– Надюша, милая, – сказал он расстроганно. – Даже и не знаю, что тебе сказать... Как я рад... – Он отстранился, потер рукой лоб:

– То ли я сегодня не выспался, то ли... Не пойму, что со мной. Слабость накатывается, голову туманит...

– Да, бледный ты какой-то... – ответила она, ничуть не удивившись. – Присядь.

Он сделал два шага назад, присел на краешек постели, где за его подушкой как раз и промокло покрывало от молниеносно выплеснутого туда содержимого бокала.

Надя вела себя так, словно ничего экстраординарного и не происходило, – стояла у постели, глядя на него с испытующим видом, напоминавшим холодное научное любопытство ученого-вивисектора. Добросовестно делая вид, что борется с неведомым недомоганием, Сабинин моргал, тер глаза, проговорил что-то заплетающимся языком, склонил голову – и наконец виновато улыбнулся:

– Положительно, в сон клонит... Даже не сбросив штиблет, прилег на постель лицом вниз, обхватил подушку и застыл, бормоча что-то под нос. Надя держалась с прежним, леденящим душу спокойствием: даже не сделала попытки подойти к нему, что-то сказать. Прошуршал подол шелкового платья, скрипнуло отодвигаемое кресло, шумно, трескуче вспыхнула спичка. Она, судя по звукам, преспокойно уселась и курила. Кожей, затылком, всем существом Сабинин чувствовал ее взгляд – пристальный, холодный.

Он не знал, сколько времени прошло, лежал в прежней позе, шумно, умиротворенно дыша, временами легонько ворочаясь. Снова скрип кресла, шорох платья – Надя подошла, одним рывком забросила его ноги в штиблетах на постель, наклонилась над ним, потрясла:

– Коля! Коля!

Он не отзывался, старательно сопя. Стоически выдержал и крик в самое ухо, и дерганье за волосы обеими руками, и, в завершение, пару оплеух, нанесенных изо всех женских сил. Он лежал без сознания, одурманенный неведомым зельем, – и она в конце концов поверила...

Ее быстрые шаги удалились в гостиную. Шевеля лишь рукой, Сабинин осторожно вытянул из-под подушки браунинг с патроном в стволе и сунул его во внутренний карман. В душе смешались тоска и ярость, сожаление и азарт.

Странный скрежет – непонятный, тихий. Новые шаги – мужские, быстрые, уверенные. Дверь в спальню Надя не затворила, и до него отчетливо доносилось каждое слово:

– Болван дрыхнет?

Это белобрысый, сволочь такая...

– Как колода, – звенящий голосок Нади. – Быстрее, быстрее! У нас остались считанные минуты!

– Спешка здесь неуместна, – рассудительно произнес Джузеппе. – Я все сделаю, как надлежит.., дайте мне дорогу, взрыватели уже вставлены, не хватало только... Вот так... Сумеете выбить стекло, как я учил?

– Постараюсь, – резко бросил белобрысый. – Не нервничайте.

– Я не нервничаю, синьор. Хочу знать, что , каждый выполнит свою часть плана с надлежащей сноровкой, вот и все. И вот что: повторяю, сам я не собираюсь стрелять в этого недотепу. Это не по мне, господа, я террорист, а не...

– Да помолчите вы! – прервала Надя. – Это сделают и без вас... Николае, где его паспорт?

– Вот, возьмите, – послышался голос белобрысого. – Или...

– Оставьте пока у себя. Потом быстренько сунете ему в карман. – Надя наставительно добавила:

– И стреляйте непременно в грудь, переверните его сначала. Он не должен быть убит в затылок, наоборот, перестрелка меж сообщниками...

– Я все помню. Где палка? Ага... Что они там орут?

– Показались первые верховые, – откликнулась Надя, судя по отдалившемуся голосу, уже подошедшая к окну. – Передовые кортежа, так что время есть... Ну, с богом, по местам, господа!

