Даниельс знал Энгельса, как и Маркса, вот уже пятый год, дорожил их дружбой, всему, чему мог, учился у них, всем, чем мог, помогал. Поэтому, когда позавчера ночью Энгельс неожиданно нагрянул к нему и сказал, что он только-только из Эльберфельда, где принимал участие в восстании, что власти не сегодня-завтра несомненно начнут его разыскивать и что он хотел бы несколько дней тайно пожить у него, - Даниельс лишь обрадовался.
      - Роланд, какое сегодня число? - Энгельс кончил писать - это было письмо, надо было поставить дату.
      - Число? - Даниельс мгновенно очнулся от забытья. - Семнадцатое, Фридрих... А месяц май, а год от рождества Христова одна тысяча восемьсот сорок девятый. И находишься ты не в Париже, не в Лондоне, а в Кёльне, но не в редакторском кабинете на Унтер-Хутмахер, семнадцать, а у меня дома.
      - Ты решил, что в этом проклятом заточении я совсем спятил? усмехнулся Энгельс.
      - Нет, но я знаю, что когда ты долго не видишь Маркса, а особенно, когда после разлуки ждешь его, а он не идет и не идет, то на тебя от тоски и нетерпения находит нечто. - Даниельс выразительно покрутил пальцем возле лба.
      Друзья действительно не виделись долго, то есть виделись, но совсем не так, как им обоим хотелось бы. В середине апреля в связи с катастрофическим состоянием редакционной кассы Маркс в надежде раздобыть денег у единомышленников в других городах отправился в очередную поездку по Вестфалии и Северо-Западной Пруссии. Поездка затянулась.
      Едва дождавшись возвращения Маркса, едва перекинувшись с ним несколькими словами, Энгельс умчался в восставший Эльберфельд. Возврагясь оттуда позавчера вечером, он пришел прямо в редакцию, чтобы все рассказать и все разузнать, но Маркс, опасаясь ареста друга, не дал ему открыть рта и почти ничего не рассказал сам, а потребовал, чтобы он немедленно убирался на квартиру Даниельса и сидел там, никуда не высовывая носа.
      - Но сегодня ты можешь быть спокоен, - продолжал Даниельс, - Маркс твердо обещал, что придет. Пока посмотри газету. Только что принесли.
      Это был второй выпуск "Новой Рейнской газеты" за семнадцатое мая. Здесь должна быть статья о событиях в Эльберфельде, которую Энгельс написал вчера. Да, вот она, "Кёльн, 16 мая. "Новая Рейнская газета" также была представлена на эльберфельдских баррикадах..." В статье кратко рассказывалось и о самих событиях в восставшем городе, и об участии в них Энгельса, и о том, как члены Комитета безопасности, испугавшись этого участия, вынесли решение об изгнании Энгельса из города.
      Он бегло скользнул глазами по статье и остановился на заключительных строках. Довольно большой предпоследний абзац статьи, в котором рассказывалось, как Энгельс возглавил налет восставших на цейхгауз, в газете был заменен всего одной фразой: "Энгельс произвел затем еще рекогносцировку в окрестностях и, передав пост своему адъютанту, удалился из Эльберфельда". Вместо боевой операции по захвату оружия - всего лишь рекогносцировка... Это сделал, конечно, Маркс, не желая давать врагам еще одну, и такую тяжелую, улику, думая о будущей безопасности друга. Упоминание об адъютанте заставило Энгельса улыбнуться. Ну какой там адъютант! Он сам числился адъютантом коменданта Мирбаха. А как величественно сказано: "удалился из Эльберфельда"... Даже в такой напряженной обстановке Маркс беспокоился не только о его безопасности, но и о престиже.
      Он положил газету и взглянул на Даниельса. Откинув голову на спинку кресла, тот спал.
      - Роланд! - негромко произнес Энгельс.
      Осторожно встав из-за стола, он пошел к двери, чтобы позвать Амалиго. Ее не сразу удалось найти. Она оказалась на кухне. Стояла у окна и судорожно прижимала к губам платок. Видимо, ее тошнило.
