- Простите, ваша милость, но...

- Ладно, ладно, - сказал д'Артаньян, непринужденно похлопав его по плечу. - Нас тут столько бывает, что не мудрено и запамятовать... Вы мне кажетесь дельным слугой, старина, вот вам за труды...

И он двумя пальцами опустил в ладонь раззолоченного лакея медный каролюс<Каролюс - медная монета чеканки короля Карла VIII (1483-1498), была в обращении во Франции до конца XVIII века, как и некоторые другие монеты предыдущих царствований>, заранее припасенный для этой именно цели и для этого именно лакея, - почти стершийся, почти никчемный...

Лакей определенно был обижен не на шутку столь жалкой "благодарностью" - и, вполне возможно, понял издевку, но с принужденной улыбкой поспешил поблагодарить по всем правилам, и д'Артаньян окончательно уверился, что де Тревиль весьма даже тщательно готовил их сегодняшнюю встречу...

Он поднялся из-за стола навстречу д'Артаньяну и вежливо пригласил:

- Садитесь, дорогой друг. Я рад вас видеть...

- Я тоже, - сухо сказал д'Артаньян, усаживаясь и старательно расправляя складки плаща.

Де Тревиль показался ему угнетенным тяжелыми раздумьями, что в свете недавних событий было неудивительно...

- Как ваши дела?

- Благодарю вас, - сказал д'Артаньян. - Не будь я суеверным и осторожным, как любой гасконец, я употребил бы, пожалуй, слово "блестяще" - но все же поостерегусь... Дела неплохи, - и он вновь демонстративно разгладил плащ - другой, новенький, полученный от капитана де Кавуа.

- Да, я слышал, вы были приняты королем, и его величество высоко оценил ваши заслуги...

- Его величество каждому воздает по заслугам, - сказал д'Артаньян. - Не зря его называют Людовиком Справедливым. Можно ли осведомиться, какая награда ждала вас, господин граф?

- Простите?

С простодушнейшим видом д'Артаньян сказал:

- Ну как же! Вы не могли не получить своей награды! Вы ведь в этой дурно пахнущей истории, несомненно, выступали на стороне его величества, против врагов и заговорщиков...

Говоря это, он прекрасно знал: единственной наградой, которую получил участник заговора де Тревиль, было то, что король повелел оставить его в покое и не преследовать вместе с остальными.

- Вы стали жестоки, д'Артаньян, - тихо сказал де Тревиль.

- Что поделать, - ответил д'Артаньян серьезно. - В последнее время жизнь меня не баловала добрым отношением - постоянно пытались убить то меня, то моих друзей, то женщину, которую я люблю... Смешно думать, что после такого в характере не появится некоторая жестокость. Но, право же, я никогда не начинал первым... У вас ко мне какое-то дело, господин граф?

Тревиль долго смотрел на него словно бы в некоторой нерешительности, что было довольно странно для опытного царедворца, лихого бретёра и старого вояки. Потом медленно произнес:

- Вы поставили меня в сложнейшее положение, д'Артаньян...

- Соблаговолите объяснить, почему. Каким образом? Сам я, слово чести, не прилагал к этому ни малейших усилий...

- Давайте поговорим без ненужной дипломатии, безо всяких уверток, - сказал де Тревиль. - Излишне уточнять, что все сказанное останется достоянием только нас двоих...

- Я никогда не сомневался в вашем слове, граф. Что бы ни произошло... и что ни произойдет.

- Благодарю... - сказал де Тревиль, на лице которого по-прежнему отражалось тягостное раздумье. - Так вот, д'Артаньян, вы, нисколько того не желая, поставили меня в сложнейшее положение, крайне затруднительное... Что греха таить, при дворе существуют различные партии, и я принадлежу к одной из них. Я назвал бы ее партией короля, но вы, сдается мне, уже достаточно осведомлены о некоторых качествах нашего властелина, делающих его, выразимся так, не похожим на иных предшественников и вряд ли способного возглавлять те или иные партии достаточно последовательно и упорно. Поэтому...

- Поэтому ближе к истине будет, если мы назовем эту партию партией королевы...

