Виллих ничего не ответил, повернулся на бок и вскоре затих.
      Ночь прошла спокойно.
      Двенадцатого июля день с утра занимался такой же ясный и жаркий, как предыдущие. Леса и поля, облака и реки, дороги и тропы - все на земле и в небе было тихо, благостно и красиво, - все, кроме этих четырехсот пятидесяти человек, оборванных, уставших душой и телом, уставших той усталостью, что не проходит за ночь даже самого крепкого сна. Им, этим людям, предстояло в столь прекрасный день покинуть родину, оставив здесь свои разбитые надежды, и начать новую, неведомую жизнь на чужбине.
      Конные дозорные донесли, что на пять километров в округе противника нет. Виллих приказал построить отряд. Строились медленно, нехотя, словно ноги у всех были налиты свинцом. Когда наконец построились, Виллих, Энгельс и еще три офицера вышли к середине построения. Виллих сделал два шага вперед, осмотрел нечеткие ряды и негромко начал:
      - Солдаты! Борьба окончена, мы проиграли. Через полчаса вы покинете родную землю. Но пока мы здесь, на нашей земле, я хочу сказать вам несколько слов.
      Он говорил тем же хрипловатым голосом, что и ночью. Бойцы слушали внимательно.
      - Прежде всего вспомним тех, кого мы оставляем в этой земле. В суматохе отступления, в азарте боев нам далеко не всегда удавалось воздать им те почести, которые они заслужили. Так давайте же хотя бы теперь на последнем клочке немецкой земли, который еще принадлежит нам, почтим их память минутой молчания.
      Виллих сдернул фуражку, утренний ветерок взметнул: его волосы, и Энгельс вдруг заметил у него сбоку две неяркие седые пряди. Вслед за командиром обнажили голову все. Ряды бойцов подтянулись в скорбном молчании. Стало так тихо, что каждый, казалось, слышал стук своего сердца.
      Через минуту Виллих надел фуражку и продолжал:
      - А еще я хочу вам сказать: спасибо за верную службу революции. Никто не знает, как сложится наша жизнь дальше, какие события впереди, но если нас ждет новая революция и новые бои, то я хотел бы встретить их вместе с вами. Спасибо, солдаты...
      Виллих повернулся, и Энгельс увидел в его глазах тот же блеск, что поразил его во время ночного разговора.
      - Скажи и ты. - Виллих кивнул в сторону отряда.
      Что ж, пожалуй, надо. Эпгельс вышел на то место, которое только что занимал командир, и, немного помолчав, собравшись с мыслями, сказал:
      - Солдаты! Вы знаете, что командир отряда и я коммунисты. Поэтому с особой радостью мы наблюдали среди вас множество истинно пролетарских натур. Тех натур, которые слишком горды, чтобы кому бы то ни было льстить или принимать лесть от других, слишком проницательны, чтобы не видеть своекорыстия мелкой буржуазии, захватившей руководство нашим восстанием, но которые все же бесстрашно вступали в бой, поскольку речь шла о свободе и справедливости.
      Энгельс окинул взглядом ряды, остановился на нескольких особенно близких лицах, сейчас осунувшихся, темных, и продолжал:
      - Вам известно, что в нашем отряде мы с Августом Виллихом не одни коммунисты, нас много. И вот здесь, на последнем клочке свободной земли, в последний час нашего боевого братства, когда никто не посмеет лицемерить или сказать неправду, я хочу спросить: известен ли вам, солдаты, хоть один случай, когда бы коммунист спрятался в бою за спину товарища?
      Ряды одобрительно загудели, зашевелились, раздались голоса:
      - Нет! Не было такого!
      - Вы везде были с нами и всегда впереди!
      Энгельс поднял руку:
      - Спасибо, товарищи! Я смело задал вам этот вопрос, потому что своими глазами видел коммунистов в бою. Они достойно представляли здесь партию пролетариата, и никто не может бросить им ни малейшего упрека. Самые убежденные коммунисты были и самыми смелыми солдатами. Вспомните хотя бы Иосифа Молля, часовщика из Кёльна. Он был моим другом...
      Молля, несмотря на краткость его пребывания в отряде, знали почти все. Поэтому при его имени по рядам словно пробежал шелест, словно вырвался общий вздох. Энгельс переждал несколько мгновений и закончил:
      - Мы живем в сложное и трудное время. Но как бы ни были круты его повороты, коммунисты всегда будут с вами, товарищи, будут там, где всего трудней и опасней.
      Энгельс вернулся на свое место, и вперед опять вышел Виллих. Сейчас он должен был подать последнюю, самую последнюю команду своему отряду: "Разрядить ружья!" Полковник Курц предупреждал, что это необходимо сделать еще здесь, на правом берегу Рейна, иначе швейцарцы не пустят через границу.
      Виллих стоял в необычной для него растерянной позе, бледный, и молчал: у него перехватило горло и он не мог произнести ни слова. Тишина становилась все напряженнее и тягостнее. Наконец Виллих повернулся к Энгельсу и срывающимся шепотом проговорил:
      - Подай команду...
      Энгельс с удивлением взглянул на Виллиха, подошел к нему и, подавляя в себе горечь, досаду, боль, внятно и громко скомандовал:
      - О-р-р-р-ужие раз-рядить!
      Строй пришел в движение, зашевелился: бойцы выполняли команду. Вдруг где-то совсем близко грянул выстрел. В задних рядах произошло быстрое движение, люди расступились, и все увидели лежащего на земле ничком молодого волонтера, рядом в траве еще дымился его пистолет. К нему бросились, но он был уже мертв: выстрел в висок оказался точным. Виллих и другие офицеры подошли к самоубийце.
      - Это Майстер, Каспар Майстер, - растерянно прошептал кто-то.
      Волонтера перевернули на спину. Молодые серые глаза изумленно уставились в небо.
      - Он пришел к нам еще в Нёйштадте, был ранен, пережил все тяготы похода...
      Виллих наклонился, смежил веки покойнику, тихо проговорил:
      - Да, все пережил, все тяготы, но пережить горечь поражения и боль расставания с родиной его молодое сердце не смогло.
      На близлежащей высотке, на самой вершине, вырыли могилу и похоронили эту последнюю, столь непредвиденную жертву восстания.
      Через полчаса, перейдя Рейн, отряд уже был на швейцарской территории. Невольно оглядываясь на тот, родной берег, бойцы долго еще видели на вершине холма бугорок свеженасыпанной земли, словно вобравший в себя всю горечь и печаль этого похода.
      Ч А С Т Ь В Т О Р А Я
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Минуло несколько лет после революции 1848 года...
      Маркс находил вполне естественным, что поражение революции всегда так потрясает ее участников, в особенности выброшенных в изгнание, что даже сильных людей делает на более или менее продолжительное время словно бы невменяемыми. Они не могут дать себе отчета в ходе истории, не могут понять, что форма революционного движения изменилась. Поэтому часть их впадает в безнадежный пессимизм, отказывается от всякой борьбы и даже ренегатствует, другая часть предается игре в тайные заговоры и путчи, идет на террористические акты, всеми средствами гальванизирует вооруженную борьбу.
      Маркс и Энгельс прекрасно понимали опасность и вредность обеих крайностей. Сами они года через два после революции в какой-то мере тоже отошли от открытой партийно-политической борьбы. Энгельс по настоянию отца и для того, чтобы иметь хоть какую-то возможность материально помогать Марксу, жил в Манчестере и занимался делами отцовской торговой фирмы. Но это отнюдь не была капитуляция. Для открытой борьбы пока просто не было эффективных путей. Друзья видели сейчас свою задачу в том, чтобы готовить революцию теоретически, научно.
      Маркс, живя в Лондоне, с головой ушел в литературную работу, приступил к главному труду всей своей жизни - "Капиталу".
