Можно представить себе его волнение, когда, придя домой, он обнаружил, что одного листка протокола, который он вел, нет. Сломя голову Жиго помчался обратно, к Марксам, надеясь, что листок выпал у него там, где проходило заседание. Действительно, листок был здесь - он лежал под стулом. Только схватив его и спрятав на груди, Жиго стал способен выслушать рассказ Елены. Узнав о происшедшем, он решил дождаться возвращения госпожи Маркс, чтобы в случае необходимости помочь ей.
      Выла уже глубокая ночь, когда Женни, уставшая и продрогшая от весенней сырости, возвращалась домой. В темноте она не заметила у подъезда полицейского, и потому вздрогнула, когда рядом раздался голос:
      - Госпожа Маркс?.. Госпожа Маркс, я послан из полицейского управления за вами... простите, точнее, к вам, - полицейский чуть поклонился.
      - Что вам угодно?
      - Я послан сказать, что если вы хотите видеть своего мужа, то можете это сделать немедленно.
      - Да? Это правда? А где он? Почему его увели? - засыпала Женни полицейского вопросами.
      - Все это вы можете узнать от него самого. Итак, вы идете со мной? вытянувшись в струнку, он всем видом выражал готовность помочь бедной женщине.
      - Да, да, разумеется, только я на минутку зайду к себе, посмотрю, спят ли дети... Я сейчас...
      Спал только Эдгар. Девочки проснулись - в тревоге и страхе ждали мать, хотя, конечно, мало что понимали в происходящем.
      - Госпожа Маркс, - сказал Жиго, застегивая пальто, - даже если вы будете против, я пойду вместе с вами. Этим канальям ни в чем нельзя доверять.
      Поняв, что господин Жиго идет вместе с мамой, девочки немного успокоились. Поцеловав их, пожелав покойной ночи, Женни заторопилась ведь там ждал Карл. У самой двери Елена протянула ей какой-то сверток.
      - Что это?
      - Пригодится.
      - Боже, это передача? - Женни произнесла последнее слово трудно, врастяжку. - Неужели ты думаешь, что еще и завтра Карла не освободят?
      - Я только думаю, что люди везде хотят есть. Бери. Ты-то еще никогда не встречалась с людьми, которых уводили полицейские, а мне приходилось. Всякое они рассказывали. - Елена устало свела брови, и по ее высокому молодому лбу пролегла чуть заметная тонкая морщина.
      Женни судорожно обняла ее, взяла сверток и шагнула через порог.
      Вежливый полицейский не возражал, что госпожу Маркс будет сопровождать господин Жиго. Напротив, он, кажется, был этому рад.
      В управлении пришедших сразу препроводили к комиссару полиции.
      - Господин комиссар, - радостно сказал вежливый полицейский, вводя в его кабинет обоих, - вы посылали меня за одной птичкой, а вот - сразу две. Надеюсь, мне это зачтется. - И он, как там, на улице, вытянулся в струнку.
      Женни изумленно посмотрела на полицейского. Встретив ее взгляд с наглым спокойствием, полицейский вышел.
      Комиссар сидел за столом. Пожилой, грузный человек с очень юркими, пронзительными глазами, которые казались чужими в его монументальном облике. Не предложив вошедшим сесть, мельком, но цепко оглядев их, он сначала обратился к Жиго:
      - Кто вы такой, сударь?
      - Филипп Шарль Жиго, архивариус.
      - Бельгиец?
      - Да.
      - Что у вас, бельгийца, общего с заезжими смутьянами?
      - Какими смутьянами? Карл Маркс - известный общественный деятель, ученый и публицист. Я близкий знакомый его семьи. Если позволите, я хотел бы сопровождать госпожу Маркс до конца.
      - Что значит - до конца?
      Вежливый Жиго несколько смешался:
      - Ну, после свидания с мужем я намерен проводить ее домой. Ведь время уже очень позднее.
      - Никого провожать вам не придется.
      - Что вы хотите сказать?
      - Вы кто такая? - чиновник перевел глазки на Женни, не удостаивая Жиго ответом.
