Глава 5

ВИВАТ, КОРОЛЬ, ВИВАТ!

Это было первое утро, встреченное Мазуром в здешнем загадочном заточении – и потому он с ходу не смог определить, конечно, отличается ли оно от прежних угрюмых будней. Однако очень скоро убедился, что все же отличается…

Едва электронные часы Егоршина коротко пискнули – Мазур глянул на свои: было восемь – иркутский эскулап скатился с нар, подбежал к двери, постучал в окошечко и, стоило тому распахнуться, затараторил:

– Господин караульный, докладывает дневальный! В наличии – пятеро животных…

– Вы что это такое несёте, господин хороший? – громко спросили с той стороны исполненным невероятного удивления голосом. – Сон, что ли, плохой увидали? И не совестно вам так страмно людей обзывать, товарищей своих?

– Но ведь распорядок… – сбился с тона врач.

– Какой распорядок? – продолжали удивляться в коридоре. – Уж не головку ли солнцем напекло? Распорядки какие-то вдруг придумали, дневальных… Нешто вам тут казарма? Тут вам горница, а в горнице – господа гости, кушать скоро подадут, так что потерпите чуточку, посидите, зарядку сделайте, что ли…

И окошечко звонко захлопнулось. Врач настолько оторопел, что так и остался торчать у двери. Прошло две-три минуты, прежде чем он вернулся на нары с совершенно растерянным лицом, мотая головой и бормоча что-то под нос.

Мазур сидел на нарах, как король на именинах, курил утреннюю сигаретку и грустно ухмылялся про себя. Ибо решительно не верил во внезапную вспышку гуманизма и нежданно разразившуюся среди тюремщиков эпидемию доброты. Глупо было бы такого ожидать – особенно после его вчерашних шумных подвигов.

Скорее уж следовало ждать вторжения разъярённых вертухаев с дубьём.

Значит, это всего-навсего продолжалась не столь уж и изощрённая морально-психологическая прессовка. Сначала людей усиленно загоняли в скотство, потом контраста ради провозгласили вольности и либерализацию.

Холодный душик, горячий душик… Не оригинально и не ново. В иных жутко засекреченных учебниках можно прочесть описания не в пример более тонких и контрастных методов…

Должно быть, это в какой-то степени понимали и те трое, что оказались здесь прежде Мазура с Ольгой. Особого восторга на их лицах не наблюдалось скорее тягостные раздумья и усиленная работа мысли. Что, в общем-то, вполне укладывалось в стереотипы…

В половине девятого стали кормить – опять-таки со всем политесом.

Распахнулось окошечко, и караульный возгласил:

– Господа, кушать подано! Дамы, как и положено, подходят в первую очередь! Виктория Федоровна, Ольга Владимировна, прошу!

Вернувшись, Ольга с недоуменным пожатием плеч показала Мазуру не только миску – где к куску жареной курицы с картошечкой прилагалась и пластмассовая ложка – но и пачку болгарских сигарет со стограммовой голландской шоколадкой. Всем дали ложки, а Мазуру с толстяком ещё и по пачке сигарет (Егоршины, судя по всему, не курили), а вместо воды сунули по двухлитровому баллону пепси. Мало того, караульный пообещал:

– Вернётесь с прогулочки, дамы и господа, мы вам тем временем умывальничек поставим… Если кому книжку или там шахматишки, только скажите, мы здесь на то и приставлены…

Голос его звучал откровенно и мирно, однако Мазур, за время службы прошедший неисчислимое количество учебно-тренировочных допросов – и в роли следователя, и сидя на месте допрашиваемого – распознавал в сладеньком баритоне некий «второй план». И лёгкая насмешка, и ещё, пожалуй, недовольство оттого, что приходится ломать всю эту комедию. Во всяком случае, когда караульный приглашал получить миску с завтраком «господина Минаева», определённая доля злобы в его голосе была – ну, не актёр, конечно, а его дружков Мазур вчера должен был ушибить на совесть, особенно Мишаню…

После завтрака Мазур хотел было поговорить с сокамерниками – уже в полный голос, – но увидел, что они, подчиняясь наработанному рефлексу, принялись вылизывать миски языком, брезгливо поморщился и махнул рукой. Он не собирался быть святее папы Римского и прекрасно понимал, что сломаться может любой, но все же за четверть века привык к совсем другим людям… И потому не мог себя пересилить.

