- Население Эльберфельда, - не отвечая на реплику, продолжал Хёхстер, - в высшей степени встревожено вашим пребыванием в городе. Наши жители, которые хотят лишь одного - признания имперской конституции, боятся, как бы вы не провозгласили красную республику.
      - Разумеется, с полным обобществлением имущества и жен? - засмеялся Энгельс. - Ты слышишь, Отто, какие чудовищные намерения у твоего адъютанта?!
      - Господин Хёхстер, - примирительно сказал Мирбах, - опасения и страхи, о которых вы говорите, вызваны недоразумением. Ну посудите сами, чтоб провозгласить так называемую "красную республику", надо прежде свергнуть существующую власть, то есть ваш Комитет. А с какими силами господин Энгельс мог бы это осуществить?
      - Вы забываете о его популярности среди рабочих, - ответил Хёхстер, забываете об отряде золингенцев, которых он привел и которые готовы ради него на все.
      - Из ваших слов можно заключить, господин председатель, - теперь Энгельс говорил уже вполне серьезно, - что не только суммарное и безликое население, но и вы сами верите в возможность захвата мной власти и боитесь этого.
      Хёхстер несколько мгновений помолчал, размышляя, следует ли ответить на слова Энгельса, и, решив, что спор с ним весьма нежелателен, даже опасен, что здесь лучше быть кратким, сказал:
      - Как бы то ни было, а я должен заявить, что население единодушно желает, чтобы вы, господин Энгельс, незамедлительно покинули наш город.
      Энгельс снова поднялся на стременах, но уже не так, как в первый раз, а резко, напряженно.
      - Единодушно? - спросил он. - Разве минувшей ночью был проведен по этому вопросу плебисцит? Господин Хёхстер, в лучшем случае вы могли бы говорить сейчас от имени Комитета безопасности, а уж никак не всего населения и даже не всей буржуазии.
      - Хорошо, - на этот раз Хёхстер уже не мог сделать вид, что никакой реплики не было, - я говорю с вами как председатель Комитета и повторяю то же самое требование. А заодно верните мне шарф, который я вручил вам как знак командирского отличия.
      Энгельс медленно снял шарф, но не отдал его, а стал зачем-то неторопливо скручивать.
      - Я никому не намерен навязывать своих услуг, - сказал он, - но и покидать свой пост по первому, юридически даже не оформленному требованию тоже не намерен. Это было бы малодушно. А поэтому, не принимая на себя заранее никаких обязательств, я настаиваю, чтобы требование о моем изгнании было предъявлено мне в письменной форме, черным по белому, понимаете? - черным по белому, - он дважды резко рассек воздух ладонью, и за подписями всех членов Комитета!
      Волнение Энгельса передалось его лошади, и она стала нервно перебирать ногами, испугав Хёхстера, который и так старался держаться не слишком близко.
      - Вы прекрасно знаете, - сказал Хёхстер, отступая на два шага, - что ваше условие, во-первых, незаконно: решения в Комитете принимаются простым большинством голосов; во-вторых, оно и невыполнимо, так как всегда кого-то из членов Комитета нет на месте.
      - Вы еще будете рассуждать о законности и незаконности! - возмутился Энгельс. - Вы, до сих пор не сумевший навести в городе элементарный порядок, обеспечить соблюдение простейших правил организованности. У вас даже защитники баррикад голодают - законно это или не законно?
      Лошадь, еще более возбужденная гневным голосом своего всадника, взметнулась на дыбы. Хёхстер стремительно отскочил в сторону, и Энгельс, после нескольких энергичных усилий совладав с лошадью, бросил ему:
      - Я сказал все!.. Ну, а ваш шарф, - он был теперь в его руках крепко скрученным жгутом, - мне еще пригодится! - С этими словами Энгельс пустил поводья и хлестнул лошадь тугим красным жгутом; лошадь еще раз взмыла на дыбы, потом с маху ударила в землю передними копытами и понесла. Мирбах заторопился вслед.
      Когда Мирбах догнал Энгельса и поравнялся с ним, тот, еще клокоча от гнева, спросил:
      - Отто, тебе, как главному коменданту города, я нужен?