      Женни коробила грубость допроса, но она мысленно поклялась себе все стерпеть ради того, чтобы увидеть Карла.
      - Вам известно, господин комиссар.
      - Какое вам дело до того, что нам известно или неизвестно. Я спрашиваю, кто вы такая? - брезгливо поморщился чиновник.
      Женни чувствовала, что она слегка ссутулилась от усталости, волнений или от тона комиссара. Она расправила плечи, подняла выше голову и спокойно, медленно, с легкой иронией в голосе проговорила:
      - Иоганна Берта Юлия Женни Маркс, урожденная фон Вестфален, жена Карла Генриха Маркса, доктора философии.
      - Как вы это докажете? Как докажете, что вы чья-то жена?
      - Господин комиссар, - не стерпел Жиго, - я протестую против такого тона и таких вопросов. Перед вами женщина, перед вами жена европейски известного общественного деятеля, мать троих детей.
      - Кто вас уполномочил протестовать? Не суйтесь, когда вас не спрашивают, иначе я вас выставлю вон.
      - Успокойтесь, господин Жиго, - Женни дотронулась до его руки. Брачного контракта, господин комиссар, у меня с собой, конечно, нет.
      - А какие вообще у вас документы с собой?
      - Никаких.
      - Почему?
      - А почему они должны быть со мной?
      - Действительно, - опять возмутился Жиго, - кому в Бельгии когда-либо раньше приходило в голову спрашивать документы у женщины!
      - Вы же знали, что идете в полицейское управление. Здесь все основано на документах, - чиновник даже не взглянул на Жиго. - Зачем вы ходили сегодня вечером к Жотрану?
      - Я пошла к нему тотчас после того, как полицейские увели моего мужа...
      - Не успел простыть след законного супруга, - перебил комиссар, ухмыляясь, - как вы, несмотря на позднее время, бросив возлюбленных чад своих...
      Женни сделала шаг к столу, она бы подошла и непременно залепила наглецу пощечину, если бы Жиго не схватил ее крепко за руку, не остановил. Но с собой Жиго совладать не смог.
      - Вы ответите за это! - крикнул он. - Мерзавец! - Было очень похоже, что вежливый архивариус произнес это слово впервые в жизни.
      Комиссар поднял звонок и позвонил. Вошел дежурный полицейский. Начальник загадочно сказал:
      - Этого горлопана - к господину Анри.
      - Как вы смеете! Я буду жаловаться министру Госси! - продолжал негодовать Жиго, но полицейский вытолкал его из кабинета и закрыл дверь.
      Некоторое время комиссар молчал. Потом предложил Шепни сесть. Возможно, он понял ее намерение, когда она сделала шаг к столу, и теперь рассудил, что сидя она станет не так подвижна. Женни сесть отказалась. Тогда чиновник спросил:
      - Где вы жили кроме нашего города?
      - В Германии - в Зальцведеле, в Трире, Крейцнахе, Кельне, Франкфурте-на-Майне, - перечисляла Женни, - потом в Париже, в Брюсселе...
      - Ого! А вот я всю жизнь прожил в одном городе... Чем вы занимались во всех этих городах?
      - Я помогаю моему мужу.
      - Помогаете? В чем? - прищурился комиссар.
      - Во всем, - отрезала Женни.
      Видимо уже не зная, что бы еще спросить, чиновник кивнул головой на сверток, который Женни держала в руках:
      - Что это у вас?
      - Принесла мужу. Съестное.
      - Пригодится самой.
      - Что это значит?
      - А то значит, сударыня, что никакого Маркса у нас здесь нет. И я вообще не знаю, кто это такой.
      - Как так нет? В таком случае зачем меня сюда пригласили? - изумилась Женни.
      - Пригласили? - комиссар иронически склонил голову набок. - Вас привели сюда, милостивая государыня, - он с радостной злобой глядел прямо в глаза Женни и словно выплевывал каждое слово, - потому что вы, не имея никакого определенного занятия, разъезжаете по разным городам Европы. Одним словом, мы задзрживаем вас на основании закона о бродяжничестве... Комиссар позвонил в колокольчик. - Сержант, распорядитесь, чтобы арестованную препроводили в одиннадцатую камеру.
      - В одиннадцатую? - не смог сдержать удивления дежурный: он знал, что в этой камере содержатся действительно бродяги, нищие да бездомные проститутки.
      - Да, в одиннадцатую. Начальник тюрьмы уже осведомлен.
      Женни все еще не верила тому, что слышала. Ей казалось, что начальник и подчиненный еще продолжают разыгрывать глупый, издевательский фарс. Она думала, что в одиннадцатой камере встретит и обнимет своего Карла. С этой уверенностью через полчаса Женни и переступила порог ратушной тюрьмы Амиго и ее одиннадцатой камеры.
      ...В камере было почти совсем темно, особенно с непривычки, однако чувствовалось чье-то присутствие. "Неужели он спит?" - подумала Женни. Через несколько минут при слабом свете мерцающей коптилки она разглядела нары вдоль боковых стен. Полная надежды, Женни негромко позвала:
      - Карл!..
      На нарах кто-то шумно зашевелился, и сиплый со сна, грубый женский голос спросил:
      - Кого это принесло в такую пору? Новенькая! О, интересно! И кажется, высокого разряда, не то что мы.
      Должно быть, обладательница сиплого голоса хорошо привыкшими к темноте глазами видела вошедшую гораздо лучше, чем та ее. От этого Женни почувствовала себя еще беспомощней, чем в первое мгновение, когда поняла, что Карла здесь нет.
      Она вдруг ощутила легкий приступ тошноты. Это, конечно, от спертого воздуха, от вони, или внезапная реакция на все пережитое сегодня. Женни приложила платок к губам. Ей захотелось сесть, еще бы лучше - лечь, она чувствовала слабость. Проснувшаяся женщина, видно, заметила ее состояние. Она поднялась, уступая Женни место на нарах.
      - Что с тобой? Мутит? Лишку хватила? Девки, вставайте! - продолжала она громко. - У нас пополнение.
      Поднялись еще две встрепанные фигуры; в дальнем углу лежал кто-то четвертый, но не пошевелился.
      Три женщины, запахиваясь в грубые тюремные халаты, приблизились к Женни, сели рядом. Одна из них была совсем молода и весьма привлекательна даже в таком полуночно-тюремном виде; вторая - тоже молода, но толста и некрасива; третья, та, что проснулась раньше всех, явно доживала уже последние годы короткого бабьего века.
      - Откуда явилась? Как звать? Видно, больших господ обслуживала, да чем-то не угодила? А что это у тебя в свертке? - спрашивала старшая.
      Женни развернула сверток. Она ведь и сама не знала, что именно в нем находится. Там оказалась булка белого хлеба с большим куском жареной телятины и полдюжины вареных яиц. Женни взяла булку и примерилась разломить ее на три части, но старшая запротестовала:
      - Э, нет, дели на четверых. Еще неизвестно, когда тебя покормят, хотя хорошо известно чем. И дай нам всем по яйцу, себе тоже возьми, а эти два съест, когда проснется, вон та соня, что в углу.
      Женни не чувствовала враждебности со стороны этих женщин, а их грубоватая фамильярность после того, что она встретила в кабинете комиссара полиции, ее не пугала. Поэтому она кратко, сбивчиво, но в общих чертах довольно ясно рассказала, кто она и как попала сюда.
      Поедая телятину, предназначенную для Карла, обитательницы одиннадцатой камеры внимательно слушали Женни. В ее рассказе их, кажется, больше всего заинтересовало то, что у нее есть муж и дети.
      - Трое, - уточнила Женни, впервые улыбнувшись за этот день.
      - Ах, как бы я хотела хоть одного-единственного, - вздохнула самая младшая, - но, видно, у меня никогда не будет детей. В четырнадцать мне пришлось травить плод от хозяйского сынка. С тех пор вот уже шесть лет ни разу не понесла.
      - Дура, - прервала ее старшая, - куда бы ты делась с ребенком? Чем бы ты его кормила? Одна-то не можешь...
      - А у меня был и муж и ребенок, - сказала толстуха. - Только муж в шахте погиб, а мальчик вскоре умер от простуды.
      Женщина, которая до сих пор спала, вдруг проснулась, села на нарах, оглядела всех сонно-безразличными глазами. Старшая протянула ей два яйца: "Ешь, тебе оставили". Она молча очистила их, съела, даже не посолив, и снова легла.
      Младшая спросила:
      - А вы давно замужем?
      - В июне исполнится пять лет. А до свадьбы мы были более семи лет тайно помолвлены.
      - Семь лет! Тайно! - всплеснула руками младшая. - Неужели так бывает! Все эти семь лет вы любили друг друга? И сейчас любите?
      - Дура несмышленая, - перебила старшая, - ты сообрази только: пять лет еще не женаты, а уже три ребенка! Разве без любви так бывает?
      Женни почувствовала, что краснеет, услышав такую аргументацию, против которой, однако, возразить, пожалуй, было нечего.
      - Свадьба у вас была, надо думать, богатая? - спросила толстуха.
      - Нет, очень скромная, но веселая. Ведь муж мой далеко не богат.
      - Уж это ясно, - сказала догадливая старшая. - Богачей в тюрьмы не сажают.
      - А свадебное путешествие у вас было? - не могла угомониться младшая. Ее, видимо, сильнее, чем подруг, захлестывали волны любопытства и горькой женской зависти.
      - Было. Небольшое, но было... По Пфальцу...
      - Ну хватит, девки, - неожиданно и резко скомандовала старшая. Скоро светать начнет, спать ложитесь.
      Все легли. Женни - не раздеваясь, ей страшно было подумать, что придется притронуться голым плечом или голой коленкой к этой простыне, к этому одеялу. А что, если завтра ее облекут в такое же арестантское рубище?
      Все лежали молча, но никто не спал. Женни думала о Карле, о детях, об этих несчастных женщинах; они думали о ней, о себе, о ее любви, о своем несчастье и позоре.
      Женни даже не задремала. А проститутки, когда уже начало светать, одна за другой уснули. Последней уснула младшая...
      Вопреки всем традиционным представлениям о тюрьме дверь в одиннадцатую камеру открывалась и закрывалась почти бесшумно. Она открылась утром, не разбудив спящих женщин, и на пороге появился тюремщик. Он собрался, видимо, во весь голос что-то сказать, но Женни, приподнявшись с нар, таким властным жестом остановила его, что он замер с открытым ртом. Женни встала с нар и подошла к двери.
      - Что вам угодно? - спросила она шепотом.
      - Вас к следователю, - против своей воли, внутренне изумляясь себе, тоже шепотом ответил тюремщик.
      - Я готова, - сказала Женни и вышла в коридор.
      Он осторожно закрыл дверь камеры, осторожно запер ее, и они пошли.
      Выйдя во двор, тюремщик остановился, словно кого-то ожидая. Женни обвела взглядом окна камер. Они были пустынны, заключенные еще спали. Вдруг в одном окне она заметила перечеркнутое решеткой, мертвенно-бледное печальное лицо. Вглядевшись, ахнула - это был Жиго! Как и она, он, видимо, провел бессонную ночь.
      Женни подняла руку, чтобы помахать, но заметила, что Жиго сам делает ей какие-то знаки и показывает в дальний левый угол тюремного двора. Она повернула туда голову и увидела Карла! Вооруженные конвоиры вели его к воротам. Женни хотела крикнуть, но не смогла - перехватило горло. Она лишь молча провожала мужа глазами...
      Издевательства над женой Маркса продолжались и сегодня. Ее решили доставить из тюрьмы Амиго во Дворец правосудия к судебному следователю. Конечно, это можно было сделать рано утром, когда улицы безлюдны, а если позже, то в закрытой карете. Но полицейский комиссар распорядился иначе. До одиннадцати часов Женни продержали во дворе тюрьмы, потом посадили в открытую карету, окружили карету эскортом вооруженных полицейских и как какую-нибудь опаснейшую государственную преступницу повезли к следователю в самую людную пору дня.
      Более того, комиссар позаботился, чтобы спектакль длился подольше и чтобы зрителей было побольше. От тюрьмы до Дворца правосудия путь довольно короток и прям, но комиссар выбрал другой маршрут, строго-настрого приказав начальнику эскорта точно его соблюсти, - путь оказался длиннее обычного раза в три и проходил по самым оживленным улицам, мимо самых людных мест и зданий. Выехав с тюремного двора, карета с Женни проследовала по рю Амиго мимо городской ратуши, выехала на узкую рю Де-ла-тет-д'Ор, свернула на Гран-Плас, отсюда мимо кафе "Осинь" - к площади Сент-Гюдюль, далее вдоль здания парламента, мимо парка - к королевскому дворцу, от дворца - к университету и только отсюда - мимо городского музея - к Дворцу правосудия.
      Наконец Женни предстала перед следователем. Допрос был чисто формальный. Вся вина арестованной состояла, конечно, лишь в том, что, принадлежа к прусской аристократии, она разделяла революционные убеждения мужа.
      - Как можете вы, баронесса фон Вестфален, быть заодно со смутьянами и вертопрахами?! - возмущался следователь.
      - Господин следователь, - устало проговорила Женни, - вы свое дело сделали, обвинить меня вам не в чем, а уж мое происхождение и мои взгляды - это не ваше дело. Я прошу вас побыстрее меня освободить, дома остались трое маленьких детей, они, как вы, надеюсь, понимаете, ждут мать.
      - Бедные малютки одни? О, какая бесчеловечность! - воздев руки, воскликнул следователь. - Вы свободны, фон Вестфален, можете идти. Я обещаю вам, что в следующий раз такого безобразия не повторится. В следующий раз для вашего удобства и в интересах ваших детей их заберут вместе с вами, твердо вам обещаю.
      - Еще неизвестно, - усмехнулась Женни, - что будет в следующий раз, кто кого будет судить. Посмотрите, в какое переменчивое время мы живем. Но, во всяком случае, имейте в виду, когда придет наш черед, мы не будем прикрывать свои справедливые действия по отношению к вам лицемерными фразами.
      Следователь зябко поежился в кресле.
      - Мы крепко сидим на своих местах, - веско сказал он.
      - У Луи Филиппа было гораздо больше оснований так думать, чем у вас или у полицейского комиссара, с которым я вчера познакомилась, усмехнулась Женни.
      - Вы свободны, госпожа Маркс, - следователь широко махнул рукой. Идите, идите, - ему захотелось поскорей избавиться от нее.
      Женни вышла...
      Ее усмешка при словах следователя о том, что "мы крепко сидим", имела, как оказалось, гораздо больший смысл, чем можно было ожидать.
      Маркс, которого освободили в тот же день, рассказал на страницах французской газеты "Реформа" о том, какое издевательство учинили над ним и его женой в столице Бельгии - "образцовой конституционной стране". Об этом же громовую, по его собственному выражению, статью опубликовал Энгельс в лондонской чартистской "Северной звезде". В брюссельской газете "Освобождение" была статья польского революционера Людвика Любринера; были выступления Жотрана и Жиго в Демократической ассоциации; были парламентский запрос и выступление в палате представителей депутата Жана Брикура, требовавшего наказания виновных; была угроза юриста Карла Майнца, профессора Брюссельского университета, возбудить судебное дело против полиции... Словом, общественное негодование поднялось огромное. Министр юстиции Госси и министр внутренних дел Рожье вынуждены были дать в парламенте объяснения. Более того, они уволили со службы помощника комиссара, арестовавшего Маркса, комиссара, который допрашивал Женни, и следователя. Скрепя сердце об этих увольнениях правительство объявило в прессе.
      Но все это было позже, несколько дней спустя, а сейчас, выйдя за ворота тюрьмы, Женни, то радуясь свободе, то обмирая от страха за Карла и детей, спешила домой...
      Дверь ей открыл Карл. Она упала ему на грудь и наконец-то расплакалась. Он гладил ее нечесаные, спутавшиеся волосы, целовал мокрое от слез лицо, говорил: "Ну, ну, это на тебя непохоже..." У них не было сейчас времени даже на то, чтобы подробно поведать друг другу обо всем, что каждому пришлось пережить за эти тревожные часы разлуки: срок предписания о высылке уже истек, и надо было спешить, чтобы не оказаться вновь в лапах королевской полиции. Женни лишь рассказала о мужественной поддержке Жиго, а Маркс - о том, что сидел в одной камере с буйно помешанным, от которого ежеминутно приходилось обороняться.
      - Мне показалось, что он свихнулся от чтения Прудона, - попытался Маркс вызвать улыбку жены. - И потому я встретил его как давнего и хорошего знакомого.
      Женни не улыбнулась: хотя эта нелепая и чудовищная опасность была уже позади, ей все равно сделалось страшно.
      Не взяв с собой даже самые необходимые вещи, семья Маркса отправилась на вокзал.
      Четвертое марта, день их отъезда в Париж, был мрачным и холодным днем. В вагоне поезда стоял почти такой же холодный сумрак, как на улице. Дети зябли, взрослые старались хоть чуть-чуть их согреть, растирая им руки, кутая их ноги, плечи.
      Когда поезд тронулся, дети, немного согревшись, уснули, а взрослые под мерный стук колес задумались... Подумать было о чем, было что вспомнить.
      С самого начала жизнь в Брюсселе не была легкой и приятной: частое безденежье, жалкие квартиры, преследования реакции... Много досады и горечи доставил разрыв с Вейтлингом и Прудоном - ведь они были первыми пролетариями современности, давшими доказательства высокого духа своего класса. В начале пути Маркса они оказали бесспорное влияние на него, и он осыпал их тогда бесчисленными похвалами. Вспомнились и другие утраты подобного рода...
      Но при всем том выпадали и светлые дни, были и радости. В Брюсселе Маркс еще теснее, чем в Париже, сблизился с рабочими, на деле узнал силу их классового содружества; сюда к нему приезжали, здесь познакомились с ним многие замечательные люди, бесстрашные борцы. Здесь вокруг него сплотилась прекрасная плеяда единомышленников и друзей. Здесь же Маркс и Энгельс установили тесные связи с Союзом справедливых, находившимся в Лондоне, который при их деятельном участии скоро был реорганизован в Союз коммунистов. Оставаясь неутомимым искателем научных истин, Маркс стал в эти годы революционным руководителем живого движения масс.
      Именно в Брюсселе, оказавшись с семьей, в очень трудном положении, Маркс до конца понял, какого искреннего, доброго и преданного друга обрел в Энгельсе. В первые же дни изгнания Энгельс предоставил в распоряжение друга гонорар за свою работу "Положение рабочего класса в Англии" и писал ему о тех, кто изгнал его из обжитого Парижа: "Эти собаки не должны, по крайней мере, радоваться, что своей подлостью поставили тебя в затруднение с деньгами". В Брюсселе Энгельс почти целый год жил по соседству с Марксом и ничто не мешало им видеться едва ли не каждый день.
      Здесь, в самом начале изгнания, они вместе написали два огромных тома - в пятьдесят печатных листов! - "Немецкой идеологии". В конце изгнания, совсем недавно, они вместе работали над "Коммунистическим манифестом".
      - Сюда мы приехали вчетвером, - ни к кому не обращаясь, тихо проговорила Женни, - а отсюда уезжаем шестеро!
      - Да, шестеро, - как эхо повторил Маркс.
      Елена дремала рядом с детьми. Женни минуту помолчала, потом спросила:
      - Ты помнишь, где мы жили, когда родилась Лаура?
      За три года семья Маркса несколько раз меняла жилье. Как правило, делалось это в поисках более дешевых квартир, в надежде на выход из долговых тупиков. Сначала Марксы поселились в центре города в отеле "Буа-Соваж", но очень скоро, через две-три недели, переехали на окраинную рю дю-Пашено. Там прожили месяца два и перебрались в еще более отдаленное от центра жилище на бульваре Обсерватории; через год вернулись в "Буа-Соваж", где квартировали с весны до осени сорок шестого года; осенью поселились на совсем уж окраинной рю д'Орлеан, в рабочем предместье, эта квартира оказалась самой долговременной, здесь прожили почти полтора года, до тревожно-радостного февраля сорок восьмого; в феврале Маркс получил наконец (спустя десять лет после смерти отца) свою долю отцовского наследства, изрядную часть ее он отдал на приобретение оружия для брюссельских рабочих, на остальные деньги решено было вновь, в третий раз, поселиться в отеле "Буа-Соваж", чтобы в эти дни быть ближе к друзьям и единомышленникам из Союза коммунистов, Демократической ассоциации, Немецкого рабочего общества, чтобы быть доступнее для них и удобнее направлять их порой весьма разрозненные усилия в одно русло.
      - Конечно, помню, - медленно ответил Маркс, напрягая память. У него была блестящая память специфически научного характера - на цифры, даты, термины и тому подобное, - но памятью на житейские факты, бытовые обстоятельства Маркс похвастать не мог. Поэтому ему трудно было сразу ответить на вопрос жены, тем более что переездов с квартиры на квартиру было так много. Но он отчетливо вспомнил, что Лаура появилась на свет в дни, когда полным ходом шла подготовка к работе над "Немецкой идеологией", а все, что было связано с такого рода работой, запомнилось ему крепко. Так, ухватившись за "Идеологию", он и вытащил в памяти все остальное. Конечно, помню, - сказал он уверенно, - мы жили тогда на бульваре Обсерватории.
      - А Эдгар? - Женни оторвалась от окна и взглянула на Карла, видимо удивленная тем, что он вспомнил.
      Ну, это уж совсем просто - Эдгар! Он родился всего год с небольшим назад и именно там, где были написаны "Нищета философии" и "Манифест", то есть...
      - Тогда мы жили на незабвенной рю д'Орлеан.
      Усмехнувшись про себя ходу воспоминаний, Маркс хотел было раскрыть Женни свою маленькую хитрость, но побоялся: не обидится ли? А потом подумал: "Что ж, ведь "Идеология", "Нищета", "Манифест" - это тоже мои дети, мои родные детища брюссельских лет, они тоже дались мучительно, с кровью и тоже дороги мне, любимы". И он повеселевшим голосом сказал:
      - Нет, Женни, мы едем из Брюсселя не вшестером. А книги - разве они не дети этих же лет?..
      Она сразу поняла его, согласилась с ним и, тоже просветлев, сказала:
      - Но почему только книги? А Союз коммунистов, дружба с Энгельсом, с Вольфом и Вейдемейером, Дронке и Веертом, - и это все родилось в Брюсселе. Смотри какими многодетными, с какой большой семьей возвращаемся мы в Париж!
      - Ты права! Значит, это не были потерянные годы? А то ведь ровно через два месяца мне стукнет уже тридцать.
      - Пусть тебе всю жизнь сопутствуют такие потери. - Она поклонилась и по-матерински поцеловала его в лоб.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Энгельса одолевало множество дел и забот. Почти две недели назад, двадцать третьего августа, Маркс уехал из Кёльна в довольно длительное и далекое путешествие по делам газеты, переложив на плечи друга все многосложные и многотрудные обязанности главного редактора "Новой Рейнской газеты". Надо чуть не ежедневно писать статьи в очередной номер, поддерживать связь с корреспондентами, следить за немецкой и зарубежной прессой, думать о том, где найти деньги, чтобы своевременно заплатить авторам и сотрудникам, но прежде всего, конечно, приходится читать огромное количество рукописей и редактировать, редактировать, редактировать... А тут опять дурацкий вызов к следователю! Бросить бы эту бумажку в корзину. Весной, в апреле, когда после всего лишь месячного пребывания в революционном Париже они с Карлом, влекомые успешными мартовскими восстаниями в Вене и Берлине, как и всем вдохновляющим ходом революции на родине, поспешили снова сюда, в Кёльн, чтобы издавать ежедневную политическую газету, задуманную как рупор революции, - весной, в апреле или мае, он, конечно же, бросил бы эту бумажку в корзину. Но теперь, в сентябре, увы, невозможно: контрреволюция набирает силы, наглеет, всюду переходит в наступление, и потому надо сделать все, чтобы сохранить за собой газету. Уж так и быть, придется потратить на каналью следователя часа полтора-два бесценного редакторского времени...
      Энгельс почти выбежал из здания на Унтер-Хутмахер, 17, где находилась редакция, и широко зашагал к Дворцу юстиции. По дороге старался вспомнить, какой это по счету вызов. Шестого июля первыми вызвали Маркса и Корфа, ответственного издателя. Дня через три-четыре - владельца типографии Клоута и всех одиннадцать наборщиков. Потом - уже порознь - опять Маркса и Корфа. Третьего августа - Дронке и его, Энгельса. Дронке не было тогда в Кёльне, поэтому он явился один. Дней через десять побывал там и Дронке. И вот наконец снова вызван он. Это сколько же получается? Семь вызовов. А сколько человек? Шестнадцать! А сколько времени убито? Тут уж и не подсчитать... "Обер-прокурор Кёльна господин Цвейфель и шесть жандармов, которых наша газета якобы оклеветала пятого июля в статье "Аресты", право же, со всеми своими потрохами не стоят таких дорогих человеческих затрат", - зло усмехнувшись, подумал Энгельс.
      ...Не дожидаясь медлительного швейцара, он рванул входную дверь и, перемахивая через две ступеньки, поднялся на второй этаж, где находился уже знакомый кабинет уже знакомого следователя.
      Постучал. Вместо ожидаемого "войдите!" за дверью послышались шаги, и она распахнулась.
      - Прошу извинить, господин Энгельс, - тоном искреннего сожаления сказал появившийся на пороге следователь, - но исполняющий обязанности полицей-директора господин Гейгер распорядился, чтобы вы, не задерживаясь у меня, прошли прямо к нему.
      - Это еще зачем? - спросил Энгельс, доставая из бокового кармана повестку. - У меня же вызов к вам.
      - Не могу знать. Таково распоряжение исполняющего обязанности. Поверьте, я весьма сожалею, что буду лишен удовольствия новой беседы с таким интересным человеком, как вы.
      - Верю, верю, охотно верю, - грубоватой скороговоркой пробормотал Энгельс. - Где кабинет Гейгера?
      - Кабинет исполняющего обязанности полицей-директора в самом конце коридора.
      Вильгельм Арнольд Гейгер в "Новой Рейнской" был всем хорошо известен. Это он в самом начале расследования, в июле, будучи тогда еще рядовым следователем, допрашивал многих сотрудников газеты. Это он после первого допроса Маркса и Корфа вместе с прокурором Геккером и полицейским комиссаром принимал участие в обыске помещения редакции. Это он же, наконец, во время обыска обнаружил злополучный листок бумаги с тезисными записями для статьи "Аресты". Видимо, за эту находку, за рвение в расследовании дела "Новой Рейнской газеты" и получил он такое повышение по службе. Его имя уже не раз мелькало на страницах газеты. Энгельс вспомнил, шагая по коридору, что весьма насмешливо Гейгер был затронут в той самой статье "Аресты", из-за которой загорелся весь сыр-бор, и еще несколько раз потом. Встреча с таким человеком не обещала ничего хорошего. Но Энгельса сейчас гораздо больше занимало то, почему его вызвал следователь, а хочет с ним говорить сам исполняющий обязанности полицей-директора. Видимо, предстоящему разговору или допросу придается особое значение. Но какое? И почему?..
      - А-а, господин Энгельс, - с преувеличенной радостью и любезностью поднялся навстречу из-за стола Гейгер. - Вы очень пунктуальны. Четыре часа четыре минуты. Четыре минуты вы, конечно, потратили на разговор со следователем Лёйтхаусом?