Колдунья (№1) - Колдунья

Александр Бушков

Колдунья

Пролог

Они бежали – женщина со свертком в руках впереди, мужчина – отставая на несколько шагов не из-за того, что он выбился из сил, а потому, что неосознанно пытался заслонить. Время от времени оба, не удержавшись, напрягались – и отчаянным рывком преодолевали пространство дюжины в две обычных человеческих шагов, прыжком-полетом, взмывая порой выше кустов. И тут же сдавленно хрипели друг другу:

– Побереги… Побереги…

И оба, опомнившись, старались бежать только ногами. Ветки хлестали по лицу, с протестующим писком кидалась врассыпную зверячья мелочь. Здесь, как оказалось, стояла поздняя осень, ноги то и дело утопали в ворохах жестких листьев, а кое-где лужи оказались подернуты тончайшей корочкой первого ледка.

Мужчина не смотрел назад – он и так видел орду несущихся следом силуэтов: проворных, вертких, то почти похожих на людей, то враскорячку прыгавших совершенно по-звериному, да и видом не отличавшихся от зверей – на то они и мерцающие, сами не способны постоянно пребывать в каком-то одном качестве. Но этот их недостаток – если это недостаток – с лихвой одолевается кучей достоинств, из-за которых они и незаменимы как погоня кое для кого…

Азартный, радостный рев и визг он уже слышал и ушами. Думать было не то что некогда, но как-то не хотелось: он понимал, что все кончено, но не пытался ни осознавать это, ни тешиться надеждами на чудо.

Под ногами звонко лопался ледок и шуршали листья. Женщина поскользнулась, рухнула на одно колено, пискнул потревоженный младенец. Не замедляя бега, мужчина рывком поднял ее за откинутый на спину капюшон, толкнул вперед. Обернулся к темным проворным силуэтам, с невероятной скоростью вившимся меж деревьями совсем рядом, выбросил руку и разжал пальцы.

Охапка ослепительно-синих, остроконечных лучиков ударила навстречу погоне: визг, вой, кувырком летят сбитые посреди бега темные фигуры, неописуемый, не человеческий и не звериный рев боли…

Не останавливаясь, женщина простонала отчаянно:

– Побереги, ей же не хватит… Береги!

Он не послушался: пламя больше в преследователей не швырял, но, ускоряя бег, напрягся и, как уж мог, полуобессилевший, омахнул лес на далекое расстояние вокруг, не менее пяти полетов арбалетной стрелы…

И это было не зря: примерно на половине доступного ему радиуса мужчина увидел нескольких всадников, судя по нарядам, не последних людей здесь. Очень много собак, и оружие, и витые трубы, совершенно не похожие на охотничьи рожки, из которых трубят там. Охота. Это не бедняки. Охота…

И он, уже не обращая внимания на умоляющие крики женщины, призывавшей поберечь жалкие крохи того, что у них осталось, метнул мысль. Уже не мог позволить себе посмотреть, что из этого вышло: темные проворные тела заходили с боков, пока еще не опередили и не взяли в кольцо, но неслись уже вровень.

– Все! – крикнул он. – Все! Бесполезно!

Она остановилась почти моментально – она была решительна и умна. А еще она была красива, как она была красива даже сейчас, растрепанная, запыхавшаяся и выбившаяся из сил, с разметавшимися золотистыми волосами: нежный профиль в полуобороте, глаза сверкают яростью и надеждой…

Это была его последняя внятная мысль, потому что думать и испытывать эмоции стало некогда: впереди, с воем и гомоном, рассыпаясь навстречу полумесяцем, высыпала меж деревьев еще одна стая мерцающих. Засада. Что-то новое, раньше такого не бывало. В сплошное кольцо их возьмут через несколько мгновений.

Вот теперь времени не было совсем. Каждый миг на счету. Он рванул с шеи плоский овальный медальон, цепочка порвалась, конечно, но это ни на что не влияло и ничему не вредило. Сунул медальон под синее покрывало ребенка, поглубже, чтобы не выпал.