      - Еще бы! Я не знаю, что без тебя стал бы делать.
      - Значит, ты не хочешь, чтобы я уехал? Ты против моего изгнания?
      - Что за разговоры, Фридрих! Разумеется, против.
      - И у тебя достанет смелости заявить об этом Комитету?
      - А ты сомневаешься?
      Энгельс помолчал, взвешивая слова Мирбаха; раскрутил свой шарф, снова обвил его вокруг шеи, бросил один конец за спину, другой - на грудь.
      - Ну, если так, - сказал он повеселевшим голосом, - тогда я сейчас же отправлю в Комитет нарочного с заявлением, в котором напишу, что поскольку Отто Мирбах приглашен в город на пост главного коменданта по моему предложению и я являюсь его адъютантом, то требование Комитета безопасности о моем отъезде я исполню лишь в том случае, если это мне прикажет Мирбах. Что ты скажешь?
      - Ты противопоставишь меня всему Комитету, - не сразу ответил комендант, - даже вознесешь выше Комитета. Это, разумеется, и нелогично, и незаконно.
      Энгельс метнул яростный взгляд на Мирбаха.
      - И ты заводишь ту же песню! А для меня сейчас существует лишь одна логика - логика борьбы за интересы рабочих, и для меня сейчас лишь то законно, что служит этим интересам. А они диктуют мне необходимость оставаться здесь возможно дольше и сделать все, что в моих силах, для обороны города. Я тебе, кажется, уже говорил: есть все основания ожидать, что падение последней баррикады Эльберфельда будет вестником скорого прекращения "Новой Рейнской газеты". Я защищаю здесь многое, и в том числе - свою газету. И сейчас лишь ты можешь мне в этом помочь.
      - Но пойми, Фридрих, Комитет не захочет и не станет считаться со мной! - воскликнул Мирбах.
      - Там видно будет. Скажи мне только одно: ты возражаешь, чтоб я послал такое письмо, или нет?
      - Не возражаю. Дело твое. Но учти, что последствия трудно предвидеть.
      - Спасибо. За последствия отвечаю я.
      Как только они прибыли на место общего сбора, Энгельс тут же написал заявление и со знакомым рабочим-золингенцем отправил его в Комитет. Затем он присоединился к Мирбаху, и они вместе выстраивали на лугу отряды, беседовали с командирами, производили учет всего вооружения, выясняли нужды бойцов, кого-то отчитывали, кому-то давали совет, о ком-то расспрашивали... Выявилось, что вся вооруженная сила восставших насчитывает 759 человек. Мирбах был удручен этой цифрой, а Энгельса она словно подхлестнула: видя, что силы так невелики, он словно стремился каждому отряду, каждому бойцу добавить своих сил, своей энергии, своего презрения к врагу.
      Энгельс так увлекся всеми многосложными делами общего сбора, что забыл и о разговоре с Хёхстером, и о своем письме. Мирбах иногда посматривал на него со стороны трезвыми глазами много повидавшего на споем веку человека и с грустью думал: "А ведь там, в ратуше, наверное, уже готово решение Комитета". Энгельс удивился, когда рабочий-золингенец снова предстал перед ним со словами: "Вам пакет".
      - Какой пакет? От кого?
      - Из Комитета безопасности.
      - Ах да! - словно вернувшись из приятпого сна к горькой действительности, воскликнул Энгельс. - Вы передали мое письмо?
      - Самому председателю.
      - Ну и что он?
      - Он его тут же прочитал, сказал: "Это не меняет нашего решения" - и хотел было отправить уже приготовленный для вас пакет со своим курьером, но того не смогли найти, и он доверил мне.
      Энгельс вскрыл пакет, достал бумагу и - почерк был аккуратный, четкий, явно не хюнербейновский - прочитал: "Полностью отдавая должное деятельности, проявленной до сих пор в здешнем городе гражданином Фридрихом Энгельсом из Бармена, проживавшим в последнее время в Кёльне, просим его, однако, сегодня же оставить пределы здешней городской общины, так как его пребывание может дать повод к недоразумениям относительно характера движения".