      Вместе с Энгельсом они создавали революционную науку, воспитывали партийные кадры. Это было в ту пору единственно возможным и необходимым революционным делом. А трусы и авантюристы, при всем их внешнем различии столь схожие в плоско-упрощенном подходе к жизни, лишь отвлекали от дела. Вот почему с таким гневом Маркс говорил об этих людях, которым "приходит наитие "свыше", которые не тратят ни малейших усилий на реальную практическую работу: "Зачем этим счастливчикам мучить себя изучением экономического и исторического материала? Ведь все это так просто... Все так просто!"
      На Дин-стрит, 28, где Маркс жил со своей семьей вот уже не первый год, к нему раза два наведывался какой-то таинственный господин весьма респектабельного вида. Хозяина он никак не мог застать дома, а на вопросы Женни, кто он такой и с какой целью ему нужен Маркс, в первый раз ничего не ответил, во второй же сообщил, что Маркса ему надо непременно видеть лично по крайне важному делу.
      Наконец однажды утром настойчивому визитеру повезло - он нагрянул, когда Маркс еще не ушел работать в библиотеку. Женни проводила его к Карлу и по своему обыкновению не слишком торопилась оставить посетителя наедине с мужем, перебирая на столе бумаги, которые ей надо было сегодня переписать. Гость не представлялся и не начинал разговор. Маркс, указав рукой на кресло, начал сам:
      - С кем имею честь?
      В последнее время ему чаше всего приходилось сталкиваться с людьми лишь двух упомянутых выше идейно-психологических разновидностей, поэтому Маркс, вглядываясь в гостя, невольно пытался отгадать, кто перед ним на этот раз.
      - Видите ли, господин Маркс, я хотел бы поговорить наедине, негромко, но внятно начал гость.
      Маркс улыбнулся. Вопреки ожиданию незнакомец раскрыл себя с первой же фразы. Ну конечно, он из племени заговорщиков и авантюристов. Они были особенно активны в дни самой революции - им не терпелось ускорить ее ход, во что бы то ни стало расширить, перебросить из одной страны в другую. В начале марта сорок восьмого года, когда революция во Франции уже совершилась, а в Германии еще не начиналась и, естественно, никто не мог с уверенностью сказать, что она там непременно вот-вот начнется, - в те дни один из них, Георг Гервег, известный немецкий поэт, начал сколачивать отряд из живших во Франции соотечественников с целью вторгнуться в Германию, вызвать там революцию и провозгласить республику.
      Используя революционное воодушевление масс, тупоголовые демагоги осуществили свой замысел. Последствия оказались самыми плачевными. Легион Гервега был разгромлен нюрнбергскими войсками при Нидердоссенбахе, что в земле Баден.
      Вспомнив эту внешне красивую, а по существу глупую, жалкую и преступную историю, Маркс болезненно поморщился.
      - Моя жена, - сухо сказал он, - в курсе всех моих дел, писаний и встреч.
      - И все-таки, господин Маркс, - настаивал гость. - Прошу прощения у мадам, однако...
      - Ну хорошо. Ты слышишь, Женни?
      Та пожала плечами, повернулась и вышла.
      - Позвольте представиться, - начал, смущенно улыбаясь, гость. Густав Леви, адвокат из Дюссельдорфа. Я безмерно счастлив видеть воочию и пожимать руку великого борца за социализм.
      - Приятно познакомиться, - сдержанно-отчужденно сказал хозяин.
      - Господин Маркс! - проникновенно воскликнул Леви. - Я убежденный последователь идей социализма. До недавних пор моей путеводной звездой, моим кумиром социалистической мысли был Фердинанд Лассаль. Я, как и тысячи рабочих Германии, от имени которых я к вам приехал...
      - Вот как? - заинтересованно перебил Маркс. - От каких же рабочих?
      - От рабочих Изерлона, Золингена и некоторых других промышленных городов... Все мы, я повторяю, до недавних пор считали Лассаля своим учителем, вождем, поклонялись ему.
