15. ВРЕМЕНА КУКОЛЬНИКОВ

— Вы, старшие, хотели оградить нас от прежних ошибок и прежней подлости, — сказал Майон. — Я все прекрасно понимаю и не решаюсь вас осуждать, не имею права. Но вы достигли как раз обратного: заставляли нас верить, что подлость была героизмом, лишили возможности самостоятельно оценить прошлое, подсунув красивые, лживые картинки. Я совсем не против того, чтобы учиться на опыте старших, но в данном случае примеры, на которых нас воспитывали, оказались фальшивыми. А меж тем существовала подлинная история жизни Геракла — нетускнеющий пример для подражания. Ты был причастен ко многим его свершениям, царь, почему же ты отступил?

— Потому что я остался в одиночестве, — сказал Тезей. — И не нашел в себе сил занять место Геракла. И не смог завершить его дела. Все дальнейшие разговоры бесплодны, Майон, можно говорить до бесконечности, ни к чему не придя. Я прошу, оставь меня. Очень прошу. Я устал. — И, когда за Майоном затворилась дверь, попросил: — Гилл, может быть, и ты?

— Наш разговор только начинается.

Тезей тяжело вздохнул, откинулся, привалившись затылком к стене, и закрыл глаза. Гилл едва удержал рвущиеся с языка, как стрелы с туго натянутой тетивы, слова изумления и жалости. Тезей постарел рывком, вдруг, за сегодняшнюю ночь, проведенную над рукописью Архилоха, в беседах с Майоном и Гиллом, — седина в волосах, придававшая ему раньше зрелую мужественность, теперь была символом разрушения и старости, вены на руках набухли, голос стал надтреснутым и прерывистым.

— Вот и лето ушло, — сказал он, не открывая глаз. — С ним навсегда ушли ваша безмятежность и юность. И мои силы. Кажется, с летом уходит и моя жизнь — я надеюсь, только моя…

— Нет! — крикнул Гилл. И продолжал торопливо: — Конечно, Анакреон с Эвимантом причинили немало вреда, но я смог восстановить всю картину. Заговор шире и разветвленное, чем мне казалось, но я знаю почти все, и это дает огромные преимущества. Если мы нанесем удар немедленно, мы их опередим. Верных войск достаточно, мои люди готовы, но я не справлюсь только своими силами. Ты должен немедленно — слышишь, немедленно! — собрать военачальников и приближенных, которым можно доверять. Стянуть войска, подавить очаги пожара. Пойми, как только они узнают, что Анакреон сидит под замком, они выступят. А узнают они это очень скоро. Тезей!

— Бесполезно.

— Мы успеем.

— Ничего мы не успеем, Гилл. — Тезей открыл глаза, но не изменил позы.

— Ты не понял. Для меня поздно. Я достиг своего предела, меня больше нет, и ничего больше нет — ни воли, ни решимости, ни силы. Это предел. Даже если я соберу волю в кулак и мы их раздавим — что дальше? Масло выгорело, и светильник пуст. Останется усталый старик, который будет доживать век в огромном дворце. Так стоит ли цепляться за трон?

Гилл наконец понял. Но в это невозможно было поверить. Мир рушился в тишине солнечного осеннего утра. Слезы навернулись на глаза, все плыло. Гилл, рыча, потряс сжатыми кулаками:

— Но мы же не быки на бойне!

Потом он решился на то, что недавно показалось бы ему святотатством — схватил Тезея за плечи и затряс, крича в лицо:

— Собирай людей! Командуй! Разрази тебя гром, еще не поздно!

Он разжал руки и отшатнулся, услышав короткий и трескучий смех Тезея.