Ольга, наоборот, непринуждённо пошла на разведку – сразу после завтрака подсела к Виктории, и они о чём-то зашептались, один раз даже послышались смешки. Сам Мазур, перебравшись под окошко, чутко прислушивался к долетавшим снаружи звукам, пытаясь выловить в окружающем пространстве хоть кроху полезной информации. Но ничего полезного не обрёл. Все, что долетало, больше всего походило на утренние шумы самой обыкновенной деревеньки: лениво брехали собаки, давая понять, что они не дармоедствуют, а прилежно несут службу, совсем недалеко мычала корова, пару раз слышалось ржанье лошадей, кто-то прошёл, позвякивая пустыми вёдрами, и вскорости забренчала колодезная цепь. Закрыть глаза, забыть на миг про тюрьму, отрешиться – и кажется, будто сгинули куда-то последние четверть века, а ты в родной деревне… Вернулась Ольга, шепнула на ухо:

– Ничего не получается. Никакой пользы.

– Раскрутить пробовала?

– Ага. Пока речь идёт о постороннем тра-ля-ля, все гладко, а стоит речь завести о том, что им тут предлагали, – сразу в клубок сворачивается, иголки выставляет…

Мазур задумчиво уставился на толстяка. Чутьё подсказывало: тут не придётся особенно изощряться, пускать в ход особые методы допроса, каким учили, – сунуть кулак к носу, дать по ушам разок… Попробовать, что ли?

Не успел распахнулось окошечко, и караульный, изо всех сил пытаясь сохранять те же интонации радушного и хлебосольного хозяина, возгласил:

– Дамы и господа, не изволите ли на прогулку собраться? Погоды стоят самые солнечные, воздухом подышать куда как полезно… Украшеньица получайте, будьте ласковы!

Тут же лязгнул металл – вертухай забросил в окошечко клубок поблёскивающих, новеньких цепей (Мазур тут же отметил, что разомкнутых браслетов – четыре). Никто не шелохнулся-видимо, для сокамерников Мазура такие сюрпризы тоже оказались новостью. Цепи так и лежали около двери.

– Ну что ж вы так, родненькие? – озаботился караульный. – Подходи первый, кто хочет. Люди вы учёные, грамотные, живенько разберётесь, что куда цеплять. Или погулять не хотите? – в голосе зазвучали прежние, жестокие нотки. – Что ж вы так о здоровье не заботитесь? Добром прошу, надевайте обновки…

Толстяк первым кинулся к двери, принялся ворошить лязгающую кучку.

Караульный наставлял:

– Пару на ручки, пару на ножки, сударь милый. Ходил, поди, в кинематограф, видел кандальников?

Со страху, должно быть, толстяк разобрался быстро, звонко защёлкнул на запястьях и лодыжках браслеты. Мазур присмотрелся. Самые настоящие кандалы ручные и ножные, соединены цепью. Сработано на совесть, тяжесть, сразу видно, приличная. Тем временем на пол плюхнулся новый звенящий клубок.

– Надевай, майор, сокол наш, – послышался голос Кузьмича. – Ты не бойся, у нас погулять и означает – погулять. Таёжным воздухом подышите, потом в баньку сводим. Только ты уж их не скидывай, как факир в цирке, а то мне сердце вещует, что жёнушка у тебя таким фокусам не обучена, и потому ничего толкового у тебя пока что и не выйдет…

Плюнув, Мазур слез с нар. Оковы весили килограммов десять и движения стесняли изрядно. Кузьмич зорко таращился, наблюдая за этим фантасмагорическим одеванием – и, когда в кандалах оказались все пятеро, дверь тут же распахнулась.

– По одному подходите, гости дорогие – позвал старик.

