Глава 3.

Мореплаватель

Сухопутному офицеру на море тяжко и неуютно, особенно если до этого вообще не имел опыта морских плаваний. Не считать же таковыми две поездки на крохотном суденышке из Питера в Кронштадт?!

Хорошо еще, что Бестужев, как оказалось, вовсе не подвержен пресловутой морской болезни, о которой он столько слышал и читал неприятного. На его организм, как выяснилось, постоянная качка не оказывала никакого вредного действия, не вызывала тошноты – лишь наводила непроходимую тоску. Вторые сутки он обитал в зыбком мире, где металлическая посуда ползала по столу, как живая, оставленные на полу штиблеты норовили удрать под койку, а горизонтальные поверхности в любой момент могли перекоситься самым неожиданным образом.

За круглым окном в металлической раме, гляди не гляди, простирался все тот же унылый, однообразный пейзаж – темные волны с гребешками пены на гребнях, далекая кромка берега, серое небо с редкими прорехами голубизны. На море стояла промозглая сырость, серая осенняя тоска... Все это именовалось «спокойной погодой». Хорошо еще, шторма не ожидалось. Правда, иногда думалось, что шторм был бы развлечением после удручающей монотонности этих суток...

В приоткрытое окно залетали соленые брызги. Он лежал на узкой койке и курил, благо других дел и не предвиделось пока. Однако надо было на что-то решаться...

На «Джона Грейтона» он проник без малейших хлопот – майор Хаддок, отныне державшийся чопорно и церемонно (ну что поделаешь, меж джентльменами произошло небольшое недоразумение, а потом была заключена некая сделка, только-то и всего, дело житейское...), привез его на судно и представил старшему помощнику капитана по фамилии Смайльс, с которым, отойдя в сторонку, о чем-то таинственно пошептался. После чего рыжий бородатый субъект с фамилией, отчего-то показавшейся Бестужеву диккенсовской, типично диккенсовской, снизошел к нему – без особого интереса, но и без неприязни. Тогда и обговорили все. Это было еще до «знакомства» с Суменковым, а ближе к вечеру Бестужев явился на судно совершенно легально, как пассажир, внесенный в судовую роль. Паспорт Трайкова он разодрал на клочки и старательно сжег у себя в номере и сейчас фигурировал в качестве российского подданного, как и всю свою сознательную жизнь. Вот только вряд ли существовал где-то в реальности такой военный, штабс-капитан, пехотный гвардеец Степан Авксентьевич Заботин, выдуманный господами из британской секретной службы ради обострения русско-австрийских отношений...

Сутки он просидел почти безвылазно в своей каюте. Еду приносил неуклюжий худой стюард, то ли не понимавший иных языков, кроме родного, то ли ловко притворявшийся. Еда, как и все остальное, вгоняла Бестужева в тихую тоску – знаменитый английский porridge[51], простывший и клейкий, томатный суп, от которого желудок бунтовал, да тяжелая масса, оказавшаяся пудингом. Только мясо и жареная рыба еще как-то годились в пищу – при том, что в чай так и не увиденный им повар набулькивал столько молока, словно состоял в сговоре с бакалейщиком и получал проценты от израсходованного. Вдобавок вместо хлеба – сухие, явно подгоревшие гренки. «Как они с такой вот жратвой ухитрились завоевать полмира?» – печально размышлял Бестужев, сидя над тарелками с неудобоваримым провиантом.

А может, потому и завоевали, что после такой вот стряпни им ничего уже не страшно на белом свете... Хорошо еще, старший помощник с подмигиванием выдал бутылку неплохого рома.

Если отрешиться от известного указа государя Петра Первого, согласно коему рыжие и косые, как особенные шельмы, лишались права свидетельствовать в суде, старший помощник казался не особенно и вредным. На общение шел легко, на вопросы Бестужева отвечал охотно, видимо, полагая в этом свою обязанность по отношению к тайному эмиссару майора.

На «Грейтоне», как оказалось, плыли еще трое русских, севших там же, в Кайзербурге, – «Ну, вы понимаете, мсье...» – сказал помощник на своем сквернейшем французском и лихо подмигнул, а Бестужев сделал понимающее лицо.

И небрежно попросил описать их. Увы, искусством устно-словесного портрета помощник владел из рук вон плохо, а потому его рассказ не внес ясности. Это могли оказаться превосходно знакомые Бестужеву по Лсвенбургу лица, – а быть может и нет – насквозь неизвестные. Один постарше, ему около сорока, двое других гораздо моложе, все трое бритые, как актеры, – вот и все, на что оказался способен помощник. Он уточнил, правда, что на его взгляд, с точки зрения джентльмена, – джентльмен, образина рыжая, а как же с гордостью себя таковым именует! – только тот, что постарше, может оказаться человеком из общества, он даже дважды беседовал с капитаном на чистом английском, – а вот двое остальных несомненные плебеи.