      - Так, так, - постучал пальцем по столу Маркс. - Но не слишком ли суммарно вы говорите, не превышаете ли свои полномочия, делая такие заявления от имени рейнского рабочего класса? Я помню, что многие рабочие тех мест почти всегда с некоторой настороженностью относились к Лассалю.
      - Нет, господин Маркс, мы его боготворили! Но... - Леви сделал паузу, чтобы видно было, как трудно ему сказать то, что он должен сказать, - но он предал нас. Точнее говоря, готовится предать... Он постыдно подпал под влияние графини Гацфельдт, живет на ее счет и теперь собирается вместе с ней переехать в Берлин. Рабочих, идеи социализма он бросит как ненужное ему теперь оружие и перейдет к буржуазии. В этом уже нет никаких сомнений.
      - То, что вы говорите, очень серьезно, - строго сказал Маркс. - Какие у вас основания так думать, какие факты?
      - Фактов сколько угодно, множество. Но я приехал не для того только, чтобы информировать вас о падении Лассаля, моя главная цель совсем в другом. Поэтому я позволю себе привести лишь один факт и этим ограничиться. Судите сами. Лассаль прекрасно знает меня как последовательного революционера и убежденного социалиста. И вот недавно я попросил у него взаймы две тысячи талеров. Как же, вы думаете, поступил Лассаль - Фердинанд Лассаль, вождь германских рабочих, светоч социалистической мысли? Он дал мне только пятьсот! - как уничтожающий аргумент Леви энергичным движением выбросил перед своим лицом растопыренную короткопалую пятерню.
      За дверью раздался приглушенный смех Женни. Меблированная квартира Марксов была так мала - всего две жалкие комнатки, - что если в одной из них говорили немного громче обычного, то в другой все можно было слышать, даже не желая этого. Ну а сдерживать смех, как и муж, Женни никогда не умела.
      - Но все-таки дал! - владея собой на этот раз несколько лучше своей жены, воскликнул Маркс.
      - Да, но лишь четверть той суммы, которую я просил.
      - И следовательно, по вашей логике, он стал теперь лишь четвертью революционера?
      - Как? Вас это не убеждает?
      - Хорошо, - примирительно сказал хозяин. - Перейдем наконец к главному, ради чего вы приехали. Оставим Лассаля с его графиней и талерами в покое, разберемся во всем этом потом.
      - Да, господин Маркс, - Леви обрадовался. - Итак, Лассаль предал. И вот всю свою любовь, всю веру и благоговение, обожание и надежду мы теперь перенесли на вас.
      - Я вам уже сказал, - с нажимом проговорил Маркс, - что о Лассале лучше поговорить особо, мне тут многое неясно. Но так как вы не можете отказаться от принятой вами схемы и без нее, вероятно, не в силах закончить изложение своих мыслей, то я не стану больше возражать. И условно допустим, что все взоры обращены на меня. Что дальше?
      - Господин Маркс! - по голосу Леви было ясно, что наконец-то он приступает к сути. - У вас скоро день рождения.
      Неподдельное удивление и даже растерянность отразились на лице Маркса.
      - Ну, не очень скоро, но, конечно, день рождения будет, - проговорил он.
      - Я знаю: пятого мая. Но в данном случае это срок небольшой.
      - Для чего - небольшой?
      - Один момент, господин Маркс. Пятого мая ваш юбилей, вам исполнится сорок лет. И вот в день юбилея великого революционера...
      - Извините, прежде всего какой же это юбилей - сорок лет? А кроме того, вы меня несколько старите.
      - Неужели? - Леви растерялся и даже как-то сник.
      - Уверяю вас - до сорока еще несколько лет. Я пока совсем молодой человек. А сорок - это страшно подумать!
      - Ну, как бы то ни было, - довольно быстро пришел в себя Леви, - а пятого мая у вас день рождения.
      - Не отрицаю. - Маркс все никак не мог понять, куда клонит гость.
      - В этот знаменательный день мы, ваши единомышленники и почитатели, решили преподнести вам подарок...
      - Бог мой! - Маркс сокрушенно развел руками. - Вот к чему городился весь огород! Не надо мне никакого подарка. И без этого мои враги кричат, что я эксплуататор, наживаюсь на рабочих... Но позвольте, - Маркс вдруг насторожился, - ведь о подарках вроде бы не принято предупреждать, а вы почему-то предупреждаете, и к тому же за несколько месяцев. Хотелось бы знать - почему?
      - Видите ли, мы решили преподнести вам особенный и очень дорогой подарок...
      - Особенные мне особенно не нужны, дорогие тем более. За всю мою жизнь самым дорогим подарком для меня были сорок долларов, которые в Америке один безвестный немецкий рабочий-эмигрант отдал моему товарищу на издание моей брошюры "Восемнадцатое брюмера". То был прекрасный подарок к тридцать четвертому дню моего рождения.
      - Нет, господин Маркс, речь идет не о долларах, не о серебре или золоте... Мы преподнесем вам подарок, - голос Леви сделался пророчески-торжественным, - который только и может быть достойным великого революционера, бесстрашного борца, железного вождя пролетариата. Мы преподнесем вам восстание!
      - Что?! - крикнул Маркс, вскочив, - он не поверил своим ушам.
      - Мы положим пятого мая к вашим ногам, - продолжал декламировать Леви, - революционное восстание рабочих в Изерлоне, Золингене и других городах вашей родины - Рейнской провинции! Подготовка уже началась...
      Маркс с трудом владел собой. Он подошел к окну, чтобы скрыть бешенство, полыхавшее в его глазах. Он лихорадочно думал. Как поступить? Легче всего, конечно, вытолкать гостя взашей, обозвав кретином. Но он уже не раз встречался с такими первобытными революционерами, с такими фанатиками, и ему хорошо известно, что они способны на все. Ведь Леви сказал, что подготовка уже началась. Речь идет не только о его, Маркса, репутации, а прежде всего о жизни многих рабочих, которых подобьют на восстание.
      Кое-как совладав со своими чувствами, Маркс повернулся к гостю и довольно спокойно спросил:
      - Сделать мне подарок - это единственная цель запланированного вами восстания?
      - Может быть, оно послужит началом революции. А нет, мы будем рады и тому, если оно окажется лишь подарком ко дню вашего рождения - и ничем более.
      - Господин Леви, - чеканя каждое слово, сказал Маркс, - у меня такое впечатление, что вы и ваши единомышленники не ведаете, что творите. Я уже не говорю о всей дикости и мерзости вашего плана приурочить восстание ко дню моего рождения - этим вы лишь дали бы моим врагам повод называть меня не только эксплуататором рабочих, доктором красного террора, но и Минотавром, требующим кровавых жертв. Дело еще и в том, что восстание в Германии сейчас бессмысленно.
      - А разве не вы учили нас, - Леви простер к собеседнику свою короткопалую длань, - что оружие критики не может заменить критики оружием, что материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой? Мы стремимся эти ваши смелые революционные мысли воплотить в действительность, и только. Все очень просто!
      - Ах вот как вы изучали мои произведения... - Маркс безнадежно усмехнулся. - Господин Леви! Недостаточно, чтобы мысль стремилась к воплощению в действительность - действительность должна стремиться к мысли. В сорок восьмом году я сам покупал оружие для бельгийских рабочих, но сейчас в Германии нет революционной ситуации. Вы лишь зря прольете кровь и вызовете свирепые репрессии. Если нам удастся создать международную социалистическую рабочую организацию - а дело идет к этому, - то и она никогда не будет искусственно вызывать стачки или восстания.
      Вплотную подойдя к Леви, Маркс спросил, помнит ли он о походе Гервега.
      Да, Леви прекрасно помнит об этом.
      А знает ли он о затее Кинкеля?
      Готфрид Кинкель, тоже, как Гервег, поэт, долгие годы метался от одной крайности к другой. Не так давно он предпринял поездку в Америку с целью получения там займа в два миллиона долларов - "займа на организацию предстоящей республиканской революции в Германии", а также для сбора предварительного фонда в двадцать тысяч талеров.