Мазур пошёл первым. Там стоял незнакомый жлоб, здоровенный, как все здешние, и, подобно всем уже виденным, одетый то ли купеческим приказчиком, то ли справным мужиком, собравшимся в церковь или на ярмарку. Он ловко пристегнул наручниками цепь Мазура к другой цепи, потяжелее, а потом одного за другим присовокупил к этой цепи и всех остальных. Оглядел дело своих рук не без удовольствия, отступил на шаг и скомандовал:

– Шагайте на двор, господа гости!

Странная процессия двинулась, звякая и погромыхивая. Было не то чтобы мучительно, но непривычно и унизительно. То и дело кто-то наступал на цепи, останавливая шествие. Мазур оглянулся через плечо – Ольга крепилась, старательно держа одной рукой общую цепь, другой подхватив ножные кандалы.

Кузьмич шёл впереди, мурлыча под нос что-то тягучее, вполне возможно, церковное. На крыльце обернулся:

– К телеге шагайте, милые. Повезём вас, как бар, не бить же ножки полверсты?

Метрах в десяти от крыльца стояла знакомая повозка – и возница тот же самый, сидел с равнодушным лицом опытного кучера, возившего на своём веку самые неожиданные грузы. Когда пятёрка под лязг и звон плелась к нему, мимо прошла женщина лет сорока – с простым русским лицом, в чёрной юбке до пят, синей кофте в белый горошек и сером платке. Несла она большой глиняный горшок с мукой, и от её взгляда у Мазура мурашки побежали по спине – именно потому, что этот мимолётный взгляд был начисто лишён и неприязни, и любопытства, да и каких бы то ни было других эмоций. Столь привычно и равнодушно сам Мазур прошёл бы мимо фонарного столба или газетного киоска каждодневных деталей быта…

Кое-как взобрались и расселись, свесив ноги. Кузьмич ловко запрыгнул на высокую повозку, оказавшись рядом с Мазуром – крепок был, сволочной старичок, надо признать, ни следа дряхлости…

Из-за соседнего строения, больше всего смахивавшего на амбар, выехали двое всадников – бритый Степан (бросивший на Мазура злой взгляд) и незнакомый усач. Двинулись следом за повозкой, как конвойные.

Прежние караульщики распахнули ворота, повозка выехала с заимки, но повернула в другую сторону – стала пересекать долину в самом широком месте.

Там тоже оказалась колея, но не столь накатанная, как та, по которой вчера везли Мазура с Ольгой.

Утро и в самом деле выдалось прекрасное, небо было ласково-синим, безоблачным, темно-зелёная тайга казалась чистейшей, сотворённой пять минут назад на пустом месте – для жительства или охоты добрых, честных людей…

– Как самочувствие, майор? – непринуждённо спросил Кузьмич. – Ты всегда такой спокойный, или только по утрам? А если я вас всех расстреливать везу?

Сзади шумно вздохнул толстяк, и старик, не глядя, презрительно бросил через плечо:

– Не хныкай, вонючка, шутит дедушка, натура у него такая… Вот ты знаешь, майор, что я в тебе отметил? Ни разу ты, сокол, ни у кого не спросил, что нам всем от тебя нужно…

– Ведь не скажешь, – пожал плечами Мазур.

– Так спросить-то не грех? Значит, решил на расспросы времени не тратить, а сбежать при первом удобном случае, а? Соколок… А сейчас о чём думаешь?

– О высоких материях, – сказал Мазур. – Галактика, понимаешь, куда-то несётся в пространстве, планеты вертятся, кометы кружат, повсюду благолепие и мировая гармония – и надо ж так, чтобы обитал в тайге такой поганец, как ты, старче божий…

– Не любишь ты меня, сокол, – печально вздохнул Кузьмич. – Не глянулся я тебе, убогонькой…

– Так а за что мне тебя любить?

– За душу мою добрую, – сказал Кузьмич с просветлённым лицом. – Я тебя не мучил, красоточку твою на баловство не давал, хоть и приставали, как с ножом к горлу, иные охальники. Живёшь ты у меня, как у Христа за пазухой, лопаешь от пуза, ребяток моих увечишь совершенно безнаказанно, да вдобавок обзываешь бедного старика похабными городскими словами 

– Ох, попался бы ты мне, старче бедный, в вольной тайге… – мечтательно сказал Мазур.