      - Что с вами? - встревожился Энгельс.
      - Ничего, ровным счетом ничего, - покраснела Амалия. - Сейчас все пройдет.
      "Как же я не заметил раньше! - укоризненно подумал Энгельс. - Ведь это так естественно: год, как они женаты".
      Узнав, что муж уснул в кресле, Амалия не удивилась:
      - Он ужасно устал. У него сегодня была сложнейшая операция. Почти пять часов простоял у операционного стола.
      В прихожей раздался звонок. Это был Маркс. В руках он держал две большие связки книг.
      - Что это? - спросил Энгельс, после того как гость поцеловал руку хозяйке и обменялся крепким рукопожатием с ним.
      - Часть моих книг. Всего будет томов четыреста. Хочу оставить их у Даниельса.
      - Что это значит? Почему оставить?
      - Где Роланд? Пойдемте в кабинет, там я расскажу все по порядку...
      Узнав, что Даниельс задремал от усталости в кресле, Маркс решительно возразил Амалии, желавшей разбудить мужа:
      - Ни в коем случае. Пусть спит. Нам он не помешает, а мы ему тоже.
      В кабинете друзья сели на большой кожаный диван подальше от спящего Даниельса.
      - Ну, как ты съездил? - нетерпеливым полушепотом спросил Энгельс.
      - Съездил я неважно, точнее, просто скверно, - махнул рукой Маркс. Осенью из поездки в Берлин и Вену, ты помнишь, я привез две тысячи талеров. И каких! Данных друзьяхми безвозмездно. А сейчас... В Хамме триста талеров пожаловал мне Хенце, в Гамбурге на пятьдесят талеров расщедрился Фриш. Оба члены Союза коммунистов, но ни тот, ни другой не пренебрегли, канальи, письменным поручительством.
      - И это все?
      - Еще я пытался подъехать к Ремпелю. Ведь, кажется, не прошло и трех лет, как он носился с планом основания коммунистического издательства, с намерением опубликовать наши сочинения. А сегодня Рудольф Ремпель человек с плотно застегнутыми карманами... Но все это, дорогой Фридрих, теперь уже не имеет большого значения.
      - Как не имеет? - удивился Энгельс. - А на что мы будем издавать газету?
      - Мы не будем больше издавать газету, - мрачно проговорил Маркс.
      - В чем дело? - Энгельс невольно подался вперед.
      - Дело, во-первых, в том, что, как и следовало ожидать, сегодня в редакцию и на твою квартиру являлись жандармы с приказом о твоем аресте за участие в эльберфельдских событиях. Дело, во-вторых, в том... - Маркс достал из внутреннего кармана сюртука сложенную пополам бумагу и протянул ее другу. - Это мне вручили вчера вечером.
      Энгельс взял листок, развернул и прочитал:
      "Королевскому полицей-директору г-ну Гейгеру, здесь.
      В своих последних номерах "Новая Рейнская газета" выступает все более решительно, возбуждая презрение к существующему правительству, призывая к насильственному перевороту и установлению социальной республики. Поэтому ее главный редактор доктор Карл Маркс должен быть лишен права гостеприимства, столь оскорбительно им нарушенного, а так как им не получено разрешение на дальнейшее пребывание в землях прусского государства, ему должно быть предписано покинуть таковое в течение 24 часов. В случае, если он добровольно не подчинится предъявленному ему требованию, он подлежит принудительному препровождению за границу.
      Кёльн, 11 мая 1849 г.
      Королевское окружное управление
      Мёллер"
      - Наглецы! - сквозь зубы прошептал Энгельс. - Они все-таки смеют подходить к тебе как к иностранцу!
      - И не только ко мне, - горько усмехнулся Маркс. - Веерту и Дронке тоже предписано покинуть Пруссию, как лицам, не имеющим прусского подданства. Ну а если добавить, что против Фердинанда Вольфа и против Лупуса возбуждаются судебные дела, а взятый под стражу Корф все еще в тюрьме и его отказываются выпустить под залог, то станет совершенно ясно газете пришел конец.