Все, что у них оставалось, одним выплеском обрушилось на завернутую в синее атласное покрывало малышку – и женщина сильным рывком подбросила ее в воздух, но синий сверток, конечно же, не упал, а поплыл над землей, закутываясь дымчато-полупрозрачной сферой, покрытой пульсирующими звездами. Потом только стал медленно опускаться в листву, к протянувшемуся по земле темному могучему корню. Мужчина дернулся было, но тут же вспомнил, что здесь деревья неподвижны и корни ухватить не могут…

Вырывая из ножен клинок, сверкнувший ослепительно, золотисто-алым, он успел еще заметить, как далеко за спинами налетающего скопища то мохнатых, то гладкокожих тел замаячил ловчий: черный конь, гораздо более плоский, худой и высокий, чем кони здесь, из-под надвинутой на глаза высокой шляпы виден только крючковатый нос, маленький брюзгливый рот, острый подбородок…

Мужчина увидел герб на плоской сумке всадника, но осознать увиденное уже не успел. Темная воющая лавина навалилась на них, разъединила, сбила с ног, поволокла в разные стороны. Он заметил сквозь переплетение гибких тел острый промельк ее пылающего клинка – и заработал своим, со всей возможной быстротой нанося удары и полосуя, рыча и ухая, не обращая внимания на рвущие его тело когти и зубы, на боль и тоску…

И ничего уже не видел, кроме темных тел вокруг, слившихся в одну упругую массу, заслонившую солнечный свет. Ниже затылка рвануло так, что он все-таки крикнул – и ощутил, как уходит из-под ног земля.

А потом в происходящее ворвался медный рев охотничьего рожка. И все изменилось, схлынули темные тела мерцающих, очень далеко отсюда мелькнул повернувший ловчий, трещоткой созывавший стаю полузверей, уводивший за собой…

Под щекой грудились сухие листья, и не удавалось пошевелиться, ни за что. Рука не чувствовала эфеса, тело не ощущало холода начавшей подмерзать земли. Зато ни малейшей боли не ощущалось, было удивительно спокойно и, быть может, даже приятно, никуда не надо бежать, не надо больше драться, остается только лежать и умирать, и лучше бы поскорее, потому что он видел совсем неподалеку мертвое, неподвижное лицо своей женщины со щекой, обезображенной ударом когтистой лапы, – и лучше бы совсем не умирать, потому что малышка остается одна, а он еще не изучил толком здесь и ничего предсказать не может…

В глазах туманилось. Гончие остановились над ним, шумно дыша, в растерянности вертя головами – перед ними был человек, и еще один, но то, что во множестве лежало вокруг них…

Одна из собак, уставясь на то, что лежало вокруг людей и не находя этому объяснения в прежнем опыте, жалобно завизжала и, поджимая хвост, стала отступать. Это он еще различил – и увидел, как вокруг лежащей у корня малышки истаивает дымчато-полупрозрачная сфера, как становятся все меньше сияющие звездочки: жалкие крохи защиты, все, что у них оставалось, подошло к концу, к концу, к концу…

И ничего не стало.

Верховые медленно приближались, кое-кто из них засовывал за кушак пистолеты. Стояла тишина, пахло кровью и еще чем-то совершенно непонятным. Кто-то громко охнул:

– Х-хосподи Иисусе…

И забыл от удивления перекреститься.

– Ваше сиятельство…

– Дите, ей-богу, дите! Светится!

– Собак на сворки, живо!

– Живо, живо, дармоеды!

– Ваше сиятельство, это что ж…

– Ох ты! Тает все!

– А дите-то, дите?

– Подберите ребенка, растяпы, кому говорю! Что пялитесь?

– Сию минуту, ваше сия…

Уже не было ни полупрозрачно-дымчатого сияния, ни золотистых звезд. Только захныкавший в своем атласном покрывале младенец. Отчаянно, с недоумением и тоской, завыла гончая. Верховые оторопело спешивались.