– Убил бы? – радостно догадался старик.

– Да уж не пряниками бы кормил.

– По таёжному закону, одним словом? Где медведь – прокурор? А? Так что же ты злобой исходишь, когда не ты меня, а я тебя по тому же таёжному закону посадил на цепь – и за ногу к конуре?

– Ты не передёргивай, – хмуро сказал Мазур. – Я, понимаешь ли, плыл и никого не трогал…

– А ты за всю жизнь никогда ничего не делал поперёк закона? Это на военной-то службе, сокол?

– Философский ты старичок, – сказал Мазур.

– Уж пытаюсь, как умею, – сказал Кузьмич. – Есть грех, тянет иногда замысловато умствовать. И приходит мне тогда в голову, что вся наша жизнь это бег меж законами, как меж деревьев. То я тебя поймаю, то ты меня…

Возница натянул поводья. Повозка остановилась посреди глухой тайги, оба всадника тут же спешились и принялись старательно привязывать коней к низким сучьям ближайших кедров.

– Ну, слезайте, гости дорогие, – распорядился Кузьмич, спрыгнув на землю с юношеской ловкостью – Уж простите, что пешком вас гонять приходится, да лошадей жалко мучить – у нас там медведь обитает, коняшки пугаться будут… Майор, коли ты такой прыткий, с медведем подраться не желаешь на потеху честной компании? Топор тебе дам, будешь, как римский гладиатор… И чем бы ни кончилось, я твою жёнушку отпущу вовсе даже восвояси…

– Не юродствуй, старче, – сказал Мазур. – Что-то ты не похож на дурака, который свидетелей отпускает…

– Ну вот, снова ты обо мне плохо думаешь, – грустно молвил Кузьмич и первым направился по колее в глубь тайги, не оглядываясь.

Остальные поневоле двинулись за ним, бренча цепями. Метров через сто старик свернул с дороги на видневшуюся меж деревьев поляну. Навстречу к нему прытко двинулся молодой здоровяк, на бегу сдёргивая картуз. На поляне просматривалась какая-то конструкция, белевшая свежими досками. В нос Мазуру ударил запашок гниющего мяса.

Это оказалось нечто вроде неширокого помоста, стоявшего под углом к земле, градусов в двадцать на крепко сбитых козлах-подпорках. А на помосте был распят… негр? Снежный человек?

Только сделав ещё несколько шагов, Мазур разглядел, что к чему. Человек, чьи запястья и лодыжки накрепко привязаны верёвками к вколоченным в помост костылям, был голым и, как выразился бы индеец, бледнолицым. Но мелкий таёжный гнус облепил его так густо, что распятый казался то ли чернокожим, то ли покрытым тёмной шерстью. Воздух над ним дрожал, как раскалённый – но это опять-таки роился гнус. Вот и источник запаха – возле помоста два деревянных ящика с кучками уже почерневшего мяса. Приманка для мошки.

Скованные люди стояли неподвижно, ни одно звенышко не брякнуло. Теперь Мазур видел, что рот у человека плотно забит кляпом, а дёргать головой он не может оттого, что голова прихвачена к помосту – поперёк лба идёт прочный ремешок, поперёк шеи, ремни опутывают уши. Сквозь тёмное, неустанно мельтешащее облачко, как сквозь клубы густого дыма, все же удалось рассмотреть сведённое гримасой, оскаленное лицо, а там и узнать. Это был не кто иной, как «штабс-капитан», опрометчиво нарушивший дисциплину.

Мошка – произносится непременно с ударением на последнюю букву – пострашнее любого зверя. Ещё и потому, что способна довести любого таёжного зверя до безумия. И даже не оттого, что она кусается. Кусают комары – а мошка, гнус, скопище разнообразных мушек, чьё точное научное название как-то не тянет выяснять, всего-то навсего садится на кожу, щекочет, ползая, выясняя, не попадётся ли ей мёртвого мясца. Но это ещё хуже. Неостановимо, с тупостью механизма, сотни крохотных тварей лезут в ноздри, в рот, под веки, в уголки глаз, они неисчислимы и неутомимы, сплошь и рядом ничуть не помогают разнообразные жидкости и аэрозоли, остаётся разве что безостановочно курить, но мошка лезет и сквозь дым… Самые хладнокровные люди быстро сатанеют, а зверь бесится, бросается в воду, катается по земле…