      Далее шла дата - 14 мая 1849 года и подписи. Подписей Хюнербейна и Нотъюнга не было.
      - Сегодня же! - воскликнул со злостью Энгельс, передавая бумагу Мирбаху.
      - Что? - тревожно спросил тот.
      - Эти трусливые негодяи требуют, чтобы я сегодня же убирался из города к чертовой матери!
      Мирбах взял решение, внимательно прочитал его и, возвращая Энгельсу, сказал:
      - Ну, это мы еще посмотрим! Надо немедленно в Комитет. Здесь и без нас дело доведут до конца поддерживающие нас члены Комитета безопасности Трост и Потман... Немедленно ко мне их! - приказал Мпрбах, обращаясь к рабочему-золингенцу.
      Золингенец, слышавший весь разговор Мирбаха и Энгельса, бросился исполнять приказание, а потом поспешил с тревожной вестью в свой отряд, и скоро все золингенцы узнали о том, что человек, за которым они пришли сюда, которого успели оценить как знающего командира и полюбить как славного парня, - этот человек предан Комитетом безопасности. Крайне возмущенные таким оборотом дела, одни тут же предложили выделить сильную группу бойцов для личной охраны Энгельса, другие настаивали на том, чтобы немедленно направить в ратушу депутацию с решительным протестом, третьи были еще категоричней: "Вышвырнем их из ратуши и сядем там вместе с Энгельсом сами!" - кричали они, потрясая ружьями. С большим трудом командиру отряда удалось усмирить страсти и уговорить бойцов выждать хода событий до утра.
      В Комитете безопасности были прекрасно осведомлены о популярности Энгельса в восставшем городе, и особенно - у рабочих отрядов. Члены Комитета понимали, что у этого молодого человека в его нежелании покинуть город при нужде есть на кого опереться. Поэтому хотя письмо, в котором он требовал, чтобы согласие на его отставку дал комендант, большинство членов и посчитало наглостью, однако пренебречь им никто не отважился. Было решено вызвать Мирбаха и добиться его согласия. Но комендант предстал перед Комитетом вместе со своим адъютантом, и это осложняло обстановку. Они стояли сейчас перед столом председателя рядом - плечо к плечу седоголовый грузноватый комендант и его совсем молодой по виду, двадцативосьмилетний адъютант. Как же их разъединить? Как заставить первого содействовать изгнанию второго?
      А адъютант между тем держался вовсе не так, как должен был бы держаться человек, которого хотят выдворить. В нем не было видно ни тени смущения или робости, сожаления или просительности. Наоборот, он не скрывает своего отношения к членам Комитета и говорит таким тоном, словно чинит допрос.
      - Господин председатель, - допрашивал Энгельс, - под решением Комитета, которое я получил, нет подписей Хюнербейна, Нотъюнга и некоторых других членов. Чем это объяснить?
      Хёхстеру не хотелось отвечать, и он имел полное право не отвечать хотя бы уже потому, что утром напомнил Энгельсу: решения Комитета принимаются простым большинством голосов. Но под прямым холодным взглядом этих бесстрашных голубых глаз председатель не мог отмолчаться.
      - Названные вами лица, господин Энгельс, находятся вне города, в служебных командировках, а некоторые члепы Комитета отсутствуют по болезни.
      - Куда же это вы командировали Хюнербейна и Нотъюнга? - Глаза Энгельса оставались холодными и спокойными, а губы скривились в усмешке. Я едва ли ошибусь, если предположу, что одного вы направили в Берлин с письмом, преисполненным верноподданнических чувств, а второго - в текстильный Бармен за белой тканью, которая будет вам так необходима для флагов при приближении правительственных войск. Но я уверен, что ни тот, ни другой не знают истинного смысла своих миссий.
      Хёхстер все-таки нашел в себе силы не ответить на это. Более того, поняв, что в присутствии Энгельса дело никак не продвинется вперед, он собрался с духом и, глядя поверх его головы, сказал:
      - Господин Энгельс! Мы намерены провести секретное заседание. Вы не являетесь членом Комитета. Поэтому я вынужден просить вас покинуть зал.