Это представляло определенный интерес, хотя при Бестужеве никто из его лсвенбургских знакомых не выказывал знания английского. С капитаном? Небезынтересно. Сам он лишь однажды столкнулся с первым после бога, направляясь на палубу для краткой рекогносцировки, – капитан, тучный и краснолицый, прошествовал мимо него, словно оживший монумент самому себе, сверкая галунами и позвякивая тремя медалями с профилем королевы Виктории, явно не собираясь уделять внимание такой мелочи, как не представленный ему по всей форме случайный пассажир. Судя по осанке, капитан мнил себя родней не менее чем герцогам, хотя, если разобраться, джентльменом наверняка был подмоченным, второсортным. Иначе отчего стоял на мостике не пассажирского лайнера, а обычного сухогруза средней величины, к тому же замешанного в темные делишки с переброской оружия для подполья...

Как бы там ни было, а из каюты следовало выходить как можно реже, чтобы не столкнуться нос к носу с кем-то совершенно неожиданным. Следовало сидеть тихо, как мышка.., до определенного момента.

Потому что его задача состояла отнюдь не в том, чтобы так и просидеть незамеченным до конца рейса. В некий момент предстояло предпринять нечто решительное.., вот только что и когда?

Как только «Грейтон» подойдет к финским берегам, партия будет проиграна. От финской полиции с ее пресловутой автономией, с коей чухонцы носятся, словно дурень с писаной торбой, содействия ожидать нечего – не только не помогут, но еще и палки в колеса вставлять начнут. Куда уж дальше, если, по достоверным данным, полицеймейстер финской столицы Гельсингфорса[52] давал у себя приют одному из видных социал-демократов, будучи прекрасно осведомлен о занятиях своего гостя. И ничего невозможно поделать с этим самым полицейским чином – автономия Финляндского княжества, близок локоть, да не укусишь...

Финский берег – это проигрыш. Старший помощник регулярно осведомлял его о местонахождении корабля, еще в первую ночь принес подробную карту, на которой отмечал карандашом маршрут. И Бестужев, будучи в навигации совершеннейшим невеждой, все же понимал: скоро судно достигнет той точки на воде, которую с полным на то правом можно по-сухопутному назвать развилкой: если повернуть вправо, приплывешь в Ревель[53] или Петербург, свернешь налево – направишься к Финляндии. После прохождения этой развилки никаких шансов не останется вовсе. Впору прыгать за борт и плыть к близкому берегу, пока не ухайдокали те, что станут принимать груз.

Но ведь не для этого он сюда проник?! «Грейтона» нужно привести в любой из российских портов, крайне желательно вместе с этой отбритой троицей. Вот только как этого добиться? Корабль, как и крепость, в одиночку не захватишь. Подняться на мостик, приставить капитану дуло к виску и приказать изменить курс? Троица боевиков, почуяв неладное, вмиг изрешетит из трех стволов, а то и старший помощник подключится. Повязать предварительно господ боевиков? Но как прикажете сделать это в одиночку?

Еще с первой ночи он строил разнообразнейшие планы, но все они при вдумчивом рассмотрении оказывались невыполнимы. Это напоминало шутливую гимназическую задачку о козе, волке и капусте... Но ведь было решение у задачки! Как же и здесь придумать что-то подобное?

Если бы знать, что происходит на суше! Донесение Багрецова наверняка уже попало через Вену к полковнику. Герасимову в Петербург, но что в состоянии предпринять о н?! Невозможно же вывести в море весь Балтийский флот и нацелить его на поиски определенного корабля, никто на это не пойдет даже ради захвата транспорта оружия. При самом удачном обороте дела пошлют два-три корабля, осведомят пограничную стражу.., ищи иголку в стоге сена! Он уже на собственном опыте убедился, каких трудов стоит обнаружить и перехватить в море одинокий корабль.

Полезной новинки, радиоаппарата Маркони, на судне не имеется, а впрочем, Бестужев все равно не умел с ним обращаться, радист же даже с пистолетом у виска мог бы передать отнюдь не то, что ему велели, – и как тут его проконтролируешь? Нет, ни к чему тратить время на такие раздумья – все равно нет радиоаппарата...