Мазура затрясло-едва он представил себе, что ощущает распятый. Хорошо ещё, солнце невысоко, в полдень станет и вовсе не выносимо… К вечеру привязанный человек вполне может рехнуться – а то и раньше…

– Все прониклись? – спросил негромко Кузьмич. – Вот так, гости мои дорогие, у нас принято поступать с безалаберными нарушителями дисциплины. И показываю я вам это насквозь поучительное зрелище не из пустого запугивания, а чтобы осознали: коли у нас так наказывают своих, с чужими могут и ещё почище поступить… Уяснили, соколы, орлы, голубки и твари дрожащие? Да посмотрите на него, посмотрите, это вам не театр, это все всерьёз… – он остановился перед Мазуром и посмотрел на него беззлобно, со спокойным сознанием собственной силы. – А если мы в корень посмотрим философски, то червяка из тебя, сокол, сделать – что два пальца описать. Велю твою бабу сюда вместо этого дурака положить – ты мне через час на сапоги полный глянец языком наведёшь…

– А ты на моем месте? – спросил Мазур.

– Да точно так же, ибо плоть слаба и на дух способна влиять самым унизительным образом. Ежели ты это хотел услышать. Только палочка-погонялочка, майор, не у тебя в руке, а у меня… – он помолчал и вдруг расплылся в улыбке. – А не устроить ли нам, друзья, в завершение прогулки судилище? Очень мне интересно на вас поглядеть и души ваши потрогать… Устроим мы все, как, прости господи за срамное слово, в Государственной Думе… Большинство рук поднимете за то, чтоб ему до вечера здесь прохлаждаться – будет прохлаждаться. Велите избавить – избавлю. Ну, процесс пошёл, как говорил наш придурок, сатаной меченый… Обмозгуйте – и тяните рученьки в демократическом процессе… Кто у нас, стало быть, за то, чтобы этого оглоеда отвязать и отправить на милые забавы – нужники вычищать?

Мазур, не колеблясь, поднял руку – тут же звякнула Ольгина цепь.

– Двое, – сказал Кузьмич равнодушным тоном опытного спикера. – Что ж так мало-то, миряне? Смертный приговор ведь выносите…

– Вика… – умоляюще сказала Ольга соседке по цепи.

– А пошла ты! – лицо Виктории прямо-таки исказилось. – Тебя этот подонок во все щели не трахал с прибауточками… Вот и пусть дохнет, раз уж такие игры…

Кузьмич терпеливо ждал. И наконец заключил:

– Ну, коли уж все демократично, трое против двух – пусть себе кукует до вечера в тёплой компании мелких божьих тварей. Спасибо, милые. Потешили старика, наглядно доказали, что человек человеку – волк. И обид не прощает… – он прошёлся вдоль строя, остановился перед Викторией, задумчиво шевеля губами – А если я тебе, милая, пистолетик дам, ты этого ирода порешить сможешь? Там и дел-то особых нет, покажу, куда пальчиком нажимать… Нажмёшь, пуля и выскочит.

Виктория закусила губу, глаза у неё нехорошо горели.

– Нажмёшь… – сказал Кузьмич убеждённо. – На что хорошее человека не подвигнешь, а на пакость за здорово живёшь, с полным нашим удовольствием… – он потрепал молодую женщину по щеке, кивнул. – Ну что, дать пистолетик?

Со стороны долины послышался заполошный конский топот. Вскоре к ним подлетел верховой на высоком гнедом коне – тот, храпя и разбрасывая пену, пошёл боком, чуть не налетел на скованных, и они шарахнулись наклонился с седла к Кузьмичу и прошептал на ухо что-то короткое. Потом развернул коня на месте, подняв его на дыбы, намётом ускакал прочь.

Кузьмич мгновенно переменился, лицо стало озабоченным и серьёзным.