      Да, Энгельс не был членом Комитета. И ему ничего не оставалось, как покинуть ратушу.
      - Хорошо, - сказал он, - я уйду из зала, но напоминаю вам, что из города удалюсь лишь в том случае, если приказ об этом подпишет комендант.
      К ногам Энгельса сверху что-то упало. Он нагнулся. Это оказалась бабочка. Все та же роскошная nessaka obrinus!.. Но она была мертва. Вероятно, смерть застигла ее, когда она сидела где-то на потолке, и мертвой бабочка провисела там еще дня два-три и вот, уже высохшая, упала на пол.
      Энгельс поднял бабочку, положил на ладонь, подумал: "На что это больше похоже - на их революционность или на мою роль в этом городе?"
      Так с бабочкой в руке он и вышел из зала.
      Все остальное время до позднего вечера Энгельс провел так же, как и в предыдущие дни: в заботах и хлопотах по обороне, в разъездах из конца в конец города, в беседах с командирами отрядов и рядовыми бойцами.
      Когда совсем стемнело и пора было идти домой, на квартиру, отведенную Комитетом, Энгельс подумал, что там его, возможно, ожидает уже приказ, подписанный Мирбахом. Так, может быть, не идти туда, а переночевать где-то в другом месте? Где? Нагрянуть к Ханчке? О, это опять целая ночь пустых сентиментальных разговоров! А он так измотался за день, что хорошо бы как следует выспаться... А, черт с ним! Да и лучше все-таки знать истинное положение дел.
      Но на квартире Энгельса ожидал не приказ, а маленькая записка Мирбаха. Он ставил в известность, что положение очень трудное, члены Комитета ему угрожают, от него требуют подписать составленный ими приказ, по пока он держится. Что будет завтра - предсказать невозможно.
      "Спасибо и за это. Еще один день, да мой!" - подумал Энгельс.
      Он быстро умылся, наскоро поел и, как только лег в постель, тотчас уснул беспробудным сном молодого, безумно уставшего человека.
      Его разбудил стук в дверь. Вскочив, он взглянул на часы и изумился: было уже девять. Проспал! Впервые за все дни...
      Вошел Мирбах.
      - Можешь не спешить, - негромко проговорил он, устало садясь в кресло. - Я только что подписал приказ.
      Продолжая быстро одеваться, Энгельс ничего не ответил.
      - Они вызвали меня в семь утра и заявили, что если я не подпишу приказ о тебе, то они сейчас же издадут приказ о моем увольнении с должности главного коменданта.
      Сказав: "Я слушаю тебя", Энгельс ушел за перегородку умываться.
      - Они, конечно, осуществили бы свою угрозу, - чуть громче продолжал Мирбах. - И я таким образом оказался перед выбором: потерять оба наши поста или один. Рассудив, что мне еще удастся кое-что сделать для восстания, я капитулировал перед их требованием... Ты презираешь меня?
      Энгельс наливал воду в таз, плескался, фыркал и ничего не отвечал. Он вошел в комнату, растирая полотенцем лицо и грудь. Потом перекинул полотенце через плечо, постоял посредине комнаты, прошелся из угла в угол и грустно проговорил:
      - Вероятно, у тебя не было другого выхода.
      - Фридрих! - Мирбах взволнованно встал. - Почти пять лет я провел когда-то в Греции и перед лицом янычар ни разу не дрогнул. Там было проще: есть греки, есть турки - их враги, и все. А здесь везде немцы. Здесь приходится лавировать и хитрить. Я этого не умею. Я солдат...
      - Да, ты не умеешь, но на этот раз тебе не оставалось ничего другого.
      В дверь постучали. Это была служанка хозяйки дома.
      - Господин Энгельс, - сказала она испуганно, - вас хотят видеть несколько вооруженных людей. Мне кажется, они очень возбуждены.
      Энгельс глянул в окно. У крыльца пять человек с ружьями и тесаками. Он узнал в них золингенцев. Слава богу! А ведь можно было ожидать и других, хотя бы вояк из гражданского ополчения. Теперь Комитет, пожалуй, не остановится и перед тем, чтобы арестовать бывшего адъютанта Мирбаха.