Он еще раз изучил карту, темную карандашную черту, почти уже утыкавшуюся в ту развилку. Некий план все же имелся – довольно-таки авантюрный, но и небезнадежный... Другого ведь и нет вовсе!

Из снаряжения у него имелся лишь артиллерийский призматический бинокль, неведомо зачем купленный в Кайзербурге. Казалось самым естественным поступком приобрести бинокль, выходя в море. А вдруг для чего-то понадобится? Чуть ли не у всех туристов, которых он видел и в жизни, и на картинках в иллюстрированных журналах, на шее висел бинокль.

Ну и оружие, конечно. Обойдя полдюжины оружейных лавок Кайзербурга, он подобрал более-менее подходящий револьвер, бельгийский наган образца семьдесят восьмого года, выпускавшийся для шведской армии. Браунинг, конечно, великолепное оружие, но далеко не во всех ситуациях. Учитывая, что ему предстояло в одиночку драться против неизвестного по численности и неведомо чем вооруженного противника, выбор был не так уж плох – в отличие от российского трехлинейного нагана, шведский был посолиднее калибром, более чем в три с половиной линии[54], заряжался мощными патронами на дымном порохе, посылавшими пулю гораздо дальше и делавшими ее более убойной на дальней дистанции, чем у привычного нагана. Надо решаться, иначе будет поздно... Он надел тяжелый моряцкий бушлат с капюшоном, натянув предварительно одолженную у помощника шерстяную фуфайку, сунул револьвер в правый карман, отправил туда же горсть патронов россыпью, прихватил бинокль в футляре, из суеверия на пару секунд присел на дорожку, перекрестился. Вышел в коридор и направился в каюту старшего помощника.

...Палуба была пуста, как присутственное место в воскресенье. Несмотря на все отрицательные стороны корабельного бытия, Бестужев обнаружил в тамошнем укладе и одну безусловно положительную черту. На корабле подобного типа не встретишь лишних свидетелей, праздношатающихся бездельников. Матросы либо заняты на вахте внутри судна, либо отдыхают. Никто из них не торчит на палубе, поскольку, надо полагать, морские виды им давно осточертели. У трапа, ведущего на капитанский мостик, болтается, правда, вахтенный, но он далеко, торчит главным образом на носу, Бестужева от него заслоняют надстройки. Могут, конечно, забрести на палубу и загадочные пассажиры, может появиться боцман, самый занятой на корабле человек, не знающий покоя ни днем, ни ночью. Но с этими возможными помехами придется смириться, поскольку устранить их не получится...

Под открытым небом было все то же самое – серый небосклон над головой с редкими просветами синевы, дул прохладный ветерок, волновалось море, и справа бесконечной полосой тянулся берег – родной, российский, тут бы и сронить скупую слезу, тут бы и размякнуть душою, да нет времени на эти бесполезные выходки...

Он поставил на палубу жестяную банку с белой краской, выданную хмурым боцманом по распоряжению помощника. Об заклад биться можно, помощнику просьба не понравилась, он промолчал, конечно, без прекословии выслушал Бестужева, туманно сославшегося на высшие интересы дела и прямой приказ майора, запретившего откровенничать с кем бы то ни было, – но один бог ведает, что у него на уме...

Сорвав крышечку, Бестужев примерился к качке, обеими руками поднял банку, чуть перегнулся через низкие железные перила, выплеснул содержимое, выпустил банку и побыстрее выпрямился – а то, чего доброго, еще и за борт вывалишься, никто и не заметит, а до берега далековато, скверно пришлось бы неумелому пловцу, отягощенному к тому же одеждой...

Цепляясь за перила обеими руками, посмотрел вниз. Ну, в общем, получилось не так уж плохо – по всему борту, сверху вниз, протянулась обширная и длинная белоснежная клякса, которую ветерок уже размазывал поперечными потеками. Будет заметно издали...

Достав бинокль из футляра, он стал придирчиво осматривать море в поисках подходящей жертвы. В отдалении маячили парусные рыбацкие лодки, но они не подходили. Как и пароход под датским флагом, проплывший навстречу.

Он озяб, но не покидал палубы. Через полчаса справа на подходящей дистанции показалась белая яхта, кроме российского флага несшая еще и многоцветный вымпел какого-то яхт-клуба. За штурвалом стояла фигура с внешностью типичного остзейского барончика – с усами а-ля Вильгельм Второй, в заломленной на прусский манер белой фуражке. Ну конечно, кому и развлекаться тут парусным спортом, не чухонцам же?

