- Иного решения вопроса и не может быть.
      - Но только не чините мне новых препятствий, подобных необходимости согласия Энгельса. Я понимаю, вы с ним старые друзья...
      - Сказать, что мы с Энгельсом друзья, значит еще ничего не сказать о подлинной сути наших отношений, - голос Маркса стал мягче и глуше. Друзей у меня было и есть много. Кугельман, Вейдемейер, Вольф, Гейне... Всех не перечислишь. А Энгельс... Как бы вам сказать?.. Без Энгельса я бы не стал Марксом, а без меня, вероятно, он не стал бы Энгельсом.
      - О! - откинулся на спинку сиденья Лафарг. - Я думаю, что первое из этих утверждений невероятно преувеличено.
      - Ах, как вы ничего не понимаете!.. - досадливо воскликнул Маркс. Известно ли вам, что мое имя, чем я до сих пор чрезвычайно горжусь, блистало под пером Фреда еще до того, как мы близко сошлись? Один раз это было в прозе - в статье "Успехи движения за социальное преобразование на континенте" - он назвал мое имя среди других младогегельянцев. А другой раз даже в стихах! Они были в сорок втором году опубликованы в Швейцарии.
      - Уж не помните ли вы их тоже наизусть спустя четверть века? улыбнулся Лафарг.
      - Конечно! И сейчас с удовольствием прочитаю вам. - Маркс встал, отошел к двери и начал декламировать:
      - Тот, что всех левей, чьи брюки цвета перца
      И в чьей груди насквозь проперченное сердце,
      Тот длинноногий кто? То Освальд - монтапьяр!
      Всегда он и везде непримирим и яр...
      - Освальд - это псевдоним Фреда в ту пору, - пояснил Маркс. - А дальше речь о вашем покорном слуге:
      Кто мчится вслед за ним, как ураган степной?
      То Трира черный сын с неистовой душой.
      Он не идет - бежит, нет, катится лавиной,
      Отвагой дерзостной сверкает взор орлиный...
      Маркс прервал чтение, засмеялся:
      - Ну, тут, как видите, бездна всяких романтических гипербол, свойственных молодости и самому стилю, избранному двадцатидвухлетним поэтом, по есть и две глубоко правдивые, реалистические детали.
      - Какие? - Лафаргу не терпелось.
      - Дослушайте до конца:
      А руки он простер взволнованно вперед,
      Как бы желая вниз обрушить неба свод.
      Сжимая кулаки, силач неутомимый
      Все время мечется, как бесом одержимый!
      Теперь уже засмеялись оба - и чтец и слушатель.
      - Да, смешно, - сказал Маркс, садясь на свой диванчик. - Смешно и трогательно... А две правдивые мысли вот какие. Во-первых, я тогда действительно был словно одержим бесом - бесом философских исканий, бесом добывания истины.
      - Этот бес не отпустил вас до сих пор. Он разве что лишь сменил философское обличье на экономическое.
      - Если угодно, да, - согласился Маркс, - в соавторстве с этим бесом мы написали вот эту книгу, - он взвесил на руке том "Капитала", - и готовим еще две такие. Свод неба я не обрушил, но эти книги когда-то хорошо помогут обрушить устои буржуазного общества... Вторая же мысль ради нее-то я и обратился к юношеским стихам Фреда - состоит вот в чем: "Кто мчится вслед за ним, как ураган степной?" Вы слышите? Черный сын Трира мчится вслед за монтаньяром Освальдом...
      - Я все-таки думаю, что это тоже романтическая гипербола.
      - О нет! Эти слова, написанные тогда, возможно, и без особых раздумий, в общем-то оказались пророческими.
      - Каким образом? - все не соглашался Лафарг.
      - А таким, что у меня все приходит позже, чем у него, и я всегда следую по его стопам.
      - Я бы поверил, если бы эту книгу, главный труд вашей жизни, - Лафарг подтолкнул "Капитал" ближе к Марксу, - книгу, производящую полный переворот в нашем представлении о современном обществе и его будущих судьбах, написал он, а не вы. Но, насколько я понимаю, дело обстоит не так.
