а она потом сравнит... Может, с тобой тусоваться и будет, а, Юльк?

— Ой, противный...

— А домой не пора? — спросил Родион, едва сдерживаясь, чтобы не выкинуть обоих из машины.

— И правда, пора, — озабоченно подала голос Юлька. — Капитан, у тебя носовой платок есть? Подтереть тут...

Родион, пошарив по карманам, сунул назад платок, не оборачиваясь. Сказал:

— Выкинь потом.

И, не дожидаясь ценных указаний, медленно тронул машину.

«Единичка» была ровесницей этой беспутной Юлечки, даже, пожалуй, на несколько месяцев постарше — но все еще тянула, хоть и проржавела насквозь. Починка и уход — это у него, без лишнего хвастовства, неплохо получалось, если повезет, можно проездить еще пару лет...

Оказывается, разгульные малолетние любовнички жили в одном доме. Родион лишний раз убедился, что «женщина» — понятие, от возраста не зависящее. Велев ему остановиться в отдалении от подъезда, соплюшка привела себя в порядок, попросила зажечь свет. полюбовалась на себя в зеркальце:

— Ну как, капитан, насчет невинности?

— Сойдешь — бросил он неприязненно. Теперь она глядела совершенно невинной и благонравной школьницей — в старые времена, повязав алый пионерский галстучек, ее вполне можно было выпускать с букетом цветов на трибуну очередного съезда.

— То-то, — сказала она удовлетворенно, звонко шлепнула по рукам кавалера. — Убери лапы, я уже в образе... Пошли? Только если в подъезде лапать полезешь — коленкой по яйцам врежу, сразу предупреждаю. Что мне, опять красоту наводить? Пока, драйвер!

Они вывалились из машины, пересмеиваясь и похохатывая, пошли к подъезду. Родион, вытащив из бардачка тряпку, распахнув все дверцы, принялся яростно драить заднее сиденье, брезгливо передернувшись всем телом, когда мякотью большого пальца въехал в липкое пятно. Закурил и долго стоял на ветру, чтобы машина проветрилась как следует. Машинально прикинул: двадцать с грузина, десятка с девушки в кожанке, двести пятьдесят от загулявшего сопляка, минус полсотни гаишнику... Совсем неплохо.

От запаха так и не удалось избавиться, и он до половины приспустил стекло со своей стороны, прибавил газу. Ехал по длинной, неосвещенной трассе, ведущей из микрорайона Полярного к центру, где гаишники появлялись только в светлое время, так что можно было и поднажать.

Человека, шагнувшего на асфальт от бетонной коробочки автобусной остановки, он заметил издали. Сбавил скорость, зорко вглядываясь. Нет, один-одинешенек, никого рядом нет, и никто не прячется за остановкой... Место было не то чтобы криминогенное, но крайне специфическое: метрах в пятистах отсюда, в поле, стояли три семиэтажки — бывшие общежития его родного «Шантар-маша», с полгода назад переданные на баланс городу. И городские власти, по слезной просьбе УВД стремясь разгрузить переполненные колонии, где уже нераз случались бунты, передали дома под новую зону общего режима.

Родион, притормаживая, опустил руку в левый карман куртки и стиснул; газовый баллончик. Защита была слабенькая, но все же спасла однажды, когда тот сопляк попытался накинуть ему на шею петлю из куска телефонного кабеля...

Мужчина, подняв с асфальта небольшую сумку, неторопливо направился к правой передней дверце. Еще издали, осклабясь, крикнул:

— Да не верти ты башкой, братила, один я тут! — приоткрыв дверцу, просунул голову в маленькой черной кепке: — До жэдэ вокзала забросишь?

— Садись, — мотнул головой Родион.

Нежданный пассажир неторопливо устроился рядом с ним, кинул сумку на заднее сиденье. Родион покосился на него — коротко стриженный, худое лицо со втянутыми щеками, скуластое и меченное некоей инакостью, одет неожиданно прилично: и джинсы не из дешевых, и куртка гораздо лучше, хотя и у Родиона не из дешевых, Ликин подарок на день рожденья...

Машина тронулась. Чернявый шумно повел носом:

— Благоухание. Тебе что, какая-то чмара натурой платила? — Он даже причмокнул: — Ой, приятный запашок...

— Да сели тут... — сказал Родион. — Влюбленные без хаты.

— Ага, понятно. А ты, значит, доцент, сеанец ловил?

— Я не доцент...

— Без разницы, — отмахнулся чернявый, закурил. — Главное, из тебя интеллигент маячит, что милицейская мигалка во мраке... От безденежья подался в кучера, а?

— Да вообще-то... — сказал Родион нейтральным тоном. — А вы, значит, оттуда?