- Вы правы, - кивнул де Тревиль. - Так вот, борьба, как вы сами убедились, ведется суровая, и в ней сражаются отнюдь не павлиньими перьями, сплошь и рядом не соблюдают правил чести и конечной целью видят смерть противника, которой следует добиваться любой ценой...

- Я уже столкнулся с этим милым обыкновением, - сказал д'Артаньян.

- Я знаю. Тогда вы, наверное, поймете, в чем щекотливость моего положения? Как старый друг вашего отца, я не могу причинить вам вреда. Как член одной из партий, я обязан содействовать разгрому партии противостоящей. И ради вас, какие бы я ни питал к вам чувства, я не могу пренебречь своим долгом, своими обязательствами перед известными лицами...

- Я все прекрасно понимаю, - кивнул д'Артаньян. - Но разве я просил вас о снисхождении? Черт побери, я его от вас и не приму! В конце концов, я - не малое дитя и совершенно сознательно выбираю свою дорогу!

- Это достойный гасконского дворянина ответ, - произнес де Тревиль удрученно. - Но попробуйте представить, какие душевные терзания меня ждут, если когда-нибудь придется...

- Что вас больше волнует - моя участь или собственное душевное спокойствие?

- Положительно, д'Артаньян, вы слишком быстро повзрослели...

- Это все Париж, - сказал д'Артаньян. - Такой уж это город, тут взрослеют быстро, потому что жизнь не знает ни снисхождения, ни благодушия по отношению ко всем нам...

- Я мог бы вам помочь.

- Каким образом? - с любопытством спросил д'Артаньян.

- Вы совсем молоды, и вас никак нельзя назвать закосневшим сторонником кардинала, и никак нельзя сказать, что вы бесповоротно отрезали себе дорогу к отступлению...

- Черт побери, что вы понимаете под отступлением? - взвился д'Артаньян. - Я сроду не отступал и не собираюсь этому учиться!

- Простите, я неточно выразился, - примирительно произнес де Тревиль. - Пожалуй, следовало бы сформулировать иначе.... Вам еще не поздно расстаться с прежними заблуждениями, исправить те ошибки, что вы совершили по юношеской горячности. Я выражаю не собственные мысли... то есть не только собственные мысли, но и намерения известных лиц...

- Проще говоря, ее величества?

- Ну хорошо, хорошо... - поморщился де Тревиль. - Без всякой дипломатии... Вот именно, ее величества. Был разговор... Ее величество осознает, что вы - еще совсем молодой человек с неустоявшимися взглядами и убеждениями. Королева готова помочь вам выбрать правильную дорогу. Черт побери, вы зарекомендовали себя сильным и опасным человеком, а с такими сплошь и рядом торгуются. Вам, моему земляку, повезло, быть может, еще сильнее, чем мне: с вами готова торговаться сама королева Франции. Право же, это большая честь!

- Не спорю.

- Вы готовы?

- Выслушать я всегда могу... Меня от этого не убудет.

- Отлично, - сказал де Тревиль со вздохом облегчения. - Ее величество предлагает вам оставить нынешнюю, совершенно не подходящую для вас компанию и перейти на ее сторону. Ей нужны такие люди, как вы. Одно ваше слово - и вы выйдете из этого кабинета гвардейцем мушкетеров короля. Я, со своей стороны, клянусь чем угодно, что прежние недоразумения будут сглажены, прежняя рознь забыта, и я приложу все силы, чтобы покровительствовать сыну моего старого друга. Вы далеко пойдете и подниметесь гораздо выше, чем мог бы вас поднять кардинал. Чересчур опасно полагаться на министра, на временщика...

- Ну, а как быть, если этот временщик служит Франции?

- Мы все служим Франции, д'Артаньян...

- В самом деле? - усмехнулся гасконец. - Странные кое у кого представления о благе Франции, господин граф... Считается совершенно естественным ради блага Франции вступать в заговоры с иностранными державами, принимать у них золото и оружие, обещать им пограничные крепости и города, готовить убийство министров и даже самого короля...

В глазах де Тревиля сверкнула молния:

- Следите за выражениями, д'Артаньян! Я не замешан ни в чем подобном!