      - Впустите их. - Энгельс показал на окно.
      - Всех?
      - Да, всех. И дайте, пожалуйста, нам позавтракать.
      Когда служанка вышла, Энгельс спросил Мирбаха:
      - Как ты думаешь, может Комитет пойти на то, чтобы арестовать меня?
      - Может, - уверенно ответил Мирбах. - Я видел сегодня их лица, перекошенные злобой и страхом. Люди с такими лицами способны на все.
      - Засадят в тюрьму и оставят там пруссакам как искупительную жертву, как плату за свои революционные грешки, - вслух размышлял Энгельс.
      - Именно так! - подтвердил Мирбах.
      Служанка, за эти четыре дня проникшаяся глубокой симпатией к молодому славному квартиранту, поняла, что пришедших вооруженных людей не надо бояться, что можно с ними далее не очень-то и церемониться, ибо это свои. Она вышла на крыльцо, сказала, что господин Энгельс примет их через полчаса, и пошла подавать завтрак.
      Энгельс разгадал ее хитрое самоуправство, но, подумав, что еще не известно, захочется ли ему есть после визита золингенцев, не стал протестовать, лишь постарался побыстрее разделаться с завтраком.
      ...Золингенцы ввалились гурьбой. Они действительно были возбуждены, и ожидание не охладило их. Они отказались сесть и стояли у дверей. Увидев Мирбаха, рабочие совсем вышли из себя. Один с какой-то серой бумагой в руках сделал шаг вперед и почти крикнул Энгельсу:
      - Вы принимаете у себя этого человека?! Вы сидите с ним за одним столом?! А вот это видели?..
      Он распахнул бумажный лист и сделал еще шаг навстречу Энгельсу. Оказалось, на листе крупным шрифтом напечатан текст приказа Мирбаха.
      - Я это знаю, - спокойно сказал Энгельс.
      - Знаете? - удивился рабочий с плакатом. - Ну тогда узнайте и то, что мы не допустим вашего изгнания из города. Мы требуем, чтобы вы остались. А этот господин, - рабочий презрительно кивнул в сторону коменданта, - пусть знает...
      - Товарищи, - перебил Энгельс, - Отто Мирбах не мог поступить иначе. Он честный, опытный, смелый офицер. Вы могли потерять и его, и меня. Уйду только я один. Без меня, но с Мирбахом вам будет все-таки лучше, чем без меня и без Мирбаха.
      Рабочие слушали внимательно. Но их главная цель состояла не в том, чтобы заявить Энгельсу о готовности защищать его, и не в том, чтобы узнать его мнение о происшедшем. У них было поручение пригласить Энгельса в отряд, чтобы именно там выслушать его и сообщить о самой решительной поддержке.
      Когда Энгельс кончил говорить, рабочие сказали, что весь отряд вот уже целый час с нетерпением ждет его. Энгельс не заставил упрашивать себя.
      - Очень рад! Я готов. Но и Мирбах тоже пойдет с нами.
      Через полчаса они были в расположении отряда - в здании казино, наскоро переоборудованном под казарму. Золингенцы встретили Энгельса восторженно. Аплодировали, приветственно поднимали ружья, кричали:
      - Энгельс! Мы с тобой!
      - Да здравствует "Новая Рейнская газета"!
      - Долой комитет предателей!
      - Энгельс! Энгельс! Энгельс!
      - Долой Хёхстера и Мирбаха!
      - Энгельс! Энгельс! Энгельс!
      Посредине зала соорудили из скамеек трибуну и попросили командира отряда и Энгельса подняться на нее.
      Первым говорил командир. Он выразил возмущение отряда трусливым и подлым поведением Комитета; он сказал, что если дело пойдет так и дальше, то пусть Энгельс примет командование и ведет отряд на юг, в Баден и Пфальц, где начинается настоящая революционная борьба с оружием в руках.
      Кончил он едко:
      - Я не знаю, зачем и почему здесь оказался господин Мирбах. Но если уж он здесь, то мы ему скажем: весь отряд золингенцев, каждый боец отряда готов защищать Энгельса даже ценой своей жизни. Передайте это своему Комитету, дабы ваше пребывание здесь не оказалось бесполезным.
      Потом выступил Энгельс. Он повторил то, что сказал рабочим у себя на квартире, прежде всего защитив Мирбаха, объяснив, что его поступок продиктован необходимостью выбора наименьшего зла.
      Рабочие безоговорочно верили Энгельсу, и их отношение к Мирбаху сразу переменилось. Кто-то даже крикнул, чтобы он тоже поднялся на трибуну и выступил, но комендант отказался из опасения, что ото может быть использовано против него Комитетом.
      Энгельс, глядя в смелые и восторженные лица слушателей, говорил:
      - Знайте, рабочие Золипгена, знайте, бергские и маркские рабочие, проявившие ко мне такое расположение и такую привязанность, что теперешние события в Эльберфельде - только пролог другого, в тысячу раз более серьезного движения, в котором дело будет идти о ваших кровных интересах.
      Он обвел взглядом весь зал, сорвал с шеи красный шарф и, взметнув его над своей темно-русой головой, бросил последнюю фразу:
      - Это новое революционное движение будет результатом нынешнего, и, как только оно начнется, я - в этом вы можете быть уверены! - подобно всем моим товарищам по "Новой Рейнской газете", тотчас окажусь на своем посту, и уж тогда-то, - он потряс над головой шарфом, - никакие хёхстеры и никакие другие силы в мире не вынудят меня оставить мой пост.
      Когда восторженный шум несколько утих, Энгельс - глаза его азартно и озорно поблескивали - сказал Мирбаху и командиру отряда:
      - Есть у меня один недурной замысел... Ведь я до сих пор не получил официального извещения о решении Комитета, значит, пока я не лишен моих полномочий и еще не поздно мой замысел осуществить. Это было бы прекрасным прощальным подарочком Комитету от редактора "Новой Рейнской газеты"!
      - Что ты задумал? - спросил Мирбах.
      - Мне рассказывали ваши золингенцы, - сказал Энгельс командиру отряда, - что после налета на цейхгауз в Грефрате там осталось немало и оружия, и боеприпасов, и обмундирования. Вот бы еще разок наведаться!
      - Отличная мысль! - воскликнул командир.
      - Да, - согласился и Мирбах. - Ведь на вчерашний смотр многие пришли с совершенно негодным оружием, а кое-кто с пустыми руками. Но учтите, что цейхгауз теперь наверняка усиленно охраняется.
      - Сколько вам надо бойцов? - с готовностью на все спросил командир.
      - Я думаю, - сказал Энгельс, - человек сорок всадников было бы достаточно.
      Командир тут же опять вскочил на трибуну и крикнул:
      - Золингенцы! Кто из вас хочет под командованием Фридриха Энгельса принять участие в одном боевом деле? Требуется сорок человек. Поднимите руки!
      Зал снова загудел. И там и тут, вблизи и вдали, всюду - руки, руки, руки... Молодые и старые, красивые и скрюченные трудом, белые и уже навсегда потемневшие от жара плавильных печей, решительно сжатые словно для удара в кулаки и с яростно растопыренными пальцами, будто готовые схватить то самое оружие, что хранится в Грефрате...
      С трудом удалось сдержать всех желающих и отобрать сорок человек. Помогло лишь то, что иные рабочие не умели ездить верхом.
      Своим помощником Энгельс взял Карла Янсена, брата Иоганна Янсена члена Союза коммунистов, одного из руководителей Рабочего союза в Кёльне.
      До Грефрата добрый час хорошей езды... Возбуждение, охватившее Энгельса с утра, не проходило. Оно поддерживалось и надеждой еще хоть что-то сделать для восстания, и злостью на Комитет, желанием насолить ему, и сознанием того, что хотя вот и последние часы участия в восстании, но кое-что еще впереди, кое-что еще может выгореть... И всю дорогу до Грефрата в цокоте копыт его лошади Энгельсу слышалось одно и то же: pug-no, pug-nas, pug-nat... Я сражаюсь, ты сражаешься, он сражается...