– Назад, гости дорогие, – скомандовал он хмуро. – К повозке, и живенько. Скажу вам по секрету, хозяин в гости жаловать изволят, так что времени у нас мало…

Назад возница гнал лошадь во всю прыть, повозка прыгала на ухабах, цепи отчаянно звенели. Кузьмич за все время не произнёс ни слова, лицо у него было какое-то другое, незнакомое.

Ворота оказались распахнутыми настежь, а две собачьих будки, мощные, как маленькие блокгаузы – наглухо закрытыми деревянными щитами. Слышно было, как внутри обиженно повизгивают волкодавы, огорчённые неожиданным заточением.

Посреди двора стоял, широко расставив ноги, незнакомый бородач и орал в пространство:

– Махальщика на башню! Порох где, дармоеды? Запорю!

Возле терема, меж домами суетились люди в старинной одежде, которых оказалось неожиданно много – что-то тащили, что-то устанавливали, трое проволокли чёрную пушку на зеленом лафете, времён примерно Бородинского сражения – небольшую, но явно тяжёлую и потому выглядевшую вполне настоящей.

Слева вдруг ударил колокол, замолчал, загремел пуще – похоже, в целях испытания.

Повозка свернула не к тюрьме вправо, к небольшому домику со столь же крохотными окошками, без решёток, правда.

– Диспозиция вам такая, – сказал резко Кузьмич, соскакивая на землю. – Живенько всем в баню, чтобы вымылись до скрипа, причесались, подкрасились – к мужикам, понятно, не относится, разве что кто захочет… Церемоний разводить не будем, не в Кремле, так что набивайтесь туда, не делая различий меж бабами и мужиками. Не дети, чай, всё видели… Живо!

Вокруг повозки полукругом стояли человек семь – кто с автоматом наперевес, кто с карабином.

– Персонально для тебя, сокол, уточняю, – торопливо сказал Мазуру Кузьмич. – Кончились спектакли, так что патроны у всех боевые. Начнёшь дёргаться, красотка твоя первую пулю огребёт, Христом-богом клянусь, так что не егози…

Лицо у него было ожесточённо-деловое, и Мазур, невольно подчинившись общей суёте, машинально кивнул, не сразу и опомнившись. Злость куда-то улетучилась, как ни странно. Ему вдруг стало интересно, и это вытеснило все другие чувства.

– Живо, живо! – нетерпеливо покрикивал Кузьмич. – Времени почти нет, час какой-то. Надевайте потом, что на кого смотрит, все одинаковое…

Под зорким и пристальным взглядом нескольких дул с Мазура сняли кандалы и подтолкнули к двери баньки. Войдя в тесный предбанник, он неторопливо принялся раздеваться, движимый сейчас нехитрой солдатской философией: что бы там плохое ни случилось потом, а банька – вещь неплохая, и ею стоит воспользоваться…

Следом появилась Ольга, покрутила головой:

– Что-то интересное завязывается…

– Вот и посмотрим, – сказал он спокойно. – Раздевайся, малыш, хоть вымоемся как следует, а на этих наплюй с высокой колокольни… Ты у меня молодец, неплохо получается – обливать презрением, вот и дальше двигай в том же ключе. Предки твои дворянские, как история гласит, лакеев в таких ситуациях нисколечко не стеснялись…

Они и в самом деле мылись совершенно непринуждённо, тёрли друг другу спины, притворяясь, что никого, кроме них, в жарко натопленной бане и нет.

Толстяк, правда, пытался зыркать на Ольгу блудливым взглядом, но с ним Мазур управился моментально: хлопнул по пояснице вроде бы в шутку, однако нечаянно угодил в одну из болевых точек, и господина Чугункова моментально скрючило, а разогнувшись, он убрался в дальний угол и отныне держался совершенно монашески…

Пока мылись, кто-то унёс старую одежду и приволок новую – стопу одинаковых штанов и рубах, белых, из толстого полотна, со скупой красной вышивкой на рукавах у запястий и по воротнику. На Мазура пришлось почти впору, Ольге пришлось и рукава, и штанины подвернуть – но и в этом каторжном наряде оставалась столь прекрасной, что у Мазура захолонуло сердце, и он пообещал себе выжечь здешний клоповник начисто, если это понадобится ради её спасения.

Полотенец хватило, чтобы как следует высушить Ольгины великолепные волосы, а на лавке нашлись и гребень, и пара косметичек – хозяину явно намеревались показать товар лицом. Выйдя первым на крылечко, Мазур опять угодил под прицел полудюжины стволов, на запястьях и лодыжках звучно щёлкнули кандалы.

– Ну вот, – довольно оглядев его, заключил Кузьмич. – Теперь и на люди показаться не стыдно. Что жена замешкалась?

– Косу заплетает. Сигаретку дай, старче, а то мои с одеждой унесли…

– В горнице подымишь потом, – отрезал Кузьмич. – Будешь ещё двор табачищем поганить…

Мазур вспомнил: он и в самом деле ни разу не видел курящим ни Кузьмича, ни кого-то из его подручных, и табачным духом от них не пахло. Ну да, естественно – «трава никоциана»…

– Ты смотри, на хозяина хвост не подымай, – сказал Кузьмич, пристёгивая его к общей цепи. – А то кто его знает, с какой он сегодня ноги встал. Велит в яму с медведем кинуть – придётся исполнять скрепя сердце…

Мазур оглядывался. Пушка уже стояла у главного крыльца обширного терема и возле неё выжидательно переминался мужик с дымящимся фитилём. Теперь Мазур хорошо рассмотрел, где размещались колокола: на специальной звоннице, высокой башенке, под шатровой крышей на четырех резных балясинах. Колоколов – целых пять, два больших и три помельче.

– Слушай-ка, старче божий, – сказал Мазур. – Насколько я помню, это вроде бы не в раскольничьей традиции – колокола на церковь вешать…

– А они и не на церкви. Вон, звонница особая.

– Да я не то имел в виду… Колокольным звоном встречать – это вроде бы не по вере, а?

– Ты не лезь в то, чего не понимаешь, – сказал Кузьмич, и лицо у него на миг определённо омрачилось. – Вера тут ни при чем – хозяина встречаем…

– А он-то не старовер, а?

– Он – хозяин. Тебе достаточно. Мне, положим, тоже…

Один за другим выходили остальные – и попадали на цепь, конечно. Вокруг, сбившись в несколько кучек, маялись принаряженные обитатели заимки, они старательно держались подальше от пленников, не переступая пределы невидимого круга, но, судя по лицам, что-то не ощущали себя вольными орлами.

Заранее можно сказать, что здешний хозяин свою челядь держит в кулаке без всякой старинной сибирской патриархальности…

– Что они, старче, у тебя такие скучные? – не выдержал Мазур. – Сколько помню, всегда говорилось, что староверы есть люди независимые и несгибаемые…

– Молчи ты! – цыкнул на него Кузьмич, остервенев лицом.

Мазур замолчал. Подобострастная суетня вокруг и боязливые лица удручали его сами по себе. Все-таки места здешние испокон веков были вольными. Ещё при Николае Первом, когда только что приехавший из России и никогда не бывавший прежде в Сибири новый губернатор попробовал было объясняться со здешними мужиками так, как привык за Хребтом, финал получился для него крайне унизительным: казачий конвой был шантарскими таёжными жителями мгновенно обезоружен, побит и связан, а у самого губернатора долго вертели под носом ядрёными кулаками и, как умели, объясняли ему простыми словами, что тут ему не Россия. Как ни удивительно, особых репрессий не последовало…

– Едут! – отчаянно заорал кто-то поблизости – Машет!

Мазур задрал голову, уставясь куда и все, – на вершину могучей стометровой башни. Там отчаянно мотался над ограждением смотровой площадки ярко-алый лоскут.

– Становись! – заорал Кузьмич. – Близко уже!

Неразберихи и сутолоки не было – процедура, видимо, давно отработана, как парады на Красной площади.

Все проворно выстроились в две шеренги вдоль воображаемой линии, направленной от ворот к «красному» крыльцу терема – мужчины по одну сторону, женщины по другую, чуть ли не с военной чёткостью. Что касается пленников, им отвели местечко в мужской шеренге, на её левом фланге, у самого терема.