      - А чем ты объясняешь, что решение, принятое одиннадцатого, они довели до твоего сведения только шестнадцатого?
      - Очевидно, объяснение тут может быть только одно, - развел руками Маркс. - Они отважились на это лишь после того, как подавили восстание в Эльберфельде, окружили мятежный Изерлон и наводнили войсками всю Рейнскую провинцию. Теперь наша очередь... Если бы не твое участие в эльберфельдском восстании, которое ты, несомненно, сумел поддержать и продлить на несколько дней, то, конечно, это распоряжение, - Маркс тряхнул правительственной бумагой, - я получил бы гораздо раньше.
      - Да, дело обстоит, видимо, именно так, - согласился Энгельс. - Но какая подлость! Формально они не закрывают газету: пусть, мол, выходит, если может, когда у нее не останется ни одного редактора...
      - Но мы не сдадим позиции так просто, - сказал Маркс. - Я к тебе прямо с заседания редакционного комитета. Мы решили дать последний бой выпустить специальный и особенный прощальный номер.
      - Это должна быть бомба! - загорелся Энгельс.
      - Уже распределили, кто что сделает. Я напишу передовицу, где расскажу о политической расправе с газетой и кратко обрисую общее положение в Германии и Европе. Фрейлиграт взялся сочинить прощальные стихи. Если они получатся удачными, то ими и откроем номер. Веерт напишет фельетон позабористей и статью об английских делах, Лупус - острое политическое обозрение... Что напишешь ты?
      Энгельс задумался.
      - Видишь ли, - сказал он через несколько мгновений, - участие в эльберфельдском восстании растревожило меня, разбудило тоску по настоящему большому революционному делу, по такому, как в Венгрии, например...
      - Вот и отведи душу пока хотя бы на бумаге, - перебил Маркс, - напиши обзор событий венгерской революции. А кроме того - небольшое прощальное слово к рабочим Кёльна. Опираясь на опыт Эльберфельда, предостереги их от преждевременного выступления. Сейчас оно бессмысленно.
      - Бессмысленно? - раздался голос Даниельса. - Что бессмысленно? Это слово сегодня преследует меня весь день.
      - Ах, проснулся! - наконец-то в полный голос воскликнул Энгельс, вставая. - Более чем бессмысленно спать, когда у тебя в доме гости.
      - Да, да, извините. - Дагшельс тоже встал, пожал руку Марксу и сел на место Энгельса.
      А тот, сделав несколько шагов по кабинету и снова подойдя к дивану, с улыбкой проговорил:
      - И уж совсем нелепо, дорогой мой, скрывать от нас, что твоя жена ждет ребенка.
      - Как? Это правда? - радостно изумился Маркс.
      Даниельс виновато молчал.
      - Это же здорово! - воскликнул Маркс. - Поверь мне, отцу троих детей.
      - Да я и рад, - смущенно улыбнулся Даниельс. - Хотя прекрасно понимаю, в какой ужасный мир придет наш ребенок.
      - Есть в этом мире при всем его несовершенстве и хорошие вещи, вставил Энгельс.
      - Я тоже так считаю, - поддержал Маркс.
      Даниельс промолчал. Он, видимо, был в нерешительности. Но через несколько мгновений, поколебавшись, все-таки проговорил:
      - Я тут высидел некое сочиненьице с философским замахом... Хочу вас попросить прочитать.
      - С удовольствием, - тотчас отозвался Маркс. - Только попозже.
      - Так вот там, в этом сочинении, я прихожу к выводу... Раз люди связаны друг с другом прежде всего посредством производства своих материальных жизненных потребностей, то совершенствование индивида возможно только через совершенствование материального способа производства и общения и покоящихся на нем общественных институтов...
      - А поскольку революция, - нетерпеливо перебил Энгельс, догадавшийся, куда клонит Роланд, - не смогла усовершенствовать способа производства, не улучшила общественных институтов, то, следовательно, не может быть речи ни о каком совершенствовании индивидов, в том числе маленького Даниельса, который через несколько месяцев придет в этот ужасный мир. Так?