      Едва впереди показалось расположенное на окраине мрачное здание цейхгауза, Энгельс и Янсен попридержали коней и дали сигнал, чтобы другие сделали то же. К цейхгаузу, стоявшему особняком, всадники подъехали шагом. Солдат у входа смотрел на них с недоумением и боязливой тревогой: он не мог понять, что это за люди.
      - Где твой командир?! - крикнул с лошади Энгельс.
      - Там! - Солдат указал головой назад.
      - А ну, вызови его.
      Солдат два раза ударил прикладом в ворота. Вероятно, это был условный сигнал. Очень скоро появился вахмистр с двумя солдатами.
      - В чем дело? Что вам надо? Кто вы? - спросил Энгельса вахмистр, сразу угадав в этом парне, красиво и ловко сидящем в седле, предводителя.
      - Нам нужно, господин вахмистр, оружие, - как о чем-то простом и обыденном сказал Энгельс, - а кто мы и откуда, вам лучше не знать.
      - Ничего вы не получите. - Вахмистр, видимо, хотел подбодрить себя решительностью своих слов. - Мы поставлены здесь законной Еластью и никого не пустим внутрь. Убирайтесь откуда пришли...
      И вдруг в этом вахмистре для Энгельса слились все его сегодняшние беспокойные чувства: и злость на предательский Комитет, и обида за свой напрасно потраченный труд, и горечь предстоящего прощания с восстанием, и предчувствие его скрытого поражения, и тревога за друзей в Кёльне, словно один он, вахмистр, был виновником всего этого.
      - С дороги! - яростно крикнул Энгельс и, выхватив пистолет, направил его на вахмистра. - Ворота!
      Солдаты охраны, напуганные таким внезанным взрывом бешенства, бросились отпирать ворота. Вахмистр молчал и не двигался с места, как оглушенный. Когда высокие тяжелые ворота распахнулись, Энгельс хлестнул коня и тот, нервно напрягшись, послушно ринулся в темную глубь здания.
      Не слезая с седла, Энгельс объехал огромное помещение цейхгауза, заглядывая во все углы и закоулки. За ним следовали спешившиеся бойцы отряда. Составив себе общее представление о том, что здесь и как, Энгельс слез с лошади, и они вместе с Янсеном стали распоряжаться, кому из бойцов что следует взять. Здесь были и ружья, и патроны, и амуниция. Все это необходимо восстанию.
      Когда, закончив распределение, Энгельс, держа в поводу лошадь, вышел на улицу, он увидел всадника, во весь опор летевшего со стороны Эльберфельда сюда, к цейхгаузу. Это был Хюнербейн.
      - Я думал, что уже не застану тебя! - крикнул он Энгельсу, спрыгнув с лошади.
      - Ты зря торопился, - ответил Энгельс. - Мы уже закончили свое дело и собирались ехать обратно.
      - Они пусть едут, - сказал Хюнербейн, - а ты - ни в коем случае.
      - Думаешь, опасно?
      - Нет никакого сомнения, что Комитет тебя арестует. Я уверен, они с нетерпением поджидают тебя. Ты должен прямо отсюда отправляться в Кёльн.
      - Конечно, - помолчав, сказал Энгельс, - золингенцы не допустят моего ареста, но это приведет к междоусобице в лагере восставших, и значит, действительно мне не надо возвращаться в город. Ты прав.
      - Да, да, - закивал Хюнербейн, - коварство этих людей безгранично. Ты знаешь, почему меня не было на заседании Комитета, когда решался вопрос о тебе? Хёхстер отправил меня с каким-то письмом в Хаген, сказав, что письмо исключительной важности. А на самом доле оно к тамошнему ветеринару. Какие такие важные письма можно направлять ветеринару?
      - Может быть, просил совета и помощи на случай эпидемии среди домашних животных?
      - Да ведь никакой эпидемией у нас пока, слава богу, и не пахнет. Нет, просто этот ветеринар его старый дружок, и он, очевидно, сообщал ему свои семейные новости или передавал привет. С таким же заданием - я его еще не видел - куда-то был послан и Нотъюнг, и некоторые другие члены Комитета, которые поддерживают тебя.
      Отряд, нагруженный добычей, ждал сигнала, чтобы отправиться в обратный путь. Янсен полушутя-полусерьезно старался успокоить вахмистра: вы, мол, ничего не могли сделать, во много раз превосходящие вооруженные силы противника...
      Среди бойцов отряда уже распространилась весть о том, что Энгельс не поедет обратно в Эльберфельд. Все молчали, ожидая минуты прощания.
      Энгельс легко бросил свое тело в седло и, обернувшись к отряду, привстав на стременах, сказал:
      - Дорогие друзья золингенцы! Обстоятельства вынуждают меня расстаться с вами. Спасибо за поддержку, которую я постоянно чувствовал. Спасибо за энергию, смелость и преданность революционным идеалам. Вас ждут трудные дела в Эльберфельде. Желаю в них успеха. Меня ждет Кёльн и "Новая Рейнская газета", которой вы, конечно, тоже желаете успеха. До свидания. Не исключено, что очень скоро мы встретимся опять.
      Энгельс помахал всем рукой и тронул коня. Справа от него поехал Янсен, слева - Хюнербейн, сзади - весь отряд. Дорога от цейхгауза вела к шоссе. Там, обняв Янсена и Хюнербейна, еще раз помахав всем, Энгельс повернул налево, на юг, в Кёльн, а отряд - направо, к Эльберфельду.
      В цокоте копыт коня Энгельсу всю дорогу слышалось опять то же самое: pug-no, pug-nas, pug-nat... И действительно, борьба не кончилась, впереди его ждали уже ие фортификационные работы и не словесные схватки, а настоящие бои...
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      - Ты занят? - негромко спросил Даниельс, с газетой в руках входя в кабинет.
      Энгельс, очень прямо сидя за письменным столом, что-то быстро писал. Ни слова не говоря, не отрываясь от листа бумаги, он сделал перед лицом энергичное движение левой рукой. Это могло означать только одно: "Проходи, садись. Я сейчас освобожусь".
      Даниельс подошел к креслу, стоящему против стола, и с наслаждением опустился в него. Некоторое время они молча сидели друг против друга, занятые каждый своим: один продолжал писать, другой, чувствуя в удобном кресле всем телом блаженную покойную отраду, после долгого и трудного рабочего дня, просматривал газету.
      Глядя со стороны, можно было подумать, что это братья - если не родные, то хотя бы двоюродные: оба рослые, большелобые, с крупными чертами лица; сходство увеличивали почти одинаковые, от уха до уха, бороды.
      Нечто общее было у них не только во внешности. Они и ровесники. Даниельсу недавно исполнилось двадцать девять, а Энгельсу скоро будет столько же. И оба они из богатых семей, и оба крепко не ладят с семьями из-за своих убеждений и образа жизни: Энгельс, не желая идти по стопам отца, всецело предался политике, философии и литературной работе; Даниельс, окончив Боннский университет, стал врачом для бедных здесь, в Кёльне, в округе святого Маврикия. И если у первого были тяжелые столкновения с отцом, то второго при каждом удобном случае обливал презрением старший брат Франц Йозеф, владелец ликерной фабрики, преуспевающий виноторговец, известный всему Кёльну.
      Даниельс свернул газету, положил ее на колени, откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза: ему хотелось еще полнее вкусить отдохновение и покой, забыться.
      Несмотря на некоторую общность судеб, было в молодых людях нечто и такое, что заставляло в конце концов увидеть их различие.
      Плавно вытянутый овал бородатого, но безусого лица, большие задумчивые глаза, женственно изогнутые брови со скорбной складкой между ними, спокойно и печально очерченные губы - все это придавало Даниельсу выражение мягкости, нерешительности и даже беззащитности.
      Энгельс выглядел моложе, но овал его лица был шире, тяжелее, рыжеватая борода короче, а по контуру - резче, широкие, густые усы, спокойные и твердые голубые глаза, над ними - почти совершенно прямые брови. Он казался - и был на самом деле - несравненно более решительным, зрелым, опытным.