Прибалтийский немчик – это хорошо. Это прекрасно. Немец любит порядок, а о нарушении оного, тем более вопиющем, считает своим долгом незамедлительно сообщать по начальству. В этом смысле Охранному отделению гораздо легче с ними работать, сотрудничать в некоторых скользких вопросах...

Бестужев полез в карман за револьвером. И увидел, как на палубу выбрались двое светлоголовых мальчишек – отсюда видно, державшиеся чуточку испуганно, но и в то же время явно воображавшие себя кем-то вроде Колумба и пиратского капитана в одном лице. Дети...

Он с сожалением вынул руку из кармана. Парнишки, конечно, не пострадали бы, но все равно рука не поднимается. «Господи! – взмолился он. – Нерадивый из меня христианин, но пошли мне подходящую цель! Я ведь не о себе прошу, не о своем удобстве забочусь! Если они доплывут, кровь прольется, горячая, алая! Господи, помоги безвинным, сохрани и спаси!»

Он даже в Маньчжурии молился исключительно по обязанности, на общих богослужениях – но вот поди ж ты, припекло...

...И он пронзительно, жарко поверил, что Господь существует, когда минут через двадцать увидел в «цейсовских» окулярах плывущий навстречу паровой катер – большой, остроносый, черный, с бело-красной каймой по краю борта, с выведенным старославянской вязью названием «Морж» на носу и андреевским флагом за кормой. На нем не видно было вооружения – Бестужев, человек в морском деле совершенно несведущий, понятия не имел, как именуются такие вот корабли (посыльное судно, кажется?), но это и была долгожданная цель, лучше не придумаешь...

Оглядевшись – никого! – он вытянул из кармана руку с револьвером, прицелился и нажал на спуск.

Первая пуля зарылась в волны, взбив крохотный, тут же исчезнувший фонтанчик. Вторая пошла получше – шлепнула в черный борт над водой, оставив явственную отметину: белую, неровную. Два, три, четыре, пять! Бестужев давил на спуск, как автомат, безжалостно дырявя борт проплывавшего саженях[55] в пятидесяти от «Грейтона» катера, и с ликованием в душе видел, как штурвальный матрос, раздирая рот в крике, вопит что-то неразличимое, но, очень похоже, матерное, как из застекленной надстройки на палубу выскочил молодой офицер и, махая кулаком, тоже кричит что-то, безусловно, не имевшее отношения к изящной словесности. Ухмыляясь, Бестужев выпустил два оставшихся заряда, быстренько бросил револьвер в карман. И вовремя – хотя выстрелы и звучали глухо, за шумом машины, но все же привлекли внимание вахтенного на носу, он выскочил из-за надстроек, огляделся, но увидел уже совершенно мирную картину: стоявшего у борта пассажира, который безмятежно раскуривал папиросу, прикрывая спичку от ветра согнутыми ладонями обеих рук. Матрос постоял немного, вертя головой, потом плюнул и вернулся на нос – видимо решил, что ему почудилось.

«Грейтон» и катер уже давно разошлись в противоположные стороны, для невооруженного глаза катер выглядел теперь черным пятнышком...

Бестужев ухмылялся во весь рот. Он представления не имел о морских уставах, но вряд ли они в данном вопросе столь уж отличаются от сухопутных. Едва прибыв к месту назначения, молодой офицер подаст рапорт, где подробно изложит, как был в открытом море обстрелян револьверным огнем с корабля под британским флагом. Обстреливать таким вот манером военное судно в территориальных водах – никакая не шутка. Такой инцидент наверняка требует незамедлительного расследования и примерного наказания виновных. Если даже моряки не запомнили сгоряча названия, в рапорте упомянут о пятне белой краски на борту.

И заработают телеграфные линии на берегу. И, хочется верить, где-то сидит сейчас у аппарата человек, способный мгновенно связать воедино некоторые факты. Должен быть такой человек, иначе все полетит прахом... Департамент полиции уже осведомлен о плавании «Грейтона».., лишь бы нашелся дельный сотрудник, лишь бы известие попало к нему вовремя!

– Закурить не найдется?

Бестужев обернулся на заданный по-русски вопрос. Какое-то время пытливо смотрел на молодого, незнакомого парня, типичнейшего русака. Подумав о конспирации, развел руки, с видом полнейшего недоумения мгновенно построил в уме фразу на несуществующем, но напоминавшем английский наречии:

– Андестенд майне фьючелл, сквайр, Темза, сэр, биг холл, каупррхаундин!

– Ну ты немтырь! – дружелюбно оскалился соотечественник. – Курить, папирос, понимать?