— Успокойся, я пока еще в здравом рассудке, — сказал Тезей. — Просто подумал, какой ты счастливый, — ты и представить себе не можешь, что чувствует человек, достигший своего предела… Знаешь, в памяти почему-то остаются только имена: Ариадна, Елена, мой Геракл, Архилох. О боги, как мы были молоды, как мы мечтали и пытались перевернуть мир, как тонули в женских глазах, как сверкали мечи и ржали лошади…

По его щеке ползла жалкая старческая слеза. Гиллу казалось, что голова вот-вот лопнет, что ее распирают изнутри колючие шары, и он сжал виски ладонями. Отрывистый и решительный приказ сделал бы его яростно-счастливым, сметающим любые преграды, но он понимал уже, что приказа не будет. Никогда.

— Иди, — сказал Тезей. — И запомни — стрелы Геракла к Нестору попасть не должны. Хватит и того, что было…

Гилл, как сотню раз до того, шагал по дворцовым коридорам, отрешенный и бесстрастный. Как прикосновение раскаленного железа, спиной чувствовал злорадно-презрительные взгляды царедворцев, тех, кто значился в списке заговорщиков, и тех, кто палец о палец не ударил для свержения Тезея, но уже приготовил парадные одежды, чтобы чествовать преемника; и тех, кто по тупости своей понятия не имел о надвигающейся грозе, но несомненно будет ползать перед новым хозяином. Кое-кто открыто ухмылялся в лицо — очевидно, с живым мертвецом уже не стоило соблюдать видимости вежливости.

…Когда солнце поднялось повыше, стали поступать первые донесения. «Гарпии» подожгли несколько принадлежавших чужеземцам лавок, дрались с полицией и ораторствовали на улицах, особенно, впрочем, не распаляясь. Менестей, торжественно объявивший себя главой мятежа, собрал толпу у храма Афины и обрушился на Тезея со старыми обвинениями, доведенными до абсурда. Кто-то распускал слухи, что к городу приближаются дорийские отряды, с помощью которых Тезей якобы хочет расправиться с афинянами за непокорность и бунтарство. Один из полков, расквартированных под Афинами, объявил, что считает Тезея низложенным и больше ему не подчиняется, но из казармы не вышел. В другом кипела схватка: деловито, без лишней суеты убивали тех, кто оставался верным Тезею.

Гилл сидел за столом, положив перед собой план Афин, и методично ставил на нем значки. Полиция, не получая от него указаний, попросту разбежалась и попряталась после тщетных попыток на свой страх и риск восстановить порядок. Военачальники и сановники не прислали к нему ни одного гонца. Должно быть, никто уже не считал его обладающим реальной силой, все в первую очередь бросались к Тезею — и уходили ни с чем.

К полудню прекратилась всякая работа в ремесленных кварталах и в порту. Все больше войсковых начальников, очевидно разуверившихся в Тезее, переходили на сторону Менестея. Гилл убедился, что кажущимся хаосом управляет опытная рука — беспорядки планомерно распространялись с северной окраины Афин к югу — ко дворцу, к порту. И рука безусловно принадлежала не Менестею, действовал более умный человек. Мотавшимся по городу сыщикам Гилла не препятствовали, в нескольких местах некие неизвестные, обладавшие, судя по всему, влиянием, даже помогли им отвязаться от «гарпий». Эти издевательски-вежливые знаки внимания тем более никак не могли быть измышлением недалекого Менестея — надо думать, Нестор был уверен в своей силе и любезно помогал Гиллу уяснить размах и положение дел.

Гилл погрузился в трясину тупого равнодушия. Он знал, что это конец, что все рушится, что ничего нельзя сделать — его люди были каплей в море, а приказы войскам могли исходить лишь от Тезея. И воздействовать на толпу, состязаясь с Менестеем в ораторском искусстве, мог лишь Тезей. А Тезей не делал ничего. Оставалось сидеть над картой и наносить новые, никому уже, в том числе и самому Гиллу, не нужные значки и выслушивать доклады, пугая запыхавшихся, взвинченных сыщиков бесстрастным лицом, он был опустошен и мертв, в сознании пульсировала одна-единственная жилка: нельзя отдавать Нестору стрелы Геракла.