- Не сомневаюсь, - сказал д'Артаньян. - Но другие все это проделывали... и, боюсь, проделают еще не раз. Более того, ваше благородство служит той ширмой, за которой вольготно разместились менее благородные помыслы. Знаете, совсем недавно мне довелось столкнуться со случаем, когда карточные мошенники из квартала Веррери устроили притон в доме одного старого и благородного дворянина с наилучшей в свете репутацией. Он служил им именно такой вот ширмой, за которой очищали карманы глупцов с помощью фальшивых козырей и налитых свинцом костей... Господин граф, вы знаете герцогиню де Шеврез и герцога Анжуйского... впрочем, уже Орлеанского, гораздо лучше меня. Неужели вы всерьез верили, что эти люди движимы исключительно благородной целью избавить государство от негодяя Ришелье? Что они будут рисковать всем, что имеют, ради того, чтобы вздохнули свободно благородные люди вроде вас? Вы искренне полагаете их бескорыстными благодетелями?

На лице де Тревиля отражались досада, горечь, неловкость.

- Д'Артаньян, вы еще не искушены в политике, - сказал он, на миг опустив глаза. - Вы плохо понимаете, что порой приходится идти на союз с людьми, быть может, и не вполне достойными, но стремящимися к тем же целям... Такова политика...

- Да провались она ко всем чертям, ваша политика! - закричал д'Артаньян, уже не сдерживаясь. - А если бы мы опоздали и они убили бы короля?! В жизни не поверю, что вы с такой же преданностью служили бы королю Гастону... или королю Бекингэму! Черт побери, де Тревиль, неужели эта ваша политика разрешает сидеть в дерьме по самые уши, милуясь с откровенными подонками?!

- Говорите тише! - воскликнул де Тревиль. - И у стен есть уши...

- Вот она, ваша политика, - тихо продолжал д'Артаньян, грустно кривя губы. - Вы боитесь говорить откровенно в собственном кабинете, в собственном доме...

- Да поймите, мы ни за что не допустили бы того финала, о котором вы упомянули...

- Ах, как все вы чисты и решительны, - усмехнулся д'Артаньян. - Ну, а если другие заранее предусмотрели, что вы не одобрите иных крайностей, и приняли свои меры, чтобы заставить вас замолчать навсегда? Вы уверены, что за спиной у вас не было человека, готового вонзить вам нож в сердце? Что же вы молчите, граф? У некоторых персон были свои персональные убийцы, готовые подправить жизненные и политические планы вышеозначенных персон...

Де Тревиль посмотрел на него с такой затаенной болью, что д'Артаньян на миг преисполнился жалости и сочувствия, но только на миг. В конце концов, слишком серьезными и кровавыми были дела, чтобы поддаваться обычному человеческому сочувствию, и причина не в черствости, отнюдь, - скорее уж в верности и долге...

- Ваше молчание красноречивее любых слов, граф, - тихо произнес д'Артаньян. - В глубине души вы, быть может, прекрасно отдаете себе отчет, во что ввязались, согласившись на эту вашу политику...

- Довольно! - воскликнул де Тревиль. - Я не нуждаюсь в сочувствии мальчишки, романтического и наивного!

- Пару минут назад вы назвали этого мальчишку жестоким и в одночасье повзрослевшим...

Де Тревиль уже совершенно овладел собой. Он сказал холодно:

- Оставим эти словесные игры, д'Артаньян. Поговорим лучше о моем предложении.