Сабинин и сам слышал, как на улице цокают копыта по брусчатке, как раздались крики толпы. Нельзя было медлить, и он, вынув браунинг, на цыпочках пробежал в гостиную, встал в безопасном отдалении, громко приказал, целя в них из пистолета:

– Оставайтесь на месте! Замереть! Стреляю при первом движении!

Повторилась финальная сцена классического «Ревизора» – вся троица застыла у окна в нелепых позах. Слева помещался белобрысый Николае, державший длинную толстую палку, коей намеревался вышибить высокое стекло. В центре, у придвинутого к подоконнику столика, стоял Джузеппе, бережно касаясь пальцами двух больших металлических коробок, представлявших собою самые обычные упаковки из-под дорогого китайского чая, вот только начинка была гораздо более неудобоварима и опасна. Надя застыла с левой стороны, у шторы. Ни у кого из них в руках, конечно же, не было оружия.

На их лицах появилось давно ожидаемое им выражение – смесь ошеломления и ярости, – но Сабинин не имел времени к ним приглядываться. Отметив, что громоздкий dressoir стоит под прямым углом к стене, являя собою скорее распахнутую настежь дверь, за которой видна соседняя комната – самая обычная, со вкусом обставленная, – он чуть приподнял пистолет, звонко взвел большим пальцем курок и прикрикнул:

– Говорю, не шевелиться! Кто двинется – пуля!

Надя издала тихий, совершенно звериный стон. Приветственные крики на улице достигли высшей точки – очень похоже, экипаж императора двигался прямо под окнами...

– Руки прочь! – рявкнул Сабинин, глядя на толстые пальцы Джузеппе, все еще касавшиеся коробок. – Все в угол, в тот, где дама! Живо, перестреляю, твари! Вот так, во-от так, хорошие мои, послушные, а то... Шорох за спиной?!

Он так и не успел повернуть голову – удар повыше локтя чем-то тяжелым швырнул его к стене, указательный палец непроизвольно нажал на спуск, и браунинг выстрелил, а в следующий миг пальцы невольно разжались, и оружие грянулось об пол. Левой рукой Сабинин успел перехватить тяжелые щипцы для камина – камин здесь был декоративным, но все принадлежности к нему выкованы из железа – и отвел удар от головы, но сила инерции этой импровизированной дубинки все же бросила его на пол. Падая, он видел, как Надя бросается к dressoir, ныряет в проем и громадное сооружение с неожиданной легкостью и быстротой затворяется за ней; как двое мужчин замеряй в полнейшей растерянности, не зная, что же теперь предпринять, но их руки уже тянутся к спрятанному под одеждой оружию; как пани Янина, проворно выпустив щипцы, нагибается за его браунингом, подхватывает с пола и, полусогнув руку, вполне умело целится в него...

Все, что он видел, происходило слишком быстро – чтобы сделать что-то, он не успевал...

Черная резиновая палка, со свистом рассекши воздух, метко и безжалостно опустилась мнимой прислуге на плечо – и она, громко ахнув от боли, выпустила пистолет... Еще не успев ничего понять, Сабинин как лежал, так и метнулся в ту сторону, перехватил браунинг онемевшей рукой...

В двух шагах от него стоял добрейший доктор Багрецов, наведя на двух мужчин у окна дуло черного крупнокалиберного «Бульдога». Его лицо по-прежнему оставалось приятной, доброй физиономией дедушки Мороза с рождественской открытки, вот только глаза...

– Не дурите. Призрак! – рыкнул он, видя направленный на него пистолет Сабинина. – Перед вами – милейшая тетушка Лотта, честь имею... Руки поднимите над головой, вы двое! Я вас не обязан брать живыми, так что... Вы ранены. Призрак? Да уберите вы пушку! Не всякий Герасим топил Муму...

Только теперь, услышав пароль, который знали только трое, Сабинин окончательно поверил. Поднялся на ноги, ощущая тупую боль в правой руке повыше локтя, – правда, перелома, похоже, нет, просто сильный ушиб... Без всякой деликатности ухватил согнувшуюся в три погибели пани Янину за ворот платья и оттолкнул в сторону, чтобы не заслоняла линию огня.

– А ну-ка, господа террористы, ложитесь на пол! – гремел доктор Багрецов. – Все трое, живенько! Вот так вот, и ручками затылки прикройте.., ах, хорошие мои, послушные! Где девушка, Призрак?

– За стеной... – протянул Сабинин. – А где...

– Я только полчаса назад получил ваше письмо. Еле успел... Никто еще не знает.., эй!

Но Сабинин был уже в прихожей, он грохотал вниз по лестнице, простоволосый, в расстегнутом пиджаке, зажав в руке браунинг. Он не сомневался, что при подобном финале сражения доктор превосходно справится и один...

Опомнившись лишь в парадном, сунул пистолет в карман, кое-как пригладил волосы ладонями. Распахнул высокую входную дверь...

И успел сделать лишь один шаг. Двое молодчиков в серых костюмах двинулись ему навстречу с грозным и непреклонным видом. Остановились перед ним – крепкие, высокие, бритые, как актеры, с одинаковыми казенными физиономиями. Один отвернул лацкан пиджака, и на значке тайной полиции блеснул эмалированный австро-венгерский орел – двуглавый, как и российский.

– Не спешите так, господин Трайков, – сказал возникший из-за их спин комиссар Мюллер. – Нам о многом нужно поговорить... Сабинин смотрел не на него, а в сторону соседнего подъезда.

– Подождите! – воскликнул он нетерпеливо. – Вы.., давно здесь?

– Достаточно давно, господин Трайков, – с безукоризненной вежливостью ответил комиссар. – Боюсь, сей факт никак не изменит ваше печальное положение...

Они стояли совсем рядом с аркой ворот – один из серых костюмов как раз расположился так, чтобы Сабинин не смог туда броситься, – и слышно было, что громкие приветственные крики уже доносятся откуда-то издалека, кортеж императора давным-давно проехал...

– Вы не видели, чтобы из этого подъезда выходила...

– Ваша очаровательная подруга? – охотно подхватил Мюллер. – Ну как же, она преспокойно уехала в ожидавшем ее экипаже... Пару минут назад. Давайте лучше поговорим не о ней, она-то меня как раз не интересует...

– А вот это зря, господин граф, – сказал Сабинин, обмякнув, – упустили, упустили, черт побери, зная ее, легко догадаться, что погоня будет тщетной...

– Что вы сказали?

– Я обратился к вам, как и следует, – сказал Сабинин, уже никуда не торопясь и с горечью убедившись, что Козьма Прутков был прав: никому не удастся объять необъятное. – Никакой вы не Мюллер, верно? Вы – граф Герард фон Тарловски, ротмистр гвардейской кавалерии в отставке, в настоящую минуту заведываете рефератом «1с» тайной полиции империи... На лице молодого австрийца не отразилось ровным счетом никаких эмоций:

– Любопытно, откуда у вас такая информация?

– От моего начальства, естественно, – сказал Сабинин, поклонившись. – Позвольте представиться: штабс-ротмистр Бестужев Алексей Воинович, сотрудник Санкт-Петербургского охранного отделения Департамента полиции...

...Он смотрел, как ведут к черной арестантской карете всю троицу, но отчего-то не чувствовал себя триумфатором, ничего не чувствовал, кроме тупой, томительной усталости. Белобрысый Николае, казалось, был погружен в глубочайшую прострацию, Джузеппе, дитя знойного юга, наоборот, яростно сверкал глазами, даже зубами порой скрежетал, дергая цепь наручников, соединявших его с конвоирами. Пани Янина шагала с высоко поднятой головой, с видом гордо шествующей к эшафоту Марии Стюарт. Бестужеву пришло в голову, что он, пожалуй, понял теперь и отведенную этой почтенной даме роль: очень похоже, именно ей предстояло растерянными воплями призвать на помощь полицию и сообщить, что ее барин, змей двуличный, только что кинул из окна бомбу в государя императора, после чего был тут же пристрелен успевшим скрыться сообщником, маленьким, хромым и чернобородым, а что касается молодой дамы, то ее и не было вовсе – жила с барином какая-то девка, но не кареглазая и темноволосая, а вовсе даже белокурая и синеглазая... Что-нибудь вроде этого.

– Я сообщил ее приметы агентам, – сказал тихонько подошедший Тарловски. – На вокзалы будут немедленно отправлены люди, вся полиция начнет искать...

– Боюсь, мы ее не найдем, – сказал Бестужев с сожалением. – Я не знаю, как она выскользнет из сетей – в облике монахини, в мужском платье, в виде беременной сельской бабы, но у меня появилось стойкое предчувствие, что она ускользнет. При той изощренности и продуманности, с какой они проводили акцию, наверняка еще раньше наметила себе способ и пути бегства, как нельзя лучше учитывающие все возможные полицейские меры... Мне бы ужасно хотелось ошибиться, но... Я успел ее узнать, это сущий дьявол в юбке. Ведьма, Амазонка...

– Господин ротмистр, вы не учитываете опытности императорской тайной полиции, – сказал Тарловски, явно не желавший ударить в грязь лицом перед коллегой из сопредельной державы. – Мы ловили субъектов и поизворотливее...

– Я и сам чертовски хотел бы ошибиться в своих пророчествах, – сказал Бестужев.

У него было свое, иное мнение о хваленой опытности австрийских коллег – как-никак они ухитрились на его глазах блистательно прошляпить покушение на своего императора, – но в его положении следовало быть и дипломатом, а потому он вежливо промолчал. Благо Тарловски уже откровенно тяготился его обществом, не отводя взгляда от выезжавшей со двора черной кареты, – графа словно сильным магнитом тянуло немедленно начать допросы, очные ставки и прочие следственные действия. Бестужев его прекрасно понимал и потому охотно с ним распрощался. Они с доктором остались одни в пустом дворе – из окон, конечно, таращились зеваки, но никто не осмелился выходить из дома. Вот в этом хваленая немецкая законопослушность Бестужеву очень нравилась – в России уже непременно набежала бы немаленькая толпа, принялась громогласно обсуждать меж собой все увиденное, под ногами вертеться, а то и сатрапами крыть...

– Вообще-то, вы нарушили массу писаных и неписаных правил, штабс-ротмистр, – чуть сварливо сказал доктор Багрецов. – Вам следовало поступать согласно заведенному порядку, тогда бы мы с вами и не бродили так долго, как слепые в темноте, – друг друга не познавши, как в Библии написано...

– Милейший Михаил Донатович, – сказал Бестужев проникновенно. – Поверьте, все так случилось отнюдь не из-за моего своеволия. Радченко оказался изменником, да будет вам известно. Если бы я не принял мер предосторожности, меня непременно проявили бы, а там, очень возможно, и вас... Да, вот именно. Не беспокойтесь, все в порядке, за ним приехали наши сотрудники, инсценировали совершенную им в магазине карманную кражу, вывезли в Россию, где этот мизерабль, смею думать, получит по заслугам...

– Что ж, это меняет дело.

– Я тоже так полагаю, – сказал Бестужев. Он едва не высказал нечто резкое, чуточку раздраженный менторским тоном доктора, явно принадлежавшего к тому поколению «старой гвардии», что любило при каждом удобном случае иронизировать над молодыми сыщиками: мол, в старые времена и бомбисты были клыкастее, и порох дымнее, и технических возможностей у розыскных дел мастеров было не в пример меньше... Однако в последний момент он вспомнил, что этот человек четыре года прожил в набитом взрывчаткой доме, способном всякую секунду взлететь на воздух, и продолжал тем не менее безупречно играть свою нелегкую роль, – и устыдился своей молодой безжалостности, промолчал.

– И во всем, что касалось этого, – доктор кивком головы указал на здание за их спинами, – вы вели себя с изрядной долей авантюризма...

– Позвольте уж мне придерживаться другого мнения, – сказал Бестужев мягко. – У меня просто-напросто не осталось другого выхода. Данные на графа поступили слишком поздно. Из связей у меня был только Мирский, который все равно не успел бы поставить в известность Вену и запустить машину... Это не авантюризм, а расчет, я был уверен, что хорошо рассчитал наперед их действия и побуждения.., и оказался прав, не так ли?

– Все равно некоторый авантюризм присутствовал...

Бестужев промолчал, поскольку кое в чем доктор был совершенно прав. Потом усмехнулся:

– Боюсь, Михаил Донатович, мне вновь придется проявить толику авантюризма...

– То есть?

– Михаил Донатович, а вы меня ведь так и не раскрыли до самого конца?

– К стыду своему, к стыду... – смущенно фыркнул доктор. – Я вас исправно освещал вплоть до последнего момента, до того, как забрал на почте утром ваше письмо. Были некоторые подозрения на ваш счет, когда вы появились во дворе в запачканном пылью пиджаке.., я ведь не знал, кого именно тогда прикрываю, знал лишь, что наш человек должен опекать номер Кудеяра, и не более того... Послушайте! – спохватился он. – Не заговаривайте мне зубы, штабс-ротмистр! Что вы там о новой авантюре?

– Михаил Донатович, я раскрыл Джона Грейтона.

– Да ну?

– Раскрыл, представьте себе, – с усталой гордостью сказал Бестужев. – Джон Грейтон – это не загадочный деятель подполья, которого наша агентура ищет по всей Европе. Это вообще не человек, это пароход. Да-да! Грузовой пароход среднего тоннажа, порт приписки – английский Гулль. Видите ли, в один прекрасный момент я вдруг сообразил, что все посланные им весточки приходили из приморских городов, из портов. Очень отчетливо рисовался маршрут движения... Я был в «Обществе Австрийского Ллойда», они подняли книги... Это пароход – «Джон Грейтон». Крепко подозреваю, тот самый транспорт с оружием для эсдековских боевиков, который мы так долго и тщетно искали.

– Но ведь это означает...

– Да, – сказал Бестужев. – Он вот-вот придет в Кайзербург – между прочим, последний заграничный порт на пути в Россию. Не зря именно туда отправился Лобришон-Хаддок. Теперь понимаете, почему я вновь заговорил об... авантюре?

– Вы с ума сошли, мальчишка! Как вы попадете на борт?

– Представления не имею, – честно признался Бестужев. – А вы быстро соображаете, Михаил Донатович... В таком случае, я вас прошу, предложите лучший план. Предположим, я по телеграфу свяжусь с Веной, с полковником Филатовым. Сколько времени пройдет, прежде чем он снесется с Петербургом, Петербург – с Берлином? Да и какие у немцев будут основания, чтобы ни с того ни с сего устраивать обыск на «Грейтоне», каковой по международному праву является частью британской территории? К тому же коносаменты[43] у англичанина могут оказаться в полном порядке – точнее, отыщется двойной комплект документов. Мы уже сталкивались с чем-то похожим. По вторым бумагам все чинно и благородно, судно везет партию оружия вовсе даже не в Россию, а скажем в Швецию, по заказу тамошней полиции... Немцы осторожны, они не пойдут на столь грубую акцию, грозящую международным дипломатическим скандалом. Мои догадки и соображения к делу не подошьешь, их не примут в расчет высокие сановники ни в Петербурге, ни в Берлине... А «Грейтон» тем временем выгрузится в финских шхерах или в Лифляндии... Найдите логическую дыру в моих построениях. Молчите?

– Не вижу я никакой логической дыры, – вынужден был признать Багрецов. – Но все равно это – огромный риск...

– Но это ведь разные понятия, авантюра и риск? – сказал Бестужев. – Деньги у меня есть, болгарский паспорт.., сошел для австрияков, сойдет и для германских пограничников. А у меня и еще один паспорт есть, тоже надежный. Если я незамедлительно отправлюсь в Данциг, сумею догнать Лобришона, а уж он-то меня непременно приведет... Нет другого выхода! Так и доложите по инстанции, а мне нужно торопиться, чует мое сердце, Лобришон уже в пути...