— А как ты угадал, доцент? — деланно удивился чернявый. — Ты не бойся, не буду я тебя резать и грабить, не тот ты карасик, а если присмотреться, и вовсе не карасик...

— За что чалился? — спросил Родион.

— Ого, какие ты слова выучил... За скверные спортивные результаты, доцент, скажу тебе, как на исповеди. Все, понимаешь ли успели разбежаться, а я не разбежался, вот мне судейская коллегия за последнее место в беге и влепила от всей своей сучьей души... Такие пироги — Он потянулся и вполне нормальным уже голосом сказал: — Ничего, сейчас сяду на крокодила, как белый человек, а если проводничка попадется понимающая, будет совсем прекрасно... Выпить ничего нет? У меня капуста есть, не сомневайся, подсобрали кенты...

— Да нет, не держу...

— Оно и видно — любитель... Что, зарплату задержали за полгода, баба с короедами на шее? И хорошо хоть, машина пока тянет?

— Ну да, — сказал Родион. Рассказывать, как все обстоит на самом деле, он не собирался — было бы еще унизительнее, наверняка...

— Эх, жвачные... — беззлобно сказал чернявый, глубоко затягиваясь. В полумраке его длинное костистое лицо из-за глубоких теней и впалых щек казалось похожим на череп. — Нет, я бы от такого расклада сдох, посади меня на твое место. Зуб даю.

— А что делать? — пожал плечами Родион.

— Воровать, — веско сказал чернявый. — Как говорил товарищ Емелька, не тот, что корешился со щукой, а тот, что Пугачев, лучше полста лет прожить орлом, чем три сотни вороном... Проходил в школе такую книжку, а? То-то.

— А потом — туда? — Родион дернул головой назад. Чернявый понял. Поморщился:

— Ну и что? Если есть в хребтине железо, ты и там живешь орлом, а не рогометом, или, уж берем крайний случай, козлом... Главное, доцент, жить так, чтобы сам себя уважал. Усек?

Он говорил веско, с едва уловимой ноткой брезгливого превосходства. Родион молчал — просто не знал, что ответить. После долгого молчания спросил:

— А как там — хреново?

— Кому как, я ж тебе говорил... Все зависит от железа в позвоночнике. Слабых гнут через колено и ставят раком... А слабость, доцент, вовсе не обязательно от мышцы зависит, не в том дело... — он вдруг хлопнул Родиона по боку. — Эй, притормози, возьму пойла в стекляшке...

Машина остановилась в длинной полосе густой тени меж двумя далеко отстоящими друг от друга фонарями. Справа тянулись прокопченные кирпичные домишки довоенной постройки, слева лежал широкий пустырь, далеко впереди яркой полосой светился проспект Авиаторов.

— Поехали. Головой не верти и соблюдай правила. Хвоста за нами не будет — эта сопля чуть под себя со страху не написяла, будь у нее там кнопка, давно бы поблизости «луноход» мотался... А твоего номера она не видела, я ж тебя нарочно тормознул, где потемнее. Ну, понял, как дела делаются? Хоть и мелочевка, зато спина ни на каплю не вспотела и ручек не натрудил... Так и надо жить, доцент, — что твое, то мое, а что мое, то не трожь. Страшно?

— Не знаю, — честно сказал Родион, медленно выводя машину на проспект.

— Ну, если так, может, ты еще и не совсем пропащий... — Он скупо глотнул из горлышка, завинтил пробку. — Ладно, лягу на полку, там и разговеюсь всерьез. Только, я тебя прошу, доцент, не тревожь ментовку. Себе хуже сделаешь. Меня через полчасика и след простынет, а тебя они с превеликой радостью законопатят для отчетности, верно тебе говорю. Сунут в пресс-хату, а там ты, чтоб очко начетверо не порвали, все ларьки, что на этом берегу бомбанули, на себя возьмешь... Усек? То, что мы с тобой провернули, на прокурорской фене отчего-то сурово именуется грабежом... Стой!

Родион резко затормозил, машину увело вправо — покрышки, действительно, были лысые. Подрезавший его темно-вишневый «Чероки», нахально выкатившийся из переулка справа и не уступивший дорогу, как следовало бы, неспешно выехал на проспект, мяукнув клаксоном. За рулем, Родион рассмотрел, сидела совсем молодая девушка — ярко накрашенные губы, затемненные очки, надменно вздернутая головка. На них она и не взглянула — умчалась в сторону центра.

— С-сучонка, — фыркнул чернявый. — Строит из себя. То ли дорогонькая подстилка, то ли папина дочка... Догоним? Вынем из тачки и ввалим за щеку, чтобы в следующий раз соблюдала правила движения? Ладно, доцент, я шучу — она ж тебя непременно опишет, а через тебя и на меня быстренько выйдут... Давай на вокзал, а то заболтался я с тобой.