При этом он делал столь красноречивые жесты, указывая на папироску Бестужева, прижимая ко рту два пальца и пыхая воображаемым дымком, что следовало притвориться, будто все же сообразил, в чем тут дело... Бестужев протянул ему раскрытый портсигар, вежливо сказавши:

– Джокей, черинг-кросс лауверстенд!

– А как же, и наше вам с кисточкой! – воскликнул молодец, без церемоний беря папиросу. – Федя, иди попробуй заграничных! Он не жадный вроде!

Бестужев почувствовал, как у него на миг потемнело в глазах – к ним преспокойно приближался не кто иной, как малоросс Федор, – соученик по лсвенбургскому учебному заведению, знавший Бестужева как облупленного. Вот так приятная неожиданность...

Он молниеносно принял решение – и, прежде чем Федор начал ощутимо меняться в лице, узнав, отвернулся от первого, помоложе, протянул Федору портсигар, отчаянно строя гримасы и кося глаза на спокойно курившего боевика: молчи, мол, молчи, не при нем!

Федор, парень опытный, не обманул его ожиданий – он моментально успокоился, что-то про себя прикинув, как ни в чем не бывало принял папироску и, едва затянувшись, властно распорядился:

– Сеня, ступай в каюту! Посмотри, как там, и вообще...

– Да я хотел...

– Кому сказано?

Сеня, несколькими годами его младше и наверняка не столь испытанный, иначе не занимал бы подчиненного положения, неохотно побрел прочь, бормоча что-то под нос касаемо унтер-офицерских замашек некоторых.

– Здорово замаскировались, товарищ Николай! – без тени враждебности, дружелюбно ухмыляясь, сказал Федор. – Вот уж не ожидал встретить! Какими судьбами?

– Болтаешь много, Федор, – сказал Бестужев холодно. И, чуть подумав, решив, что кашу маслом ни за что не испортишь, солидно добавил:

– По поручению ЦК, для дополнительного контроля... Ты ж не два года по третьему, понимать должен.

Судя по лицу Федора, такое объяснение его вполне устраивало, все происходящее казалось самым обычным делом. Хорошо, да не очень – оба слишком молоды и незначительны, чтобы остаться без присмотра кого-то еще, того самого третьего, он-то, несомненно, и есть главный...

– Понятно, – сказал Федор спокойно. – Вот товарищ Кудеяр удивится, а то и обидится чуток...

Сердце у Бестужева упало – только Кудеяра ему не хватало для полного счастья... Он положил парню руку на плечо:

– Федор, ты ж грамотный товарищ, боевик опытный, понимать должен...

– Да я понимаю...

– Вот и помалкивай в тряпочку. Чтобы ни Сене, ни Кудеяру. Очень уж серьезное дело, товарищ мой дорогой, – целый пароход оружия... Скажу тебе больше, по великому секрету: на борт просочился-таки гад из охранки, и Кудеяр его в лицо не знает, вы – тем более. А я вот знаю и приглядываю, чтобы не устроил сюрприза...

– Кто?!

– Я же сказал, Федор, – не твоего ума дело, – внушительно произнес Бестужев. – Опытный подпольщик, должен понимать... Если уж ЦК...

– Извините, товарищ Николай, болтнул не подумав...

Центральный комитет для этого парня, происходившего из какой-то деревушки Полтавской губернии, был чем-то вроде священной коровы для голого бородатого индуса.

– Покурил? Вот и иди в каюту да держи ухо востро, – уже прямо-таки командным голосом, распорядился Бестужев. – И чтоб никому ни слова, даже Кудеяру! Дойдем до Финляндии, кончим дело – тогда и откроется все, тогда и обнимемся, и бутылочку раздавим, выпьем за свою удачу и погибель сатрапов...

Глядя вслед Федору, он подумал, что события обретают несомненное ускорение и вместо пассивного ожидания пора что– то предпринимать. Федор может промолчать – а может и проболтаться Кудеяру, который ему гораздо более близок и привычен, нежели товарищ Николай...

Итак, Кудеяр. Точнее, Георгий Владимирович Жилинский, из дворян Трубчевского уезда Орловской губернии, сын крупного помещика и коннозаводчика, урожаен 15 мая 1872 года, обучался в Петербургском университете, каковой блестяще окончил и около двух лет прослужил по Министерству иностранных дел, – но близко сошелся с социал-демократами, только начавшими тогда формировать те кружки и союзы, из которых всего за несколько лет образовалась доставившая столько хлопот и пролившая столько крови партия.