- Вряд ли в этом есть особенная нужда, - решительно сказал д'Артаньян. - Я вынужден его отклонить без особенных раздумий. Поверьте, граф, тут нет ничего от юношеской скоропалительности, я все обдумал гораздо раньше... Понимаете ли, это очень просто объяснить. Помните, как я явился к вам, растерянный, чужой в Париже, не знающий никого и ничего? Вы изволили отвергнуть меня. О, поверьте, я нисколечко не обижаюсь на вас, вы были правы, вы поступали так, как подсказывало разумение и опыт... Повторяю, у меня нет ни обиды, ни мстительности - в конце концов, никто не обязан верить явившемуся неизвестно откуда пришельцу без единой рекомендательной строчки, к тому ж с ходу взявшегося вам жаловаться на ваших лучших людей... Так что вы были совершенно правы. Но, видите ли... Нашлись и другие. Они приняли меня в свои ряды, не ища никаких особенных выгод, без далеко идущих целей. Попросту приняли во мне участие, не требуя ничего взамен, любой человек был бы глубоко благодарен за столь доброе отношение, но не в одной благодарности дело, вернее, уже не в благодарности. За это время я стал там своим, вы прекрасно понимаете, где... Я дрался вместе с ними, их цели - мои цели, их задачи - мои задачи, я к этому пришел своим умом, без принуждения и подсказки. Теперь уже вы поймите мое положение. Так сложилось, что все мои друзья - там, а все мои враги - здесь. Меня дурно приняли бы "синие плащи", а "красные" совершенно справедливо посчитали бы перебежчиком и предателем. Все, что я мог бы еще вам сказать, господин граф, пожалуй, заключается в одном-единственном слове - поздно. Ваше предложение запоздало. Было время, когда я принял бы его, себя не помня от искренней и горячей благодарности, и почитал бы вас единственным на свете благодетелем. Но не теперь. Вы опоздали, граф... Я не могу предать своих друзей, единомышленников, тех, кто не далее как сегодня спас мне жизнь и кое-что ещё, что, быть может, важнее моей ничем не выдающейся жизни. Я не могу предать кардинала, потому что служу ему искренне, я понимаю, чего он хочет, и готов в этом сопутствовать...

Де Тревиль долго молчал, глядя на него с непонятным выражением лица. Странное дело, но д'Артаньян отчего-то почувствовал жалость к этому сильному и незаурядному человеку. В некотором смысле оба они были обречены поступать так, а не иначе - ни честь, ни жизнь, ни судьба не оставляли им другого выбора, и было мучительно больно это осознавать.

- Д'Артаньян, д'Артаньян... - произнес наконец де Тревиль с неподдельным сожалением. - Ну что же, переубедить я вас не могу. Вы поступаете совершенно правильно... но, быть может, делаете ошибку. Как дворянин я восхищаюсь вами, но как верный слуга ее величества вынужден заметить, что вы поступаете крайне неосмотрительно, и это повлечет самые губительные последствия для вашей карьеры.

- Как знать, господин граф, - сказал гасконец. - Как знать...

- Могу вам пообещать одно: лично я никогда не стану ничего умышлять против вас. Но и воспрепятствовать ничему не смогу, в силу взятых на себя обязательств я даже не смогу хотя бы один-единственный раз предупредить вас, если мне что-то станет известно... Вам угрожает нешуточная опасность, вам многого не простят.

- Ну, это мне уже известно, - сказал д'Артаньян. - Что же, спасибо и на том... В сущности, господин де Тревиль, в нашем с вами положении нет ничего нового. Мы с вами всего-навсего смотрим на одно и то же с двух разных точек зрения. Вы давненько не бывали в Гаскони, но, без сомнения, помните, что мы, гасконцы, называем примыкающий к нашей стране залив Гасконским, а наши соседи, испанцы, именуют его Бискайским. Но сам залив - один и тот же. То, что его именуют двумя разными названиями, решительно ничему не мешает и ничего не меняет - те же волны, приливы и отливы, бури и корабли...

И он решительно поднялся, раскланявшись со всей возможной грацией.

- Вы обдумали все? - спросил де Тревиль, тоже поднявшись из-за стола.

- Не сегодня, граф, - сказал д'Артаньян, - Отнюдь не сегодня. У меня было достаточно времени, честное слово.

- Берегитесь. Это все, что я могу вам сказать.

Д'Артаньян, уже повернувшийся было к двери, остановился и, поколебавшись, ответил:

- Право же, господин де Тревиль, я могу от чистого сердца посоветовать вам то же самое. Движимый столь же дружескими чувствами, что и вы...

- Мы более не можем оставаться друзьями.

- Я понимаю. Но ничего не могу изменить, господин граф. В конце концов, мы оба гасконцы и прекрасно понимаем, что иного поворота событий нельзя было и ожидать в данных условиях... Всего наилучшего!

С этими словами д'Артаньян решительно вышел из кабинета, не оглядываясь и стараясь не поддаваться охватившей его смертной тоске, - невероятно тяжело осознавать, что гасконцы способны в одночасье сделаться врагами...