Еще несколько минут они молчали. У поворота к старому аэропорту торчал бело-синий гаишный «Москвич», но останавливать их не стали. Подстрекаемый непонятным ему самому чувством, Родион спросил:

— И что же, вот так легко и проскакивает?

— Не всегда, — серьезно ответил чернявый. — Далеко не всегда. Смотря как рассчитаешь и как провернешь. С киоском проще, с делом посерьезнее, соответственно, посложнее. Главное, просчитать все от и до. И заранее знать, что вешать на уши, если попадешься.

— Ты же говорил, в пресс-хате все равно расколешься...

— Так туда еще попасть надо. В том и искусство, чтобы до нее не дойти. Вот сейчас, верно тебе говорю, мы хвост из мышеловки выдернули. Писюшка меня уже ни за что не опознает, свидетелей не было, а бабки не меченые. Не было там ни меня, ни тебя. Если долго смотреть в глаза честным взглядом и возмущаться незаконным задержанием, запросто сойдет с рук. Потому что, с другой-то стороны, не станут менты из-за паршивого киоска особо напрягать нервные клетки и рыть землю носом. В общем, как повезет. А еще милое дело — трясти азиатов на рынках. Не кавказов, с теми сложнее, а всех этих казахов с киргизами — эти еще не успели связями обзавестись, купить хорошую охрану, живут на птичьих правах, всего боятся, и трясут их, как спелую вишню... Хотя, конечно, и там требуется осторожность. А что, доцент, интересно стало? Да ты не смущайся, как целочка, вижу, глазки разгорелись... Ты не переживай, дело житейское. Возьми да и попробуй. Если сразу не завалишься — глядишь, и выйдет из тебя человек не хуже некоторых...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тепло домашнего очага

Поставив машину в гараж, он не пошел в подъезд — присел на лавочку, закурил. Казалось, от одежды все еще веет тем запахом. Шантарская весна, как обычно, выдалась прохладной и запоздавшей, стоял конец апреля, а снег еще не везде сошел, по городу гулял холодный ветер — но внутрь небольшого квартала шестиэтажных «сталинок» почти не проникал, и ночной воздух был спокойным.

Он долго сидел на стылой скамейке. У соседнего подъезда снова торчала белая японская машина, низкая, спортивная, внутри громко играла музыка, и рядом, болтая и пересмеиваясь, хохоча нагло, уверенно, стояла кучка Кожаных. Так их Родион давно окрестил для удобства. Уверенные в себе мальчики в кожаных куртках и спортивных штанах частенько вызывали у него острое желание нажать на спусковой крючок — одна беда, не было в хозяйстве предметов, таковым крючком снабженных. Оставалось лишь тихо ненавидеть. За то, что они, пусть никогда не задиравшие, смотрели на его дряхлую «единичку», как на вошь. За то, что карманы у них набиты деньгами. За то, что в их машинах сидели очаровательные, на подбор, девочки. За то, что они не читали тех книг, что читал он, — но без всяких дипломов и вузов как-то ухитрились вылезти в хозяева новой жизни. И, главное, за то, что они не боялись будущего и жить им было не страшно, никакие комплексы не мучили, и словес-то таких не знали, поди...

В тысячный раз он горько спросил себя: почему? Почему все начиналось так весело и хорошо, а кончилось так позорно? Почему он, несколько лет боровшийся за демократию, оказалось, всего лишь расчищал дорогу тем, кто не знает, что такое задержка зарплаты? Не имело значения, бандиты это или юные торгаши из расплодившихся фирм и фирмочек — Родион ненавидел их всех без разбора. За то, что все они были другие. Не плыли по жизни, как щепка в потоке, а управляли ею — хотя, по справедливости, это он должен был оказаться на их месте, ему и таким, как он, долго и цветисто обещали безбедную жизнь на западный лад, но на каком-то неуловимом повороте жизни российские интеллигенты вдруг горохом посыпались на обочину, где и остались...

Сердито затоптав окурок, он вошел в подъезд, стал медленно, отяжелело подниматься по лестнице. Переживания от сюрпризов сегодняшнего вечера уже схлынули даже то, что он невольно оказался соучастником натуральнейшего грабежа, больше не беспокоило — ладно, и в самом деле сошло с рук, кто бы подумал, что эти дела проходят так просто и буднично....

Навстречу попался новый сосед, купивший месяц назад квартиру у вдовы Черемхова, — словно бы некие неведомые силы решили усугубить все свалившееся на Родиона, сосед тоже был из Кожаных, сытенький кругло-мордый крепыш...

Правда, поздоровался он вежливо, отводя взгляд. Вот уже две недели он старательно, пряча глаза, здоровался первым — с тех пор, как по пьянке стал на лестнице приставать к Лике, тащила квартиру послушать музычку, хватал за рукав, отпускал хамские комплименты. Родион, узнав, рванулся было начистить ему морду, но Лика со своей обычной непреклонностью удержала, потом позвонила к себе на фирму, приехали какие-то ребятки, которых Родион так и не видел, слышал только, как они, вежливо поговорив с Ликой на площадке, позвонили к соседу. С тех пор сосед стал шелковым — но Родиону такой финал лишь прибавил тягостных переживаний. Еще раз в его бытие ворвалась новая, незнакомая и непонятная жизнь, от которой невозможно было скрыться...

Захлопнув за собой дверь, он постоял, прислушиваясь. Громко работал телевизор, на фоне лающей иностранной речи гундосил переводчик — значит, опять видак... Вздохнув, он снял кроссовки, повесил куртку на вешалку и направился в дочкину комнату.

Она и головы не повернула на звук распахнувшейся двери — развалившись на диване, зачарованно созерцала, как Майкл Дуглас, выставив перед собой громадный пистолет, с ошалевшим взглядом мечется по каким-то пустым коридорам. Ага, «Основной инстинкт», узнал он вскоре. Черт, но там же похабных сцен выше крыши...

— Добрый вечер, Зайка, — сказал он напряженно.

Зоя нажала кнопочку на дистанционке, заставив изображение замереть, взглянула на него не то чтобы враждебно или досадливо — просто-напросто без малейших эмоций. И это было больно. «Мы ее теряем, мы ее теряем!» — обожают орать киношные американские врачи. Именно так и обстоит. Он уже не подозревал — знал, что безвозвратно теряет дочку, она остается послушной и благонравной, но отдаляется все дальше, становится неизмеримо чужой, не презирает, но и не уважает, подсмеивается все чаще, беззлобно, но, что самое печальное, уже привычно. Папочка стал смешным, неудачником, чудаком. А мамочка, соответственно, светом в окошке. И ничего тут не поделаешь, хоть голову себе разбей. Он остается, а Зайка уходит в новую жизнь. Где все ценности Родиона — никакие и не ценности вовсе...

Дочка смотрела выжидательно. На юном личике так и читалось: «Когда уберешься, зануда? Мешаешь ведь!» Неловко шагнув вперед, Родион положил рядом с черной дистанционкой большую плитку шоколада, купленную за одиннадцать тысяч на Маркса.

— Спасибо, пап, — сказала она тем же до омерзения равнодушным тоном. — Добытчик ты у нас... Денежку дашь?

Он, не считая, сунул ей несколько бумажек.

— Ого! — Зоя пошевелилась, в ушах блеснули золотые сережки-шарики. Ликин подарок, естественно, на всем в доме невидимые ярлычки: «Куплено Ликой». — Ты что, наркотиками торговал?

— Да так, хороший клиент попался...

— Ты машину менять не думаешь? Мама опять говорила про ту «Тойоту», ведь уйдет тачка...

— Обойдусь без «Тойоты», — сказал он сухо.

— Хозяин — барин... — протянула дочка совершенно Ликиным тоном. И улыбка была в точности Ликина. Родион давно уже отчаялся найти в ней хоть что-то от него самого.

— Мать звонила?

— Ага. У них там какие-то напряженки, но скоро будет... — и Зоя нетерпеливо покачала в руке дистанцион-ку. Неуважаемому папочке недвусмысленно предлагали улетучиться.

Пробормотав что-то, оставшееся непонятным ему самому, Родион направился на кухню. Давно не ел, но кусок не лез в горло. Сев за деревянный вычурный стол (ярлык: «Куплено Ликой»), не удержался, оттянул двумя пальцами свитер на груди и понюхал — нет, запах если и был, то давно выветрился. Распахнул дверцу высокого белого «Самсунга» («Куплено Ликой»), механически работая челюстями, сжевал кусок хлеба с ломтем ветчины («Куплено Ликой»), напился прямо из-под крана и потащился к себе в комнату. Слава богу, то, что на них троих приходилось четыре комнаты, к блистательной карьере Мадам Деловой Женщины Лики Раскатниковой не имело ровным счетом никакого отношения. Правда, к достижениям его самого — тоже. Так что поводов для самоутверждения нет...

Включил маленький «Шарп» («Куплено Ликой») и равнодушно смотрел, как по эстраде мельтешит в цветных лучах прожекторов очередная звездочка на час, одетая во что-то вроде черной комбинашки. Совершенно бездумно полулежал в кресле («Куплено Ликой»). Потом, когда певицу давно уже сменил вальяжный комментатор, нудно талдычивший что-то об успехах своих и происках врагов, обострившимся слухом уловил щелчок замка.