Конечно, пойти на эту каторгу, на долгие годы едва ли не совсем отказаться от собственного научного творчества, чтобы иметь возможность регулярно отправлять в Лондон банкноты в один, пять, десять, а потом и в сто фунтов стерлингов, для такой редкостно одаренной натуры, как Энгельс, было трагично. Но он шел на это сознательно и добровольно, никому не жаловался, ни на что не сетовал, ибо знал, что так необходимо, чтобы сохранить для пролетариата и партии лучшую умственную силу, что без этих проклятых фунтов не будет выковано идейное оружие революции.
      Впервые Энгельс всерьез подумал о том, что может оставить контору, два года назад - лишь после того, как первый том "Капитала" был издан. Но подготовка к уходу потребовала еще много времени. И вот только сегодня настал день, когда он может наконец послать ко всем чертям эту собачью коммерцию, как он всегда называл свою торговлю.
      В пятом часу Лиззи и Тусси, празднично одетые, вышли к воротам встречать Энгельса. Его высокую статную фигуру они увидели издалека. Он энергично шагал по полю, расстилавшемуся перед домом, размахивал в воздухе тростью и, задрав бороду, что-то громко пел. Когда подошел ближе, Тусси стала различать слова:
      Вот и наш черед настал сразиться
      И, быть может, даже умереть...
      Тусси никогда не видела его таким. Он был воплощением радости и счастья. Она не выдержала и побежала ему навстречу.
      Но зато страна преобразится,
      И никто рабом не будет впредь!..
      Шагов за пять он остановился, швырнул вверх трость и шляпу, растопырил свои огромные руки, подхватил подбежавшую Тусси и поднял ее над землей. Лиззи стояла у ворот, смотрела на них, и в глазах у нее все плыло, дрожало, дробилось. Она-то понимала, что значит для Энгельса нынешний день...
      Когда сели за стол и налили по бокалу шампанского, Тусси спросила:
      - Что это за песню ты пел, Ангельс?
      - Песню? Сейчас отвечу, только прежде ты мне скажи, можно ли тебе пить вино.
      - Ну вот, спохватился, когда бокалы уже полны, - с шутливой досадой махнула рукой Лиззи.
      - Ангельс, что ты! - вскинула брови Тусси. - Я уже давно пью!
      Энгельсу все сейчас было прекрасно и весело, он готов был смеяться над каждым пустяком, расхохотался и над словами Тусси.
      - Ах, вы давно пьете, мисс? Позвольте узнать, две недели или уже три?
      - Ангельс, я не шучу. Когда наша Мэмэ болела оспой?
      - Это было почти девять лет назад, - сказала Лиззи.
      - Ну вот, значит, я пью уже девять лет, - решительно заявила Тусси.
      - Какая же связь между маминой оспой и началом твоей разгульной жизни? - спросил, улыбаясь, Энгельс.
      - Самая прямая. Когда Мэмэ заболела, нас отправили к Либкнехтам, - вы это помните. Мы жили там несколько недель как в ссылке, не видя ни Мавра, ни Мэмэ. Мы умирали от тоски. Однажды я сидела на подоконнике и смотрела, как птица из клетки, на улицу. Вдруг вижу - идет Мавр, похудевший, мрачный, идет, ни на кого не смотрит. Я подождала, пока он поравнялся с окном, и крикнула у него над головой страшным голосом: "Привет, старина!" Мавр остановился, поднял голову и помахал мне. А вечером нам принесли от него в утешение две бутылки бургундского. Сестрицы, конечно, не хотели мне давать ни капли; сказали, что так как бутылок только две, то ясно, мол, что они предназначаются лишь им, двум старшим. Но я не отступалась. Я говорила им, что если бы не крикнула из окна Мавру, то он вообще забыл бы о нашем существовании, а две бутылки он прислал лишь потому, что больше у него просто не было. И что же вы думаете, я оказалась права! Когда мы вернулись из ссылки, Мавр признался, что это были последние две бутылки из ящика, который ты, Ангельс, прислал нам еще к рождеству. Вот так с тех пор я и стала пьющей, - закончила Тусси, улыбаясь и решительно подымая свой бокал.
