- Но он же насквозь пропитан мелкобуржуазно-утопической чепухой, и работать тебе с ним в газете трудно. - Энгельс поставил чашечку с легким стуком на стол. - В честь такого человека?
      - Что делать! Жена настаивает, она любит брата.
      - Конечно, с этим нельзя не считаться, - сказал Маркс. - Ну а если девочка?
      - Тогда Лаура.
      Маркс насторожился:
      - А это в честь кого?
      - У тебя есть Лаура, пусть будет и у меня.
      - Ах, вот оно что! - Маркс сокрушенно покачал головой. - Так, может быть, всем членам Союза коммунистов следует называть своих дочерей Лаурами? А? Неплохо, правда? Встречает один член Союза другого и уж наверняка знает, что его дочь зовут Лаура. Какое удобство!
      - Хотя нельзя не заметить, - вставил Энгельс, - что красочность мира от таких коммунистических действий несколько поблекла бы.
      - Между прочим, дорогой Иосиф, - Маркс тоже допил кофе и поставил чашку на стол, - она блекнет уже и от того, что ты в своих статьях, которые я читал в вашей газете, слишком старательно следуешь моим стилистическим образцам. Ты об этом не думал?
      - Но если это отличные образцы!
      - Об имени Лаура можно сказать даже больше: оно прекрасно! Но все-таки я бы не хотел, чтобы и у тебя, и у Даниельса, и у Энгельса...
      - Ты, вероятно, прав, - сказал Вейдемейер. - Но не думай, что я делаю это сознательно, просто так получается, из-под влияния твоего стиля выйти не так просто.
      - И все-таки постарайся. Надо иметь свое лицо. Без этого нет писателя. Ну а с дочерью поступай, пожалуй, как хочешь, только не вздумай никому говорить, что назвал ее в честь моей дочери. Право, смешно.
      Все встали из-за стола. Вошла снова Луиза и сказала, что минут через сорок будет обед.
      - Итак, завтра едем дальше, в Карлсруэ, Фридрих.
      - Да, - отозвался Энгельс. - И единственная благая весть, которую мы увозим из Франкфурта, это весть о том, что еще один член Союза коммунистов скоро станет папой.
      - Это, конечно, немало, но хотелось бы большего.
      У всех были дела, и время, оставшееся до обеда, каждый использовал по-своему. После обеда было, однако, решено не ждать до завтра, а ехать немедленно. Время и события торопили.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Карлсруэ, столица Бадена, находится километрах в ста тридцати к югу от Франкфурта-на-Майне. Расстояние невелико, но Маркс и Энгельс преодолевали его по частям, знакомясь в городах, через которые проезжали, с обстановкой. В Мангейме и Людвигсхафене они встретились с местными руководителями восстания. Картина, представившаяся им, была пестрой и в целом неутешительной. Всюду царили веселье, беспечность, бездеятельность. Двери трактиров почти не закрывались. Там много пили, много смеялись, много болтали о готовности умереть за конституцию, но почти ничего не делалось для укрепления обороны городов, для обучения новобранцев, для охраны железных дорог и других важных военных объектов.
      Что касается руководителей восстания, которым Маркс и Энгельс стремились внушить мысль о необходимости военного похода на Франкфурт, то они ясно дали понять, что без призыва франкфуртского Национального собрания поход невозможен. А такой призыв, как это стало очевидно из встречи с депутатами, тоже невозможен. Получался заколдованный круг. Но друзья не теряли надежды разорвать его в столице Бадена.
      Они приехали в Карлсруэ двадцать третьего мая утром. Стояла прекрасная пора зрелой весны, уже переходящей в лето. Над городом проплывали незримые облака весенне-летних ароматов: то запах поздней сирени, то раннего жасмина, то расцветающих окрестных лугов и полей. Но прибывшим было сейчас не до красот южнонемецкой весны...
      На другой день в гостинице "Париж" назначался обед, на котором Маркс и Энгельс должны были встретиться с руководителями баденского временного правительства. Друзья явились точно в условленное время. В вестибюле гостиницы уже толпилось немало народа, но обед еще не начинали, ожидая руководителей правительства.
      Никем не узнанные, Маркс и Энгельс забрели в какую-то боковую проходную комнату и в ожидании опустились на диван.
      Они просидели всего несколько минут, как вдруг одна из дверей распахнулась и вошел мужчина лет около пятидесяти, довольно неряшливо одетый. Он куда-то спешил через эту комнату. Друзья были увлечены разговором и не обратили внимания на вошедшего. Но он сам остановился около них и воскликнул:
      - Господа! Что я вижу? Вы здесь? Какими судьбами? Здравствуйте!
      Это был Арнольд Руге, с которым пять лет назад Маркс издавал в Париже "Немецко-французский ежегодник". Сотрудничество оказалось тяжелым, ибо на слишком многие вещи соредакторы смотрели совершенно по-разному. К тому же Руге обнаружил невероятную скаредность. Он был не только редактором, но также издателем и, случалось, доходил до того, что платил Марксу жалованье экземплярами их "Ежегодника". Одного этого, конечно, достаточно, чтобы не испытывать к такому человеку никакой симпатии. Но за минувшие годы возникли еще и другие, гораздо более важные причины: Руге все больше превращался в политического дельца и философствующего болтуна.
      Поздоровались не подавая друг другу рук. Маркс сказал:
      - Вы говорите, какими судьбами? Мы журналисты. Журналистская судьба может забросить нас и забрасывает куда угодно. Естественнее удивиться нам, как оказались здесь вы. Броде бы ваше место сейчас во Франкфурте - вы же депутат Национального собрания!
      - Да, конечно, - скорее с замешательством, чем с гордостью ответил Руге. - Но баденское правительство - представьте себе, как это для меня не ко времени! - попросило вашего покорного слугу поехать послом во Францию.
      - Послом?! - не сдержал удивления Энгельс.
      - Да, послом. Вы же знаете, что я два года прожил в Париже...
      - И за это время не выучились там французскому языку, - скорбно покачал головой Энгельс.
      - Ну, не у всех же такие способности к языкам, как у тебя, примирительно сказал Маркс.
      - В самом деле, - обрадовался поддержке Руге. - А кроме того, у меня же будут секретари!
      - Ах, еще и секретари... Однако все-таки странно видеть философа и публициста, издателя и депутата общегерманского парламента баденским послом. Ну хотя бы имперским! Ведь все так привыкли видеть вас в учрежденной вами величественной должности редактора разума событий. Энгельс подчеркнул последние три слова, ибо они принадлежали Руге, который еще год назад провозгласил главной задачей общегерманского Национального собрания именно "редактирование разума событий". - Разве в Париже удобнее, чем во Франкфурте, редактировать разум немецких событий?
      Руге в душе досадовал на себя за то, что сам остановился, поздоровался и завязал разговор. Маркс спросил:
      - А что же теперь будет с вашей газетой "Реформа"? Послу и впрямь как-то не пристало заниматься журналистикой. Да и весьма затруднительно из Парижа руководить газетой, издаваемой в Берлине.
      - Ну уж как-нибудь... - неопределенно пробормотал Руге.
      - Я совсем забыл! - развел руками Энгельс. - Вы же еще и "Реформу" издаете. О, тогда вы непременно должны быть послом во Франции! Ведь там сейчас у власти правительство Одилона Барро, творца лозунга "Реформа во избежание революции!". Более желанного посла, чем вы, для Барро не может быть. Поздравляю, господин Руге, с прекрасным назначением.
      - Вы, господин Энгельс, не меняетесь - все так же любите шутки и острое словцо.
      - Помилуйте, какие же шутки - посол в Париже!
      - Но, господа, - Руге хитровато склонил голову набок, - вы задали мне уже так много вопросов, а между тем на мой вопрос еще не ответили: что вас сюда привело? Кого вы ждете в этой комнате?
      - Что ж, Фридрих, у нас ведь нет причин, чтобы скрытничать. - Маркс обернулся к Энгельсу, а затем к Руге. - У нас тут назначена встреча с некоторыми лицами из правительства.
      Руге очень оживился:
      - Может быть, вы приглашены на этот обед? Говорят, будет сам Брентано...
      - Этот обед господин Брентано как раз и дает в нашу честь, - сказал Энгельс, с удовольствием наблюдая, как тень изумления и зависти стала шириться на лице собеседника.
      Руге немного помолчал, видимо что-то обдумывая и с чем-то борясь в душе. Наконец он решился:
      - Господа, у меня к вам большая просьба... Во имя старой дружбы... Совершенно нелепое недоразумение... Несколько дней назад я действительно был назначен послом в Париж и уже готовился к отъезду, но сегодня утром Брентано вызвал меня к себе, буквально из кармана вытащил у меня верительные грамоты и не отдал их.
      Друзья в один голос захохотали.
      - Даже ничего не объяснил! - сокрушался Руге.
      - Ну и нравы! - подавляя смех, воскликнул Маркс.
      - Может быть, он пронюхал через своего министра внутренних дел, через разведку, что вы не знаете французский? - все еще смеялся Энгельс.
      - Через Флориана Мёрдеса? - вполне серьезно переспросил Руге, никогда не отличавшийся по части юмора.
      - А может быть, вы просто не поняли Брентано и он хотел послать вас не в тот Париж, что во Франции, а в тот, где мы сейчас находимся, в гостиницу "Париж"? - Новый приступ смеха сотряс плечи Энгельса, снова засмеялся и Маркс. - Выходит, я поздравил вас преждевременно!
      - Господа, я вас прошу, - Руге взял и того и другого за руки, - когда будете беседовать с Брентано, скажите ему, что серьезные правители так не поступают. Пусть он вернет мне верительные грамоты, они по праву мои, я должен ехать в Париж. Я всегда, господа, восхищался вашим умением убеждать.
      В этот момент с треском распахнулась дверь, через которую вошли сюда Маркс и Энгельс, и на пороге показалась некая запыхавшаяся личность.
      - Господа, тут есть доктор Маркс? А Энгельс?.. Боже мой! Ну что же вы! Вас ищут по всей гостинице. Уже все в сборр, а вас нет. Пожалуйста, поторопитесь. Вас ждут!
      Руге засуетился:
      - Я пойду с вами. Мне же необходимо объясниться. Я должен знать.
      - Давай возьмем. Пусть поест, - сказал Энгельс.
      Маркс пожал плечами:
      - Едва ли это возможно, господин Руге. Все-таки обед правительственный.
      - Да пусть поест, - махнул рукой Энгельс. - Человек пострадал! Вместо одного Парижа оказался в другом. Пусть. Он же философ - много не съест...
      Но Маркс уже не был склонен шутить. Он понимал, как понимал это, конечно, и его друг, что появиться перед членами правительства в обществе Руге было бы совершенно ни к чему, это могло бы сразу подорвать авторитетность их миссии.
      ...Брентано хотел посадить Маркса и Энгельса за столом рядом с собой: одного по правую руку, другого по левую. Но гости под предлогом, что для удобства ведения беседы лучше бы сидеть напротив, предпочли занять места на противоположном конце стола.
      Когда обычный в таких случаях шум и говор затихли, Брентано поднялся с бокалом в руке и сказал:
      - Господа! Нашему восстанию всего полторы недели, но оно уже привлекло к себе взоры многих лучших людей отечества. Одним из наиболее ярких доказательств этого является приезд в Карлсруэ всем вам известных революционных деятелей, редакторов "Новой Рейнской газеты" доктора Маркса и его коллеги господина Энгельса, которые находятся сегодня среди нас за этим дружеским столом.
      Голос Брентано был торжественным и задушевным одновременно. Этот тридцатипятилетний адвокат был хорошим провинциальным актером. В нем сочетались честолюбие, хитрость и немалая проницательность. Он умел войти людям в душу, ему почти всегда удавалось, как говорится, подать себя должным образом. Эти способности пришлись как нельзя кстати, когда десять дней назад, тринадцатого мая, в страхе перед начавшимся восстанием бежал великий герцог Леопольд и было создано временное правительство Бадена, во главе которого он, Лоренц Брентано, и встал. Он был, бесспорно, умнее и оборотистее всех членов своего кабинета, может быть, даже вместе взятых.
      - Дорогие и высокоуважаемые гости! - Глава правительства слегка поклонился Марксу и Энгельсу. - Мы приветствуем вас на прекрасной баденской земле не только как официальные лица, но и как люди революции. Некоторые из нас - и мы этим особенно гордимся - вошли в правительство, можно сказать, прямо из тюремных камер, где томились за свое участие в недавних героических, но безуспешных восстаниях на многострадальной баденской земле. Я имею в виду прежде всего нашего замечательного философа и журналиста Густава Струве...
      Струве сидел рядом с Марксом. Крупный, седоватый, лет сорока пяти, он был одним из самых старших за этим столом. Ему явно польстило звание философа.
      - ...известного журналиста, неутомимого Йозефа Фиклера...
      Маркс поискал глазами Фиклера, но едва нашел, как оратор уже назвал новое имя.
      - ...бесстрашного Карла Блинда, тоже журналиста...
      Энгельс шепнул Марксу:
      - У них что - все правительство из журналистов? Это правительство или редколлегия?
      - Есть и адвокаты, - не шевеля губами, ответил Маркс.
      Блинду было всего двадцать три года. Высокий, худой, словно состоящий из одних острых углов, он держался как-то особняком, независимо. Брентано недолюбливал его и опасался, мечтая поскорее как-нибудь отделаться от его присутствия в правительстве. Собственно, именно об этом он и сказал сейчас:
      - На днях господин Блинд отправляется нашим послом во Францию. Мы и сожалеем об этом, так как лишаемся надежной опоры здесь, в Карлсруэ, но одновременно и радуемся, ибо никто лучше Блинда не сможет представлять нас в Париже.
      Маркс и Энгельс переглянулись, и губы их чуть заметно дрогнули в усмешке: они поняли, почему у Руге в самый последний момент были отняты верительные грамоты.
      - Время революции, господа, - продолжал хорошо поставленным голосом Брентано, - это время взлетов не только классов и народов, но и отдельных личностей. Здесь присутствуют люди, которым именно революция помогла раскрыть во всей полноте их выдающиеся способности. Тут речь идет главным образом о наших военных деятелях: о военном министре Карле Эйхфельде, его заместителе Майерхофере, о главнокомандующем нашими войсками Франце Зигеле.
      В самом деле, еще вчера Зигель был младшим лейтенантом, а Эйхфельд старшим. Сегодня первый стал полковником, второй - министром. Каковы их действительные способности, этого никто не знал, но они были чем-то угодны Брентано, и он ввел их в правительство.
      - В такой же мере мои слова о расцвете способностей в дни революции относятся к Флориану Мёрдесу, нашему министру внутренних дел, неусыпному стражу народных завоеваний. - Брентано пристально взглянул на гостей, стараясь понять, какое впечатление произвел на них весь этот парад, но те были непроницаемы. - Прошу вас, господа, поднять вместе со мной бокалы за здоровье наших мужественных друзей из Кёльна!
      Обед начался, словно корабль отчалил от пристани. Тостов было много: за родину, за революцию, за народ, за свободу... Маркс так внимательно все слушал и так пристально разглядывал собравшихся, что не успевал как следует поесть: едва он проглотил две-три ложки супа, как уже подали второе, нежную пулярку; только вошел во вкус курятины, как приспело сладкое... Энгельс видел это и все время напоминал ему: "Да ты ешь! Гляди, как стараются министры". Сам он успевал и слушать, и смотреть, и управляться с блюдами не хуже министров. Ведь последние три дня в бесконечных переездах есть приходилось кое-как, наспех...
      Когда глава правительства предоставил слово Марксу, тот предложил, чтобы сперва выступил его друг, а он потом. Предложение, разумеется, приняли, и Энгельс, встав, начал так:
      - Господа! Ваше восстание вспыхнуло при самых благоприятных условиях. Почти весь народ был единодушен в ненависти к герцогу Леопольду и его правительству, вероломному и жестокому. Армия оказалась не только на вашей стороне, но и возглавила события, именно она превратила "движение" в восстание. Приступая к исполнению своих обязанностей, вы имели готовую преданную вам армию, арсеналы, полные оружия, и богатую государственную казну. О чем еще можно мечтать?
      - А внешняя обстановка! - вставил Маркс.
      - Да, и внешняя обстановка складывалась завидно. За Рейном, в Пфальце, уже развернулось восстание против баварцев, которое прикрывало и прикрывает ваш левый фланг. Дальше на северо-запад, в Рейнской Пруссии, в городах Эльберфельде, Дюссельдорфе, Золингене и других, тоже происходило восстание, и хотя оно уже было под угрозой, но еще не подавлено. К северу и северо-востоку от вас - в Вюртемберге, Франконии, в княжествах Гессен и Нассау - всеобщее возбуждение, даже в армии - там достаточно было только искры, чтобы пожар восстания охватил всю Южную и Среднюю Германию, а это дало бы в распоряжение повстанцев не менее пятидесяти - шестидесяти тысяч регулярных войск.
      - Не преувеличиваете ли вы? - настороженно бросил военный министр Эйхфельд.
      - Я могу потом представить вам свои выкладки, но сейчас это заняло бы слишком много времени. Поверьте пока на слово. Тем более что дело не только в этом.
      - Положим, так, господин Энгельс. - Брентано слегка звякнул по тарелке десертной ложечкой, как бы объявляя о своем вступлении в разговор. - Что же из всего этого следует? Нам надлежало провозгласить коммунистическую республику?
      Задетый за живое, ответить на вопрос вдруг решил Маркс:
      - Нет, вам, по нашему разумению, надлежало прежде всего и немедленно позаботиться об укреплении базы восстания и о его расширении. Для этого следовало отменить все феодальные повинности, выпустить собственные деньги, централизовать все силы - такие меры придали бы восстанию гораздо более энергичный характер.
      - Именно так, - подтвердил Энгельс. - А затем или даже одновременно вы должны были, как нам думается, собрать восемь - десять тысяч регулярных войск и с их помощью расширить восстание, бросив их туда, где революционная ситуация уже назрела.
      - Ну, об этом мы слышим с первого дня восстания от нашего главнокомандующего. - Брентано кивнул головой в сторону Зигеля.
      - Да, я разработал план перехода в наступление, - почти вызывающе сказал Зигель. - И очень жаль, что до сих пор никто меня здесь не поддержал. И вот только господин Энгельс... Я рад...
      Энгельс заинтересовался:
      - Вы не могли бы кратко сообщить, в чем состоит ваш план?
      - Он очень прост и энергичен. - Зигель отодвинул от себя тарелку, словно расчищая место для стратегической карты. - Я предлагал двинуть войска на восток, в Гогенцоллерн, и провозгласить там республику. Затем ударить на север, на Штуттгарт, поднять восстание в Вюртемберге. После этого двинуться на Нюрнберг и разбить большой лагерь в сердце охваченной восстанием Франконии. Таким образом, вся Южная Германия оказалась бы в наших руках...
      Министры выжидательно смотрели на Энгельса. Он кивнул Зигелю в знак того, что понял его, и негромко, но внятно сказал:
      - Ваш план, господин главнокомандующий, хорош, на мой взгляд, тем, что он смел и содержит дельную мысль о необходимости при всех условиях вести наступательные действия. Во всем же остальном, извините, - Энгельс слегка подался в сторону Зигеля, - он представляется мне несостоятельным и даже - ведь мы встретились для того, чтобы назвать вещи своими именами, авантюристическим.
      - Именно это я и говорил! - как бы с вынужденным и горьким торжеством воскликнул Брентано.
      - Во-первых, для такого далекого похода и для таких грандиозных акций у вас недостаточно сил. А ведь вашему войску пришлось бы бороться против баварской армии, самой сильной из южногерманских армий и решительно враждебной восстанию. Во-вторых, что крайне важно, вы совершенно пренебрегаете нынешним моральным значением Франкфурта с его общенемецким Национальным собранием. Только овладение Франкфуртом, мы считаем, могло бы придать восстанию всегерманский характер. В-третьих, вы недооцениваете стратегическое значение Майна, который в случае взятия Франкфурта был бы для ваших войск прекрасной линией обороны против прусских и баварских сил.
      - Значит, - немного приподнялся от волнения на стуле Эйхфельд, - вы все-таки тоже за поход, но только не на Нюрнберг, а на Франкфурт?
      - Да, вы поняли меня совершенно верно. Мы, конечно, за такой поход. Те десять тысяч войск, которые при помощи железной дороги вы легко могли бы собрать за два дня, надо было под лозунгом защиты Национального собрания бросить на Франкфурт, надо было это дряблое Собрание поставить под свое влияние, под влияние восставшего народа. Но, подчеркиваю, это следовало сделать немедленно...
      - Совершенно верно! - подал голос Блинд.
      - В этом нет никаких сомнений! - поддержал его Амандус Гёгг, тридцатилетний журналист.
      - Хорошо, - срывающимся голосом сказал Эйхфельд. - Но вы все время говорите о том, что следовало бы сделать с самого начала. А что, по-вашему, надо делать сейчас?
      - Вы, господа, к сожалению, упустили время, - вмешался Маркс. Обстановка сильно изменилась. По дороге сюда мы видели всюду на баденской земле следы беспечности и среди войск, и среди населения. А проезжая через Гессен, узнали, что генерал фон Пёйкер стягивает прусский армейский корпус. Конечно же, эта сила в ближайшее время будет брошена против Бадена и Пфальца.
      - Что касается ваших войск, - Энгельс кивнул в сторону военного министра Эйхфельда, - то у нас сложилось такое впечатление, что кто-то сознательно стремится их деморализовать: эшелоны бесцельно перебрасываются по железной дороге друг другу навстречу; части направляются сегодня в одном направлении, завтра - в противоположном, и никто не знает, для чего это делается. Солдаты недовольны, они говорят: мы совершили восстание, теперь очередь за штатскими, которые должны взять на себя руководство, а они бездействуют и тем губят дело...
      - Ну, пересказывать здесь солдатские разговоры, вероятно, необязательно, - поморщился Эйхфельд.
      Блинда эта реплика возмутила, он вскочил:
      - Скажите, какая брезгливость у вчерашнего лейтенанта! Мы здесь не для упражнения в красноречии и галантности, а для выяснения истинного положения вещей, господин военный министр.
      Эйхфельд побагровел, и, видимо, вспыхнул бы скандал, но в это время в дверях раздался какой-то шум, спор, они распахнулись, и, отстранив рукой охрану, в зал стремительно вошел никому незнакомый человек лет сорока с небольшим. Обведя глазами стол и, видимо, решив, что главный здесь Маркс, он направился к нему и, подойдя, громко сказал:
      - Господин премьер-министр! Я чрезвычайный уполномоченный временного революционного правительства Пфальца...
      - Извините, вы не по адресу, - остановил его Маркс и указал рукой на противоположный конец стола.
      Все сдержанно улыбнулись, а Энгельс чуть не расхохотался и вполголоса сказал:
      - А жаль! "Премьер-министр Маркс!" - звучит неплохо.
      Уполномоченный был несколько разочарован: Маркс ему сразу чем-то понравился. Он подошел к Брентано:
      - Прошу извинить. Николаус Шмитт. Дело крайне срочное, и потому я не мог ждать вашего официального приема, а явился сразу сюда.
      - В чем дело? - Брентано был явно раздосадован - У нас тут, как видите, обед.
      - Понимаю. Еще раз прошу прощения, но время не терпит. Я могу говорить все, что нужпо?
      - Да, здесь только члены правительства и люди, пользующиеся нашим полным доверием. Постарайтесь коротко. Садитесь.
      - Хорошо. Я буду краток. Мое правительство предлагает вам объединить Пфальц и Баден под властью единого правительства или, по крайней мере, установить общее военное командование.
      - О! Энергичная мера! - воскликнул Брентано. - Но такие вопросы не решаются за обедом, господин Шмитт.
      - Я, конечно, и не требую от вас немедленного ответа, - сказал тот. Но есть и такой вопрос, который надо решить тут же: у нас острая нехватка ружей, артиллерии, боеприпасов. Дайте нам их, и через несколько дней крепости Ландау и Гермерсгейм будут наши!
      - Но у нас нет излишков ни того, ни другого, ни третьего. Правда, господин Эйхфельд? - Брентано жалел, что так опрометчиво позволил Шмитту здесь, в присутствии Маркса и Энгельса, излагать свои предложения и просьбы. А впрочем, может быть, это избавление от еще больших неприятностей, которыми мог закончиться обед?
      - У нас нет излишков! - тупо поддакнул Эйхфельд.
      - Не забывайте, господа, - сказал Энгельс, - что Пфальц - это в прямом смысле слова ваш левый фланг. Чем он крепче, тем надежнее ваше положение.
      - Но мы не можем помогать другим за счет собственного ослабления. Брентано нервно откинулся на стуле. - Мы уже и так оказали некоторую денежную поддержку Пфальцу...
      - Простите, господин премьер-министр, но она не покрыла и ничтожной доли наших потребностей, - мрачно проговорил Шмитт.
      - Мы еще отменили и мостовую пошлину между вашим Людвигсхафеном и нашим Мангеймом - это новая материальная помощь вам.
      При этих словах Маркс и Энгельс о чем-то пошептались, после чего Маркс с недоумением в голосе сказал:
      - Господин Брентано, когда мы с Энгельсом из Мангейма перебрались на левый берег Рейна, то там, в Людвигсхафене, с нас действительно никто не взял пошлины, но, когда мы возвращались в Мангейм, на баденскую землю, таковая была с нас взыскана.
      Над столом прошелестел недоуменный ропот. Брентано в замешательстве заерзал на стуле:
      - Это какое-то недоразумение.
      - Никакого недоразумения здесь нет! - почти выкрикнул Амандус Гёгг. Это делается систематически - мне доподлинно известно. Договор об отмене мостовой пошлины соблюдается односторонне. Получается, что выгоду из договора извлекаем только мы.
      - Я прикажу разобраться в этом, - пробормотал Брентано, прекрасно знавший, что так оно на самом деле все и есть, и потому еще более раздосадованный таким неожиданным поворотом разговора. - Вы, господин Шмитт, изложили все просьбы вашего правительства?
      - Все. Но я хочу добавить, что, по имеющимся у нас сведениям, прусские войска уже концентрируются в районе Саарбрюккена, в непосредственной близости от нашей границы. Видимо, свой первый удар они намерены нанести в направлении на Хомбург.
      - Хорошо. Мы это все обдумаем и взвесим. Я приму вас в шесть часов вечера.
      - Я буду ровно в шесть, - сказал Шмитт и решительной походкой направился к двери.
      Некоторое время в зале царила почти полная тишина, только изредка раздавался звук передвигаемой посуды, бокалов или перекладываемых ножей, вилок.
      - Как же вас понять, господа? - наконец заговорил Брентано. - С одной стороны, вы утверждаете, что мы непоправимо упустили время и тем весьма ухудшили свое положение, а с другой - вы все-таки призываете к походу на Франкфурт. Не окажется ли этот поход с самого начала обреченным на неудачу?
      Энгельс не спеша сделал глоток вина и ответил:
      - Да, господин премьер-министр, вы упустили время, и вы с каждым часом ухудшаете свое положение, вы сделали это даже только что на наших глазах, отказав в немедленной помощи Пфальцу. Если сведения о концентрации пруссаков на западе, в районе Саарбрюккена, верны, то, значит, вас уже берут в клещи: с востока и северо-востока ударил генерал Пёйкер.
      - Так о походе ли думать нам в таких условиях? - навалился грудью на стол Эйхфельд.
      - О походе! - Энгельс поднялся. - Лишь овладение Франкфуртом, только расширение восстания, придание ему общенемецкого характера может еще его спасти. Иначе вас легко и просто задавят как маленький провинциальный бунт. Да, ваши шансы сильно понизились, но они еще есть. Сейчас ваш успех во многом зависит от международных событий, главным образом во Франции и в Венгрии: если в Париже начнется новая революционная волна, если Гёргей двинет на Вену революционные венгерские войска, то это окажет вам огромную помощь. А ни то, ни другое событие не представляются нам фантастическими.
      - Вы хотите ввергнуть нас в пучину новых кровавых событий огромного масштаба, - вдруг словно проснулся Струве. - А ведь мы ценим свою революцию прежде всего именно за то, что пока все обошлось так тихо и мирно. Вы забываете, что мы маленькая страна. Мы хотели бы жить так, как вот уже двадцать лет живут в соседней с нами Швейцарии...
      - О, понимаем! - усмехнулся выведенный из себя Энгельс. - Ваш идеал небольшая буржуазно-крестьянская республика. Маленькое поле деятельности для маленьких непритязательных людей. Государство в виде несколько расширенной общины, кантона. Маленькая промышленность, маленькая торговля, маленькое богатство и маленькая бедность. Я бывал в Швейцарии и все это видел воочию. Ни внешней политики, ни активного участия в истории. Только внутренняя политика, сведенная к мелким распрям в семейном кругу. Тихая, уютная жизнь, полная благочестия и респектабельности. Этакая безмятежная Аркадия. Главная забота ее жителей - не оставить следа в истории. Вы мечтаете об этом!
      В поднявшемся шуме и гвалте трудно было что-либо разобрать. Министры вскакивали с мест, что-то кричали, протестовали, доказывали.
      - Да, они хотят именно этого! - крикнул Зигель. - Но они забывают, что времена таких Аркадий прошли. И не понимают, что генералу Пёйкеру плевать на их мечты. Ему безразлично, что предавать мечу и огню - Аркадию или Вавилон. Слепцы!
      Маркс тронул за рукав Энгельса:
      - По-моему, нам уже нечего тут делать. Эти обыватели боятся, что события могут поглотить их любезную Аркадию, и потому не ударят палец о палец, чтобы придать им больший размах.
      - Ну ты хоть поешь. Смотри, какая прекрасная ветчина, - ответил вполголоса Энгельс. - Во всех случаях, одерживаешь ли ты победу, терпишь ли поражение, надо быть сытым. Мы бы не были материалистами, если бы думали иначе. - Глаза Энгельса озорно смеялись.
      - Нет, не хочу, - сказал Маркс, отодвигая тарелку с ветчиной. - Да уже и время. Пошли, Фридрих, пора. Сказать им что-нибудь напоследок?
      - Скажи Брентано, что он по духу родной брат эльберфельдского Хёхстера и что, таких типов мы уже давно изучили.
      Маркс встал и поднял руку. Гвалт довольно быстро смолк.
      - Господа, наш обед затянулся. Нас ждут другие дела. Позвольте на прощание сказать, что вам все равно не удастся переждать бурю в тихой заводи. Ближайшие дни вынудят вас принять важные решения. И если эти решения будут смелыми, достойными нашего революционного времени, то считайте нас своими друзьями и братьями; если же ваши решения окажутся продиктованными страхом и желанием избежать исторической ответственности, то ни на какое наше сочувствие вам рассчитывать не следует. Прощайте, господа. Нам пора.