      - Я запрещаю вам так говорить! - Маркс поднялся. - Энгельс семнадцать лет занимается постылой ему торговлей едва ли не исключительно ради того, чтобы я мог работать над этой книгой и над другими. Кто может предвидеть, что совершил бы Фред, если бы эти семнадцать лет были для него годами свободы, а не каторги... Вы читали его "Наброски к критике политической экономии"?
      - Кажется, нет... Нет еще... Времени не было, - смутился Лафарг.
      - Ну вот! - Маркс удрученно опустился на свое место. - На пустомелю Прудона у вас время нашлось, а великолепную, да что там, гениальную учтите, я не бросаюсь этим словом, подобно многим людям, - гениальную работу Энгельса вам прочитать недосуг... Мы с Арнольдом Руге напечатали ее в "Немецко-французском ежегоднике" в феврале сорок четвертого года. До этого я видел Фреда лишь один раз - осенью сорок второго в Кёльне, когда он зашел ко мне - к редактору "Рейнской газеты". Первая наша встреча ведь была довольно неприязненной. Я полагал, что он целиком под влиянием Бауэров и заодно с ними. Представляете картину: человек славит меня в прозе и стихах, а я смотрю на него бука букой...
      - Представляю, - быстро нашелся Лафарг, чтобы еще раз напомнить о своем больном вопросе. - Приблизительно та же ситуация у меня с Лаурой. Только вы со второй, кажется парижской, встречи стали закадычными друзьями, а у нас полтора года все еще длится "кёльнская встреча"...
      Маркс засмеялся:
      - Вы все о своем! Не сбивайте меня... Прочитав тогда "Наброски", я сразу понял, что такое Энгельс. И неудивительно, что при второй встрече она действительно произошла в Париже в конце августа сорок четвертого - мы так прекрасно поняли друг друга. Мы провели тогда вместе незабываемые десять дней. Фред был в ту пору чуть-чуть моложе, чем вы теперь, а я чуть-чуть старше. Да, мы были в те дни так же молоды, здоровы и счастливы, как вы сейчас!
      - Обо мне можно только сказать, что я молод и здоров, - буркнул Лафарг.
      - Нет, мой друг, вы и счастливы! Даже если Лаура не станет вашей женой...
      - Мавр! Я выброшусь сейчас в окно!
      - Но-но! Я только один раз мог поддаться на подобные демарши. Второго раза не будет. - Маркс взял Лафарга за руку, посадил. - Запомните: даже неразделенная любовь - великое счастье. Подробнее вам об этом расскажет Энгельс.
      - У него была неразделенная любовь? По тому, что я о нем знаю, это трудно представить.
      - О нем у многих, даже у тех, кто встречался с ним довольно близко, порой очень превратное представление. Либкнехт и тот однажды назвал его первым грубияном Европы, а между тем у Фреда - уж я-то знаю! - чуткое, любящее сердце... Но вы опять меня перебили. Так вот, если хотите знать, именно "Наброски" Энгельса натолкнули меня на мысль о необходимости заняться политической экономией. Более того, книга, которую я сейчас везу ему в подарок, в зародышевой форме вся содержалась в этих изумительных "Набросках". Да что там говорить! Фред - блистательный ум. А сколько он знает! Это настоящая энциклопедия. Работать же он может в любое время дня и ночи, сразу после плотного обеда и голодный как волк, трезвый и навеселе, да притом соображает и пишет быстро, как черт...
      Лафарг уже привык к тому, что старик - многим двадцатипятилетним кажутся стариками те, кто вдвое старше их, - старик нередко употребляет довольно крепкие словечки, и потому "черт" его не удивил.
      - Помню, в Кёльне, - продолжал Маркс, - в бурные дни осени сорок восьмого года прокурор Геккер отдал приказ о розыске и аресте Фреда. Приказ был опубликован в верноподданной "Кёльнской газете". Я до сих пор храню этот экземпляр от четвертого октября. Там рядом с приказом приведены еще и приметы Энгельса. Рост, глаза, нос... Все это, в общем, соответствовало истине. Но, представьте себе, прокурор попытался охарактеризовать еще и лоб Фреда. И что, вы думаете, он написал? "Лоб обыкновенный"! Каково, а? Лоб Фридриха Энгельса - обыкновенный!..
      Лафарг улыбнулся.
      - Вы что смеетесь? - насторожился Маркс. - Тогда я был этим так взбешен, что даже забыл об опасности, грозившей Фреду, и хотел послать прокурору Геккеру вызов на дуэль за оскорбление.
      - И послали?
      - Да нет... Время было такое, что некоторые номера "Новой Рейнской" мне приходилось готовить самому от первой до последней строки. Словом, так был занят, что не собрался. Но до сих пор жалею!
      - Лаура мне рассказывала, что однажды вы все-таки вызвали кого-то на дуэль из-за Энгельса.
      - Вы, очевидно, имеете в виду этого сикофанта Мюллер-Теллеринга, который оклеветал Фреда? Нет, девочка преувеличивает. Я только припугнул его дуэлью и пообещал разделаться с ним на ином поле - на поле публицистической борьбы.
      Чем дальше Лафарг слушал Мавра, тем сильнее завидовал ему, его дружбе с Энгельсом. Словно угадав его мысли, Маркс вдруг сказал:
      - Я ничего вам в жизни так не желаю, Поль, как того, чтобы Лаура, если она станет вашей женой...
      - Мавр! Опять ваши "если"! - с необыкновенной легкостью вновь вспыхнул Лафарг.
      - Ну, ну, хорошо. - Марксу уже не хотелось возвращаться к прежней теме. - Я желаю, во-первых, чтобы Лаура была вам такой же женой, какой мне всегда была Женни; во-вторых, чтобы судьба послала вам такого же друга, какого она послала мне в Энгельсе: в-третьих, я не могу не пожелать, чтобы у нас с вами сложились такие же отношения, какие были у меня с отцом Женни.
      Всю оставшуюся часть пути Маркс, который вот-вот мог стать тестем, рассказывал Лафаргу о своем тесте - старом Вестфалене, человеке большого ума и благородного сердца.
      Они ввалились в прихожую с шумом и смехом - Фред, Мавр и Лафарг.
      - Лиззи! - воскликнул Энгельс. - Мы с тобой были совершенно правы. Вот тебе "Капитал", - он протянул ей книгу, которую еще на вокзале взял у Маркса и всю дорогу держал в руках.
      - Ого! - вырвалось у Лиззи, когда она ощутила тяжесть тома.
      - Иначе нельзя было, дорогая миссис Лиззи, - засмеялся Маркс. - Немцы такой народ, что легонькую книжечку они и читать не станут. У них пользуются доверием лишь фолианты в двадцать, сорок, пятьдесят листов. Ну я и накатал почти все пятьдесят.
      - А вот тебе Лафарг, - продолжал Энгельс, - соискатель звания супруга Лауры.
      Лафарг поклонился и поцеловал руку Лиззи. "Хорош креол! - тотчас отметила она про себя. - Строен, лицо как точеное, а глаза-то... Ну, положим, нашу Лауру тоже из десятка не выкинешь".
      - Дорогой господин Маркс! - сказала Лиззи. - Прежде всего я хочу от всего сердца поздравить...
      - Э, нет! - воспротивился Энгельс. - Я не могу допустить, чтобы это произошло кое-как, в прихожей. Только за столом, только под звон бокалов!
      При слове "бокалов" Маркс вспомнил о подарке Лафарга.
      - Фред! Ты посмотри, что тут тебе приготовил мой гипотетический зять, - он взял из рук Лафарга бокал, развернул его и поставил на подзеркальник. - Редчайший сорт хрусталя. А какова работа!
      Бокал был действительно отличной работы, но Энгельс, разбиравшийся в подобных вещах несравненно лучше своего неопытного в житейских делах друга, даже не притрагиваясь к бокалу, не щелкая по нему, сразу увидел, что это никакой не хрусталь, а просто хорошее стекло. "Ах, шельмец! весело подумал он о Лафарге, поняв, что это он, конечно, внушил простаку Мавру мысль о хрустале. - Это тебе так не пройдет".
      - Очень тронут. Прекрасный бокал! Такой хрусталь я уж и не помню, когда видел.
      - А это, миссис Лиззи, - сказал Маркс, доставая из-за спины коробку, - с гонорара за "Капитал"!
      Лиззи поблагодарила и открыла коробку. Там лежало прекрасное зеленое платье, купленное в одном из лучших магазинов Лондона.
      - Наша старшая дочь потребовала, - сказал Маркс, - чтобы платье непременно было цвета ирландского знамени. Она сама сейчас носит польский крест на зеленой ленте и уверяла меня, что для вас, ирландки, в нынешнюю пору небывалого напряжения борьбы за свободу Ирландии платье зеленого цвета будет особенно приятно. Я ей поверил.
      - И не ошиблись, господин Маркс, не ошиблись. - Лиззи действительно было очень приятно.
      - Я хочу, - сказал Энгельс, - чтобы ты сегодня украшала наше мужское общество в этом платье.
      - Разумеется, - радостно согласилась Лиззи и пошла переодеваться.
      - Вот погодите, - шутливо пригрозил Маркс. - Дайте срок, выйдет мой "Капитал" на английском, на французском, а то и на русском, и я сделаюсь богачом. Тогда вы ахнете, увидев, с каким вкусом ваш Мавр может выбирать подарки.
      Энгельс знал, что "Капитал" вышел ничтожным тиражом в одну тысячу экземпляров, что гонорар за этот гигантский двадцатилетний труд Маркс получит издевательски мизерный - 60 фунтов; он понимал и то, что издание книги на других языках - дело чрезвычайно сложное и уж наверняка это не принесет Марксу сказочных богатств. Но он видел, что его друг действительно рассчитывает с выходом "Капитала" решительно поправить свои дела, обрести наконец-то - в пятьдесят лет! - полную материальную независимость, - и сердце Энгельса больно сжалось от ясного сознания несбыточности надежд Мавра.
      ...Праздничное застолье, пожалуй, перевалило уже свою вершину, когда пришел доктор Гумперт, друг Энгельса и Маркса, немец, единственный врач, которому Мавр доверял.
      - Вот кстати! - обрадовался Энгельс. - Эдуард, если бы ты знал, какое событие мы сегодня отмечаем... Как ты думаешь, кто этот господин? - он указал на кресло между собой и Марксом, где на высокой подушке стояла прислоненная к спинке, развернутая посредине большая книга. - Этого господина зовут "Капитал". Мы собрались здесь, чтобы отпраздновать его рождение. А он, видишь, сидит как настоящий именинник и от тщеславного удовольствия слегка пошевеливает страницами... Лиззи, бокал! Шампанского!
      Пока Лиззи подавала новый прибор, Гумперту представили Лафарга, о котором он, конечно, до этого слышал.
      - Мы уже пили за него, - сказал хозяин, - а ты, Гумперт, выпей до дна за этого гениального и ненавистного, долгожданного и трижды проклятого новорожденного.
      Гумперт выпил, и Энгельс, воскликнув "Молодец!", продолжал:
      - Мне всегда казалось, Мавр, что эта книга, которую ты так долго вынашивал, была главной причиной всех твоих несчастий и что ты никогда не выкарабкался бы, не сбросив с себя этой ноши. Эта вечно все еще не готовая вещь угнетала тебя в физическом, духовном и финансовом отношениях, и я отлично понимаю, что теперь, - Энгельс встал и пошевелил расправленными плечами, - стряхнув этот кошмар, ты чувствуешь себя другим человеком, и мир, в который ты опять вступаешь, кажется тебе уже не таким мрачным, как раньше.
      Маркс встал с бокалом в руке:
      - Ты сказал, Фред, кошмар... Да, эта книга была для меня высочайшим наслаждением и одновременно диким кошмаром. В жертву ей я принес слишком многое. Но этот кошмар преследовал меня не один, ему всегда сопутствовал другой, не менее ужасный... Ведь только тебе, Фред, я обязан тем, что первый том готов. Без твоего самопожертвования ради меня я ни за что не смог бы проделать огромную работу и по двум остальным томам... Без тебя я никогда не смог бы довести до конца все это циклопическое дело, и - уверяю тебя - мою совесть постоянно именно как кошмар давила мысль, что ты тратишь свои исключительные способности на занятия коммерцией и даешь им ржаветь главным образом из-за меня... Прошу вас, друзья, выпить за моего Фреда.
      Все встали. Маркс и Энгельс обнялись над креслом, в котором покоился "Капитал". Чтобы скрыть волнение, Энгельс, смеясь, воскликнул:
      - Ты слышала, Лиззи? Мавр объявил твоего мужа заржавевшей железкой. Не пожелаешь ли ты после столь авторитетного заявления выбросить меня на свалку или сдать старьевщику?
      - Господа! - вдруг подал голос Гумперт. - Я счастлив, что в такой знаменательный день оказался с вами, но, к сожалению, мне пора идти: я завтра утром еду в Ливерпуль, и еще надо кое-что сделать перед отъездом.
      - Ты уезжаешь в Ливерпуль? - удивился Энгельс.
      - Дней на десять.
      - В таком случае, пожалуйста, осмотри и выслушай сейчас Мавра, а то он возьмет да уедет раньше, чем ты вернешься.
      - Фред, я чувствую себя прекрасно, никакой осмотр мне не нужен, попытался противиться Маркс.
      - В этом вопросе я разбираюсь лучше знаменитого автора "Капитала", непререкаемым тоном сказал Энгельс и выпроводил Маркса с Гумпертом в свой кабинет.
      Вскоре Лиззи удалилась по каким-то своим делам на кухню, и Энгельс с Лафаргом остались в столовой одни. С первого взгляда еще на вокзале они понравились друг другу. А перед тем как садиться за стол, Лафарг улучил момент и шепотом сказал Мавру: "Я влюбился в вашего Энгельса". Шепотом же Маркс ответил: "Хотел бы я видеть хоть одного порядочного человека, который не влюбился бы в него". Но теперь, внезапно оставшись одни, Энгельс и Лафарг на мгновение почувствовали стесненность, не зная, как подойти друг к другу.
      - Как я завидую вам! - вдруг выпалил Лафарг.
      - Кому? Мне? Мавру? - улыбнулся Энгельс.
      - Вам обоим!
      - Мне, если уж так хочется, можете завидовать, моей бороде, например, или тому, что у меня есть лошадь, но Мавру - не надо.
      - Почему же? - искренне удивился Лафарг.
      - Потому что нехорошо завидовать гению. Я не понимаю, как тут можно завидовать. Это настолько своеобразное явление, что мы, не обладающие его даром, заранее знаем, что для нас его вершины недостижимы, и, чтобы завидовать этому...
      - Вы не поняли меня! - смутился Лафарг. - Я завидую вашей дружбе. Лаура рассказывала, что стоит Мавру занемочь, как вы уже пишете ему: "У меня нет покоя ни днем ни ночью". А как только вы замешкаетесь с ответом на его письмо, он тотчас в тревоге строчит: "Дорогой Энгельс! Плачешь ты или смеешься, спишь или бодрствуешь?"
      - Да, это действительно так, - глухо проговорил Энгельс, - плачем мы или смеемся, спим или работаем, сидим дома или бродим в далеких краях - мы всегда вместе. Вот ужо столько лет...
      - Извините, может быть, вам покажется бестактным...
      - Бестактность - это не то, что может меня испугать.
      - Мавр всю дорогу, да и раньше уверял меня, что всегда и во всем идет по вашим стопам.
      Энгельс рассмеялся:
      - Это его любимый конек. Он не только вас, но даже и меня пытается в этом уверить.
      Энгельс налил вина Лафаргу, себе и сказал тихо:
      - Пока никого нет, давайте ради знакомства выпьем за что-нибудь сепаратное и тайное. Страшно люблю всякие тайны.
      - Я бы мог предложить один тост, - замялся Лафарг.
      - Представьте, я о нем догадываюсь, - улыбнулся Энгельс. - Вы, конечно, хотели бы выпить за мое согласие на ваш брак с Лаурой.
      - Угадали, - мрачновато подтвердил Лафарг.
      - Предлагаю несколько иную формулировку. За то, чтобы я счел возможным и нужным дать согласие. Идет?
      Лафарг тяжело вздохнул:
      - Идет.
      Они выпили. Поставив бокал, Энгельс с сочувствием посмотрел на влюбленного.
      - Я, разумеется, тоже завидую вам. Как вы понимаете, у человека моих лет много причин завидовать тому, кто на двадцать два года моложе. Но моя зависть, как и ваша, совершенно бескорыстна. Я завидую вашей муке, ибо самая благородная, самая возвышенная и самая индивидуальная из мук - мука любви.
      Лафарг вспомнил намек Мавра на когда-то пережитую Энгельсом любовную драму, но спросить о ней не решился.
      - Знаете, что лучше всего помогает при любовной муке? - Энгельс, видимо, сам был расположен поговорить на эту тему. - Мне известно лишь одно верное средство. Это путешествие. В сорок первом году, будучи, следовательно, года на четыре моложе вас, я бежал из родного края с разорванным и опустошенным сердцем. Я пустился в странствие по Швейцарии и Северной Италии, я бродил по Альпам и изливал свои чувства перед лицом прекрасной природы, которая одна только и достойна быть их свидетельницей.
      - И помогло? - спросил Лафарг.
      - Ну, в общем, как видите, остался наш. У Гейне есть такое четверостишие, написанное, кстати, в ту пору:
      С жизнью я уже прощался,
      Ждал меня могильный мрак;
      И я все же жив остался,
      Но не спрашивайте: как?
      - Судя по стихам, Гейне был человеком весьма любвеобильным, - заметил Лафарг.
      - О да! - засмеялся Энгельс. Ему, видно, многое тут было известно. Но, видите ли, наш друг Гейне полагал, что наряду с путешествием вернейшее средство от старой сердечной боли - новая любовь. Он так и писал:
      Когда тебя женщина бросит, - забудь,
      Что верил ее постоянству,
      В другую влюбись или трогайся в путь,
      Котомку на плечи и - странствуй...
      - Из того, что Мавр говорил мне о любви, - Лафарг вспомнил вагонную беседу, - я могу заключить, что он это стихотворение воспринимает, видимо, как вы.
      - Конечно, мы, очевидно, оказываем друг на друга влияние даже в таких вопросах. Что же касается нашего учения, - Энгельсу захотелось вернуться к оставленной теме и внести тут окончательную ясность, - то я не стану перед вами отрицать, что принимаю известное самостоятельное участие в его разработке. Но...
      Вошла Лиззи.
      - Я услышала, что тут читают стихи.
      - Со стихами мы уже покончили, Лиззи. Сейчас речь совсем о другом. Призываю тебя в свидетельницы справедливости того, что я хочу сказать нашему молодому другу о его будущем тесте... То, что вношу я, дорогой Лафарг, Мавр может легко сделать и без меня, за исключением, может быть, двух-трех специальных областей. А то, что сделал он, я никогда не мог бы сделать. Маркс стоит выше, видит дальше, обозревает больше и быстрее всех нас, его единомышленников и друзей.
      Лафарг вопросительно взглянул на Лиззи.
      - Фред напрасно призвал меня в свидетельницы, - покачала она головой. - Я не берусь судить о таких вещах. Я только знаю твердо, что они не могут жить друг без друга.
      - О женщина! - воскликнул Энгельс. - Мы только что так возвышенно говорили о вашем роде, и вот ты явилась, чтобы все опровергнуть... Нет, дорогой Лафарг, это не слепое восхищение. Я действительно всю жизнь играю вторую скрипку и чрезвычайно рад, что у меня такая великолепная первая скрипка. Особенно ясно это всегда становилось в кризисных ситуациях в дни революционного развития событий. В момент, когда надо действовать быстро, Мавр, как никто, умеет найти верное решение и тотчас направить удар в самое важное место. В спокойные времена случалось, что события подтверждали мою, а не его правоту, но в революционные - его суждение почти всегда безошибочно.
      - Фред! Ты послушай, какую хулу изрыгает на меня этот неблагодарный человек! - В двери столовой появился Гумперт, а за ним его многолетний пациент.
      - Да, - входя вслед за врачом, сказал Маркс. - Я утверждаю, что мой "Капитал" был бы окончен гораздо раньше, если бы он не давал мне от моих проклятых карбункулов мышьяк. Я от мышьяка глупею!
      Всем стало смешно. И когда разошлись по своим комнатам, то еще долго улыбались, вспоминая жалобу Мавра.
      Бракосочетание Лауры и Лафарга состоялось весной следующего года второго апреля. Маркс и Энгельс присутствовали при этом в качестве свидетелей. Но на свадьбе, которую справили восьмого апреля, Энгельс из-за неотложных деловых обстоятельств быть не мог.
      Получив от Энгельса очередное письмо, Маркс позвал Лауру с Лафаргом и сказал им:
      - Оказывается, ваша свадьба отмечалась повсеместно. Смотрите, что пишет Фред. - Он взял листок и прочитал: - "Свадьбу мы здесь тоже отпраздновали. И с большой торжественностью: собакам надели зеленые ошейники, для шести ребят был устроен званый чай, огромный стеклянный кубок Лафарга служил чашей для пунша, даже ежа напоили пьяным".
      - Как это мило! - сказала Лаура.
      А Маркс вдруг снова вгляделся в текст письма и воскликнул, видимо обиженный за своего зятя:
      - Позвольте, почему Фред пишет "стеклянный кубок"? Он же хрустальный!
      - Нет, Мавр, - бесстрашно глядя в глаза тестю, проговорил Лафарг. Кубок действительно стеклянный.
      - И вам это было известно?
      - С самого начала, Мавр. Еще в Бордо.
      - Да как же вы посмели морочить мне и Энгельсу голову?
      - Я бы, конечно, мог сослаться на безумие влюбленного, но не делаю этого. Мои действия были совершенно сознательные. Я знал, что вам будет более приятно, если я подарю Энгельсу не стекло, а хрусталь, и вы больше расположитесь ко мне, что, в свою очередь, могло приблизить наш брак с Лаурой.
      - Но Энгельс! - продолжал ужасаться Маркс.
      - Энгельс, я это заметил, сразу понял, что кубок стеклянный. Как благородный человек, он промолчал об этом тогда и молчал еще семь месяцев. Но как человек, для которого истина дороже всего, он теперь, после свадьбы, разоблачил мою военную хитрость. Видимо, в воспитательных целях он хочет, чтобы мы с самого начала совместной жизни привыкали к сочетанию меда и дегтя.
      - Как всегда, Фред поступил мудро, - решительно, но и с ноткой примирения в голосе сказал Маркс.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Энгельс сидел после завтрака в своем кабинете и листал газеты. Через полчаса ему надо идти в контору. Но до этого обязательно должно произойти некое замечательное событие, предвкушением которого он живет вот уже несколько дней. С треском распахнется входная дверь, послышится быстрый топот легких ног и с захлебывающимся от радости криком: "Ангельс! Ангельс! Где ты? Это я - Кво-Кво, китайский принц!" - в дом ворвется девчонка. Она вихрем пронесется по всем комнатам, как бы ища его, хотя прекрасно знает, что он ждет ее здесь, в кабинете; где-нибудь по пути громко чмокнет Лиззи и, наконец, подобно снаряду - дверь настежь! - ворвется сюда. Он выйдет из-за стола ей навстречу и удивленно спросит:
      - Ты китайский принц Кво-Кво?
      - Да! - звонко ответит она и яростно, отчаянно тряхнет густыми черными волосами.
      - Это неправда, - сурово скажет он, - ты злой карлик Альберих из старой сказки.
      - Да! - еще звонче крикнет она и еще отчаяннее тряхнет волосами.
      - Нет, - совсем сурово, почти мрачно скажет он, - ты не китайский принц и не карлик Альберих, ты лондонская замухрышка Тусси!
      - Да! Да! Да! - как галчонок, прокричит она и чуть не от порога кинется ему на шею, повиснет, прижмется лицом к бороде и заболтает в воздухе ногами. Потом он поставит ее на пол, поцелует в обе щеки и скажет:
      - Ну, выкладывай...
      Энгельс был уверен, что все будет именно так: этого требовал ритуал, освященный давней традицией. Как он возник, как сложился - они уже не помнили, но он существовал, и нарушить его не мог и не хотел никто, и уж менее всех - сам Энгельс, большой консерватор в делах житейских.
      ...До его чуткого слуха донесся звук открываемой двери, глухой говор, движение. Нет, это, конечно, не Тусси. Наверное, кто-то к жене. Он подумал, что посторонний человек может помешать пунктуальному соблюдению ритуала встречи, но тут послышалось, как дверь закрывают, все стало тихо, и он решил, что посетитель ушел. Энгельс вновь погрузился в состояние приятного ожидания встречи.
      Скрипнула дверь в кабинет. Это, конечно, Лиззи - хочет сообщить, кто приходил. Но вдруг раздался голос, тихий и словно неуверенный в правомерности произносимых слов:
      - Ангельс? Это я - Кво-Кво...
      В ту долю секунды, когда Энгельс оборачивался, он с недоумением и даже, пожалуй, страхом подумал: что могло нарушить давнюю традицию?
      В дверях стояла, конечно, Элеонора. Но это была уже не девчонка-сорванец, о которой сами родители, и Карл, и Женни, в один голос говорили, что тут ошибка природы, что на самом деле, в душе, она мальчишка, - перед Энгельсом стояла если еще не девушка, то уже и не девочка: женское существо, которому шел пятнадцатый год.
      "Так вот что ломает давние традиции! - с грустью подумал Энгельс. Их ломает время, их ломает жизнь. Может быть, теперь ее следует звать уже не Тусси, а Элеонора?" Но грусть в его сердце сладко мешалась с радостью встречи, с восхищением при виде того, как выросла младшая дочь Маркса за несколько месяцев, какой милой, очаровательной девушкой она становится.
      Энгельс понял, что она уже не кинется, не повиснет на шее, и поэтому сам подошел к ней. Делая вид, словно ничего не изменилось, словно именно так они всегда и поступали, Энгельс и Элеонора взялись за руки, поцеловались и вышли в гостиную.
      Неловкость первых минут скоро прошла - слишком близки были эти два столь разных человека и слишком дороги друг другу, чтобы радость встречи не захлестнула все остальное. Они обменялись первыми, самыми важными, новостями. Тусси передала ему цветочные семена - подарок сестры, Женни-младшей ("Это специально для тебя дядя Иоганн прислал ей с мыса Доброй Надежды!"), и он, вздохнув, сказал:
      - Ну, мне пора.
      - Как? - изумилась Тусси. - Ты и сегодня, в такой день, в день моего приезда, пойдешь в свою распроклятую контору?
      - А разве когда-нибудь было иначе с тех пор, как сразу после революции отец прислал меня сюда? - ответил он. - Вот уже почти двадцать лет изо дня в день Фридрих Энгельс-младший ходит в контору, если только он не за пределами Манчестера. Дело есть дело. И я считаю, Тусси, что если ты за него взялся, то обязан освоить не хуже других и исполнять, как должно. Но сегодня, Тусси...
      Лиззи подала сапоги; скинув туфли, он стал натягивать эту свою служебную официальную обувь; сегодня она почему-то плохо слушалась его, он кряхтел, нетерпеливо подергивал головой, а когда наконец обулся, глубоко вздохнул, расправил грудь и, звонко притопнув сперва правым, потом левым сапогом, радостно закончил:
      - ...В последний раз!
      - Что? - не поняла Тусси.
      - Сегодня я иду в контору последний раз! - торжественно произнес он. - Сейчас от вас уйдет раб, а через несколько часов он вернется к вам свободным человеком. Так что сегодня у нас двойной праздник - твой приезд, Тусси, и мое освобождение. Все готово к торжеству? - обратился он к жене.
      Тусси захлопала в ладоши, несколько раз подпрыгнула на месте, а Лиззи ответила:
      - Конечно, Фред, все.
      Энгельс ушел, оставив женщин одних.
      Тусси не совсем понимала радость Энгельса по поводу освобождения от конторы. Он и так всегда казался ей совершенно свободным, ни от чего не зависящим человеком, и сейчас она была удивлена, услышав слова о рабстве, но раз Ангельс так говорит, значит, так и есть, и, помогая Лиззи в последних приготовлениях на кухне и в столовой, она нетерпеливо ожидала его возвращения.
      Придя в контору в то же время, как и всегда, Энгельс так приступил к делам и так весь день работал, что самый зоркий наблюдатель, самый опытный психолог не мог бы заподозрить, что человек отбывает последний день почти двадцатилетнего каторжного срока. Была на свете лишь одна пара глаз, от которой не скрылось бы тайное его ликование, - глаза Маркса. Их наблюдательность была бы обострена не только любовью к другу, не только старинной дружбой, но и ясным пониманием, какую жертву принес Энгельс ради его, Мавра, научной работы.