      - Ну так выпьем за тебя. - Энгельс поднял свой и чокнулся с Лиззи, потом с Тусси. - За твой приезд, за твои исключительные способности, которые уже в пятилетнем возрасте позволили тебе понять, в чем заключается одна из прелестей жизни!
      Лиззи встрепенулась, видимо, хотела что-то возразить и неуверенно остановилась, но Тусси поняла ее.
      - Нет! - сказала она. - Сначала, Ангельс, за твое освобождение.
      Все выпили до дна, и стало еще веселей и отрадней.
      - Ну а теперь расскажи, что за песню ты пел, - напомнила Тусси.
      - О, это старая песня, милая девочка, я пел ее, когда был молодым.
      - Ангельс! Что значит "был"? Ты самый молодой из всех, кого я знаю.
      - Тусси, - Энгельс откинулся в кресле, - уж не приехала ли ты в Манчестер с тайной целью основать здесь общество взаимного восхваления!
      - Да! - с веселой готовностью согласилась Тусси. - А тебя изберем президентом. Вот!
      - Опять в кабалу? Но мы же только что выпили за мою свободу!
      - Ну хорошо, не будешь президентом, - смилостивилась девушка, только расскажи, что это за песня.
      - Я не пел эту песню двадцать лет. - Голос Энгельса был все еще весел, но в нем проскользнули какие-то новые, незнакомые нотки. Он помолчал. - Я думал, что давно забыл ее, но сегодня, в день моего освобождения, она сама сорвалась с языка. - Незнакомые нотки крепли, ширились. - Это песня солдат и волонтеров баденско-пфальцского восстания сорок девятого года. Слова не очень-то складны, но мы все равно распевали ее с великим рвением - это была наша "Марсельеза"... Когда нас было всего пять-шесть тысяч, пруссаков - около тридцати, когда нас двенадцать-тринадцать, их - шестьдесят. Словом, на каждого повстанца всегда приходилось по пять-шесть врагов.
      Своим чутким юным сердцем Тусси поняла: раз Энгельс ушел в далекую страну своей молодости, то его не надо торопить оттуда, что он сам вернется, когда настанет время. Она лишь спросила:
      - Мавр рассказывал, что ты с оружием в руках участвовал в четырех сражениях и все восхищались твоей храбростью. Это так?
      Энгельс будто не расслышал ее слов.
      - И вот когда на тебя идут пятеро, шестеро - шестеро прекрасно обученных профессиональных вояк, - а ты едва ли не впервые взял в руки ружье или саблю, то что же тебе еще остается, как не запеть, чтобы бросить им в лицо свое презрение, ненависть и одновременно - проститься с жизнью!
      Каким-то незнакомым, надсадным и хриплым, словно перехваченным жаждой, отчаянием и ненавистью, голосом Энгельс запел:
      От бесстыдной своры дармоедов
      Надо нам Германию сберечь!
      В бой за землю прадедов и дедов!
      Не страшны нам пули и картечь!
      Горящими глазами Тусси смотрела на него, слушала песню, боясь проронить хоть одно слово, пыталась представить картину неравного боя - и вдруг ей стало жарко: она физически ощутила накал давней молодой страсти, горевшей сейчас в Энгельсе.
      Он кончил петь, отхлебнул глоток вина; по его лицу было видно, что он оставляет, оставляет, оставляет далекую страну молодости. Как бы прощаясь с ней, он сказал:
      - Они разбили нас в решающей битве на Мурге, но это была подлая победа - они нарушили нейтралитет Вюртемберга и обеспечили себе возможность обходного маневра. Двенадцатого июля наш отряд перешел швейцарскую границу.
      - Говорят, прикрывая товарищей, ты отошел в числе самых последних? не желая, чтобы возвращение из прошлого было слишком резким, и даже почему-то опасаясь этого, спросила Тусси.
      - Говорят, говорят... Кто говорит? - Энгельс уже вернулся совсем. Не в его обычае было занимать дам такого рода разговорами, и сейчас он, пожалуй, даже жалел, что позволил себе забыться.
      - Мавр говорит.
      - Ах, Мавр... Если, Тусси, в качестве филиала упоминавшегося мной общества тебе вздумается еще учредить добровольное общество по безмерному восхвалению Энгельса, то лучшего президента для него, чем Мавр, ты не найдешь.
      - Мавр зря не скажет, - многозначительно вставила Лиззи.
      - Конечно! - подтвердила Тусси и попросила: - Расскажи еще что-нибудь о восстании.
      Но Энгельс, как видно, уже не хотел говорить об этом серьезно. Он помолчал, вспоминая что-то, потом сказал:
      - Видишь ли, восстание в Пфальце имело свою и веселую сторону, что вполне естественно в такой богатой и благословенной Вакхом стране. Народ радовался тому, что удалось сбросить со своей шеи тяжеловесных, педантичных старобаварских любителей пива и назначить чиновниками веселых и беззаботных ценителей местного вина. Первым революционным актом пфальцского народа было восстановление свободы трактиров.
      - Ты морочишь мне голову! - засмеялась Тусси.
      - Выдумает же! - улыбнулась и Лиззи.
      - Ничуть. Это действительно так, - серьезно ответил Энгельс. - Ведь Пфальц превратился тогда в большой трактир, и количество спиртных напитков, уничтоженное за шесть недель восстания под видом тостов во имя пфальцского народа, не поддается учету. Временное правительство Пфальца состояло почти исключительно из любителей вина, но нельзя отрицать, что они вели себя несколько лучше и делали сравнительно больше, чем их баденские соседи... У них была, по крайней мере, добрая воля и, несмотря на их любовь к вину, - более трезвый рассудок, чем у филистерски-серьезных господ из Карлсруэ... За это я и хотел бы сейчас выпить - за любовь к дарам Вакха, сочетающуюся с трезвостью рассудка!
      - Ура! - крикнула Тусси. - Теперь я понимаю, почему Мэмэ и Мавр избрали для свадебного путешествия именно Пфальц.
      - Дитя мое, - шутливо-наставительно и одновременно с гордостью за друзей заметил Энгельс, - твои родители с молодых лет не только весьма просвещенные люди, но и вкус у них всегда был отменный.
      Минуту все помолчали. Потом Энгельс печально вздохнул:
      - Ах, как давно это было! Пролетело двадцать лет...
      Тусси, словно только теперь поняв, что Энгельс действительно не так уж молод, осторожно спросила:
      - А твои товарищи по восстанию живы? Ты знаешь, кто из них где?
      - Командир отряда Август Виллих жив. Он на десять лет старше меня. Значит, ему вот-вот стукнет шестьдесят.
      - Как он?
      - О, с ним мы хлебнули горюшка! - Энгельс на мгновение даже зажмурился словно от какого-то слишком резкого света. - Видишь ли, Тусси, люди имеют свойство меняться, и притом порой очень быстро и глубоко.
      - Твой командир отошел от революции, стал заурядным бюргером?
      - Нет. В некотором смысле даже наоборот; ему не терпелось продолжать революцию любой ценой, несмотря на то что революционная ситуация полностью себя исчерпала. Он впал в сектантство, заразился авантюризмом. Прошло немногим больше года после баденско-пфальцского восстания, как он стал обвинять Маркса в том, что мы слишком дорожим своим покоем, что мы трусы...
      - Мавр трус?! Ты трус?! - возмущенно выпалила Тусси.
      - Однажды дело дошло до дуэли. Наш благородный и бесстрашный друг Конрад Шрамм не вытерпел оскорбительных выпадов Виллиха против нас и бросил ему вызов.
      - И они дрались? - Тусси негодующе расширила глаза.
      - Да. Как ни силились мы с Карлом предотвратить дуэль, она все-таки состоялась.
      - И что же?
      - По счастью, дело обошлось довольно благополучно: Конрад был легко ранен в голову, и только.
      - Выходит, еще бы чуть-чуть, и он уложил его насмерть? Ну и хлюст этот Виллих!
      Энгельс помолчал, теребя бороду, сделал небольшой глоток из бокала, сказал:
      - Да, тогда мы все думали о нем так же и негодовали... Но, Тусси, никогда не спеши с окончательным выводом о человеке, он для этого слишком сложен.
      - Но, Ангельс!.. - Девушка нетерпеливо всплеснула руками.
      - Представь себе, позже Виллих оправдал себя в наших глазах, если не вполне, то уж во всяком случае в значительной мере. И как человек, и как революционер.
      - Да возможно ли это?
      - Года через три после нашего разрыва он уехал в Америку и, когда там началась гражданская война, принял в ней самое деятельное участие на стороне северян, снова показав себя отличным офицером и бесстрашным бойцом за дело свободы. И потом, Тусси, мы не имели права и не хотели забывать его заслуги в баденско-пфальцском восстании.
      - Ну, пожалуй, - смягчилась девушка. - Если помогал северянам...
      - Между прочим, на стороне северян сражались и другие участники баденско-пфальцского восстания, к которым тогда, в дни восстания, у нас было довольно много претензий: Франц Зигель, Фридрих Аннеке, Людвиг Бленкер... И тоже не ударили в грязь лицом. Возможно, наше восстание послужило для них хорошим уроком. Как бы то ни было, а их бескорыстного участия в гражданской войне американцев нельзя не принимать во внимание, когда пытаешься дать оценку их деятельности в целом.
      Опять помолчали. Энгельс еще налил в бокалы понемногу вина. Тусси потрогала кончиками пальцев прохладную стенку своего бокала и спросила:
      - Ангельс, а что ты намерен делать теперь, когда обрел свободу?
      - По-моему, - опередила мужа Лиззи, - прежде всего он захочет также освободиться от необходимости писать письма Мавру...
      - Ну? - изумилась Тусси. - Разве писать Мавру - это тягостно? Я думала - наоборот. Ведь твои письма так радуют его! Самые ранние мои воспоминания связаны именно с твоими письмами. - Она поерзала на стуле, словно готовясь к долгому рассказу. - Однажды утром, совсем маленькой, я проходила мимо двери Мавра и услышала за ней его восклицания: "Ах, какой ты молодец!", "Ну нет, все-таки дело обстоит не так!", "Вот в этом ты прав!"... Я знала, что в комнату Мавра никто не заходил, и потому, конечно, очень удивилась. Тихонько приоткрыла дверь и через щелочку увидела, что Мавр в самом деле один, но держит в руке листок бумаги и разговаривает с ним, как с человеком. Что-то скажет ему, потом послушает, как листок тихо-тихо ответит, потом опять скажет. Меня это изумило и даже напугало. Страшней всего было то, что листок отвечал так тихо, что я его не слышала, а Мавр слышал. Я побежала к Лауре и притащила ее к двери. Та посмотрела и сказала: "Мавр читает письмо дяди Фреда".
      - Да, Тусси, - печально сказал Энгельс. - Мавр, конечно, радуется моим письмам, как я радуюсь его. Но еще больше мы эти письма ненавидим. Мы написали их, должно быть, около полутора тысяч. И каждый раз я, как и он, при этом думал: "Если бы можно было не водить пером по бумаге, а поговорить с глазу на глаз, услышать его голос, сразу узнать его мнение..." Словом, письма всегда напоминали нам о разлуке, были лишь подменой живого общения. Поэтому Лиззи права, моя первая забота сейчас избавиться от его и от своих писем.
      - То есть, - Тусси вцепилась в рукав Энгельса, - вы собираетесь переехать в Лондон?
      - Какой сообразительный ребенок! - засмеялся Энгельс. - Мавр мог бы спокойно поручить тебе редактирование "Капитала".
      Тусси вскочила и бросилась целовать Энгельса и Лиззи.
      - Вот здорово! Вот здорово! - кричала она, прыгая вокруг стола. Долой Манчестер! Даешь Лондон!
      - Освобождение от конторы, Тусси, - сказал Энгельс, поймав ее за руку, - это не только избавление от тяжелой обязанности, не только возможность целиком отдаться серьезной научной работе, это еще - самое главное - возможность быть рядом с Карлом и всеми вами.
      - И наконец-то Мавр перестанет мучиться ревностью. - Тусси остановилась за спиной Энгельса и обхватила его сзади за шею. - Он же ревнует тебя ко всем и ко всему. То к Муру, то к Гумперту, то к светским раутам.
      В словах девушки содержалась немалая доля правды. Маркс действительно ревновал друга, и главной причиной этого были долгие годы разлуки. В одном из недавних писем он признавался: "К некоторой ревности с моей стороны ты ведь уже привык, и по существу меня злит то, что мы теперь не можем вместе жить, вместе работать, вместе смеяться".
      - Нет на свете мук ужасней мук ревности, - засмеялся Энгельс. - Но если венецианский мавр от них погиб, то нашему Мавру мы этого не позволим. Однако прежде чем перебраться в Лондон...
      - Что - прежде? - настороженно замерла Тусси.
      - Прежде, - голос Энгельса стал медлительно загадочным, - мы предпримем втроем одно путешествие...
      - В Африку?! - выпалила Тусси.
      Энгельс опять засмеялся: нет, она все-таки еще девчонка!
      - В Африку, на Танганьику или Лимпопо, к львам, крокодилам и удавам ты через несколько лет поедешь в свадебное путешествие со своим бесстрашным избранником, - сказал он, доставая ее рукой из-за спинки кресла и усаживая снова за стол. - А пока мы съездим на родину Лиззи, в Ирландию. Это будет моя первая акция как свободного человека.
      - О, Ирландия это ничуть не хуже Африки! - не унимала своего восторга Тусси. - Я всю жизнь мечтала побывать в Ирландии!
      Энгельс видел, что Тусси в том возрасте и в том состоянии духа, что, если бы он сказал сейчас, что они поедут на остров Борнео или в Калифорнию, на Северный полюс или в русский город Калугу, она и тогда в любом случае приняла бы известие с великой радостью. "О, я всю жизнь мечтала побывать в Калуге!" - воскликнула бы она.
      - Видишь ли, - сказал он серьезно, - в Африке, может быть, интересней, но мы все-таки поедем в Ирландию. И не только потому, что мне очень хочется побывать на родине Лиззи. Дело прежде всего в том, что в Ирландии зреют большие события. Может быть, в самом ближайшем будущем она станет ареной ожесточенной борьбы за свободу. Ты не помнишь, вероятно, что осенью позапрошлого года...
      - Двадцать третьего ноября, - тихо вставила Лиззи.
      - Да, двадцать третьего ноября здесь, в Манчестере, казнили четырех ирландцев, боровшихся против британского гнета. Этот день стал днем национального траура Ирландии.
      - Как это не помню! - обиделась Тусси. - Преотличпо помню. Тогда еще наша Женни надела траурное платье, а свой польский крест стала носить на зеленой ленте.
      - Да, зеленый цвет - это цвет Ирландии, - так же тихо сказала Лиззи.
      - В тот день, - продолжал Энгельс, - двадцать третьего ноября, я обещал Лиззи, что мы съездим в Ирландию и что я напишу историю ее многострадального народа. Ирландия - это поистине Ниоба среди других наций. Только за несколько лет в середине нашего века из-за голода, эмиграции и разорения англичанами ее хозяйства она потеряла больше двух с половиной миллионов своих детей. Так что, милая девочка, приготовься к тому, что наше путешествие будет состоять не из одних лишь радостей и удовольствий. В сущности, нам предстоит боевая рекогносцировка. История Ирландии, которую я намерен написать, может оказаться очень современным и даже злободневным сочинением.
      - Ах, как жаль, что с нами не поедет Женни! - так же искренне, как до этого радовалась, теперь огорчилась Тусси. - Ведь она последнее время только и живет Ирландией. Собирается даже что-то писать, вроде тебя...
      - Что ж, надеюсь, ты поможешь ей своими наблюдениями, которыми тебя обогатит поездка.
      - Конечно! - горячо согласилась Тусси.
      - Ну а теперь, мои дорогие, - ласково, но решительно сказала Лиззи, пора спать. Завтра первый день твоей свободы, Фред, и он должен начаться хорошо, то есть прежде всего ты должен встать с ясной головой.
      - Вы правы, тетушка Лиззи, - поддержала девушка, - но, прежде чем мы разойдемся, я, если позволите, предложу еще один тост, последний. - Она набрала полную грудь воздуха, восторженно-влюбленными глазами посмотрела на Энгельса, на Лиззи и выдохнула: - За Ирландию!
      - За Ирландию! - как эхо повторили они, вставая.
      Тусси уже собралась было пригубить вино, но вдруг остановилась, что-то все еще бурлило в ней и искало выхода. Она снова подняла руку с бокалом и дрогнувшим голосом произнесла:
      - За вас, тетушка Лиззи, за тебя, Ангельс, еще раз - за твою свободу. - Она помолчала несколько мгновений и с возрастающим жаром продолжала: - За Мавра, за Мэмэ, за Женни и Лауру, за зеленое знамя Ирландии...
      Ее щеки и глаза горели, а сердце переполнялось восторгом перед этим огромным распахнутым миром и слезами - от ясного сознания невыразимости своего восторга, от смутного предчувствия невозможности охватить все, что ни есть в жизни, ко всему приникнуть, во всем принять участие.
      - ...За Лондон, за "Историю Ирландии", за "Капитал", за песню, с которой вы отбивали атаки пруссаков!
      Она задохнулась, в ушах звенело, сквозь шум и звон она вдруг услышала, как Энгельс и Лиззи запели:
      Вот и наш черед настал сразиться
      И, быть может, даже умереть.
      Она перевела дыхание и подхватила вместе с ними:
      Но зато страна преобразится,
      И никто рабом не будет впредь!..
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Маркс был вне себя, когда узнал о поступке Пфендера. Они виделись во вторник двенадцатого апреля в Генеральном совете Интернационала, и тот, сообщив, что Шаппер уже вторую неделю хворает, умолчал о желании больного, чтобы Маркс навестил его. "Черт бы побрал такую заботливость обо мне!" возмущался Маркс, хотя сейчас действительно и без Шаппера у него столько тревог и огорчений, печалей и забот. Ведь беда в самом деле не приходит одна.
      В канун нового года умер от чахотки Роберт Шо, рабочий-маляр, член Генерального совета, секретарь-корреспондент для Америки. Маркс принимал участие в его похоронах, написал некролог, в котором выразил свое восхищение этим мужественным и благородным человеком. Тяжело терять таких прекрасных товарищей по борьбе, и Маркс болезненно переживал утрату.
      А в конце февраля умерла двухмесячная внучка. Маркс, схоронивший троих детей, лучше других мог понять горе молодых родителей. Он писал Лауре и Полю в Париж: "Я слишком много страдал от подобных утрат и потому глубоко сочувствую вам. Но опять-таки по собственному опыту знаю, что все мудрые избитые слова и пустые утешения, произносимые в подобных случаях, бередят истинное горе, а не облегчают его".
      Вскоре после этого с тяжелой формой чахотки угодила в больницу жена Дюпона, славного французского товарища, тоже рабочего, тоже члена Генсовета. В эти ужасные дни хозяин фабрики, где Дюпон работал, прогнал его, и вот уже несколько недель с тремя маленькими дочками он сидит на хлебе и воде. Из своих скудных средств Маркс дал ему немного денег, пять фунтов прислал из Манчестера Энгельс, но это не решает дела, и надо ломать голову, как помочь попавшему в беду. А жена его уже умирает...
      Да, болезни, смерти, несчастья обступали Маркса в начале 1870 года со всех сторон. Да и сам он чувствовал себя в эти дни прескверно. А вот теперь и Шаппер... Карл Шаппер отнюдь не сентиментальный человек, и, уж если он просит навестить его, значит, положение действительно серьезно. Как же мог Пфендер об этом не сказать! Спасибо Лесснеру, от него Маркс узнал о просьбе Карла и вскоре навестил его.
      Шаппер сильно похудел. По всей вероятности, у него воспаление легких. В пятьдесят семь лет это крайне опасно.
      Он обрадовался приходу Маркса, но как следует поговорить им не удалось: явился врач и прервал их свидание. Взяв с Маркса слово, что скоро он опять зайдет, Шаппер отпустил его.
      Прошло несколько дней, а Маркс все не мог навестить больного, потому что сам чувствовал себя отвратительно. И состояние Шаппера не улучшалось. Наоборот, все говорило о том, что у него не воспаление легких, а тоже чахотка. Почти каждый день кто-нибудь из общих знакомых сообщал Марксу о его здоровье, Маркс, в свою очередь, писал об этом в Манчестер Энгельсу. Вчера Лесснер передал, что больной опять очень просит прийти. И вот сегодня, несмотря на все свои дела, заботы и болести, Маркс отправился к Шапперу.
      ...Он шел не торопясь, время от времени останавливался, и со стороны можно было подумать, что человек любуется перспективой улицы, или рассматривает памятник, или прислушивается к веселому шуму молодой листвы в парке. А на самом деле он отдыхал.
      Он шел и думал, конечно, о Шаппере. Они знают друг друга вот уже двадцать пять лет. Кем был для Маркса Карл Шаппер? Вместе с Иосифом Моллем и Генрихом Бауэром этот человек был для него первым революционным пролетарием, которого он увидел. Энгельс познакомился с ними года на два раньше и говорил потом, что они - часовщик, сапожник и наборщик - уже тогда были настоящими людьми, в то время как он сам еще только хотел стать человеком.
      Это они, Шаппер, Молль и Бауэр, в начале сорок седьмого года пригласили Маркса и Энгельса вступить в Союз справедливых, ставший вскоре Союзом коммунистов. Это Шаппер от себя и от имени своих друзей по Центральному комитету реорганизованного союза направил в январе сорок восьмого настоятельное напоминание окружному комитету в Брюсселе о том, что если гражданин Маркс не представит в Лондон ко вторнику первого февраля текст "Манифеста Коммунистической партии", составление которого он взял на себя, то против него, гражданина Маркса, будут приняты более сильные и действенные меры. Это Шаппер вскоре правил в Лондоне корректуру "Манифеста", а через несколько месяцев стал корректором и сотрудником "Новой Рейнской газеты" в Кёльне.
      ...О незабываемый год в Кёльне! При мысли о нем сердце у Маркса забилось чаще. Ведь это был год не испытанного ранее наслаждения открытой борьбой, год великих приобретений и горьких утрат, год любви и ненависти, мужества и самоотречения... И весь этот год Карл Шаппер, неистовый, бескорыстный, всегда готовый во имя революции на любой риск, был рядом. Он оказался рядом и на скамье подсудимых восьмого февраля сорок девятого года, когда судили членов Рейнского окружного комитета демократов, обвинив их в подстрекательстве к мятежу. Он не только сидел бок о бок с Марксом, но и прекрасно держал себя - спокойно, уверенно, достойно - и произнес отличную речь, в конце которой бросил в зал бесстрашные слова: "Если король имел право разогнать Учредительное собрание, то последнее в гораздо большей степени имело право прогнать короля..." Суд присяжных оправдал тогда всех подсудимых.
      После прекращения выхода "Новой Рейнской газеты" Маркс и Шаппер почти одновременно, во второй половине мая, покинули Кёльн. Первый вскоре оказался в Лондоне, а второй поехал к себе на родину, в Висбаден. Но уже через несколько дней, как одного из ораторов революционного собрания в Идштейне, Шаппера арестовали. Маркс пытался сейчас вспомнить, каким по счету был тот арест. Впервые Карл Шаппер вкусил тюремного хлеба еще двадцатилетним студентом во Франкфурте. Три месяца отсидел тогда за участие в заговоре, имевшем целью поднять восстание в Южной Германии. Потом сидел в тюрьмах Швейцарии, Франции, снова Германии... Тогда в Висбадене на вопрос судьи о месте жительства он ответил: "Уголовная тюрьма".
      На том висбаденском процессе, который состоялся в феврале пятидесятого, уже после подавления последних очагов революционной борьбы в Германии, Шаппер сказал, обращаясь к судье и к присяжным:
      - Господа, меня привели сюда из тюрьмы. Я стою перед вами под охраной жандармов, в наше время право только на стороне силы, мы побеждены силой... Я был арестован уже тринадцатого июня, в противном случае я бы отправился в Баден, где еще шла борьба, чтобы с оружием в руках не на словах, а на деле драться за осуществление конституции... Я отец семейства, по интересы отечества для меня важнее, чем семья, а важнее всего - интересы человечества.
      Это говорил человек, у которого только что в Кёльне умерла от холеры жена, оставив троих детей. Самый младший - еще грудной младенец - вскоре тоже умер, а судьба двух других, конечно, терзала отца, который ничем не мог им помочь из-за тюремных стен.
      Свою речь Шаппер кончил словами:
      - Каким бы ни был ваш приговор, для меня несомненно одно: страдать и умереть за отечество - это самый прекрасный удел, какой только может выпасть на долю человека.
      Суд присяжных снова оправдал Шаппера и всех его товарищей.
      А что было потом?..
      Потом, когда летом пятидесятого года Шаппер приехал сюда, в Лондон, произошло то, о чем сейчас Марксу не хотелось вспоминать. Не сумев разобраться в сложной обстановке, возникшей в Германии и во всей Европе после поражения революции, часть немецких эмигрантов в Лондоне стала на путь революционных авантюр и военных заговоров. Эти люди образовали в Союзе коммунистов свою фракцию, а позже и вовсе выделились в особый союз, Зондербунд. Не брезгуя ничем, даже прямой ложью и клеветой, союз два года вел бешеную борьбу против Маркса, Энгельса и их единомышленников. Во главе Зондербунда стояли Август Виллих, боевой товарищ и командир Энгельса в дни баденско-пфальцского восстания, и Карл Шаппер.
      Хотя вред, причиненный этой группой коммунистическому движению, оказался немалым, но Маркс подумал сейчас, что был прав, всегда подчеркивая различие между оголтелым авантюризмом Виллиха и искренними заблуждениями Шаппера. Действительно, ведь уже в июле пятьдесят второго через Имандта тот передал, что раскаивается и хочет вернуться в Союз коммунистов. Правда, окончательное примирение произошло только года через четыре, когда Шаппер полностью осознал свои ошибки и прямо, честно сказал об этом. Маркс не помнил зла, и с тех пор до нынешнего дня Шаппер оставался верным другом и боевым товарищем. Пять лет назад по предложению Маркса он был избран в члены Генерального совета Интернационала.
      ...И вот старый боец тяжело занемог. Он говорил когда-то, что мечтает умереть на поле битвы, а лежит сейчас в постели, дома, в окружении жены и всех своих детей от двух браков.
      Подойдя к дому, в котором жил его друг, Маркс, очнувшись, удивился, как быстро за воспоминаниями миновала дорога. Он поднялся на второй этаж и через несколько минут был уже в комнате Шаппера. Около больного находились жена и старший сын, тоже Карл. Как и при первом посещении, вид поверженного болезнью Шаппера поразил Маркса. Ведь когда-то за богатырское сложение и силу, железную непреклонность и бесстрашие рабочие Кёльна звали его "живой баррикадой". Больно было видеть, как беспомощна эта "баррикада" и как заботливо укутана она одеялом.
      Маркс сел на стул рядом с кроватью и пожал горячую влажную руку больного.
      - Как хорошо, что ты пришел, - тихо сказал Шаппер, подняв свои серые, снова ставшие в дни болезни яркими глаза. - Ведь у меня чахотка. Это установлено твердо. И нет никакого сомнения, что скоро, - он посмотрел на жену, на сына, сидевших у окна на диване, и перешел с немецкого на французский, которого те не знали, - как говорится, je ferai bientot la derniere grimace*...