- Дух народа - это, господин Энгельс, такая сила!..
      - Да знаете ли вы, защитник духа, что у Пфальца самое большее пять-шесть тысяч бойцов, вооруженных ружьями разных систем, да еще тысячи полторы солдат, все оружие которых - косы?!
      - Ну и что? - Лейтенант невозмутимо уставился своими веселыми светлыми глазами в негодующие глаза Энгельса. Тот не мог от возмущения говорить.
      - Разъясни ему, Иосиф, - кивнул он Моллю.
      - А то, дорогой мой, - заражаясь негодованием друга, сказал Молль, что пруссаки могут двинуть против нас до тридцати тысяч штыков, хорошо подкрепленных кавалерией и артиллерией.
      Лейтенант готов был, кажется, снова возгласить "Ну и что?", как дверь в номер неожиданно распахнулась и вошли восемь вооруженных солдат и двое гражданских. Солдаты, видимо выполняя заранее предусмотренный маневр, разместились вдоль стен, окружив таким образом комнату и всех, кто в ней находился.
      Один из гражданских, высокий, с крупными чертами лица, подошел к Энгельсу и негромким скучным голосом произнес:
      - Сударь, вы арестованы.
      Молль вскочил, прижался в незанятый угол и дернул за руку Энгельса, заставив его сделать то же. Коренастая сильная фигура Молля, его глубоко посаженные глаза были полны решимости. Энгельс понимал, что Молль может сейчас затеять потасовку, последствия которой предугадать трудно: солдаты вооружены, а можно ли рассчитывать на помощь гостей-волонтеров, неизвестно.
      - С кем имею честь? - медленно проговорил Энгельс, решив на всякий случай выиграть время.
      - Людвиг Грейнер, член пфальцского революционного временного правительства.
      - Я знаю всех членов правительства, - сказал Энгельс, удерживая рукой порывистое движение Молля.
      - Я часто бывал в отлучках. Вот вам мандат. - Грейнер протянул бумагу. - А это Якоб Мюллер, гражданский комиссар города. - Он кивнул на соседа, тот чуть заметно склонил голову.
      - И что же вы хотите, господа? Может быть, тут какая-то ошибка? Вы твердо уверены, что я именно то лицо, которое вам нужно? Знаете ли вы мое имя?
      - Фридрих Энгельс-младший, - все так же скучно проговорил Грейнер. А хотим мы только одного: арестовать вас, надеть наручники и увести.
      Молль рванулся вперед и заслонил собой Энгельса.
      - Только попробуйте! - Он грозно потряс своими огромными кулаками.
      Капитан Сакс тоже сделал шаг навстречу Грейнеру и, сдерживая негодование, сказал:
      - Если вы арестуете господина Энгельса, то я обещаю вам, что многие лучшие люди нашего отряда немедленно оставят его ряды.
      Сторонники Энгельса плотным кольцом столпились вокруг него. Обстановка предельно накалилась, любое лишнее движение и резкое слово могли стать катастрофическими. Быстро все взвесив, Энгельс обратился к своим защитникам:
      - Господа! Не мешайте им меня арестовать. Дайте им сделать их славное дело.
      - Фридрих! Не играй в благородство! - выкрикнул Молль. - Или ты не знаешь, чем это может кончиться?
      - Это кончится только их позором, поверь мне. Пусть все наконец увидят, что представляют собой некоторые члены революционного правительства Пфальца. Да, да! Не мешайте им.
      - Оружие, господин Энгельс, - протянул руку Мюллер.
      Молль, Сакс, два-три других горячих волонтера еще негодовали, спорили, грозили и убеждали, но Энгельс не внял им. Во избежание крупного конфликта, а может быть, и кровопролития он протянул Мюллеру пистолет, дал себя арестовать и увести. Последнее, что он слышал, уходя в окружении стражи, были слова Молля:
      - Я сейчас же возвращаюсь в Кайзерслаутерн и доложу об этом диком беззаконии правительству! Совсем одурели - своих хватают!..
      Ночь арестованный провел в каком-то маленьком, но прочном домике под охраной двух солдат: один из них сидел в соседней комнате, другой вышагивал под окнами.