      Кинкель не только не стеснялся попрошайничать, но, попрошайничая, не стеснялся в Северных штатах выступать против рабства, а в Южных - за рабство. Самая же большая пошлость и глупость состояла, конечно, в том, что Кинкель точно определил, сколько стоит республиканская революция в Германии: ровно два миллиона долларов и двадцать тысяч талеров! Вот только бы достать деньги (около десяти тысяч талеров ему все-таки удалось выцыганить!) - остальное в этой ультрареволюционной затее "все просто"...
      Леви знает и о предприятии Кинкеля.
      - Гервега и Кинкеля, пожалуй, можно понять и в какой-то мере даже извинить, - старался быть рассудительным Маркс, - потому что оба они поэты, буйные головы, любители красивых безумств, что с них взять, но вы-то, господин Леви, юрист! У вас, казалось бы, должны преобладать трезвость, учет всех pro et contra.
      - Что же нам остается - только сидеть и наблюдать? - словно для того, чтобы укор был особенно наглядным, Леви удрученно и растерянно опустил руки.
      - Я действительно сижу - сижу все дни напролет в Британском музее, но это не значит, что я только жду революцию - я работаю на нее. Каждый должен найти свое место в этой работе. А поднимать восстание рабочих и вообще возбуждать население, не давая ему никаких твердых, продуманных оснований для деятельности, значит просто обманывать его. Это преступление. - Маркс гневно шагал по комнате и лишь изредка взглядывал на сидящего Леви. - Обращаться к рабочему без строго научной идеи и положительного учения равносильно пустой и бесчестной игре в проповедники, при которой, с одной стороны, полагается вдохновенный пророк, - он ткнул пальцем в сторону Леви, - а с другой - допускаются только ослы, слушающие его разинув рот, - и опять он ткнул пальцем в сторону Леви.
      - Значит, - криво усмехнулся гость, - надо полагаться только на распространение научного революционного сознания?
      - Вы напрасно усмехаетесь, - очень серьезно сказал Маркс, - сознание такая вещь, которую мир должен, - он произнес последнее слово с нажимом, должен приобрести себе, хочется этого или нет. А люди без положительной доктрины ничего не могут сделать, да ничего и не сделали до сих пор, кроме шума, вредных вспышек и гибели самого дела, за которое они боролись.
      - Возможно, - непонятно о чем сказал Леви, - но в данном случае, господин Маркс, уже поздно рассуждать. Подготовка к восстанию развернулась...
      - Ничего не поздно, пока восстание не началось. Вы завтра же поедете в Германию и передадите своим единомышленникам мою точку зрения - мое решительное требование прекратить всякую подготовку к подарочному восстанию? Ясно?
      Леви помолчал, что-то взвешивая, потом негромко, упрямо ответил:
      - И все-таки я думаю, что выступление уже вряд ли удастся предотвратить. Рабочие встретили с энтузиазмом мысль о восстании. И они твердо уверены, что вы, Энгельс и все ваши друзья немедленно поспешите к ним, так как мы, конечно, будем сильно нуждаться в политических и военных руководителях.
      - Разумеется, если восстание вспыхнет, - Маркс потряс перед собой вытянутыми руками, как бы взвешивая тяжесть возможных событий, - мы сочтем своим долгом явиться к рейнским рабочим, но я сильно опасаюсь, что при ваших весьма упрощенных планах вас четырежды успеют уничтожить прежде даже, чем мы сможем покинуть Англию.
      - Так что же нам делать?
      - Что вам делать в Германии, я уже сказал, - не скрывая гнева и презрения, ответил Маркс. - А сейчас садитесь сюда и напишите мне обязательство, что вы прекратите всякую подготовку к восстанию, - властным жестом он указал, куда надо сесть.
      Леви послушно пересел за стол и написал требуемое. Маркс взял бумагу, внимательно прочитал, положил в стол.
      - Твердо запомните, - жестко сказал он, - если до меня дойдут сведения о подготовке к восстанию - а я располагаю немалыми связями с Рейнской провинцией, - то я выступлю в прессе и, используя это ваше обязательство, разоблачу ваш безграмотный, отвратительный заговор. А теперь идите.
      Леви вяло, опустошенно встал из-за стола, поклонился и вышел.
      Маркс тяжело опустился в кресло...
      Через несколько минут вошла Женни.
      - Ты слышала, о чем мы тут беседовали с этим господином?
      - Я слышала только начало. Это было занятно.
      - Дальше пошло еще интересней, - мрачно проговорил Маркс. - Он, видишь ли, разочаровался в Лассале, а так как без идола такие люди жить не могут, то он избрал новым идолом меня. Это вечный тип людей. В области философии они поочередно делают идолами то Платона, то Аристотеля, то Гегеля...
      Астроном Кирхер пригласил как-то одного иезуитского профессора посмотреть в телескоп, чтобы убедиться в пятнах на Солнце. Знаешь, что тот ему ответил? "Бесполезно, сын мой. Я два раза читал Аристотеля: с начала до конца, и я не обнаружил у него никакого намека на пятна на Солнце. А следовательно, таких пятен и нет".
      И вот теперь такие люди добрались до меня. Но у современного идолопоклонника, в отличие от его духовных прародителей, оказывается, есть потребность не только молиться на идола и проверять по нему пятна на солнце, но и приносить ему жертвы, в данном случае это было названо "сделать подарок". И ты знаешь, какой презент он собирался преподнести мне ко дню рождения? Вооруженное восстание в Изерлоне и Золингене!
      - Господи! - у Женни расширились глаза. - Гекатомба! Как в какой-то древней деспотии, как свирепому божеству или кровавому тирану... Невозможно поверить!
      - Я бы и не поверил, если бы собственными глазами не видел этого господина и собственными ушами не слышал его речей.
      - Ты его выгнал? - Женни с ее тонким чутьем к смешному, очевидно, уже нашла в случившемся какую-то и комическую сторону.
      - Конечно.
      - Напрасно! Ты дал маху! Надо было ему вежливо сказать, что такие подарки ты не принимаешь, а вот, мол, если бы к дню твоего ангела организовали ограбление Лондонского банка...
      - Женни, ты можешь шутить?
      - Что же, и мне надо сделаться такой мрачной, как ты, от бредовой болтовни этого сумасшедшего? Нет, я бы непременно потребовала от него в доказательство преданности и верности ограбить английский банк, если не сейчас, то хотя бы к твоему пятидесятилетию. Но лучше, конечно, сейчас. Как бы нам это пригодилось!
      - Видишь ли, - Маркс уже слушал жену невнимательно, - страшно то, что еще так много людей даже среди искренне мнящих себя революционерами, борцами за социализм, для которых все очень просто. Им хочется отсидеться вдали от революционной борьбы - они сочиняют удобную теорию; им вздумалось учинить революцию - они собирают за границей добровольческий легион вторжения или добиваются на это дело займа в два миллиона долларов; им просто в подарок обожествленному идолу поднести даже восстание! Если мы создадим социалистический рабочий Интернационал, то я уверен, эти люди захотят одному его конгрессу подарить забастовку, другому - восстание, третьему - вторжение в страну, которая покажется им недостаточно революционной, и так далее. Им все просто!
      - Ты прав, Карл, таких людей много, - согласилась Женни. - Но я думаю, после твоего "Капитала", - она ласково улыбнулась, - их станет меньше. Поэтому собирайся, я провожу тебя в библиотеку. Тебя ждет работа.
      - Да, пошли, - сказал Маркс, собирая бумаги, - меня ждет работа.
      Прощаясь с женой у дверей Британского музея, Маркс спросил:
      - Так ты думаешь, что по "Капиталу" не будут справляться о пятнах на Солнце или о жизни на Марсе?
      - Хотелось бы надеяться, - ободрила Женни мужа и, отойдя два шага, помахала ему рукой.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Маркс играл в шахматы с Ленхен.
      Женни стояла за креслом мужа и, положив тонкую белую руку на его иссиня-черные волнистые волосы, следила за игрой. Положение Карла было трудным. Он горячился и нервничал. Вдруг в прихожей раздался звонок. Не спеша сделав очередной ход, Ленхен пошла открыть дверь.
      - Женни, а ведь я проигрываю, - не отрывая глаз от доски, проговорил Маркс.
      - Вижу, - ответила жена. - И вчера ты проиграл.
      - Вчера? Нет! Вчера я выиграл!
      - Нет, проиграл, - мягко, но настойчиво повторила Женни. - Это в воскресенье ты выиграл.
      - Разве?
      - Да, в воскресенье. И не в шахматы, а в шашки. Там ты гораздо сильнее.
      - Женни, а ты не скажешь Ленхен, если я вот эту пешечку чуть-чуть подвину?
      - Как тебе не стыдно, Карл? - тонкая рука утонула в черной львиной гриве и слегка дернула ее.
      - Ну, я же, конечно, шучу, - сказал Маркс и все-таки протянул руку, чтобы подвинуть пешку.
      Рука Женни опустилась на его руку.
      - Перестань дурачиться, Карл. Я хочу поговорить с тобой о деле.
      - О каком? - Маркс взял своего короля и положил его на середину доски в знак того, что сдается.
      - Ты знаешь, что завтра нам нечего будет есть?
      - Во-первых, - Маркс обернулся к жене и взял ее руки, - это, мой друг, еще недостаточная причина, чтобы твои глаза были так печальны. А во-вторых, ты преувеличиваешь.
      - Нисколько!
      - Не падай духом. Что-нибудь придумаем.
      - Но что можно придумать?
      - Давай заложим в ломбард какую-нибудь вещь.
      - Карл, милый, оглянись вокруг себя. Где ты видишь такие вещи, которые заинтересовали бы лондонский ломбард?
      - Неужели ничего такого у нас не осталось?.. Вот не думал!
      - Конечно, нет. - Женни сокрушенно покачала головой, постояла минуту, задумавшись, и вдруг тихо сказала: - Впрочем...
      В ломбарде было много народу, и Маркс обрадовался этому, надеясь, что не привлечет к себе чрезмерного внимания. Он пристроился в хвост очереди и стал незаметно разглядывать людей, которых привела сюда нужда... Бледная, плохо одетая девушка. Она так пуглива и стеснительна, что сразу видно: пришла впервые. А вот старик, должно быть давно уже изучивший все тонкости заклада. Он пи на кого не смотрит. Ему все безразлично. Рядом с ним еще не старая женщина со следами не совсем увядшей красоты на гордом лице. Она, наоборот, со всеми заговаривает, словно оправдываясь, объясняет, почему и как попала сюда: муж почему-то невзлюбил давно висевшую в гостиной картину и велел ее выбросить... Женщину все слушают, сочувственно качают головами, но она видит, что ей никто не верит. Маркс отворачивается - так больно смотреть на это красивое, гордое лицо, которое искажают ложь и унижение...
      - Что у вас? - наконец слышит Маркс безжизненный тихий голос.
      Маркс кладет на прилавок набор столового серебра. Старичок оценщик медленно перебирает ложки, ножи, вилки, легко касаясь их чуткими бледными пальцами. Затем он сгребает все это и, ни слова не сказав, скрывается за низенькой коричневой дверью. Проходит почти четверть часа, пока он возвращается и говорит:
      - Вам придется подождать. Ваш набор требует тщательной оценки. Им занялся старший оценщик.
      Маркс отходит в сторону и ждет. Проходит десять минут, двадцать... Внезапно дверь с улицы распахивается и входит сержант полиции. Оценщик встает со своего табурета и голосом, неожиданно обретшим силу, кивнув головой на Маркса, говорит: