Самой, к сожалению, мне не удалось его использовать, но вам я советую. У шпионов всегда приклеенные усы или борода, а если нет, то парик. Вот и постройте всю армию в одну шеренгу, и вы с одного конца, а генерал Грант с другого идите вдоль строя и дергайте всех за усы и бороду да проверяйте парики. Есть и другой способ. Пусть все солдаты, офицеры и генералы нырнут в реку Потомак или в Атлантический океан. В воде фальшивые усы и бороды, конечно, отклеятся, поэтому, кто нырнет с усами и бородой, а вынырнет без них, тот и есть шпион!
      Перейдем к чисто военным вопросам. Вы стараетесь окружить южан и давить на них отовсюду. Я вам прямо должна сказать, господин президент: это чистое ребячество! Это возрождение изобретенной тысяча семьсот семьдесят лет тому назад картонной системы. Подумайте, господин президент, разве может быть надежной такая система?
      Привет вам и генералу Гранту от Мавра, Мэмэ, Ленхен, Женни и Лауры. Если вы считаете, что я молода для должности адъютанта главнокомандующего, то я согласна и на то, чтобы быть в вашей армии хотя бы парикмахером. Элеонора Маркс. Тусси".
      Считая, что уж на эту-то должность Линкольн возьмет ее немедленно, Тусси срочно начала учиться стричь. Она утащила у Ленхен ножницы и остригла наголо всех своих кукол. После этого она долго уговаривала остричься Лауру, но та не пожелала расстаться со своими роскошными золотистыми волосами и посоветовала сестре перестать валять дурака. После того как Тусси предприняла ужаснувшую всех попытку остричь самое себя, у нее отобрали ножницы и пригрозили о ее проделках написать Линкольну.
      ...Маркс, конечно, не был пророком, но с течением времени северяне в той или иной степени осуществили именно те меры, предприняли именно те шаги, на которые он указывал как на необходимые, - просто Маркс был серьезным политиком и мыслителем.
      Постепенно, исподволь в ходе войны зрел перелом. Первого - третьего июля 1863 года при Геттисберге произошло сражение, в котором южане были жестоко разбиты. В этом же месяце северяне добились успеха в районе Миссисипи, заняли там несколько городов, и южане наконец-то оказались рассеченными на две изолированные части.
      Тусси была в восторге. Не только от самих успехов, но и от того, что Линкольн действовал точно так, как она ему советовала.
      В начале 1864 года Маркс получил небольшое наследство. Восемь лет назад, когда неожиданно привалило наследство Женни, Марксы переехали на новую квартиру, на ту, где жили сейчас, на Графтон-террес, 9. И вот опять возник разговор о новой квартире: ведь Женни и Лаура стали вполне взрослыми девушками, да и Тусси неплохо было бы иметь свой угол.
      Новая квартира скоро была подыскана на Мейтлендпаркрод, недалеко от старой. Дом был прекрасно расположен у входа в парк, возле дома - большой тенистый сад. Все радовались скорому переезду, и только Тусси решительно заявила, что она никуда не поедет, что она останется здесь, и даже не захотела пойти взглянуть на новый дом.
      - Ты не представляешь, до чего он хорош! - увещевала ее мать. - Как в нем светло, просторно, как много солнца и воздуха! А главное - у всех у нас будет своя комната...
      Причину странного упрямства Тусси сперва не могли понять, но в конце концов Мавр все-таки догадался: девочка боялась, что по старому адресу придет письмо от Линкольна, а она не узнает об этом. Она было согласилась после того, как Мавр сказал ей, что сходил на почту и послал в Вашингтон срочную телеграмму с новым адресом, но в этот день газеты сообщили, что Линкольн отбыл из столицы в поездку по стране, и Тусси вновь отказалась переезжать. Все вещи уже перевезли, комнаты опустели, а девочка все сидела на подоконнике и ни в какую не соглашалась уйти.
      - Хорошо, - сказала Елена. - Я тоже останусь.
      Она подложила девочке старый плед, и, когда настал вечер, Тусси не выдержала, прилегла, да так на подоконнике и уснула. Вскоре пришел Мавр, взял ее на руки и спящую понес в новый дом. Елена шагала рядом.
      Проснувшись утром в незнакомой, залитой светом комнате, Тусси сперва ничего не поняла, потом подумала, что Есе еще спит и во сне оказалась в Белом доме, что рядом комната главнокомандующего... Но тут вошла Елена, рассмеялась, и Тусси все стало ясно.
      Через несколько дней, снедаемая тревогой и страхом за судьбу президентских писем, она пришла к старому дому и постучала в знакомую и странно чужую теперь дверь. Ей открыла пожилая женщина в чепце.
      - Простите, сударыня, - тихо сказала Тусси, - я недавно жила в этом доме. Нет ли мне писем от президента Линкольна?
      - От кого? - изумилась женщина. - От Линкольна? А не ждешь ли ты письма от Магомета?.. - Она засмеялась, но почти тотчас сказала: Впрочем, постой, действительно есть несколько писем, и одно, кажется, из Америки, - она ушла и скоро вернулась, неся три конверта.
      Одно было из Америки! Тусси выхватила письма и, даже не сказав спасибо, помчалась домой.
      - Мавр, Мавр! - кричала она, взбегая к нему по лестнице на второй этаж и размахивая конвертами. - Письмо от Линкольна! От Линкольна!
      Мавр взял конверт и, успокаивая девочку, погладил ее по голове. Письмо из Америки было от старого друга Иосифа Вейдемейера...
      Тусси, конечно, ужасно огорчало, что президент не отвечает, но скрепя сердце она его извиняла. В глубине души девочка даже довольна была тем, что и дядя Фред не получал вызова: она очень любила его, а пойти на войну - это все-таки большой риск, к тому же и без дяди Фреда дела на фронте шли сейчас хорошо. И потом, если дядя Фред уедет на войну, то прекратятся поездки в Манчестер, а Тусси всегда так ждала их!
      В ноябре 1864 года Линкольн был на второй срок избран президентом, победив сторонника компромисса с рабовладельцами, все того же Мак-Клеллана. Тусси с самого начала была уверепа в победе Линкольна, она даже негодовала: о каком выборе между этими двумя людьми может идти речь! Кому может взбрести на ум голосовать за Мак-Клеллана, за опозорившегося вояку, за тайного пособника южан? Она была поражена, когда узнала, что такие люди все-таки нашлись и что их оказалось немало...
      В связи с победой Линкольна на выборах Генеральный совет Интернационала по предложению Маркса послал ему приветственную телеграмму. Текст ее составил Маркс. Он взял на себя эту обязанность, как писал Энгельсу, для того, чтобы те фразы, к которым обычно сводятся подобного рода сочинения, по крайней мере, отличались от демократической вульгарной фразеологии. Маркс назвал Линкольна в этой телеграмме "честным сыном рабочего класса", которому "пал жребий провести свою страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощенной расы".
      Приветствий Линкольн получил много, но большинство их было выдержано в духе той самой демократической вульгарной фразеологии, которую так ненавидел Маркс и которой, как видно, не слишком-то симпатизировал и Линкольн. Во всяком случае, лишь на приветствие, написанное Марксом, президент ответил в очень дружелюбном и сердечном тоне, остальные его ответы были вежливыми благодарностями.
      Противоречивые чувства овладели Тусси, когда она узнала, что Мавр получил ответ Линкольна. Тем, что ответ пришел на первую же телеграмму отца, она очень гордилась, но одновременно была уязвлена: ведь сама-то она почти за три года так и не получила ни одного ответа на свои бесчисленные письма!..
      - Ну, видишь ли, - пытался утешить ее Мавр, - ведь я послал телеграмму не от себя лично, а от всего Интернационала. Для личной же переписки у Линкольна, вероятно, по-прежнему нет времени. Ты только сопоставь: международная, почти всемирная организация и - маленькая девочка Тусси...
      Но Тусси не хотела сопоставлять, она все-таки обиделась, она считала, что уж за три-то года Линкольн мог прислать ей хотя бы одно письмо. Обида, копившаяся по капле, стала вдруг такой острой, что она эгоистично решила: "Не буду больше писать, пусть-ка он повоюет без моей помощи! Посмотрим, как пойдут у него дела". Она даже не отправила два уже написанных письма. Одно было адресовано, как всегда, Линкольну, а второе - генералу Гранту. Кроме очередных рекомендаций по ведению военных действий и борьбе с лазутчиками врага, в частности советов использовать негритянские батальоны и полки в ночное время (ведь негров ночью не видно), оба письма содержали нечто новое. В связи с началом интенсивных завершающих операции по разгрому южан Тусси советовала Линкольну быть особенно осторожным в смысле личной безопасности, не лезть на рожон, не подставлять свою голову под шальные пули. Письмо же Гранту содержало прямое требование усилить охрану президента. Тусси спрятала эти письма в большой том Шекспира и вскоре почти забыла о них...
      Наступление северян на Ричмонд развивалось успешно. Хотя войска генерала Ли яростно сопротивлялись и даже предприняли контрнаступление на Вашингтон, они были отражены и разгромлены. Третьего апреля 1865 года войска Гранта вошли в Ричмонд. Девятого апреля армия генерала Ли сдалась. Со дня на день ожидалась капитуляция и остальных войск южан... В доме Марксов все поздравляли друг друга, ликовали, словно настал большой и веселый праздник.
      Газеты в эти дни ожидались с особым нетерпением и читались с невероятным тщанием. Сначала их читал Мавр, потом - остальные, затем газеты вновь возвращались в кабинет Мавра.
      Шестнадцатого апреля, как всегда, Мавр забрал после завтрака все газеты и скрылся в своем кабинете на втором этаже. Но почти тотчас он вышел из кабинета и стал спускаться в столовую, где вся семья еще сидела за столом. В руках он держал одну газету. Спустившись до половины лестницы, он остановился и тяжело оперся о перила. Газета упала. На нем не было лица. Даже сквозь его обычную сильную смуглость проступила мертвенная бледность.
      - Что?.. - раньше всех своим чутким на беду сердцем угадав несчастье, вскочила Женни. В ее голосе была такая тревога, что внезапно все притихли.
      - Вчера... позавчера, - никто никогда не видел Мавра косноязычным, позавчера... в театре Форда... убит Линкольн...
      За столом не раздался ни один звук. Минуту, две, три длилась глухая тишина... Вдруг - резкий удар упавшей на пол вилки и тотчас захлебывающийся, отчаянный, безысходный крик Тусси:
      - Что я наделала? Что наделала!.. Это я, это я... я виновата! - она вскочила, с треском отшвырнула стул и бросилась в свою комнату.
      ...Когда через несколько мипут к ней вошли, она лежала ничком на своей кровати, в беспамятстве, а на полу валялся большой черный том Шекспира.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      В последнее время Энгельс поздно возвращался из конторы. Уже приближалась середина сентября, а он все не мог разобраться и покончить с делами, скопившимися за время его месячного путешествия по Швеции, Дании и Германии в июле - августе. И сегодня утром, уходя, он сказал, что вернется часов в семь. Поэтому, когда в начале пятого Лиззи* увидела в окно возвращающегося мужа, она сразу поняла: что-то случилось...
      _______________
      * Первая жена Энгельса Мери Бернс умерла в 1863 году.
      - Лиззи, милая! - крикнул Энгельс, распахнув через минуту дверь. - К нам едет Мавр!..
      Ах, вот оно что! Ну конечно. Как она могла не догадаться? Ведь только эта весть да еще, пожалуй, признаки экономического кризиса - за ним, как полагали Маркс и Энгельс, может последовать революция! - способны привести в такой восторг мужа. Лиззи вспомнила, каким ошалевшим от радости, дурашливым мальчишкой был ее сорокасемилетний супруг в конце мая, накануне предыдущего приезда своего друга. Тогда Мавр только что вернулся из Ганновера от Кугельмана, где вычитывал первые листы начавшей наконец поступать из Лейпцига корректуры "Капитала", и сразу примчался сюда.
      - Читай! - Энгельс торопливо поцеловал жену и на мгновение развернул перед ее глазами синюю бумажку. Это была телеграмма. "Выезжаю с Юстонского вокзала 4.15 пополудни", - успела схватить взглядом Лиззи.
      - Погоди, но когда? Сегодня? Завтра?
      - Сегодня! Сегодня! Сегодня!
      - Но ведь это значит, что Мавр уже в пути...
      - Да, в пути! Да, в пути!.. - как слова какой-то веселой песни-заклинания, пропел Энгельс.
      - Перестань дурачиться! Лучше подумай о том, что у нас ничего не готово...
      - Как это - ничего? - Энгельс в изумлении сделал шаг назад. - У нас есть прекрасный рейнвейн, кларет, даже есть шампанское! То есть у нас имеется мощная основа для достойной встречи. Остальное - дело твоей сообразительности и ловкости, в которых ты еще ни разу не дала мне повода усомниться. Словом, сделай все, что делаешь в таких случаях всегда. Мне тоже надо произвести некоторую подготовку, а потом я пойду его встречать.
      Наскоро пообедав, Энгельс удалился в свой кабинет, а Лиззи занялась хозяйственными хлопотами.
      Через полчаса, немного придя в себя после первой буйной радости, Энгельс вышел из кабинета все с той же телеграммой и с двумя письмами Маркса в руках.
      - Знаешь, Лиззи, - сказал он голосом, в котором слышались одновременно и задумчивость и недоумение, - теперь, когда я вновь обрел некоторую способность сопоставлять факты и размышлять, приезд Карла рисуется мне и странным и загадочным.
      - Что такое? - подняла голову жена.
      - Да видишь ли, он пишет в письме: "Я очень сердит на Мейснера". В письме, отправленном на другой день, снова негодует: "Медлительность Мейснера ужасна..." В этом негодовании все дело! Мавр торчит дома, и ему, конечно, не работается, потому что со дня на день он ждет экземпляры своего "Капитала", а их все нет и нет... Издатель действительно страшно затянул дело. И я был убежден, что, пока экземпляры не придут, Мавр, конечно, никуда не тронется из Лондона. Его можно понять. В этой книге столько лет его жизни, бессонных ночей, сил, ума и сердца, нервов и крови... И вдруг сегодня эта телеграмма!
      - Вероятно, она означает, что экземпляры наконец получены...
      - Ты гений, Лиззи! Я сам думаю так же! А кроме того, я подозреваю, что Мавр появится перед нами с "Капиталом" в одной руке и с женихом Лауры - в другой. Понимаешь, насколько все это важно и ответственно?
      - Ты почему-то всегда уходил от моих расспросов о Лафарге. Что все-таки ты о нем думаешь как о будущем муже Лауры?
      Что он думает? Имя Лафарга стало появляться в письмах Мавра года полтора назад в связи с рассказами о делах в Генеральном совете Интернационала - Лафарг занимал там должность секретаря-корреспондента для Испании. Он креол, родился на Кубе, в семье виноторговца, ему двадцать пять лет, на три года больше, чем Лауре. По словам Мавра, это красивый, интеллигентный, энергичный парень... Казалось бы, все хорошо, но были, однако, некоторые обстоятельства, заставлявшие относиться к сватовству Лафарга с немалой осторожностью. Прежде всего, он еще, как говорится, не стоит на своих ногах. За участие в международном студенческом конгрессе в Льеже его на два года исключили из Парижского университета, где он учился на медицинском факультете. Переехав в Лондон, Лафарг стал работать в Интернационале и посещать медицинскую школу при знаменитом госпитале святого Варфоломея. Там он намерен получить диплом врача. Но будет ли этот диплом действителен и во Франции, куда Лафарг, вероятно, предполагает вернуться с молодой женой, - это еще вопрос.
      Кроме того, в буйной голове недоучившегося студента еще недавно бродило немало прудонистских и других завиральных идей. Их отзвуки слышны порой и теперь. В своих статьях, в речах на заседаниях Генерального совета он и его друзья-студенты из Франции, например, объявляют войну отжившей и словно бы уже не грозящей ныне человечеству; нация, национальность для них предрассудок вчерашнего дня истории, бессмыслица. И вообще, всех, кто, по их понятиям, усложняет социальный вопрос "суевериями" старого мира, они склонны почитать реакционерами, а себя, разумеется, подлинными творцами прогресса и революции.
      В своих прудонистских взглядах Лафарг проявлял порой большую твердость. Когда Энгельс в последний раз ездил в Лондон, Лаура со смехом показала ему письмо Мавра, посланное в свое время из Маргета, где он лечился и отдыхал. В самом конце была фраза: "Этот надоедливый парень Лафарг мучает меня своим прудонизмом и, должно быть, до тех пор не успокоится, пока я не стукну крепкой дубиной по его креольской башке".
      - Как ты думаешь, дядя Фред, - с шутливым испугом расширив свои прелестные зеленоватые глаза, спросила Лаура, - Мавр может дубиной?
      - Еще как! - уверенно воскликнул Энгельс. - Но будем надеяться, что до этого дело все-таки не дойдет. Я убежден, что пройдет два-три месяца тесного общения с Мавром, и прудонизм твоего избранника улетучится подобно... - Нужное сравнение почему-то не приходило на ум. Лаура нетерпеливо тряхнула головой, ее пышные каштановые волосы с золотистым солнечным оттенком затрепетали. - Как туман с восходом солнца, - закончил Энгельс и мягко положил руку на голову Лауры.
      Действительно, прудонизм Лафарга не слишком страшил ни отца Лауры, ни Энгельса. Они считали, что это временное и поверхностное увлечение молодости. Серьезную тревогу вызывало другое - крайности характера, необузданность темперамента Поля, да еще отсутствие у него законченного образования и профессии, - все это могло сильно осложнить семейную жизнь. Ведь и помолвка-то, вернее, довольно условная "полупомолвка", как выражался Энгельс, была в значительной степени результатом этой крайности: родители Лауры согласились на нее лишь после того, как у них возникли опасения, что буйный кубинец может, чего доброго, наложить на себя руки.
      А что творилось с Лафаргом, как он неистовствовал в тот день, когда Лаура решительно объявила ему, что для настоящего формального обручения должно быть получено согласие Энгельса!
      - При чем тут Энгельс? При чем? При чем? - негодовал ошарашенный полужених. - Кто он тебе? Родной дядя? Духовник? Душеприказчик? Он в Манчестере, а мы в Лондоне...
      - Не смей так говорить! - топнула ногой обычно сдержанная Лаура. Энгельс для меня Энгельс. Этим сказано все. А если ты не согласен...
      - Я согласен! - обреченно ударил себя в грудь обоими кулаками Лафарг. - Но где гарантия, что после Энгельса вы со своим папочкой не потребуете, чтобы я добился еще и согласия Гарибальди?!
      Лаура засмеялась.
      - Отличная мысль! Надо будет обсудить ее с Мавром и Мэмэ.
      Будучи человеком остроумным и богато одаренным чувством юмора, Лафарг, однако, совершенно не понимал шуток, когда они касались его отношений с Лаурой.
      - Что?! - с неподдельным страхом воскликнул он. - Ты серьезно?
      Лаура знала: если она потребует, чтобы Лафарг получил согласие не только Гарибальди, но еще и тибетского далай-ламы или русского царя Александра Второго, то Поль, извергнув из своей груди целый вулкан негодования, все-таки примирится и с этим. Ей стало жаль его, и она протянула ему для поцелуя ладошку.
      - Ну хорошо, - сказала она, - согласие Гарибальди не обязательно, но без согласия Энгельса ни о чем не может быть и речи.
      - Между прочим, у твоего Энгельса, - сказал все еще взвинченный Лафарг, - насколько я могу судить по фотографиям, борода растет вбок. Странно, что вы никто этого не замечаете.
      - Энгельс - красавец! - Лаура выдернула руку из медлительных рук Лафарга. - Его борода так же прекрасна, как борода Мавра. Запомни это на всю жизнь, если ты действительно хочешь, чтобы я стала твоей женой.
      ...Со времени "полупомолвки" минуло больше года. Все это время Мавр очень часто подшучивал над Лафаргом. Каких только прозвищ он ему не давал! Рыцарь печального образа, Дитя природы, Негритос... Однажды в письме к Элеоноре, которая в то время вместе со старшими сестрами находилась в Гастингсе, он даже назвал его "потомком гориллы", который с трудом переносит разлуку с "бархатной мышкой", то есть с Лаурой. Энгельс, сам большой охотник до всяких прозвищ, называл Лафарга в письмах Электриком за то, что тот возлагал большие надежды на электричество при лечении разных болезней.
      Но за шутками, дружескими усмешками, подтруниванием весь этот год в душе и Мавра и Энгельса таилось беспокойство и опасения за будущее Лауры. Весь год Лафарг, ранее приняв требование Лауры о получении согласия Энгельса, пытался, однако же, то так, то этак обойти это требование или уговорить Лауру отказаться от него. Но наконец понял, что его старания бесполезны. И вот он едет в Манчестер. Все решится там.
      - Ты спрашиваешь, Лиззи, что я думаю о Лафарге и почему ухожу от расспросов, - задумчиво проговорил Энгельс. - Ухожу потому, что слишком мало знаю о нем, еще ни разу не видел его. А думаю я о Поле мыслями Мавра. Помнишь, он писал в прошлом году, что, мол, по правде сказать, мне нравится этот парень, но в то же время я ревниво отношусь к его захватническим планам по отношению к моему старому "личному секретарю". Я тоже не могу не ревновать. Ты знаешь, что всех детей Мавра я люблю как родных. И ощущаю это с каждым годом тем сильнее, чем очевиднее становится, что своих детей судьба, кажется, нам так и не пошлет...
      Маркс и Лафарг ехали в своем отделении одни. Пользуясь вынужденным досугом и тем, что им никто не мешал, они, то возбуждаясь, то приглушая голоса, вот уже второй час говорили, говорили, говорили... Руки того и другого были заняты. Маркс держал большую увесистую книгу - только сегодня утром присланный Мейснером первый том "Капитала" - подарок Энгельсу. Рядом на диванчике лежала широкая плоская коробка. И она, очевидно, таила в себе что-то интересное. В руках у Лафарга обернутый куском старого пледа огромный полуторалитровый бокал, который он привез из Бордо, где был недавно у своих родителей, - тоже подарок Энгельсу.
      Маркс, привыкший во время беседы прохаживаться, порой клал книгу, вставал, делал два шага и, уткнувшись в дверь, удрученно садился на свое место, причем каждый раз коробке грозила опасность быть раздавленной. Лафарг тоже и гораздо чаще, чем собеседник, ставил свой бокал, вскакивал, но не устремлялся шагать, а делал несколько как бы разряжающих его волнение жестов и садился. И все это так резко, энергично, что Маркс настороженно протягивал руку, опасаясь, как бы не упал на пол и не разбился бокал. Еще бы! Ведь Лафарг говорит, что это редчайший сорт хрусталя и отменная работа. Фред будет рад, он умеет ценить подобные вещи...
      Со стороны эти поочередные вскакивания выглядели довольно комично, но ни маститый философ, ни молодой влюбленный медик не видели и не могли сейчас видеть себя со стороны - так они были увлечены беседой.
      - Да, дорогой мой, да, - говорил Маркс, слегка ударяя кулаком по книге. - Если вы хотите продолжать отношения с Лаурой, то нужно отказаться от своего метода, так сказать, ухаживания. Вы прекрасно знаете, что твердого обещания еще нет. Но если бы даже она была помолвлена с вами по всем правилам, то и тогда вам не следовало бы забывать, что слишком большая интимность более чем неуместна. Вы поразили меня с самого начала. Я с ужасом наблюдал перемены в вашем поведении изо дня в день за геологический период одной только первой недели вашего знакомства...
      - Первой недели? - изумленно переспросил Лафарг. - Вы помните первую неделю нашего знакомства?
      - Прекрасно помню.
      - А для меня все это время с того дня, как я увидел Лауру, слилось в один сплошной, нерасчленимый кошмарный поток.
      - Это вижу не только я... - усмехнулся Маркс и, минуту помолчав, продолжал: - На мой взгляд, истинная любовь выражается в сдержанности, скромности и даже робости влюбленного по отношению к своему кумиру.
      - Кумир - это уже попахивает восемнадцатым веком, религией...
      - Да, кумир, чем бы это ни попахивало!
      - Ваша жена была для вас кумиром?
      Маркс ответил не сразу. Он что-то перебирал в памяти, вспоминал, видимо, подыскивал аргумент поубедительней. Потом медленно проговорил:
      - Вот послушайте несколько стихотворных строк... - Он набрал полную грудь воздуха и прочитал:
      Исполниться надежде
      Настал желанный срок,
      Обрел я то, что прежде
      В мечтах лишь видеть мог.
      Все то, чего мой разум
      Не одолел трудом,
      Открылось сердцу разом
      Во взгляде дорогом...
      - Это ваши стихи, Мавр? - удивился Лафарг.
      - Да, мои. Таких стихов тридцать лет тому назад я написал три тома. Все они были посвящены невесте... Стишки так себе, и даже менее того, но в этих восьми строках разве не видно отношение к любимой как к кумиру?.. А у вас я вижу слишком непринужденное проявление страсти да преждевременную фамильярность.
      - Но, Мавр! - взмолился Лафарг. - Меняются времена, меняются и нравы.
      - Да, нравы меняются, но мы, коммунисты, должны заботиться о том, чтобы они менялись к лучшему, пока хотя бы лишь в нашей среде.
      - Сделайте же наконец скидку на мой креольский темперамент! - Лафарг вскочил. - Вы родились в Пруссии, а я кубинец, в моих жилах течет не только французская, но и негритянская кровь!
      - Если вы не перестанете ссылаться на свой темперамент креола, то моим отцовским долгом будет встать с моим немецким здравым смыслом между вашим темпераментом и моей дочерью. - Маркс действительно встал, шагнул к двери и, прислонившись к ней спиной, продолжал говорить, словно вырезая по камню каждое слово: - Если, находясь вблизи нее, вы не в силах проявлять любовь в форме, соответствующей лондонскому, а не гаванскому меридиану, не в состоянии умерить свой пыл до уровня английских нравов, то Лаура - уж позвольте мне быть откровенным до конца - безо всяких церемоний выставит вас за дверь, и вам придется любить ее на расстоянии... Имеющий уши да слышит.
      Яростно вращая огромными белками, выделявшимися на его смуглом лице, Лафарг опустился на сиденье и, снова взяв в руки бокал, горестно прижал его к себе. Маркс тоже примирительно сел. Ему хотелось шуткой разрядить напряжение, и он сказал:
      - А между прочим, дорогой Лафарг, в своей личной жизни вы стоите совсем на иной, даже прямо противоположной позиции, чем в общественной. В Генеральном совете Интернационала вы доказываете, что нации - это пережиток, фикция, а здесь требуете себе особых прав на том основании, что по рождению вы кубинец и в ваши жилы от бабушки-мулатки проникло несколько капель негритянской крови...
      Молодой человек, как видно, не слушал. Он сидел неподвижно, весь поглощенный какими-то своими мыслями. Вдруг он словно проснулся, опять вскочил и воскликнул:
      - Но поймите же, шестого августа исполнится уже год, как мы помолвлены!
      - Уже год? - Маркс сделал ударение на "уже". - Я бы сказал "еще только" год. Вы знаете, сколько лет были обручены мы с Женни?
      - Знаю! Семь! Но уж не хотите ли вы сказать, что все последователи Маркса должны проходить такой срок? Может быть, вы внесете такое требование в Устав Интернационала или в новое издание "Коммунистического манифеста"?
      Маркс расхохотался. Нет, этот парень за словом в карман не полезет...
      - Да, я внесу такое требование, - сказал он с преувеличенной решимостью, хлопнув ладонью по книге. - Но поскольку вы, мой возможный будущий зять, никакой не последователь Маркса, а завзятый прудонист, то для вас можно установить срок... ну, пожалуй, всего в пять лет.
      - Пять?! - испуганно воскликнул Лафарг, как всегда не поняв шутки, поскольку она касалась его отношений с Лаурой.
      - Пять, - спокойно подтвердил Маркс. - Вот если бы вы были лассальянцем, я бы ограничился тремя. И пожалуй, только для бакунистов можно установить срок в полтора года. Но вы не выдержали еще и такого срока.
      Лафарг наконец сообразил, что над ним шутят. Он немного успокоился и сказал:
      - Но ведь вы, Мавр, хоть и ждали свою Женни семь лет, однако в моем возрасте были уже женаты. Я же не виноват, что не встретил Лауру раньше.
      - Вот тут мне возразить вам нечего, - развел руками Маркс. - Резонно. Да, я женился на двадцать шестом году. Но, дорогой друг, я к тому времени уже был доктором философии. А вы все еще студент. Ваша карьера во Франции наполовину разбита событиями в Льеже, а для вашей акклиматизации в Англии у вас пока что отсутствует необходимое условие - совершенное знание языка. В лучшем случае ваши шансы проблематичны.
      - Вы еще не знаете, на что я способен! - жарко перебил Лафарг.
      - Догадываюсь, - многозначительно покачал головой Маркс. - Наблюдение убедило меня в том, что вы по природе не труженик, несмотря на приступы лихорадочной активности и добрую волю. В этих условиях вы будете нуждаться в поддержке со стороны, чтобы начать жизнь с моей дочерью. Я вам такую поддержку оказать не смогу.
      - Ну о чем вы говорите! Мой папа... - снова вскочил Лафарг.
      - Сядьте и слушайте, - властно усадил парня Маркс. - Да, я вам помогать не смог бы. У меня в свое время были средства, но вы знаете, что все свое состояние я принес в жертву революционной борьбе. И не сожалею об этом. Наоборот. Если бы мне нужно было снова начинать свой жизненный путь, я сделал бы то же самое. Только я не женился бы.
      - Неужели? А кумир? - Белки Лафарга заметались.
      - Кумир остается кумиром. Но я не женился бы. Именно потому, что Женни всегда была для меня кумиром и я слишком люблю ее. На ее хрупкие плечи я взвалил нечеловеческую тяжесть. Я не могу себе этого представить, но, может быть, лучше, если бы я любил ее издалека. Поскольку это в моих силах, я хочу уберечь мою дочь от рифов, о которые так долго и больно билась и бьется жизнь ее матери. Вы должны быть сложившимся и крепко стоящим на ногах человеком, прежде чем помышлять о браке.
      - Мой папа... - опять попытался что-то вставить Лафарг, но Маркс не дал себя перебить и решительно закончил:
      - Как ни суровы мои слова, но, я надеюсь, они не удивили вас, ибо вы, убежденный реалист, не можете ожидать, чтобы я отнесся к будущему моей дочери как идеалист.
      - Спасибо, что вы хоть назвали меня реалистом. - Лафарг слегка наклонил голову. - Так вот, как реалист, я напоминаю вам, что я единственный сын своих родителей. Мой папа довольно состоятельный человек...
      - Я глубоко уважаю господина Франсуа Лафарга, - поняв, что хочет сказать собеседник, остановил его жестом Маркс. - И это очень хорошо для вас, что у него есть кое-какие средства, но поймите же, в двадцать пять лет строя свой семейный очаг, закладывать в его основание камни, которые называются "мой папа" и "моя маман", крайне несерьезно.
      - Ну хорошо, хорошо, - сдался наконец Лафарг; ему стало неудобно за "папа", хоть бы "отец" сказал. - Я приложу все силы, чтобы в ближайшие несколько месяцев получить диплом врача.