      В своей временной тюрьме Энгельс обнаружил большой кожаный диван, сразу завалился на него и крепко уснул, утомленный дальней дорогой, выпитым вином и этой неожиданной встряской.
      Среди ночи Энгельс проснулся, тихонько встал и подошел к двери. Из соседней комнаты слышался сладкий храп часового. Выглянул в окно. И второй часовой тихо дремал на скамье. Пожалуй, не составило бы большого труда бесшумно вылезть в окно, вырвать у часового карабин, оглушить его и бежать. "Ведь у меня в биографии нет побега из-под стражи", - усмехнулся Энгельс. Но бежать сейчас, по его расчетам, не было смысла. Он вернулся на диван и снова уснул.
      Утром явился жандарм.
      - Одевайтесь и следуйте за мной, - строго сказал он.
      - Куда, позвольте узнать? - спросил Энгельс, потягиваясь на диване.
      - На допрос.
      - Очень хорошо. Только распорядитесь, чтобы мне дали умыться. Энгельс спустил ноги с дивана.
      - Потом умоетесь. Вас уже ждут.
      - Я ждал дольше - целую ночь. Если вы не дадите мне таз с водой и полотенце, никакого допроса не будет.
      - Я повторяю: вас уже ждет очень важное лицо.
      - Утром нет ничего важнее умывания, сударь. Разве не так, если этим занимается все человечество?
      Жандарм вышел из комнаты, и минут через двадцать явился солдат с тазом воды и полотенцем.
      Приведя в порядок свой костюм, умывшись, Энгельс в сопровождении жандарма пошел на допрос. Путь до городской магистратуры, где ждало важное лицо, оказался недолгим.
      Войдя в кабинет, Энгельс не смог удержать изумленного восклицания:
      - Каким ветром!
      Перед ним в важной государственной позе сидел за столом Франц Циц. Он окинул холодным взглядом вошедшего и многозначительно проговорил:
      - Было бы более логично, если бы вы объяснили, как очутились в этом городе и какова цель вашего пребывания здесь.
      Энгельс ответил, что сопровождал друга, который отсюда должен был с секретной военно-государственной миссией двинуться дальше, но теперь, после его, Энгельса, ареста, этот друг отправился обратно в Кайзерслаутерн, чтобы доложить властям о творящихся здесь, в Кирхгеймболандене, беззакониях.
      - Беззакониях? - переспросил Циц. - По-вашему, задержать человека, который неуважительно относится к восстанию пфальцского народа и подстрекает население против его правительства, это беззаконие?
      - Я обвиняюсь именно в этом?
      - Да.
      - В таком случае я отказываюсь отвечать на ваши вопросы и настаиваю, чтобы меня немедленно отправили в Кайзерслаутерн.
      Раздался стук в дверь, и вошел вчерашний комиссар Мюллер.
      - Господин комиссар, - сказал Циц, - арестованный отказывается отвечать на мои вопросы. Его действительно следует препроводить в столицу. Там с ним разберутся.
      - Охотно, - тотчас отозвался Мюллер, - но у нас сегодня нет ни одной свободной лошади.
      Циц несколько мгновений помолчал, и вдруг его осенила радостная мысль:
      - В данном случае лошадь, господин комиссар, вовсе и не нужна. Арестованный молод и вполне здоров. Под конвоем он легко может проделать весь путь пешком. Погода отличная... Только распорядитесь, чтобы надели наручники.
      - А найдутся ли у вас подходящие? - Энгельс слегка подтянул правый рукав. - Смотрите, у меня довольно широкая кость.
      - Найдутся, - многозначительно пообещал Мюллер.
      Циц промолчал.
      - Ваша затея, господа, с моей прогулочкой до столицы в наручниках по жаре прекрасна, она меня восхищает, и в свое время я вас за нее должным образом отблагодарю. Но учтите, что если вы не предоставите лошадь, то мне придется с конвоем ночевать в дороге, и я не ручаюсь, что ночью все обойдется так, как вам этого хотелось бы.
      - Не пугайте нас, не пугайте, - отмахнулся Мюллер.
      - И еще одно обстоятельство, - сказал Энгельс. - Я сегодня еще не завтракал. Надеюсь, ни один из вас не думает, что я готов отправиться погулять натощак?
      Против этого возразить было нечего. Циц распорядился подать для арестованного в соседнюю комнату завтрак. Едва Энгельс поел, как явился с наручниками давешний жандарм.
      - Ах, это снова вы, сударь! Что ж, делайте свое дело. - И Энгельс протянул руки...
      Вскоре они шли по городу, направляясь к его южной окраине: арестованный с наручниками на руках немного впереди, конвоир чуть сзади с карабином за плечами и с саблей у пояса. Прохожие останавливались и с интересом смотрели им вслед. Действительно, зрелище было редкостное: высокий молодой бородач, которому даже наручники не мешали шагать легко и оставаться уверенным, спокойным, гордым, и весь напряженный, словно испуганный, торопливо семенящий конвоир.
      Когда вышли за город, в поле, Энгельс спросил:
      - Как же вас звать, дорогой друг? Ведь нам предстоит довольно длительное путешествие, и надо бы познакомиться поближе.
      - Мне запрещено с вами говорить, - буркнул жандарм.
      - Это почему же? Ведь мы с вами в некотором смысле товарищи по несчастью.
      - Мне приказано обращаться с вами как со шпионом.
      - Со шпионом? - Энгельс обернулся к жандарму и с деланным испугом вытаращил глаза. - В чью же пользу я шпионил - Пруссии, Австрии или России?
      - Мне это неизвестно.
      - И мне тоже. Но интересно ведь! А может, я агент китайского императора или японского микадо?
      Конвоир ничего не ответил. Они приближались к лесу, и он стал еще более напряженным.
      - А как вы думаете, друг мой, - снова через некоторое время заговорил Энгельс, - какая из этих держав заплатила бы мне за шпионаж больше?
      Жандарм опять промолчал. Они вошли в лес, и конвоир то и дело озирался по сторонам. Энгельс заметил это. "Эге, да ты не из храброго десятка!"
      - Я думаю, что Пруссия вообще ничего не заплатила бы. Поскольку я все-таки прусский подданный, мне сказали бы, что я лишь исполняю патриотический долг. Австрийцы, если бы и заплатили, то, конечно, очень мало - они сейчас сами в тяжелейшем положении, им не до этого. А вот кто хорошо дал бы, так это царь Николай. Как вы думаете, сударь, почему?
      Жандарм неопределенно хмыкнул. Энгельс понял, что интересного разговора не получится, и тоже замолчал.
      Минут через сорок путников догнали две военные подводы, спешившие, как видно, в Кайзерслаутерн. Энгельс заявил, что он не пойдет дальше, пусть конвоир реквизирует одну из подвод. Тому ничего не оставалось, как выполнить это требование. Ездовые косо посматривали на арестанта, но возражать не решились.
      В Кайзерслаутерн приехали уже к вечеру. Энгельс предложил сойти с подводы и направиться во Фрухтхалле, где надеялся еще застать кого-нибудь из членов правительства. Жандарм согласился, так как по инструкции он должен был передать арестованного именно в руки правительства.
      Энгельс не ошибся в своем расчете. Когда подходили к Фрухтхалле, оттуда вышли сразу двое - Молль и Д'Эстер. Иосиф рубил ладонью воздух и что-то горячо говорил, Карл озабоченно слушал.
      - Привет от узников революции! - крикнул Энгельс.
      Друзья оглянулись, узнали Энгельса и бросились к нему.
      - Как? Ты еще и в оковах? - изумился Д'Эстер.
      - Что ты! Господь с тобой! - Энгельс вытянул напоказ руки. - Ты слишком плохого мнения о господах Цице и Грейнере. Это не оковы, не кандалы, а всего лишь либеральные наручники.
      Молль схватил Энгельса за руки и повлек за собой.
      - Быстро, быстро! Они еще там. Пусть увидят собственными глазами.
      Через несколько минут все четверо с шумом ввалились в большую, ярко освещенную комнату - кабинет министра внутренних дел Николауса Шмитта. Кроме самого министра здесь находились и другие члены правительства и, видимо, только что прибывший Самуэль Чирнер, один из главных руководителей недавнего восстания в Дрездене.
      - Господа! - обводя всех негодующим взглядом, воскликнул Молль. - Я надеюсь, вам достаточно хорошо известен этот человек. Он хочет сказать вам несколько слов.
      Все затихли. Энгельс вышел вперед и начал тихо и спокойно:
      - Месяц назад, милостивые государи, я принимал участие в эльберфельдском восстании. В меру своих сил и способностей я сделал все, чтобы помочь ему. Но руководители восстания, боясь дружбы, возникшей между мной и рабочими, предали меня - вынудили покинуть Эльберфельд.
      - Снимите с него наручники, - вполголоса проговорил Чирнер.
      Конвоир сделал было движение, но тотчас в нерешительности остановился.
      - Тогда я думал, - громче и резче продолжал Энгельс, - что это предел низости. Но теперь я вижу, что ошибался. Господин Хёхстер, председатель эльберфельдского Комитета безопасности, по крайней мере, не приказывал арестовать меня, не называл меня шпионом. В Эльберфельде все-таки никому не взбрело в голову надеть мне наручники и под конвоем, пешком, погнать в Кёльн. А вот ваши коллеги Циц, Грейнер и комиссар Мюллер на это пошли!
      - Какой позор! - воскликнул кто-то.
      - Да снимите же наручники! - повторил Чирнер.
      Жандарм наконец решился. Щелкнули замки. Наручники спали. Жандарм хотел взять их, но Энгельс не отдал.
      - Господа! - сказал он, побрякивая железом. - Ведь никто из вас никогда не носил эти изысканные манжеты. Не хотите ли попробовать?
      Все молчали. Энгельс бросил наручники на стол министра:
      - Революционный фанатизм ничуть не лучше всякого иного...
      - У вас есть пакет от Грейнера? - спросил жандарма Шмитт.
      - Никак нет, - испуганно отчеканил тот.
      - Ну какой-то отчет, донесение, уведомление?
      - Ничего нет.
      - Где же ему писать отчеты! - зло, сквозь зубы проговорил Молль. - Он по горло занят ловлей революционеров.
      - А на словах он вам хоть что-то передал? - продолжал допытываться министр.
      - Мне только было сказано, что с арестованным следует обращаться как со шпионом.
      Д'Эстер возбужденно зашагал вдоль стены:
      - Черт знает что! После такого обращения с моим товарищем по партии, с коммунистом я не могу больше оставаться в правительстве. Немедленно отпустите его!
      - Да, конечно, - согласился Шмитт. - Надо немедленно отпустить. Мы отпускаем вас, господин Энгельс, под ваше честное слово.
      - Под честное слово? - вскинул брови Энгельс. - Но почему я должен его давать?
      - Ну, видите ли, - замялся Шмитт, - вас все-таки арестовал член правительства, наш коллега. Мы обязаны уважать его решения. У него, надо думать, имелись какие-то соображения...
      - Ах, вот оно что! Никакого честного слова я вам давать не намерен.
      Д'Эстер, Молль, Чирнер принялись уговаривать Энгельса, но он оставался непреклонен.
      - Но войдите в наше положение! - взывал Шмитт. - Что же нам делать?
      - Не знаю! - отрезал Энгельс. - Я могу и дальше оставаться под арестом, могу последовать в окружную тюрьму.
      - Что да, до получения отчета от Грейнера, видно, только это и остается, - озадаченно проговорил Шмитт.
      - Если так, то я настаиваю, чтобы конвой был снят немедленно, сказал Д'Эстер. - Энгельс пойдет в тюрьму без конвоя.
      - Согласен, - кивнул головой Шмитт. - Я просто напишу записку начальнику тюрьмы, и арестованный сам ее передаст.
      - Забавно! - сказал кто-то.
      Шмитт придвинул к себе бумагу и стал писать.
      - По крайней мере, распорядитесь, чтобы камера была поуютней и попросторней - я люблю пошагать. - Энгельс подошел к столу, ожидая, когда Шмитт кончит записку. Тот вскоре кончил, положил записку в конверт, запечатал его и подал арестованному.
      Энгельс взял конверт, тряхнул им над головой:
      - Милости прошу в гости, господа. Надеюсь, временное революционное правительство действительно предоставит мне лучшую тюремную камеру во всем Пфальце.
      Он пожал руку Шмитту и в сопровождении Молля вышел на улицу.
      В этот же вечер, через два-три часа, многие в городе уже знали об аресте Энгельса, а утром это стало известно всем жителям и вызвало много противоречивых толков и предположений. Сторонники решительного направления единодушно осуждали власти, сочувствовали узнику, а некоторые из них были даже за то, чтобы освободить его силой.
      Д'Эстер, возмущенный и обескураженный арестом друга, забыл вчера при первой встрече с ним сказать, что Маркс прислал ему на его, Д'Эстера, адрес письмо. Вспомнив об этом перед сном, Д'Эстер ужаснулся своей забывчивости, всю ночь плохо спал, а утром сразу же отправил письмо арестованному.
      Энгельс вторую ночь подряд спал в заключении, и сон его опять был крепок и безмятежен. Он проснулся с ожиданием чего-то очень приятного. Должно быть, вот-вот откроют дверь и скажут: "Милостивый государь, вы свободны!" И дверь действительно вскоре открылась. Вошел тюремщик. Он принес завтрак. Это разозлило Энгельса. Стало быть, его не намерены немедленно выпустить? Он мрачно взглянул на тюремщика. И тот, словно только теперь, под этим недобрым взглядом, вспомнив о письме, протянул его арестованному.
      Увидев конверт, надписанный рукой Маркса, Энгельс возликовал. Это первая весть от друга после их разлуки в Бингене! Где он теперь? Что с ним? Как его дела?.. Нетерпеливо разорвав конверт, развернув письмо, Энгельс сразу увидел в правом верхнем углу: "Париж, 7 июня 1849 года". Ну, слава богу, он во Франции! Глаза радостно побежали по заковыристым строчкам:
      "Дорогой Энгельс!
      Я пишу тебе в этом письме не очень подробно. Прежде всего ты должен мне ответить, пришло ли это письмо неповрежденным. Я полагаю, что письма опять любовно вскрываются..."
      Чем дальше читал Энгельс, тем радость его все больше сменялась горечью и тревогой. Во Франции господствовала роялистская реакция. Париж обрел еще более мрачный облик. К тому же в нем свирепствовала холера. О своей семье Маркс ничего не писал, - очевидно, до сих пор она в Германии. Денег у него нет, и он просил "раздобыть" их. Но, несмотря на все это, Маркс был полон надежды, он писал: "...Колоссальный взрыв революционного кратера никогда еще не был столь близок, как теперь в Париже". Энгельс теперь не разделял этого оптимизма относительно скорого взрыва, но в конце концов его радовало уже одно то, что Маркс не только жив и здоров, а еще и не падает духом, надеется, ждет.
      Энгельс тотчас после завтрака попросил бумагу, чернила и сел писать ответ. Благо никаких других дел быть не могло, письмо он писал обстоятельно и долго, почти до самого обеда. Но вот миновал и обед, а его все еще не собирались выпускать на свободу. Уже сутки, как он сидит в этой проклятой окружной тюрьме! Этак можно дождаться за решеткой прихода пруссаков... И потом не выйти отсюда совсем или выйти только для судебной расправы... О фанатики, свихнувшиеся от власти!
      Уже начало темнеть, когда за дверью послышались голоса, шум. Энгельс сразу узнал голос Д'Эстера. Кто же еще? Дверь распахнулась, и вместе с Д'Эстером в камеру вошел сам министр внутренних дел Николаус Шмитт.
      - Господин Энгельс, - торжественно и одновременно смущенно сказал он сразу же от порога, - вы освобождаетесь без всяких условий.
      - Получен отчет от Грейнера? - спросил Энгельс.
      - Нет, никакого отчета еще не поступало, но правительство приняло решение, что дольше задерживать вас недопустимо. Кроме того, мои коллеги по правительству просили передать вам, что они надеются на ваше дальнейшее участие в движении.
      - Дело покажет, - неопределенно ответил Энгельс.
      - Но это еще не все. Мне поручено довести до вашего сведения, что издано правительственное распоряжение, запрещающее отныне содержать политических заключенных в оковах или наручниках.
      - Значит, мой арест хоть в какой-то мере способствовал делу свободы. Рад сознавать это. Вероятно, если бы меня ни за что ни про что расстреляли, моя смерть еще больше пошла бы на пользу либерализации. Не моя вина, что эффект из всей этой истории извлечен не максимальный. Но, как видно, не следует терять надежды на будущее.
      - И это опять еще не все, - довольно улыбаясь, продолжал Шмитт. - Я должен сообщить также, что мной отдано распоряжение начать следствие как о причинах вашего ареста, так и о виновниках недостойного обращения с вами.
      - Прекрасно! - весело воскликнул Энгельс.
      С ужином в руках вошел тюремщик.
      - Вы только посмотрите, господа! - засмеялся Энгельс - Он, видно, решил, что без его хлебова я отсюда не смогу уйти. Спасибо, братец. - Он легонько хлопнул по спине тюремщика. - Можешь есть это сам. А мы, господа... Я был бы плохим коммунистом и даже негодным демократом, если бы по случаю моего освобождения не угостил вас хорошим вином.
      - Но... - начал было Шмитт.
      - Никаких "но"! - решительно пресек Энгельс. - Не выпить по такому поводу - значит оскорбить самое идею свободы, оказаться в одной компании с Кавеньяком и Врангелем, Виндишгрецом и Николаем Первым. Вы этого хотите?
      - И где же ты предлагаешь это осуществить? - оживился Д'Эстер.
      - Лучшего места, чем "Доннерсберг", нам не найти! - Энгельс потер руки в предвкушении хорошего ужина. - А где Молль? Надо его тоже позвать.
      - Увы, - отозвался Д'Эстер, - он уже уехал по тому заданию, на которое ты его так неудачно провожал.
      - Но он хоть знает, что я сегодня буду на свободе?
      - Да. Он заходил ко мне сегодня, и я ему твердо обещал, что все будет в порядке.
      - Жаль, что его нет. Но мы уж обязательно выпьем за его удачу!
      Через полчаса они пошли в ресторан "Доннерсберг". Предоставленный им кабинет был невелик, но уютен и располагался в самом тихом и уединенном месте ресторана.
      Сделав обстоятельный заказ, Энгельс попросил Д'Эстера и Шмитта поделиться с ним последними новостями. Новостей за три дня его отсутствия оказалось немало. Во-первых, семидесятилетний польский генерал Феликс Ракийе заменен на посту главнокомандующего пфальцскими войсками генералом Францем Шнайде, тоже поляком.
      - Сколько ему лет? - спросил Энгельс.
      - Да, видно, под шестьдесят, - прищурил правый глаз Д'Эстер.
      - Черт знает что! - вспылил Энгельс. - Войны и революции - это дело молодых. А тут какой-то конкурс стариков, соревнование мафусаилов! Они хотят перехитрить природу, но это еще никому не удавалось. Ну а генерал-то он хоть настоящий или из вчерашних капралов?
      - Кажется, настоящий, - неуверенно сказал Шмитт.
      - Но вообще-то, у этих поляков не поймешь, - опять прищурился Д'Эстер. - У них и ефрейтор держится как генерал.
      - Ну и как держится Шнайде?
      - С очень большим достоинством! - Д'Эстер поднял указательный палец выше головы. - Первым делом он обзавелся гусарской венгеркой с трехцветными галунами...
      - Чтобы представить себя пфальцским Кошутом, - кивнул головой Энгельс. - Но он хотя бы то взял во внимание, что Кошуту всего сорок семь лет - вот в наше время возраст зрелого полководца!
      - А еще он уже издал множество приказов по войскам, - продолжал Д'Эстер. - Большая часть их касается военной формы, знаков отличия для офицеров и тому подобных вещей.
      - Кроме того, - вставил Шмитт, - он обратился с призывом добровольно вступать в армию к стрелкам и кавалеристам, уже отбывшим срок службы.
      - Да, - подтвердил Д'Эстер, - но с такими призывами обращались уже много раз, и все безуспешно... Что в его приказах есть ценного и дельного, так это повторение кое-каких толковых приказов и предложений, которые уже исходили от серьезных офицеров раньше, но до сих пор не осуществлены.
      - Может быть, для их осуществления не хватало как раз генеральского авторитета? Может быть, теперь стрелки и кавалеристы толпами повалят под знамя Шнайде?
      - Посмотрим, - сдержанно проговорил Д'Эстер. - Но как бы то ни было, а я надеюсь, что недостатки Шнайде будут перекрываться достоинствами Мерославского.
      - Мерославского? - переспросил Энгельс - Людвика?
      - Его самого. Разве ты еще не знаешь, что он окончательно утвержден главнокомандующим над всеми войсками Пфальца и Бадена?
      - Откуда же мне знать?! Это добрая весть. Ведь раньше были одни слухи.
      - Вот уж он-то удовлетворяет вполне вашему возрастному цензу, сказал Шмитт.
      - Да, ему никак не больше тридцати пяти, - согласился Энгельс. - Но дело же не только в этом. У него все же есть кое-какой опыт.
      Между тем ужин что-то запаздывал. Потеряв наконец терпение, Энгельс встал из-за стола:
      - Господа, пойду узнаю, в чем дело. Я умираю от голода.
      Он вышел из кабинета и вернулся минут через десять довольный и сияющий:
      - Все в порядке! Расстегните пуговки на животе, друзья!
      Действительно, лакей с обильно уставленным яствами подносом не замедлил явиться. Когда, переставив все на стол, налив в бокалы вино, он удалился, Энгельс вдруг недоуменно пожал плечами:
      - Может быть, я, конечно, ошибаюсь и моя интуиция меня обманывает, но мне все-таки кажется, что в соседнем кабинете находится не кто иной, как его превосходительство генерал Шнайде.
      - С чего ты взял? - Д'Эстер уже поднимал бокал с вином и остановился.
      - Я шел сейчас мимо, дверь была приоткрыта, я нечаянно взглянул, вижу - сидит наедине с дамой хорошенький толстячок, в гусарской венгерке, эдакий бонвиван, боящийся упустить свои последние возможности... Мне почему-то показалось, что это именно господин главнокомандующий. Уж очень все было похоже на то, что ты рассказывал...
      - Не может быть! - Д'Эстер поставил бокал. - Неужели он находит возможным... Пойду взгляну! - Он вернулся очень скоро со смешанным выражением веселости и негодования на лице. - Представь себе, ты прав! И даже не обеспокоен, чтобы плотно прикрыть дверь!
      - А, черт с ним! - махнул рукой Энгельс и засмеялся. - Выпьем же наконец! Не каждый день мне удается ужинать в обществе министров!
      - И мы не каждый день ужинаем с человеком только что из тюрьмы, отвечал Д'Эстер.
      - И уж, конечно, ни вы, ни я никогда не ужинали по соседству, буквально в нескольких метрах, с главнокомандующим великой армией, - опять подхватил Энгельс.
      Он чувствовал себя в ударе. Его рассуждения были интересны, замечания - метки, шутки - веселы; и пил он и ел с истинным удовольствием. Д'Эстер и Шмитт откровенно любовались им.
      Когда ужин подходил к концу, в дверь раздался нервный стук.
      - Прошу! - крикнул Энгельс, готовый принять сейчас, кажется, хоть самого черта.
      Вошел молодой человек. Это был адъютант Д'Эстера, которому он, еще уходя из тюрьмы, сказал, где будет. Молодой человек был взволнован, его голос прерывался:
      - Меня срочно послали за вами... Несколько часов назад прусские войска перешли нашу границу... Они движутся на Хомбург... По неподтвержденным сведениям, город взят...
      Все поднялись.
      - Ах, канальи! - покачал головой Энгельс. - Какой ужин испортили!
      Позвав лакея и быстро рассчитавшись, все вышли из кабинета. Когда проходили мимо кабинета Шнайде, Энгельс толчком распахнул дверь. Шнайде проворно отшатнулся от тарелки и уставился на Энгельса выпученными в бешенстве глазами.
      - Ваше превосходительство! - торжественно возгласил Энгельс. Застегните пуговку. Война!
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      На другой день, 13 июня, Энгельс выехал поездом в Нёйштадт. Там он рассчитывал узнать, где находится теперь главная квартира отряда Виллиха. Энгельс хорошо знал общее положение дел и видел, что отряд Виллиха был едва ли не единственной по-настоящему боеспособной силой. И уж если принимать участие в этой войне, думал он сейчас еще более уверенно, чем раньше, то только в его рядах.
      Отряд насчитывал всего несколько сот бойцов, но Виллиху удавалось вот уже много недель держать в осаде обе самые крупные крепости Пфальца Ландау и Гермерсгейм, - насчитывавшие вместе в своих гарнизонах более четырех тысяч баварских солдат. Оба гарнизона предпринимали неоднократные вылазки, но всякий раз бывали отбиты, несмотря на свои превосходящие силы. В значительной степени это удавалось благодаря тому, что Виллих умело расположил свой отряд на всем расстоянии между крепостями в пятнадцать восемнадцать километров и мог быстро сосредоточить силы против той или другой крепости при первых известиях о подозрительном движении за их стенами. Большую помощь оказывало отряду организованное Виллихом в близлежащих деревнях гражданское ополчение, которое несло сторожевую службу на дорогах, ведущих к крепостям, и в других важных пунктах.
      Особенно успешной оказалась блокада крепости Ландау. "Люди Виллиха запрудили реку Квейх, на которой стоит крепость, таким образом, что одновременно и затопили все ее подвалы и резко сократили поступление хорошей питьевой воды. По ночам разведчики беспокоили гарнизон своими дерзкими рейдами, достигавшими порой даже крепостных рвов. Баварцы вынуждены были палить по двум-трем разведчикам из двадцатичетырехфунтовых орудий: такой огонь был сколь устрашающе-мощным, столь и отрадно-безвредным.
      В этой обстановке гарнизон Ландау вскоре оказался деморализованным, ослабшим, а население крепости держало себя по отношению к нему весьма враждебно. Если бы у Виллиха было пять-шесть гаубиц или хотя бы полевых орудий, то в этих условиях крепость можно было взять за несколько дней, стоило лишь ночью поджечь артиллерийским огнем несколько домов в ней. В Кайзерслаутерне имелись две семифунтовые гаубицы, вполне годившиеся для этой цели, и Энгельс много раз убеждал генеральный штаб направить их Виллиху, но штабисты все чего-то думали, прикидывали, гадали, а гаубицы так и оставались без дела...
      Поезд был набит битком. Ехали почти одни волонтеры. Энгельс внимательно вглядывался в их молодые, беспечные лица. Над самым ухом один из них вдруг радостно и громко запел:
      Тридцать шесть престолов сбросить надо,
      Чтобы проложить свободе путь...
      Эту песню сейчас распевали по всему Пфальцу - на всех его дорогах, во всех трактирах. Она была словно гимном восстания. Ее слова сочинил кто-то на популярный мотив песни, родившейся в дни борьбы за освобождение Шлезвиг-Гольштейна от датского гнета.
      Все волонтеры замолчали, готовясь подхватить припев, а запевала вел свое:
      Рушьте же их, братья, без пощады!
      Смело подставляйте пулям грудь!
      Хор грянул дружно и оглушительно:
      Вот и наш черед настал сразиться
      И, быть может, даже умереть,
      Но зато страна преобразится
      И рабом никто не будет впредь!
      Энгельс все так же жадно всматривался в лица волонтеров. Среди них было много его ровесников, так же, как и он, никогда в жизни еще не слышавших свиста пуль, не видевших, как льется человеческая кровь. А ведь, несмотря на иные несуразные, даже опереточно-комические стороны восстания, впереди всех их ждали настоящие пули и настоящие кровопролития. Как они встретят это? Как встретит это он сам? С горьким удовлетворением Энгельс подумал о том, что он, по крайней мере, не питает никаких иллюзий относительно исхода восстания и не надеется, что дело может обойтись малой кровью.