Постепенно и сыщики перестали появляться, очевидно занявшись неотложными делами по устройству собственных дел, только Пандарей невозмутимо сортировал бумаги в своем углу да сыщик Эпсилон прохаживался по коридору. Гилл подумал, не сжечь ли бумаги, но тут же горько усмехнулся

— кому они нужны?

— Я вас приветствую, почтенные сыщики, — раздался бархатный голос.

На пороге стоял Нестор, с ласковой улыбкой доброго дедушки, в простом полотняном хитоне, украшенном лишь незамысловатой бронзовой фибулой. Один-одинешенек — в распахнутую за его спиной дверь просматривалась большая часть коридора, и он был пуст: ни воинов с мечами наготове, ни тех так и не увиденных Гиллом хватких ночных убийц, никого, даже сыщика Эпсилона не было. И этот поторопился устраиваться при новой власти, горько отметил Гилл.

Нестор прошелся по комнате, уважительно оглядывая шкафы с бумагами:

— Солидно, солидно, как я посмотрю, работники вы серьезные и обстоятельные…

Тут только опомнился Пандарей и затянул:

— Согласно существующим правилам, посторонние лица, не будучи сыщиками, подследственными либо вызванными по делу свидетелями, не имеют права находиться в помещении для хранения тайных служебных бумаг.

— Ну а если не существует уже «существующих правил»? — спросил царь Пилоса. — И вашего царя, и вашего начальства, и самой вашей службы? Что там в правилах на этот счет, милейший?

Сбитый с толку и не нашедший соответствовавших ситуации правил, Пандарей беззвучно разевал рот.

— Вот видишь, — ласково сказал Нестор. — Ну, с этим все ясно — одушевленный стилос, может оставаться при этой должности и впредь. А с тобой что будем делать, Гилл?

Гилл смахнул со стола карту и стиснул рукоятку лежавшего под картой узкого кинжала. Тяжело поднялся.

— Ай-яй-яй, — сказал Нестор. — Неужели ты способен ударить кинжалом безоружного, беспомощного старика? В самом деле, способен?

Он смотрел прямо в глаза, и рука с кинжалом опустилась — Гилл в самом деле не смог бы. Нестор подошел, небрежно разжал его пальцы, бросил кинжал на стол и сел напротив.

— Что тебе нужно? — спросил Гилл.

— Пустяки. Рукопись Архилоха и все бумаги по делу о подготовке мятежа. И, разумеется, ключ от камеры моего Анакреона. Да и Менестей хнычет, что ты упрятал под замок его верного сподвижника. Они хотели нагрянуть всей бандой, но я расставил вокруг вашего заведения критских стрелков. К чему допускать несерьезных людей к серьезным бумагам? Итак?

— Что с Тезеем? — спросил Гилл.

Нестор подобрал с пола смятый план Афин и выразительно развернул перед Гиллом:

— Ты ведь сам обратил внимание, как мы занимали город, до последней минуты оставляя Тезею дворец и порт? Он для меня ничуть не опасен, а его убийства я допустить не мог — бунт бунтом, но не стоит лишний раз показывать черни, что убить царя так же легко, как последнего раба. Мне только что донесли — он грустно взирает с горы Гаргетта на отвергшие его Афины, а его корабль распускает паруса. Пусть себе уплывает. Может быть, доставить и тебя к кораблю?

— Нет, — сказал Гилл. — Он уже не Тезей, а я… я уже тоже не я.

«Значит, вот так, — подумал он. — Тезей. Можно быть другом и сподвижником Геракла, истребителем чудовищ, можно превратить жалкую деревушку в великолепный город, заложить основы демократии — и потерять все в одночасье, упасть, как загнанный конь. Явятся один краснобайствующий демагог и один старый интриган — и все идет прахом, прежние заслуги ничего не значат, люди забывают все совершенное для их же блага и равнодушно смотрят на тающие в синеве паруса. Нет, конечно, все гораздо сложнее. Мир не черен, но, о боги, где же мое место в этом мире?»

— Выслушай меня, — сказал Нестор. — Я не собираюсь оскорблять или унижать тебя — просто с разумной жестокостью врача должен удалить опухоль. Ты мне не противник, ты вообще не борец. Ты был бледной тенью Тезея, его отточенным инструментом, марионеткой, а сейчас, когда нет больше твоего кукольника, ты не способен ни на одно самостоятельное движение, пока кто-то другой не возьмет в руки ниточки, — так я тебя понимаю, а я умею разбираться в людях. Хочешь возразить?

Гилл молчал. Он встал, легкими шагами лунатика пересек комнату, выгреб с полок бумаги и положил перед Нестором, придавив сверху ключами от камер.

— Рукопись Архилоха?

Презирая себя, Гилл подошел к полке, но полка была пуста, хотя ошибиться он не мог, рукопись оставлял именно здесь. Пандарей недоумевающе пожал плечами — подозревать его и впрямь было бы полным идиотством. Гилл бесцельно пошарил по другим полкам, разбрасывая пахнущий сухой пылью хлам, и вдруг сообразил, почему в коридоре нет сыщика Эпсилона. Он сполз на пол, сбрасывая спиной и локтями листы и свитки и захохотал безжизненно и горько, запрокидывая голову.

— Так-так-так, — сказал Нестор, — ну что же, всего не в состоянии предусмотреть и боги. Ничего, поймаем, никуда не денется. Стрелы тоже он уволок?

Гилл кивнул — чтобы сохранить что-то живое в душе, следовало сохранить стрелы.

— Вообще-то и мышь не выскользнет сейчас из Афин, — раздумчиво сказал Нестор. — Поймаем…

Он швырнул бумаги о подготовке мятежа в очаг и ворошил закопченной кочергой, пока все не сгорело.

— Вот так, — сказал он, вытерев руки о хитон. — Теперь и я в копоти, как настоящий мятежник. А свидетельства очевидцев о народном восстании, свергнувшем тирана Тезея, появятся позже. Всего тебе хорошего, Гилл. Когда надумаешь, приходи во дворец, дадим тебе работу.

16. И НЕСКОЛЬКО СМЕРТЕЙ

— Итак, ты — Нида, — сказал Нестор ласково, — возлюбленная великого аэда Майона, потому что он несомненно будет велик, уж я-то в этом разбираюсь. Что ж, выбор Майона делает ему честь — ты поистине пленительна и можешь выслушать это без опасений от старого больного болтуна, чья кровь давно остыла.

Девушка настороженно смотрела на него, отодвинувшись в угол.

— Он оставил тебе рукопись, — сказал Нестор. — Он наговорил тебе много красивых слов о том, как это важно для него и для человечества, что ради вашей любви ты должна… И так далее. Правильно?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала Нида.

— Разреши, я с ней поговорю. — Эвимант за руку выдернул девушку из угла. — Или ты скажешь, куда девала эту пачкотню, или я тебя запихну в камеру на потеху моим молодцам.

Нестор, царь Пилоса, звонко щелкнул пальцами. Спартанский метательный нож просвистел по комнате, и Эвимант без стона опрокинулся навзничь. Нида забилась в угол, придерживая обеими руками хитон на груди.

— Убрать, — не оборачиваясь, сказал Нестор, и труп шумно проволокли к двери.

— Ну, знаешь! — возмущенно крикнул Менестей.

— Твои люди плохо воспитаны, — шепотом сказал Нестор, — и совершенно не разбираются в женской душе. К тому же этот молодчик много знал, все равно пришлось бы…

— Ну ладно, — сказал Менестей важно. — И все же в моем присутствии твои люди могли бы…

Нестор, не спуская с него ясных, ярко-синих глаз, надвигался, пока Менестею стало некуда пятиться, и он почувствовал лопатками холод стены.

— Это в каком таком твоем присутствии? — ледяным, как камень подвала, шепотом спросил Нестор. — Что ты о себе возомнил? Я не требую вернуть деньги, которые тебе платил в последние годы, но уж будь любезен не гавкать на хозяина. Из-за того, что ты довольно успешно баламутил недалекие умы и добился некоторых достижений в растлении неустойчивых душ, ты возомнил, чего доброго, что это ты сверг Тезея? Как по-твоему, сколько продержатся твои молодчики, если я брошу на них критских стрелков? И сколько соперников спят и видят, как бы в нынешней неразберихе прикончить тебя и залезть на трон?

— Ну ты уж, право, — сказал Менестей с вымученной ухмылкой. — Столько шума из-за девки и какой-то старой рукописи.

Нестор грустно цокнул языком, сожалеючи покачал головой и громко приказал:

— Всем — вон!

Его люди тенями скользнули к двери, увлекая за собой Менестея. Нестор вывел Ниду из угла, бережно привел в порядок ее одежду и гладил по голове, пока она не перестала всхлипывать.

— Все, девочка, — сказал Нестор. — Ну, обидел, ну, подонок, так наказали же его. Перед тобой верный друг, милая. Ну посуди сама, ты же умница. Питай я какие-то коварные замыслы по отношению к тебе и твоему Майону — отдал бы тебя этим молодчикам, а уж они…

— Но ты тоже со мной играешь, — сказала Нида. — Изображаешь добрячка, но «гарпии» остаются за дверью.

— Ох ты! — с досадой сказал Нестор. — К чему мне было бы тратить на тебя красноречие, если проще и быстрее загнать тебе иголки под ногти? Не отворачивайся и не принимай гордый вид, ты прекрасно знаешь, что не выдержишь. Ведь не выдержишь?

Нида опустила голову.

— Я не злодей и не палач, — сказал Нестор, — но видел достаточно жестокостей, чтобы меня остановили твои заплаканные глаза. Понимаешь, в данном случае условия игры таковы, что ты мне нужна в полном здравии, без единой царапинки, мало того — моей сторонницей. Потому что мне необходим Майон — также живой и здоровый. Теперь веришь?

— Теперь — верю.

— Прекрасно, — сказал Нестор. — Не буду ходить вокруг да около. Читала рукопись? По глазам вижу… Конечно, мы все там выглядим жуткими злодеями, но не в том дело. А дело-то в том, милая, что, пока эта рукопись не сгорела в очаге, за жизнь Майона я не дам и гроша. Понимаешь?

— Да, — сказала Нида.

— Ты любишь Майона и, конечно же, хотела бы стать его женой. И, разумеется, как всякой женщине, тебе нужен муж, занимающий устойчивое положение, нужен достаток в доме и покой. Иначе просто нельзя, женщина — хранительница очага и хозяйка, ей в силу ее природы необходимы уют и достаток, сложности и шум большого мира интересуют ее лишь в той степени, чтобы знать, насколько это отразится на ее доме. — Нестор положил девушке руку на плечо. — Пойми, если мы даже его не убьем, если я отпущу его на все четыре стороны и он начнет распространять основанные на рукописи Архилоха разоблачительные поэмы, не будет у него спокойной жизни. Что хорошего быть женой нищего бродяга, постоянно подвергающегося опасности? Какими вырастут ваши дети? И сам Майон, твой любимый? Если ты его любишь по-настоящему, то должна приложить все силы, чтобы он не сгинул в канаве. Он же талантлив, он необходим Афинам. У вас будет дом, как раз такой, о каком ты мечтаешь, у вас будут дети, достаток, вы проживете долгую, беспечальную жизнь. Для этого нужно лишь сжечь старую рукопись, написанную забытым всеми неудачником. Ты умница, ты все понимаешь сама…

— Где он? — спросила Нида.

— Уж, конечно, не у Менестеевых болванов. В собственном доме, под надежной охраной, пока не кончится неразбериха. Ну, хорошая моя, умная моя? Будешь бороться за свое счастье?

— Рукопись зарыта в погребе, в доме моей тетки, — сказала Нида, глядя на него спокойными сухими глазами. — Я покажу. Я уверена, что ты сдержишь все свои обещания — дело ведь не в доброте, верно?

— Уж какой из меня добряк, — сказал Нестор. — Ты исключительно разумная девушка. Кровью в данном случае просто-напросто ничего не добьешься. Эй, кто там, — колесницу!

…Гилл медленно шел по улице, запруженной гомонящими людьми. «Гарпии» расставили повсюду набитые амфорами повозки и, держась с небрежно-гордым видом победителей, щедро плескали вино в подставленные кружки, ладони, миски. Много проливалось на землю, и острый винный дух стоял над бессмысленно хохочущими, поющими что-то невразумительное, галдящими афинянами. Кто-то сунул кружку и Гиллу. Он выпил, не почувствовав вкуса, бросил кружку на землю и побрел дальше.

Он подметил, что бесшабашным вроде бы весельем бдительно управляют — на перекрестках, площадях, у храмов, складов с товарами, у домов знати стояли отряды гоплитов и наемных критских стрелков в полном вооружении. Неизвестно откуда возникли, словно птица Феникс, пешие и конные полицейские, еще вчера подчинявшиеся ему. В толпе шныряли трезвые зоркоглазые личности — и в некоторых Гилл узнавал своих бывших сотрудников. На фронтон белого здания бывшей школы поднимали на канатах огромный чеканный барельеф, изображавший гарпию, — здесь, как понял Гилл из разговоров, Менестей намеревался устроить свой дворец, пока не водворится в царском. На гребне крыши уже красовались четыре таких же барельефа, обращенных на все стороны света.

Он чувствовал себя, как человек, бросившийся с крыши высокого здания: мысль еще лихорадочно работает, но телом управлять невозможно, и каменные плиты мостовой стремительно несутся в лицо. Тезей, кумир и повелитель, ушел из его жизни, как уносится сорванный ветром сухой лист. К Лаис он не мог вернуться — таким. Да и никому он не нужен — таким. Ничего не осталось.

Человек заступил ему дорогу. Гилл дернулся, чтобы обойти, но тот шагнул в ту же сторону. Гилл поднял голову и узнал красивого сатира Назера, строгого и серьезного в эту минуту.

— Гуляем? — спросил он.

Гилл безучастно дернул плечом.

— Тезей уплыл, ну и что? — спросил Назер. Глаза у него блестели, но не от вина. — Разве некому драться с этой сволочью?

— Все можно, — сказал Гилл. — Только без меня. Тезей больше не Тезей, а за отвлеченные понятия я драться не умею. И вряд ли уже научусь.

Он усмехнулся и проверил кинжал под хитоном.

— Не получится, — тихо сказал Назер.

— Мне это нужно в любом случае. Вот что, ступай к Лаис. Скажи ей — Гилл верит, что мир не черен.

— А дальше?

— Сам поймешь. Прощай.

Во дворец его пропустили без звука, внутренние посты не задерживали, видимо, имели на его счет соответствующий приказ. Никаких следов боя, бегства, беспорядка незаметно, стало быть Нестор не лгал, что дал Тезею время бежать без особой спешки. Оживления Гилл не заметил — деловито суетились лишь несколько военачальников и сановников, по их поведению, раскованному и хозяйскому, сразу становилось ясно, что они были в числе организаторов заговора. Остальные, конечно, сидели по домам и обдумывали самый надежный способ убедительно и эффективно доказать новому хозяину свою преданность и верность.

Нестора Гилл нашел там, где ожидал, — в тронном зале. Но, разумеется, не на троне. Царь Пилоса сидел на табурете, чтобы подчеркнуть: трон у него есть свой, чужого ему не нужно. Он даже уселся спиной к трону, а вот Менестей и Анакреон, происходивший, как всем было известно, из семьи, имевшей кое-какие права на афинский трон, стояли так, чтобы трон видеть. Анакреон мельком глянул на Гилла — без злорадства, как на пустое место. Гилл остановился поодаль.

— Я не столь мудр, как ты, Многомудрый, но я подумал об этом заранее, — говорил Менестей. — Куда бы Тезей ни поплыл, на Эвбею или на Скирос, везде найдутся мои друзья. Он никогда не вернется в Афины.

— Менестей, Менестей, — укоризненно покачал головой Нестор. — Обязательно тебе нужно добить противника. А впрочем, мне все равно. Главное — не в Афинах. Что еще?

— Нужно немедленно разрушить этот мерзкий памятник, оскорбляющий память героев Троянской войны.

— Приятно видеть, — сказал Нестор, — что ты так заботишься об их памяти, несмотря на то что сам в свое время, очевидно из-за загруженности более важными делами, не примкнул к афинянам, что отправились под Трою. Но зачем обязательно ломать столь незаурядное произведение искусства? Прикажи выбить на постаменте «Тезей». И монумент навсегда останется грустным памятником незадачливому царю Тезею, имевшему неосторожность выступить против незыблемых порядков, его бесславному концу.

— Еще я хочу починить наш славный корабль, заброшенный на берегу, и поднять на постамент.

— Хоть на золотой, если у тебя найдется столько золота, — сказал Нестор. — Но, любезный мой, что это за идиотский приказ ты отдал — о вылавливании аэдов, скульпторов и прочих служителей девяти муз? Я его отменил от твоего имени, уж не посетуй. Перестань валять дурака. Пора бы понять, что один живой аэд, который поет нужные тебе песни, важнее сотни повешенных.

Гилл видел, как побагровел массивный затылок Менестея.

— Я все-таки не мальчик, Многомудрый, — сказал Менестей хрипло. — Долго мне еще выслушивать поучения?

— Пока не поумнеешь. Ступай, у меня и без тебя хватает дел.

Менестей пошел прочь, преувеличенно громко топая. Властно, как ему казалось, но выглядело это смешно и глупо.

— А, Гилл, — Нестор словно только сейчас его заметил. — Пришел, наконец? Видел этого барана? Ничего, скоро мы его благополучно прикончим. Мало того что он туп и глуп, он сам свято верит во все те бредни, которыми угощает слушателей. Какой же из него государственный деятель? Смех один…

Не было сил слушать этот бархатный голос. Гилл прикинул расстояние, примерился и, выхватывая кинжал, рванулся вперед.

Что-то прожужжало в воздухе, и Гилл содрогнулся, не понимая, почему он налетел на невидимую стену, тело отказалось повиноваться и клонится к земле. Он скосил глаза и увидел торчащую из груди рукоять спартанского метательного ножа, поморщился, испытывая прямо-таки детскую обиду, — так несправедливо было со стороны судьбы лишить его возможности нанести хотя бы один удар.

Перед глазами встала Лаис, тоненькая, с полурассыпавшимся узлом волос, в сиянии щемящей нежности. Бронзовая ящерка печально ткнулась в его щеку и исчезла за колонной, промельком блеснуло воспоминание, что он так и не собрался спросить у Лаис, за что же она его полюбила, сияние исчезло, мир завертелся и погас.

Чуточку побледневший Анакреон сказал:

— Я не знаю, чему больше изумляться — мастерству твоих телохранителей, твоей вере в него или твоей предусмотрительности.

— Трать красноречие на девушек, это сулит более осязаемые выгоды, — отмахнулся Нестор. — Когда доживешь до моих лет, поймешь, что прозвище Многомудрый присваивается не зря.

— Опасная была забава.

— Я не был уверен до конца, что он решится. — Нестор подошел к лежащему навзничь Гиллу и заглянул в лицо. — Бедная марионетка все же оказалась способной на самостоятельный шаг. Так о чем ты собирался доложить, когда ввалился болван Менестей?

— Наши люди выследили Эпсилона со свертком под мышкой. Ты сам сказал, что нужны бумаги, а не человек. Словом, его убили метательным ножом, не хотели рукопашной.

— Но почему же я не слышу радости в твоем голосе? — вкрадчиво спросил Нестор. — Почему ты прячешь глаза, мальчик мой?

— Потому что в свертке не было бумаг. Там…

— Что?

— Навоз, — решился Анакреон.

— Покойный был не лишен чувства юмора. — Нестор невесело захохотал и оборвал смех. — Проиграли. Позорно. Что скажешь?

— Не мы его выследили, а он нам подставился, уводил от того, кому передал рукопись, — я уверен, что не укрыл в тайнике, а именно передал, иначе не лез бы нам на глаза.

— Вот именно. Хоть кентавра-то прихлопнули?

— Без особых трудностей.

— А стрел у нас нет, хотя это не столь уж важно — три последние стрелы не перевернут мир, всего лишь зажгут три пожара. Копия рукописи — вот что важно. Впрочем, подлинник в наших руках, а то, что не написано рукой самого Архилоха, можно смело объявить подделкой. Хотя кто сейчас знает руку Архилоха…

— Прости, но можно подумать, будто ты опасаешься судебного разбирательства.

— Глупости, — сказал Нестор. — Плохо, что остались люди, которые знают. Вот ты, например, знаешь лишь то, что эта рукопись написана неким Архилохом, а кто он был и о чем писал, понятия не имеешь. Иначе прикончил бы я тебя давно, мальчик мой. (Анакреон посмотрел на старика и не решился усмехнуться.) А кто-то — знает. — Казалось, он забыл об Анакреоне. — Я ничего не боюсь, но лучше все же, чтобы исчезли последние следы, последние очаги беспокойства.

17. МАЙОН И ЕГО ГОСТИ

Майон не находил себе места: то бродил по комнате вокруг стола, как зверь по клетке, то бросался на ложе и лежал напрягшись, сжимая кулаки в бессильной ярости. Комната в родном доме стала вдруг чужой, незнакомой, враждебной — потому что дверь привалили снаружи чем-то тяжелым и возле нее стояли стражники, а под окном, почти наглухо торопливо забитым досками, расхаживали другие, и в доме их было полным-полно.

Больше всего терзало то, что он ничего не знал о судьбе друзей. Что произошло в Афинах после того, как нагрянула орава вооруженных людей и его сделала пленником в собственном доме, можно было догадываться. Понемногу из криков и шума за окном он составил представление о случившемся: заговорщики выступили, Тезей бежал, Менестей торжествует победу. Гилл, Нида, Назер — что с ними?

Он насторожился — от двери оттаскивали что-то тяжелое, она растворилась и снова захлопнулась, человек остановился на пороге, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку.

— Гомер! — Он радостно вскочил, но застыл на полпути — он был уже не прежним и научился осторожности. — Как они тебя пропустили?

— Удивительные болваны, — весело сказал Гомер. — Наверняка и окно заколотили, и дверь столом приперли по собственной инициативе, приказали им охранять, вот и лезут вон из кожи.

— Но как они тебя пропустили?

— Приказ, приказ. — Гомер прошел к столу и сел. — Дружище, надеюсь, ты понимаешь свое положение? Только не цепляйся за свои тайны — все наши тайны Многомудрый расколол, как орехи. Но, на наше с тобой счастье, мы ему очень нужны. Ты и я.

— Понятно, — сказал Майон. — Не стоит и голову ломать. Троянская война началась с похищения Елены, кентавров перебил пьяный Геракл, что мы и должны внушить всем и каждому. Правильно?

— Молодец, — сказал Гомер. — Я так и знал, что не придется тебе ничего растолковывать. Подожди, не изображай статую гордой Непреклонности. Пока ты здесь торчал, в Афинах многое изменилось.

— Я знаю. На улице так вопят…

— Я не о том. Гилл мертв. Все его бумаги у Нестора. Понимаешь? Все. А копию рукописи Архилоха твоя Нида собственноручно отдала Нестору. Не веришь? Я сам ездил с ними к ее тетке, и там, в подвале…

Вот это был настоящий удар — хлесткий, ошеломляющий. В голове мельтешили бессмысленные обрывки фраз, он слышал свой голос и не понимал, что говорит.