Глава первая

Тени на лунном диске

Коней оставили, надежно привязав у молодого дубка неподалеку от тропы, на той поляне, где, по легенде, останавливалась государыня Елизавета Петровна, будучи в гостях у дедушки нынешнего князя. А впрочем, иные связывали поляну и с государем Петром Федоровичем, и с государыней Екатериной. До истины доискаться было уже трудновато – тем более что все упомянутые коронованные особы (как и некоторые другие) в разное время бывали в здешних местах…

Кони стояли спокойно, самую чуточку прядая ушами, ночные звуки вокруг были самыми обычными – от криков птиц до тех загадочных, но вполне обыденных, каких хватает в чащобе после полуночи. А главное, какие бы страхи и ужасы ни рассказывали про здешний край, с поляной людская молва никогда не связывала ничего потустороннего, выражаясь городским ученым языком образованных людей… Это и придавало уверенности.

Они огляделись, стоя тихонечко. Полная луна, снежно-белая, с неуловимым оттенком синевы, висела высоко над лесом, казавшимся сплошной темной массой, четкие тени с безукоризненными, как у знаменитых скульптур, очертаниями казались такими непроницаемо-черными, что представлялись бездонными пропастями или морскими глубинами. Шагни – и во мгновенье ока провалишься куда-то к центру земли, крикнуть не успеешь…

– Полная, – прошептала Татьяна с оттенком вопроса.

– Полнее не бывает, – уверенно сказала Ольга.

И действительно, лунный диск, покрытый загадочными темными пятнами, был безукоризненным, как и тени, – олицетворение мрака и олицетворение света – без малейшей щербинки, без всякого изъяна. Лучшего и желать нечего…

Давно бы следовало пуститься по тропинке, словно вырезанной в темной стене леса, но было жутко. Рука невольно тянулась перекреститься, но тут же вспоминалось, что нательные кресты они сняли. Как и требовалось для успеха гадания. Эта сторона задуманного дела тоже не прибавляла ни уверенности в себе, ни простого спокойствия: без креста русскому человеку тяжко, даже в нынешние просвещенные времена, даже в тысяча восемьсот двадцать восьмом году от Рождества Христова. Вольнодумство и прочие рискованные прибауточки на самые запретные темы хороши исключительно при свете дня. Ночью, в чащобе, вдали от крещеного мира все смотрится и ощущается совершенно иначе…

И они по-прежнему стояли возле спокойных коней – две девушки в мужских костюмах наподобие гусарских, абсолютно неуместных в городах, но вполне допустимых в провинции согласно очередному веянию легкомысленной французской моды. Вокруг простиралась бескрайняя темная чащоба, щедро насыщенная разнообразными ночными звуками, весь мир состоял из серебристого лунного света и чернильно-непроницаемых теней – вперемежку. Пора было на что-то решаться.

Ольга завела руку за спину, коснулась заткнутого за широкий кожаный ремень пистолета, кончиками пальцев проверила угловатый кремень. Он был завинчен надежно. Смешно, конечно – когда это оружие помогало против лесной нечисти? – но она сразу ощутила себя гораздо увереннее. Почти обычным голосом поинтересовалась:

– Ну что, раздумала?

– Ничегошеньки подобного, – сказала Татьяна сердито. – Стоило огород городить, чтобы повернуть теперь… Пошли!

Она подхватила большое решето – предмет, казавшийся в лунной ночи и посреди лесной чащи совершенно неуместным, – и сделала энергичный шаг вперед. Ольга двинулась следом, и они, уже не останавливаясь, зашагали плечом к плечу по неширокой лесной тропинке, ступая по перемещавшимся полосам лунного холодного сияния и черной тени. Темные деревья подступали совсем близко, и поначалу то и дело казалось: вот-вот, в следующий миг, из темного переплетения сучьев и листвы на спину обрушится нечто такое, от чего и конец придет вмиг. Но время шло, ничего не происходило, воздух был прохладен и свеж, ночные звуки не таили ничего ужасного, и помаленьку девушки успокоились, шагали бодро и браво, словно настоящие гусары.