      - Так, - подтвердил Даниельс. - И это меня страшит.
      Чувствуя, что Энгельс может сейчас слишком увлечься спором, понимая, что разговор этот не ко времени и не к месту, Маркс только сказал:
      - Роланд, кое в чем ты прав, но в целом твое рассуждение, твой вывод механистичны, в действительной жизни все сложнее, там больше диалектики.
      Поняв опасения Маркса, Энгельс подавил свое желание поспорить и перевел разговор на другое.
      - Если бы я знал, что Амалия беременна, - сказал он, - я ни за что не стал бы скрываться в твоем доме.
      - Но разве ты не посчитал бы меня подлецом, - Даниельс возбужденно потряс перед собой руками, - если бы позавчера ночью, когда ты пришел, я, ссылаясь на беременность жены, сказал бы, что не могу принять тебя?
      - Нет, не посчитал бы, - спокойно и серьезно ответил Энгельс. - Мы можем рисковать своим будущим и даже будущим друзей-единомышленников, если они сами идут на это, но распоряжаться судьбой еще не родившегося ребенка никто из нас не имеет права.
      - Ну, теперь поздно об этом думать и что-нибудь предпринимать, примирительно сказал Маркс. - Все равно через день-два мы должны будем совсем уехать из Кёльна.
      Выслушав рассказ Маркса о том, почему он, Энгельс и остальные редакторы "Новой Рейнской" в ближайшие дни уедут, почему газета перестает выходить, Даниельс задумчиво и печально проговорил:
      - Сегодня прямо на операционном столе, буквально под ножом, у меня умер больной. Такое случалось и раньше. Мои пациенты, живущие в нищете или на грани нищеты, как правило, обращаются за помощью к врачу слишком поздно. Но сегодняшний случай почему-то взволновал меня особенно сильно. Может быть, потому, что последним словом умирающего было слово "бессмыслица". Оно весь день сверлит мне мозг. Очевидно, я потому и проснулся, когда Маркс произнес его...
      - Это ты к чему? - настороженно спросил Энгельс.
      - Это я к тому, - устало покачал головой Даниельс, - что вот и ваша газета умирает. Сколько в нее было вложено сил, страсти, таланта, ваших денег, наконец, - и все, оказывается, бессмысленно...
      - О нет! - первым горячо возразил Маркс. - Наша газета не безнадежный пациент на операционном столе. Она жила, как воин, и умрет, как воин. И кровь ее прольется отнюдь не даром.
      - Я уверен, - вмешался Энгельс, - что славная жизнь и достойная смерть нашей газеты, между прочим, послужат и делу совершенствования будущего Даниельса - даже в том случае, если он сам ничего не будет о ней знать.
      - Да, кровь ее прольется недаром, - тихо, задумчиво повторил Маркс, в голосе его прорвались горечь и боль.
      - Послушай! - вдруг воскликнул Энгельс, положив руку на плечо Карла. - А что, если последний номер газеты отпечатать красной краской? А?
      У Маркса загорелся взгляд:
      - Прекрасная мысль! Так и сделаем! Это будет как знамя, как кровь, как факел... Такая мысль, Фридрих, стоит половины всего номера. В другой раз за подобный подарок я с легким сердцем освободил бы тебя от написания статьи, но не сегодня. Садись и пиши, а мне пора.
      Маркс даже не позволил проводить себя до двери, а усадил Энгельса к письменному столу и пододвинул лист чистой бумаги.
      Прощаясь с Даниельсом, он еще раз поздравил его с будущим ребенком и, поблескивая темно-карими глазами, ободрил:
      - Я надеюсь, все будет хорошо.
      Сразу, как только затих звук закрываемой двери, Энгельс обмакнул перо и своим четким красивым почерком вывел:
      "К рабочим Кёльна".
      Перо несколько мгновений помедлило над бумагой, а потом легко и стремительно побежало:
      "На прощание мы предостерегаем вас против какого бы то ни было путча в Кёльне. При военном положении в Кёльне вы потерпели бы жестокое поражение. На примере Эльберфельда вы видели, как буржуазия посылает рабочих в огонь, а потом самым подлым образом предает их".
      Энгельсу вспомнились гнусные рожи эльберфельдских предателей, всех отчетливей - Хёхстер.
      "Осадное положение в Кёльне, - продолжал он, - деморализовало бы всю Рейнскую провинцию, а осадное положение явилось бы необходимым следствием всякого восстания с вашей стороны в данный момент. Ваше спокойствие приведет пруссаков в отчаяние..."
      Написав это небольшое обращение к рабочим, Энгельс, стараясь не шуметь, пошел на кухню, приготовил себе кофе и с кофейником вернулся в кабинет. Роланд и Амалия уже спали, а он, время от времени подкрепляясь кофе, писал большую обзорную статью о ходе венгерской революции.
      В иные минуты не помогал и кофе: голова становилась тяжелой, глаза слипались. Но он знал, что этой ночью в разных концах города так же, как он, сидят у своих письменных столов, склонясь над листами бумаги, его боевые сотоварищи...
      Весь город спал. Спали Байенская башня и колоссальный недостроенный собор, безмолвствовали веселые кабачки "Неугасимая лампада" и "Вольный стрелок", хранили покой Вальрафский музей и похожий на корабль зал Гюрцених, блаженный сон вкушали комендант города и обер-прокурор, храпели восемь тысяч солдат гарнизона и две тысячи жандармов, блаженно посапывали присяжные заседатели и адвокаты, профессора и трактирные вышибалы, спали рабочие и священники...
      Да, город спал. Но в разных его концах горело несколько окон: не спали редакторы "Новой Рейнской газеты". Энгельс мысленно видел сейчас каждого из них.
      ...В старом доме на Штерненгассе Георг Веерт уже отложил в сторону только что написанный фельетон и, теребя свои пышные бакенбарды, принялся за статью о революционном движении в Англии.
      "Все отчаяннее хватается буржуазия за последние средства, которые еще могли бы ее спасти, - писал он. - Скоро она тщетно будет искать новых путей, и тогда железная необходимость приведет чартистов к той победе, которая послужит сигналом к социальному перевороту во всем старом мире".
      ...А на узенькой Унтер-Хутмахер, недалеко от дома, в котором находилась редакция, бился над стихотворным "Прощальным словом "Новой Рейнской газеты" Фердинанд Фрейлиграт. Он хотел написать не погребальный псалом, а смелую, гордую песню, потому что был одержим той же верой в завтрашний день, той же жаждой борьбы, что и его товарищи по редакции. И строка ложилась к строке:
      Так прощай же, прощай, грохочущий бой!
      Так прощайте, ряды боевые,
      И поле в копоти пороховой,
      И мечи, и копья стальные!
      Так прощайте! Но только не навсегда!
      Не убьют они дух наш, о братья!
      Час пробьет, и, воскреснув, тогда
      Вернусь к вам живая опять я!..
      ...Энгельс видел сейчас и Вильгельма Вольфа, самого старшего по возрасту - ему через месяц стукнет сорок - и самого добросовестного из всех редакторов газеты. Уж кто-кто, а он не уснет над недописанной страницей, не подведет, утром первым явится в редакцию с набело переписанной статьей.
      Действительно, и не помышляя о сне, Лупус писал:
      "Гигантский вулкан всеобщей европейской революции не просто клокочет, он накануне извержения. Потоки его красной лавы очень скоро навсегда похоронят все это осененное милостью божьей разбойничье хозяйство; просвещенные наконец и объединившиеся пролетарские массы сбросят подлую, погрязшую в лицемерии, прогнившую, трусливую и все же высокомерную буржуазию в раскаленный кратер..."
      ...Но отчетливее всего Энгельс видел Маркса. Без сюртука, в одной белой рубашке, он сидел за столом в окружении старых газет, книг, рукописей и писал, как всегда, то и дело перечеркивая, поправляя, делая вставки. Утром Женни все перепишет набело, иначе наборщики ничего не поймут.
      Приведя от слова до слова весь текст распоряжения Мёллера о своей высылке якобы из-за того, что газета стала особенно мятежной в "последних номерах", Маркс написал:
      "К чему эти глупые фразы, эта официальная ложь!
      Последние номера "Новой Рейнской газеты" по своей тенденции и тону ни на йоту не отличаются от ее первого "пробного номера"... Только ли в "последних номерах" мы сочли необходимым явно выступить в социально-республиканском духе? Разве бы не читали наших статей об июньской революции и разве душа июньской революции не была душой нашей газеты?"
      Маркс закончил передовицу тоже словами твердой уверенности в том, что Европа накануне грандиозных революционных событий: "...На Востоке революционная армия, образованная из борцов всех национальностей, уже стоит против объединенной старой Европы, а из Парижа уже грозит "красная республика"!"
      ...Видения этой кёльнской ночи, время от времени встававшие перед мысленным взором Энгельса, помогали ему работать, торопили его перо. Естественно, не зная, что пишет Маркс, свою статью о Венгрии он закончил почти так же, только был, пожалуй, еще более нетерпелив. "Париж стоит на пороге революции... - писал Энгельс. - И в то время как в Южной Германии образуется ядро будущей немецкой революционной армии... Франция готовится к тому, чтобы активно вмешаться в борьбу".
      Да, он был еще более уверен в победе и еще более нетерпелив, чем Маркс. "Дело решится в течение немногих недель, быть может, нескольких дней, - писал он в самом конце статьи. - И вскоре французская, венгерско-польская и немецкая революционные армии будут праздновать на поле битвы у стен Берлина свой праздник братства".
      19-го, в день выхода последнего, прощального номера "Новой Рейнской газеты", Энгельс проснулся чуть свет и стал нетерпеливо прислушиваться к звукам на улице: не идет ли почтальон? Не несет ли газету?
      А газету принесли поздно, потому что никогда еще в Кёльне не видали газет, отпечатанных красной краской, и никогда газеты не писали такое, что можно было прочитать в этом номере. И почтовики, прежде чем отправить "Новую Рейнскую" подписчикам, сами внимательно, с удивлением и оторопью разглядывали ее и читали.
      Схватив из рук Даниельса красные листы, Энгельс торжествующе и радостно потряс ими над головой.
      - А ты говоришь, "бессмысленно"! Вот он - смысл!
      Номер открывался стихами Фрейлиграта "Прощальное слово". Под ними стояло написанное Энгельсом от имени редакции обращение "К рабочим Кёльна". Далее под рубрикой "Германия" без заголовка и без подписи шла статья Маркса. Подвалом был заверстан, подписанный, как и стихи, именем автора, фельетон Веерта "Прокламация к женщинам".
      Энгельс начал читать "Прощальное слово" "Новой Рейнской газеты":
      Выстрел из мрака меня сразил.
      Умертвить мятежницу рады.
      И вот лежу я в расцвете сил,
      Убитая из засады!..
      Нет! Он не может читать это здесь, дома, взаперти. Ему надо на улицу, в город. Он хочет видеть сегодня свою газету там, среди людей. Как они читают ее? Что говорят?
      Роланд и Амалия и слышать не хотели о его желании предпринять вылазку. Но после завтрака, когда Даниелъс ушел к своим больным, а Амалия занялась делами по хозяйству, Энгельс все-таки не выдержал. Он нахлобучил поглубже, до самых бровей, шляпу и бесшумно улизнул.
      Едва выйдя из подъезда, Энгельс сразу услышал веселые зазывные выкрики молодого газетчика:
      - Последний номер "Новой Рейнской газеты"!.. Красный номер "Новой Рейнской"!.. Георг Веерт советует немкам выгнать своих мужей и взять новых - революционеров!.. Карла Маркса высылают из Пруссии!.. Новые мятежные стихи Фердинанда Фрейлиграта!..
      Энгельс подумал, что стоит купить на всякий случай несколько экземпляров, ведь потом этот номер нигде не раздобудешь. Улучив момент, когда около парня никого не было, он подошел, протянул небольшую пригоршню зильбергрошей и, полагая, что этого хватит, сказал:
      - Пожалуйста, пять экземпляров.
      - С вас пять талеров, - весело ответил газетчик.
      - Пять талеров? - не поверил ушам Энгельс.
      - Да, сударь, сегодня "Новая Рейнская" идет по талеру. Не каждый день нам выпадает такое счастье. Поддержите коммерцию!
      - Но ведь талер - это подписная цена за целый квартал!
      - Ну и что? - радостно улыбался парень. - Вы же видите - люди покупают. А вы, я надеюсь, не самый бедный человек в Кёльне.
      - Разбойник! - ликуя в душе, возмутился на словах Энгельс. - Но ведь на каждом экземпляре ты наживаешься чуть не в сто раз!
      - Да, сударь, почти в сто раз, - не стал спорить газетчик. - Но согласитесь, что это может случиться с нашим братом не чаще чем раз в сто лет.
      - Ну а если бы я был редактором этой газеты, - сказал Энгельс, доставая портмоне, - ты все равно содрал бы с меня такую безбожную цену?
      - Что вы, сударь! - дружелюбно воскликнул парень. - Если бы вы были даже не редактор, а всего лишь корректор "Новой Рейнской", то и тогда я позвал бы вас в "Неугасимую лампаду" и славно угостил на вырученные сегодня талеры!
      - Ну-ну, - удовлетворенно буркнул Энгельс и, отдав один талер, взял газету, - наживайся, грабитель, так и быть.
      Мысленно поблагодарив газетчика за напоминание о кабачке "Неугасимая лампада", Энгельс туда и направился. По дороге ему то и дело встречались люди с "Новой Рейнской газетой" в руках. Это объяснялось не только характером сегодняшнего номера, но и тем, что он отпечатан невиданным ранее тиражом - почти в 16 тысяч экземпляров.
      В сквере у театра толпились люди. Прямо здесь, только что купив газету, они читали и обсуждали ее. Энгельс с небрежным, скучающим видом подошел к группе из пяти-шести человек, явно принадлежащих к верхам городского общества. Они, конечно, не были подписчиками газеты, но сегодня не могли не приобрести ее.
      В центре группы стоял богато, но небрежно одетый человек (видимо, очень спешно одевался, торопясь купить газету). Он с отвращением на лице и в голосе читал:
      - "Мне очень грустно, госпожа тайная советница, что вы так ошиблись в вашем супруге. Вы считали его Солоном, и вот он возвращается восвояси из Берлинского Национального собрания, и оказывается, что он самый настоящий болван".
      - Мерзавец!.. Шут!.. - раздались возмущенные восклицания слушателей.
      А чтец продолжал:
      - "Я сожалею об этом, госпожа тайная советница. Утешьте вашего мужа тем, что он непризнанный гений, но прежде всего - избавьтесь от него. Да, женщины, дайте вашим мужьям отставку... Кому охота ласкать осла?"
      - Так и написано - "ласкать осла"? - изумленно переспросил кто-то.
      Чтец бросил гневный взгляд на вопрошавшего, презрительно хмыкнул и пошел молотить дальше:
      - "...Все беды Германии произошли единственно от того, что немецкую республику считали до сих пор делом серьезным, важным, но отнюдь не делом сердца. Вы, женщины, призваны исправить это недоразумение.
      Не спрашивайте как! Вы сами знаете это лучше всех. Выгоните ваших мужей, возьмите себе новых, из революционеров, - вот и все!"
      Контраст между веселым, игривым текстом и полным отвращения голосом, который его читал, был так разителен, что в этом месте Энгельс не выдержал и фыркнул. Все обернулись к нему.
      - Вам смешно? - оторопело и негодующе спросил чтец.
      - Как можно смеяться над такой пошлостью?.. Это же оскорбление для всех нас!.. - раздались голоса других.
      Не в интересах Энгельса было привлекать к себе сегодня внимание таких людей.
      - Я, господа, холостяк! - улыбнулся он и, повернувшись, небрежной походкой побрел дальше.
      Новая группа, к которой подошел Энгельс, состояла из молодых людей, видимо студентов. Здесь, отчаянно ударяя по воздуху крепко сжатым кулаком, рыжий парень восторженно дочитывал "Прощальное слово" Фрейлиграта:
      И когда последний трон упадет,
      И когда беспощадное слово
      На суде - "виновны" - скажет народ,
      Тогда я вернусь к вам снова.
      На Дунае, на Рейне словом, мечом
      Народу восставшему всюду
      Соратницей верной в строю боевом,
      Бунтовщица гонимая, буду!
      - Браво! - воскликнул Энгельс и хлопнул в ладоши. На него никто не взглянул, потому что все испытывали такое же чувство и тоже закричали "браво" и захлопали.
      В самом укромном уголке сквера на скамье под большим тенистым кустом недавно расцветшей сирени Энгельс заметил трех молодых женщин. У той, что сидела в середине, на коленях тоже лежала красная газета. По их веселому виду Энгельс понял еще издали, что они читают, конечно же, фельетон Веерта. Он пошел к ним по параллельной аллее и остановился всего в нескольких шагах. За густыми кустами сирени, сидя к нему спиной, подруги не видели его.
      - "С самого начала вы, женщины, были умнее всех ученых и фарисеев, ясно доносился живой, ежеминутно готовый расхохотаться голос, - но с самого начала вы были и более страстными, чем все ученые и фарисеи".
      - О дева Мария! - раздался голос другой. - Это же святая правда!
      - "Так не сдерживайте же вашу огненную страсть, - продолжала сидящая в середине, - хватайте ваших прирученных мужей за их жалкие косицы и вешайте их, как пугало, куда угодно, только - вон их!
      Наше спасение - в гильотине и в страсти женщин.
      А впрочем, честь имею кланяться. Соловьи поют в кустах, пули свищут, и мое воззвание окончено".
      Подруги засмеялись, а Энгельс попробовал свистнуть соловьем. Они оглянулись и, увидев его, несколько смутились.
      - Прошу прощения, сударыни. - Энгельс, выйдя из-за кустов, приподнял шляпу. - Но, поверьте, я не из тех, кого Веерт призывает вас вешать. Честь имею!
      ...В "Неугасимой лампаде", несмотря на раннее дневное время, народу было битком. Здесь и всегда-то собирались любители не столько поесть и выпить, сколько поговорить, а сегодня это было особенно заметно. Энгельсу сразу бросились в глаза несколько экземпляров "Новой Рейнской". Как гигантские красные бабочки, они в разных концах зала то расправляли крылья, то складывали их, то перепархивали от столика к столику.
      Энгельс пробрался в самый дальний угол и попросил сосисок с капустой да большую кружку темного пива.
      Соседями по столу оказались два молодых парня. Один был, видимо, ровесником Энгельса, другой - года на два-три помоложе. С первого взгляда уверенно можно было сказать, что это рабочие. Перед ними лежала "Новая Рейнская". Они обрадовались новому человеку как своему сверстнику и как возможному собеседнику. Им, пожалуй, было безразлично, друг это, единомышленник или противник. Если друг - прекрасно, будет с кем поделиться своими мыслями; если враг - что ж, пусть послушает, как его отделали сегодня в этой газете...
      - А кончается это вот так, Отто, - сказал тот, кто постарше, и прочитал, кажется, не столько для Отто, сколько для Энгельса: - "Редакторы "Новой Рейнской газеты", прощаясь с вами, благодарят вас за выраженное им участие. Их последним словом всегда и повсюду будет: освобождение рабочего класса!"
      Это были заключительные слова написанного Энгельсом обращения "К рабочим Кёльна".
      Дружелюбно взглянув в напряженно-выжидающие лица рабочих, он улыбнулся и медленно произнес: