1729: ВЗГЛЯД СО СТОРОНЫ

Представим, что земной шар вертится, а мы смотрим на него со стороны — нам, детям космического века, ничего не стоит вообразить такое. Планета вертится. И на планете подходит к концу 1729 год…

Итак, на Земле подходил к концу 1729 год от рождества Христова — он же 7237 от сотворения мира, от же 1236 по Бенгальскому календарю, он же 1107 год Хиджры. Действовало и еще несколько более экзотических летоисчислений.

Венгрия после поражения восстания Ференца Ракоци попала под власть австрийских Габсбургов, проглотивших к тому времени Чехию, Силезию, польские, южнославянские, итальянские земли.

В Абиссинии продолжались феодальные распри, те самые, что через сто лет привели к распаду империи на княжества; Те же междоусобицы раздирали и Индию, государство Великих Моголов распадалось. Англичане, засевшие в городах на побережье, как мухи по краю пирога, копили силы для рывков в глубь страны, а пока понемногу вытесняли конкурентов — португальцев, голландцев, французов.

Грозная Оттоманская Порта была еще сильна, но золотые времена взятия Кандии и осады Вены ушли навсегда. Впереди был лишь растянувшийся на столетия закат.

В Южной Америке начинали зарождаться идеи независимости.

Лаосское государство недавно распалось на королевство Луанг-Пранбанг и Вьентян.

В Тунисе утвердилась династия беев Хусейнидов, создавших независимое от Порты государство.

В Северной Америке стреляли. Англичане платили индейцам за французские скальпы, французы столь же аккуратно рассчитывались по таксе со своими краснокожими союзниками за скальпы сыновей туманного Альбиона. До потери французами Канады оставалось еще четверть века.

Будущему Фридриху II, пока наследнику престола, пошел двадцатый, и он еще разыгрывал просвещенного принца — почитывал французских философов и недурственно играл на скрипке.

Ломоносов уже хлопотал о паспорте — через год он уйдет из Холмогор.

Исполнилось двенадцать лет Сашеньке Сумарокову, будущему светилу русского классицизма.

В Санкт-Петербурге убирали с улиц и площадей каменные столбы и колья, на которых долгое время допрежь того власти официально развешивали тела и головы «винных людей»: царствовал четырнадцатилетний внук Петра Великого Петр II Алексеевич (а правил — Верховный тайный совет), в далеком холодном городке Березове умер Меншиков. А князь Иван Долгорукий вдруг с превеликим удивлением понял, что влюблен в Наташу Шереметеву.

РЕТРОСПЕКЦИЯ: МЕНШИКОВ

Меншиков Александр Данилович, фельдмаршал, герцог Ижорский, князь Римский, всю жизнь играл крупно и всегда почти выигрывал, бывал бит и руган Бомбардиром, но прощен, оскальзывался над пропастью, но как-то удерживался. Беззаветно дрался за Россию на бранном поле, воровал и злоупотреблял в масштабах поневоле изумляющих, — жизнь яркая и путаная, как сам век, славная и разбойничья, как сам век, незаурядная и в чем-то откровенно примитивная — как сам век. Какой-то одной краски мы для этого человека не найдем, бесполезно, из истории его, как слова из песни, не выкинешь, каким он был, таким в ней и остался.

Александр Данилыч играл крупно. В завещании Екатерины он не был назван правителем и вообще даже не упомянут, но держал себя так, словно ничего особенного не произошло, и он, герцог Ижорский, — по-прежнему одно из самых важных лиц в империи. Корни этой смелости, вероятнее всего, крылись в одном коротком слове — привычка. Князь Римский, мне кажется, просто-напросто привык, что он похож на птицу Феникс, что он встает всегда, как бы ни падал, что все сходит с рук и все удается. Иначе не объяснишь, почему в своем чуточку простодушном нахальстве он дошел до того, что открыто прикарманил предназначавшееся малолетнему императору золото.

Правда, и при внуке Бомбардира фортуна была благосклонна. Именно при Петре II он добился звания генералиссимуса, так и не полученного при Екатерине, и сговорил старшую дочь Марью за императора.

Но это было как бы по инерции. Он умел смягчить и гасить гнев Бомбардира — но того уже не было. Он умел находить сторонников, — самым, пожалуй, главным его триумфом был тот день, когда Сенат с Синодом решали, кому занять опустевший престол, но, напрочь перечеркивая их планы, гвардейские полки раскрошили тишину треском барабанов, и бывший торговец пирожками Алексашка возвел на престол бывшую чухонскую коровницу Катерину.

Но и Екатерины уже не было. А малолетний император терпеть его не мог. Это и было самое скверное — не расчетливая ненависть государственного мужа, а упрямая злость мальчишки. С таким герцог Ижорский еще не сталкивался. И что серьезнее, в фаворе у мальчишки ходили те — расчетливо ненавидящие, то самое ведущее род от Рюрика боярство, что десятилетиями копило злобу на бывшего торговца пирожками и наконец получившее возможность эту злобу излить — через хитрого обрусевшего немца и вице-канцлера Остермана, через Алексея Григорьевича Долгорукого и сына его Ивана, девятнадцатилетнего обер-камергера и тайного советника, любимца императора…

(Если рассудить, в ту пору были все предпосылки для того, чтобы изменить русскую историю. Меншиков был в вечных контрах с Елизаветой Петровной — историкам это известно. А если бы — нет? Попробуем представить себе это: после смерти Екатерины I Елизавета занимает русский престол уже в 1727 году, неизвестно, как бы все сложилось, ясно одно: Россия по крайней мере была бы избавлена от Анны Иоанновны с ее немецкой сворой.

Вполне возможно, что никогда не появились бы в России Карл Петер Ульрих герцог Голштинский, он же Петр III, и София-Фредерика-Августа принцесса Ангальт-Цербтская, она же Екатерина II. Возможно… Да все, что угодно, — другие времена, другие люди, история, шедшая бы по тем незыблемым законам развития, но — чуточку иначе. Как? Знать не дано…) И кончилось — Березовом. Меншиков пал. Есть злая ирония в том, что его свалили члены им же созданного Верховного тайного совета, что отправил его в ссылку сын царевича Алексея, задушенного в тюремной камере то ли самим Меншиковым, то ли просто в присутствии герцога Ижорского. Есть в этом какая-то нотка грустной справедливости…

Кавалерия святого Александра Невского, отобранная у Меншикова (употребляется в смысле — орден), перешла на грудь князя Ивана Долгорукого, понявшего однажды, что он влюблен в Наташу Шереметеву.

1729: ДОЛГОРУКИЕ

Вокруг трона их имелось немало: прославившийся в персидских походах полководец Василий Владимирович и брат его Михаил, братья Иван, Сергей и Алексей Григорьевичи, знаменитый дипломат Василий Лукич, член Верховного тайного совета, как и Алексей. Не считая, разумеется, самого фаворита, пожалуй наиболее безобидного изо всей честной компании. Если разобраться, дружба его с императором (не лишенная, конечно, известной доли практицизма) была обыкновенной дружбой двух юнцов: одного — уходящего из детства, другого — лишь недавно оттуда ушедшего. И этих юнцов, понятно, интересовали в первую очередь балы, праздники и охоты, а не государственные дела.

Меж тем дела были далеки от благолепия и порядка. Разбойников на дорогах расплодилось несказанное количество. Армия и флот в печальном состоянии — крайняя недостача амуниции и припасов, многие офицеры ввиду нехватки средств выдворены в отставку, строительство военных кораблей прекращено. Волновались калмыки и башкиры. По Петербургу гуляли подметные письма — писали, что-де у Евдокии Лопухиной есть сын, каковой скрывается на Дону у казаков, и опальная жена, отправленная Бомбардиром в монастырь, желает сына воцарить. Писали всякое… Шведы, оправившись несколько от былых уроков, полагали, что сейчас самое время рискнуть и отобрать назад отвоеванное у них Петром. Финансы, само собой, находились в крайне расстроенном состоянии, и их тщетно пыталась упорядочить Комиссия по коммерции, только что разрешившая последним указом строить заводы в Иркутской и Енисейской провинциях. Строить мог народ всякого звания — деньги пытались найти где только возможно.

Однако наших юных титулованных друзей все это заботило мало, тем более что императорское звание имело давнюю привилегию — государственные дела можно переложить на плечи приближенных, благо испокон веков охотников торопливо подставить плечо находилось гораздо больше, чем требовалось. Великий мастер и охотник подставлять плечо, герцог Ижорский пребывал в могиле, его с превеликой готовностью заменили Долгорукие. Фавор был небывалым — 19 ноября 1729 года объявлено, что император вскорости соизволит вступить в брак с княжной Екатериной Григорьевной Долгорукой. 30 ноября состоялась и помолвка, семилетнюю Екатерину начинают официально величать ее императорским высочеством.

Это было всего лишь повторение хода Меншикова, едва не женившего императора на своей Марье. Оно-то и тревожило фельдмаршала Василия Владимировича, самого уважаемого из всей фамилии, высказавшего, как ни странно, в тесном кругу недовольство помолвкой. Ларчик открывался просто — фельдмаршал боялся, что, идя по стопам Меншикова, Долгорукие разделят его участь. Так что состоялся крупный спор, раздоры и словопрения. Вообще отношения внутри фамилии мало напоминали братскую любовь и нежность — князь Алексей терпеть не мог сына Ивана, Екатерина ненавидела брата (что в будущем, стань она императрицей, неминуемо сулило Ивану определенные неудобства). Но это дела семейные. В минуту опасности полагалось действовать сообща.

Князь Иван, обер-камергер, тайный советник, майор Преображенского полка и кавалер высших орденов, при близком знакомстве со свидетельствами о нем современников симпатии особой, несмотря на его равнодушие к придворным интригам, не вызывает. Как раз потому, что энергия, не растраченная на паркетную грызню, с лихвой тратилась на развлечения, порой весьма непривлекательные. Поименно всех тех, кто получил тумаки от разгульной компании фаворита, мы не знаем — как не знаем в точности и имен всех женщин, имевших несчастье понравиться Ивану, — применять силу он в таких случаях не гнушался и не считал это чем-то зазорным. Словом, фигура отнюдь не лирическая. И тем не менее, и все же…

Вряд ли возможно быть в девятнадцать лет столь уж законченным подонком. Если вдуматься, это был не более чем до предела разбалованный своим особым положением юнец. Мог и оформиться в отъявленную сволочь. Мог и, перебесившись, блеснуть талантами — воинскими или иными, род Долгоруких дал России немало выдающихся людей. Однако кем мог бы стать князь Иван, оставаясь в коловращении столичного бомонда, гадать бессмысленно. Нам известно лишь, что однажды он понял, что влюблен в Наташу Шереметеву.

БАЛЫ 1729 ГОДА

О светелках, девичьих тюрьмах, уже прочно забыли. Никому уже не казалось богомерзким и идущим противу канонов российского бытия то, что кавалеры танцуют с дамами под завезенную из немцев музыку (хотя ударение в этом новом для Руси слове еще ставили на втором слоге) и ведут галантные словесные дуэли, сиречь флирт. Если для молодежи времен Петра I сие времяпровождение при всей его приятности оставалось иноземной новинкой, к коей следовало привыкать, то сейчас выросло второе поколение, уже не представлявшее себе жизни без балов и менуэта, — восемнадцатилетние 1729-го, как и молодежь любых других времен, смутно представляли себе то, что происходило до их рождения, и считали, что, конечно же, Санкт-Петербург, стольный град, существовал со дня сотворения мира или по крайней мере времен Владимира Крестителя.

Переведенная и напечатанная в год Полтавской битвы «Грамматика любви», учившая, «како вести любовные разговоры и возбуждать к себе симпатию», казалась уже, по правде говоря, немного устаревшей. Как и знаменитое «Юности честное зерцало», чуточку простодушно учившее, что за ествою не следует чавкать и чесати голову. И аккурат в 1729 году сын астраханского священника двадцатишестилетний Василий Кириллыч Тредиаковский, не ставший еще академиком и не вошедший в зенит своей славы, но успевший уже окончить московскую Славяно-греко-латинскую академию (старейший «вуз» Московского государства), побывать в Голландии и посвятить три года Сорбонне, перевел галантный роман аббата Талемана «Езда на остров любви»… (Интересно, что у истоков куртуазного французского романа стояли как раз священники — аббат Талеман, аббат Прево…) На родине, во Франции, творение Талемана уже устарело, но российские дворяне, воспринимавшие европейские моды с естественным отставанием, приняли как новинку странствия кавалера Тирсиса в поисках своей возлюбленной Аминты. Остров Любви, город Надежда, река Притязаний замелькали в галантных беседах, и политес требовал досконального знания сих вымышленных географических пунктов. Василий Кириллыч Тредиаковский сразу стал моден, был принят в знатных домах и мимоходом зело шокировал архимандрита Заиконоспасского монастыря, равно как и монастырскую ученую братию. Рассказывая оным о преподавании философии в Париже, ученый попович как-то незаметно дошел до утверждения, что господа бога-то, очень даже возможно, и нету… Некоторое смятение умов и толки о сей лекции никаких неприятных последствий для вольнодумца не возымели — российская инквизиция, пролившая неизмеримо менее крови, нежели ее европейские сестры, но все же обладавшая характером отнюдь не голубиным, на сей раз как-то просмотрела.

Но молодежь о дискуссиях в Заиконоспасском монастыре если и слышала, то краем уха, а что такое Сорбонна и где она помещается, вряд ли знала. Были занятия и поинтереснее. Звучали нежные переливы «Времен года» Вивальди, сменялись менуэтом, «королем танцев и танцем королей», сияли окна залы, сияли свечи, сияли драгоценные камни на высших кавалериях князь Ивана Долгорукого, сияли глаза Наташи Шереметевой, весь мир состоял из сияния и музыки, этим двоим казалось, что в мире существует все же что-то высшее и вечное, что это их первый танец — хотя он был бог знает которым по счету, о них уж и судачить перестали…

А бравый гвардионец поручик Голенищев, из числа обычных сокомпанейцев по буйству князя Ивана, сказал поручику гвардии и тоже сокомпанейцу Щербатову:

— Дурит Ванька, право слово. Сие ему несвойственно.

— Дурит, — согласился сокомпанеец Щербатов. — Вид, я тебе скажу, у него прямо-таки пиитический. Дрейфует по реке Притязаний, потерявши румпель. Однако же Натали…

Они переглянулись и молча покивали друг другу, соглашаясь, что Натали аббатовой Аминте вряд ли уступает, а то и превосходит оную (Талемана они, как и полагалось, штудировали старательно). А еще они, будучи ненамного старше князь Ивана, искренне полагали, что познали все удовольствия жизни, чуточку устали от нее и знают ее насквозь, знают все о всех наперед, а также — что ничего серьезного в жизни нашей не существует, а имеется лишь, согласно Екклесиасту, всяческая легковесная суета. Хотя мода на томную меланхолию должна была расцвести пышным цветом лишь лет через полсотни, с появлением «Страданий юного Вертера», провозвестники, как водится, наличествовали там и сям — ох уж эти провозвестники…