А потом бравое настроение как рукой сняло – впереди послышался знакомый шум, совершенно такой, как днем, но сейчас звучавший чуть ли не зловеще. Замаячила рябь лунной дорожки на спокойной воде. Показалась мельница.

Окошко не светилось. Высокое колесо безмятежно вращалось, производя размеренный шум, и в водяной пыли над ним причудливо посверкивали отблески лунного сияния, наподобие многочисленных крохотных радуг. Это было красиво, но сердце по-прежнему замирало в нешуточном страхе.

Приходилось вновь и вновь напоминать себе то, что они обе прекрасно знали с детства: с одной стороны, мельника Сильвестра вся округа по неведомо откуда идущему убеждению испокон веков считала первым другом, кумом и побратимом нечистой силы. С другой же, несмотря на это всеобщее убеждение, ни разу не доводилось слышать, чтобы в окрестностях мельницы хоть что-то плохое стряслось с кем-либо из жителей.

Ольге пришло в голову, что есть и третья сторона, в отличие от монеты, могущей похвастать только двумя: никто вроде бы до сих пор не набирался смелости приходить к мельнице ночью без ведома хозяина, который еще неизвестно как к этому отнесется…

«А почему, собственно, нам следует трястись от страха?» – не без спеси подумала она. В конце концов, Татьяна – дочь и наследница полновластного хозяина здешних мест (отсюда и далеко за горизонт, куда ни посмотри), сама Ольга – княжеская воспитанница со всеми проистекающими отсюда правами. И что же, пугаться какого-то мужика только оттого, что окрестная молва его считает в родстве-свойстве с нечистой силой? К тому же современная наука, достоверно известно, на нечистую силу смотрит исключительно скептически…

Все это были современные, правильные, прогрессивные мысли. Беда только, что обе девушки большую часть жизни прожили как раз в этой глуши, а значит, поневоле прониклись всеми здешними поверьями, обычаями и установлениями. И, немаловажно уточнить, направлялись к мельнице как раз для того, чтобы всерьез произвести те самые действия, к которым наука тоже относится крайне скептически. Гадать шли. Значит, верили в гадание – а отсюда плавно проистекало, что верить следует и кое во что прочее …

В голове царил совершеннейший сумбур, и Ольга вновь коснулась пистолета, ощутила его умиротворяющий холодок, грубую материальность.

Они остановились, прислушались. Размеренно постукивало колесо, столь же размеренно погромыхивали на мельнице жернова, со стороны избушки не доносилось ни звука, свидетельствовавшего о присутствии человека. Ольге пришло в голову, что она, собственно, ведать не ведает, как проходит процесс молотьбы… нет, молотьба – это на поле, а здесь – меление… или как-то иначе. В общем, она понятия не имела, как именно называется производство муки из зерна. Но не в том дело. Интересно, требуется ли постоянное присутствие мельника? Может, он проделал что-то необходимое и лег спать или вообще отсутствует? Тогда не так страшно…

– Ну что? Струсила? Тогда давай я пойду…

– Ничего подобного, – ответила Татьяна звенящим от волнения голосом. – Сейчас я…

На запруде, ярко освещенной лунным светом, не было ни малейшего шевеления. Вокруг стояла тишина. Над мельничным колесом посверкивали крохотные радуги – отчего-то сплошь сине-зеленые проблески с узенькой алой каймой. Татьяна решилась – передвигаясь на цыпочках, бесшумная, как привидение, она приблизилась к самой воде, вытянула над ней руку с решетом так, чтобы сквозь него пролетали радужные брызги.

Ольга одобрительно притопнула. Все пока что складывалось великолепно: Татьяна, пятясь, отступала, как и полагалось согласно наставлениям. Держала решето перед собой обеими руками – иначе говоря, лунный свет решетом носила, как и следовало для успешного гадания.

– Ну? – жадно спросила Ольга.

– Не мешай, – азартно отозвалась подруга. – Собьешь… И не смотри, нельзя же…

Ольга, спохватившись, отвернулась, чтобы не помешать в столь деликатном деле. Татьяна, она знала, сейчас смотрит через решето на луну. Из мрака доносился ее решительный шепот:

– Стоит луна выше облака ползучего, выше леса шумящего, выше воды текучей, зверя рыскучего, человека доброго и лихого… Стоит выше сорока сороков обид с горестями и веселья с радостями… Покажи мне, луна, суженого, назначенного, где бы ни был, о ком бы ни думал, чем бы ни занимался…

Настала тишина. Сколько она продолжалась, Ольга не взялась бы определить. Потом послышалось явственное «Ай!» и что-то шумно упало наземь.

Она обернулась – ну конечно же, решето. Оно валялось в траве, перевернутое, а Татьяна замерла, зажав щеки ладонями.

– Ну? – нетерпеливо вскрикнула Ольга.

– Видела… – завороженным шепотом откликнулась Татьяна. – Оля, я правда видела… Словно окошко открылось, и я смотрю сверху… Этажа со второго. А он внизу идет…

– Врешь!

– Чем хочешь клянусь… – Она отняла руки от лица, выпрямилась, легко было рассмотреть, что на ее губах играет мечтательная улыбка. – Приятный. Нельзя сказать, чтобы юноша, но и не преклонных лет… Лицо значительное, и на фраке – звезда, я только не рассмотрела, какая… Но как четко видно было! Кажется, руку протяни – и дотронешься…

– Красивый?

– Во всяком случае приятный, – с той же загадочной улыбкой нараспев произнесла Татьяна.

– Главное, это не Анатоль, надо полагать…

– Да уж наверное не Анатоль, – сказала Татьяна, не меняя позы, глядя в ту же сторону. – А впрочем, ничего удивительного, вся эта история с самого начала не имела никаких перспектив, потому что батюшка ни за что бы не согласился… В общем, я не разочарована. Сразу видно, человек солидный, с положением и безусловно светский…

Какое-то время Ольга пыталась определить, в самом ли деле подруга увидела кого-то на лунном диске или попросту дурачится. По всему выходило, что на шутку это не похоже…

– Ну, что же ты? – поторопила ее Татьяна.

Ольга присела, подняла решето и решительно направилась к воде, уже забыв обо всех страхах. Старательно зачерпнула лунного света и стала пятиться от реки, держа перед собой решето, сиявшее радужными капельками. Подняла его, произнесла все нужные слова.

Сквозь переплетение нитей луна казалась совсем рядом, до нее можно было дотронуться. Холодный белый диск, покрытый загадочными темными пятнами, внезапно подернулся рябью, словно на него наползало облако, помутнел, стал неразличимым, а там и вовсе исчез…

Словно круглое окошко распахнулось в какой-то яркий, многоцветный, залитый солнечным светом, игравший яркими красками неведомый мир. И все замелькало. Наискось пронеслось черное изогнутое крыло, словно бы летучей мыши, и тут же его раздернула круглая дыра с огненными краями, расширявшаяся, растущая… Пронеслись лица, которые не удавалось рассмотреть подробно, кто-то вздыбил коня прямо напротив Ольгиного лица, а потом к ней, увеличиваясь, вырастая, метнулась черная когтистая лапа с шишковатыми суставами, на человеческую руку уж ничуть не похожая, показалось, что сию секунду схватит за волосы…

Ольга, вскрикнув, невольно отпрыгнула, выронила решето, и оно с тихим стуком покатилось по земле. Окошко в неведомый мир моментально пропало.

– Ну, кто? – нетерпеливо спросила Татьяна. Ольга едва перевела дух, сердце бешено колотилось.

Уже ясно было, что все это ей не привиделось, что гадание и в самом деле, как божилась Дуняшка, удалось … но почему вместо суженого-ряженого мелькали все эти непонятности? Что-то неправильное у нее получилось…

– Ну, видела? Какой из себя?

Не рассказывать же ей про странности – вот уж поистине чудеса в решете… Жаль, что никто не объяснил: что же должно означать, если вместо суженого представляется взору нечто совершенно непонятное?

– Военный, – лихо солгала Ольга, не колеблясь. – Кавалерист, определенно. Только он пронесся так быстро, что я вовсе не разглядела ни лица, ни мундира.

– Жалко. Так-таки и ничего?

– Я же говорю, стрелой промчался…

– Значит, молодой, – сказала Татьяна, подумав. – А почему так промчался… Может, он у тебя будет крайне ветреный? Но кавалерист – это весьма неплохо. Надо полагать, не из захолустья – туда, где мы обычно бываем, офицерику из провинциального полка попасть затруднительно. Как удачно все получилось… Я вот тоже не разглядела, какая у моего была звезда, но она была, не сомневаюсь… Если подумать…

– Пойдем отсюда, – сухо сказала Ольга, носком сапожка отбросив ненужное теперь решето. – Нечего нам тут больше делать.

Татьяна охотно согласилась – и всю дорогу до поляны, где оставили лошадей, тараторила без умолку, выдвигая разнообразные предположения касательно усмотренного в решете суженого (по какому ведомству он может служить, где суждено встретиться, и такой ли он в жизни, каким привиделся). Это ее так увлекло, что она совсем не замечала Ольгиного молчания.

Лошади оказались на месте, с ними ничего не произошло, и выглядели они так же спокойно. Теперь, когда главное было позади, страхи куда-то пропали вовсе, и девушки, севши в седла, двинулись по тропинке спокойной рысью.

Менее чем через полчаса показалось Вязино – точнее, далеко видимые отблески многочисленных огней. Усадьба была освещена со всем размахом, достойным русского князя и высокого иноземного гостя: большой дом, театр, флигеля и службы, прочие строения, разбросанные вольно, на значительной площади, все, одним словом, сияло огнями, отражавшимися в темном зеркале пруда, причудливо освещавшими беломраморные статуи в аллеях и затейливо подстриженные кусты.

– Красота, – сказала Татьяна, когда они остановили коней на пригорке, откуда обширная княжеская резиденция представала во всей красе. – Даже жалко будет уезжать отсюда, когда… Но не век же тут вековать, в глуши?

Ольга промолчала – ее собственное будущее представлялось гораздо более туманным. Девушки, оставшись незамеченными, поставили коней в конюшню (быть может, дав пищу слухам, что ночью на них снова катался домовой), боковыми дорожками обошли театр. Увидели мимоходом в высоких стрельчатых окнах, как на сцене под изящный аккомпанемент домашнего оркестра слаженно и самозабвенно танцуют домашние же грации, подготовленные не хуже парижских танцовщиц трудами парижского же балетмейстера, завлеченного князем в эту глушь столь высоким жалованьем, что позавидовал бы и министр.

Прекрасно виден был первый ряд кресел, где расположился князь с почетными гостями. Прусский посланник, ради которого и раскудрявливалось со всей возможной пышностью извечное русское хлебосольство, с точки зрения девушек, ровным счетом ничего интересного собой не представлял: сухой, как вобла, костлявый старец с желчным лицом запойного брюзги, увешанный звездами и заграничными крестами. Другое дело – кавалеры из его свиты. Среди них попадались весьма достойные девичьего внимания, а также нескромных мысленных фантазий экземпляры – но, к счастью, даже в эти просвещенные и прогрессивные времена никто еще не додумался измыслить электрический прибор, читающий девичьи мысли, – а потому само собой подразумевается, что юные обитательницы имения благонравны, наивны, скромны до невероятности… Ну, а сами они, как легко догадаться, вовсе не горели желанием разрушать иллюзии окружающих и представали такими, какими их желали видеть.

К примеру, благонравным девицам вовсе и не полагалось знать, какие еще обязанности, кроме балетных, выполняют при князе Вязинском грации в воздушных платьях лучшей парижской работы, – но они-то прекрасно знали, а потому переглянулись, фыркнули и на цыпочках двинулись дальше, стараясь не попадать в полосы света из окон. Им сейчас обеим полагалось лежать в их покоях по причине легкого недомогания. Кстати, еще одно преимущество благонравной девицы: стоит ей заявить о легком недомогании, никто не пустится в расспросы, все, понимающе переглянувшись украдкой, оставляют юные создания в покое. А то, что создания тем временем исхитрились прогуляться верхом в чащобу, чтобы по всем правилам погадать на суженых согласно исконной деревенской традиции, будем надеяться, на свет божий не выплывет, как и кое-что другое…

Так никого и не встретив, они прокрались к задней двери, еще раз переглянулись, улыбнулись друг дружке с видом опытных заговорщиков и разошлись в разные стороны. Ольге предстояло пройти мимо лестничного марша, украшенного монументальным произведением живописи. Эта картина ее пугала в детстве, но вот уже лет восемь как не вызывала не то что страха, но и простого раздражения – взрослея, справилась с детскими страхами, отодвинувшимися куда-то невероятно далеко…

И теперь, словно самой себе что-то доказывая, пытаясь взять реванш за детские беспричинные страхи, Ольга остановилась перед картиной – высотой не менее чем в два человеческих роста и ширины соответственной, в массивной золоченой раме, на которую, полное впечатление, пошла целая корабельная сосна.

Это была, конечно, мастерская копия со знаменитого французского оригинала работы Энгра «Гибель императора Наполеона под Аустерлицем» – но исполнил ее по заказу князя не доморощенный труженик кисти, а кто-то из учеников самого Энгра, прельщенный теми же аргументами, что и парижский балетмейстер.

Ольга стояла перед монументальным полотном, задрав голову. Насколько она знала, картина была написана в полном соответствии с печальным событием двадцатитрехлетней давности: Бонапарт, пораженный смертельно австрийской картечью, сидел на земле, беспомощно разбросав ноги в белоснежных лосинах и начищенных сапожках, он последним усилием простирал куда-то в пространство правую руку, даже в свой последний миг пытаясь то ли изречь, то ли указать нечто величественное, как и следовало великому полководцу. Слева склонялось трехцветное французское знамя, вокруг толпились раззолоченные маршалы и гвардейцы в высоких медвежьих шапках, вставали на дыбы храпящие кони, повсюду стлался серо-багровый пороховой дым, а справа, вдали, виднелась скачущая полным галопом кавалерия – можно было различить алые доломаны, высокие черные кивера, а при некотором напряжении глаз и фантазии даже рассмотреть на киверах русского двуглавого орла.

Именно в этих несущихся во весь опор всадников любил порой указывать гостям князь Вязинский, обронив значительно:

– Кто-то из этих центавров и есть я, господа. Затрудняюсь, правда, определить точно, который – каналья Энгр в такие тонкости не вдавался, за что я, впрочем, не в претензии…

Самое интересное, что он нисколечко не преувеличивал – князь и в самом деле был тогда с тем гусарским эскадроном, что налетел вихрем и взял в плен растерявшихся, столпившихся вокруг умиравшего Бонапарта маршалов и генералов. На чем закончились как Аустерлицкое сражение, так и попытки Франции продолжать завоевания в Европе…

Именно умирающий Бонапарт и пугал Ольгу в детстве – бледным лицом, пронзительным взором напоминал кровососущего упыря, о которых как-то рассказывала Бригадирша. Так и казалось: вот-вот спрыгнет с полотна, оставив причудливый вырез, набросится, вцепится крючковатыми пальцами, высосет кровь…

Уже отворачиваясь, чтобы уйти, Ольга встрепенулась. Краем глаза заметила… да нет, ерунда же, откуда…

И замерла. Неизвестно, как это получалось, но император поворачивал худое ястребиное лицо, словно единственный из персонажей картины был живым среди нарисованных плоских исторических и не особенно личностей.

Ольга отпрянула, упершись спиной в вычурные лестничные перила. И видела теперь, что ей вовсе не почудилось: Бонапарт повернул голову еще больше и смотрел прямо на нее будто бы светившимися изнутри глазами, алыми яркими искорками, рука, которой он неизвестно на что указывал приближенным, дрогнула, изменила положение, слегка согнулась в локте, простираясь теперь в сторону Ольги, и пальцы изобразили некий непонятный жест – а узкие губы раздвинулись в улыбке, что в сочетании с горящими глазами производило не самое приятное впечатление.

Она, пожалуй, была слишком удивлена, чтобы испугаться. Настолько нелепо выглядел оживающий персонаж картины – на ярко освещенной множеством свечей лестнице, среди знакомой обстановки, в уютном доме, где отродясь не встречалось никакой чертовщины!.. Никаких сомнений, что она не спала и не грезила, все происходило наяву, и это было самое непонятное…

Император вновь сделал загадочный жест, неведомо что означавший. «Доигрались, – мелькнуло в голове у Ольги. – Нечего было связываться с дурацким крестьянским колдовством, предупреждали же умные люди: не буди лиха, пока оно тихо…»

Она передвинулась вправо вдоль перил – и по ним громко чиркнул засунутый за пояс пистолет. Ольга и не пыталась протянуть за ним руку, это было бы уже чересчур: стрелять в доме, и во что? В картину… Она просто-напросто принялась помаленечку отступать в сторону ведущего к ее комнате коридора, надеясь, что все как-нибудь утрясется само собой, как только она потеряет картину из виду. Вот уже совершенно не видно ожившего императора, и никто, разумеется, не покинул картины, не пустился за ней следом, мало ли что может почудиться… Привиделось после всех ночных приключений, напряжения и страхов, детские воспоминания сыграли злую шутку…

Уже почти успокоившись, Ольга улыбнулась – и едва не схватилась все же за пистолет, но вовремя опомнилась и убрала руку. Возникшая перед ней сгорбленная фигура в капоте и в чепце никакого отношения к потустороннему миру не имела: это Бригадирша, по своему обыкновению не производя ни малейшего шума, брела куда-то целеустремленно и не столь уж медленно. Она до сих пор была довольно бодрой, несмотря на восемь десятков лет за спиной, – и не выказывала никаких признаков помутнения рассудка.

Облегченно вздохнув, Ольга сказала со всей вежливостью:

– Добрый вечер, бабушка…

Строго говоря, старуха не приходилась бабушкой не только Ольге, но и Татьяне – а, точности ради, являлась двоюродной сестрой отца князя Вязинского, поселившейся в имении в незапамятные времена по совершенно забытым нынешним поколением причинам, когда девушек еще и на свете не было. И никто не помнил, почему так вышло. К классическим приживалкам старуху никак нельзя было отнести, поскольку она располагала значительными средствами и вроде бы даже парочкой собственных имений с пятью сотнями душ где-то далеко отсюда. Просто в старые времена она отчего-то именно здесь обосновалась, и все к тому привыкли. Домашние к ней обращались «бабушка», а за глаза звали Бригадиршей – поскольку ее покойный муж именно до этого чина дослужился в те безвозвратно унесшиеся годы, когда в армии были еще бригадиры. Почему-то имя ее и отчество не употреблялись совершенно, и Ольга вновь поймала себя на том, что их решительно не помнит.

– Доброй ночи, душа моя, – молвила Бригадирша совершенно безмятежно, без тени укора.