Никакой заначки у меня не было.
      Люпитины пакетики стоили пятнадцать песо каждый – около двух долларов. По силе доза была равна половине штатовской двухдолларовой капсулы. Если просто сидишь, двух пакетиков хватит, чтобы быть в порядке, а это мне и было нужно. Чтобы по-настоящему удолбаться, необходимо пакетика четыре. Учитывая, что в Мексике всё дешевле, я надеялся и джанк покупать по дешёвке, поэтому счел такую расценку возмутительной. Приехал, и на тебе, плачу за джанк худшего качества больше, чем в Штатах. Просветил меня Айк: «Ей приходится вздувать цены, ведь она ещё фараонам платит».
      – А как насчёт рецептов?
      Он рассказал, что коновалы выписывают Эмми только в растворах. Максимальное количество для одного рецепта – пятнадцать сантиграммов. Я подсчитал, что это будет обходиться гораздо дешевле покупки у Люпиты, так что стали выцеплять коновалов. Нарыли нескольких… За пять песо они выписывали рецепт, ещё за пять по нему же выдавали.
      Если привычка в целостности и сохранности, аптечная доза держит сутки. Беда в том, что достать рецепт проще, чем продукт, и даже если находишь аптеку, где по нему могут дать, нет никакой гарантии, что аптекарь не прикарманит джанк, а тебе не впарит дистиллированную воду. Или у него нет морфы, а он возьмет с полки, что попало, и сунет в склянку. Были случаи, когда я расплачивался за рецепт, а получал на руки хуйню, полную нерастворимого порошка. Пытаться вмазаться этой дрянью тоже самое, что кончить жизнь самоубийством.
      Мексиканские коновалы не похожи на штатовских. Никогда не будут загружать тебя профессиональным подходом, ответственным отношением к делу и т.д. Если они вообще выписывают, то без выслушивания всяких там историй. В Мехико так много докторов, что большинство практикующих едва сводит концы с концами. Я знавал медиков, которые подохли бы с голоду, если бы не выписывали морфий. У них нет ни одного пациента, если, конечно, не включать в эту категорию джанки.
      Айка я поддерживал как себя самого, деньги быстро вылетали. Спросил его насчёт мазы заделаться пушерами. Он заявил, что это невозможно.
      – Ты и недели не продержишься. Покупателей, которые будут платить тебе пятнадцать песо за вмазку качественным аптечным продуктом, естественно, хоть отбавляй. Но как только их начнет ломать и не окажется денег, они прямиком направятся к Люпите и заложат тебя за несколько пакетиков. Или другой вариант – их сцапает полиция, и у них быстренько развяжутся языки. Некоторых даже уговаривать не придётся. Сразу скажут: «Отпустите меня, я расскажу, кто торгует джанком». Фараоны подсылают его к тебе с мечеными деньгами, он якобы покупает, и дело сделано. Тебя зажопят на месте. А за торговлю дают восемь лет, без всяких залогов… Ко мне заявлялись такие: «Мы знаем, Айк, ты продукт по рецептам берешь. Здесь пятьдесят песо. Достань мне один». Иногда притаскивают дорогие часы или пиджаки. Я говорю таким, что завязал. Можешь быть уверен, я делал бы двести песо в день, но и не продержался дольше недели.
      – Неужели ты не можешь найти пять-шесть нормальных покупателей?
      – Я знаю каждого хипстера в Мехико. И никому бы не доверился. Ни одному.

* * *

      Поначалу мы получали джанк по рецептам без особых проблем. Но через несколько недель в аптеках, где выдавали морфу, начали скапливаться рецепты, и они стали сокращать выдачу. Дело шло к тому, чтобы вернуться к Люпите. Один или два раза нам не хватало на дозу и приходилось затариваться у неё. Практикуя добротный аптечный морфий мы здорово подсели и, чтобы держало, требовались два пятнадцатипесовых пакетика в стиле Люпиты. Теперь я уже не мог позволить себе дозу за тридцать песо. Надо было завязывать, сокращать «рацион» до уровня этих двух пакетиков в день, или находить новый источник.
      Один из врачей, который выписывал нам рецепты, посоветовал Айку обратиться за правительственным разрешением. Айк объяснил мне, что мексиканское правительство выдаёт хипстерам-торчкам разрешения на получение определенного количества морфия в месяц по доступной цене. Врач мог оформить для Айка прошение за сто песо. «Сейчас же иди и договаривайся», – сказал я ему и выдал требуемую сумму. Я не придал этому значения, полагая, что без мазы, но всё неожиданно получилось. По прошествии десятидневки он получил правительственное разрешение на покупку пятнадцати грамм морфина в течение месяца. Оставалось только подписать у своего врача и у главного эскулапа в Департаменте Здравоохранения, а потом он мог спокойно направляться в аптеку и брать.
      Цена была около двух долларов за грамм. Помню, как ему впервые выдавали по разрешению. Полная кубиков морфина коробка… Голубая мечта каждого джанки! Я никогда ещё не видел столько сразу и внутренне трясся, доставая деньги. Продукт поделили по-братски. Семь грамм морфина в месяц обеспечивали стабильные три грана в день. Это было больше, чем я когда-либо имел в США. То есть запасся достаточным количеством джанка на месяц по цене в тридцать долларов, в сравнении с тем же количеством, только за триста, в Штатах.

* * *

      За всё это время я не познакомился ни с одним другим джанки в Мехико. Большинство из них добывали деньги на джанк воровством. Всех их держали под колпаком, и все они активно стучали. Ни одному из них нельзя было верить ни на грош. Ничего бы хорошего из общения с ними не вышло.
      Айк не был вором и добывал хлеб насущный продажей браслетов и медалей, выдавая их за серебряные. От своих покупателей ему приходилось держаться подальше, потому что липовое серебро чернело в считанные часы. Дважды его арестовывали по обвинению в мошенничестве, и оба раза я его выкупал. В конце концов, я посоветовал ему заняться какой-нибудь строго узаконеной дребеденью и он начал торговать распятиями.
      В Штатах Айк был бустером – магазинным вором – и утверждал, что делал в Чикаго по сто долларов в день, запихивая костюмы в свой чемодан с пружинами. Одна из стенок чемодана в самый ответственный момент пружинила, и под ней оказывалось пустое место. Вырученные деньги шли на морфу и кокаин.
      В Мексике Айк воровать не собирался – себе дороже. Сказал, что даже самые искусные воры проводят большую часть жизни за решеткой. В Мексике рецидивиста могли отправить в исправительную колонию Трес Мариас без судебного разбирательства. Тут нет воров из служащих, с чёткой принадлежностью к среднему классу и хорошо обеспеченных, как в Штатах. Здесь работают только крупные воротилы с политическими завязками, да бродяги, которые собственно и проводят в тюрьме примерно половину своей жизни. Обычно, крупная рыба – полицейское начальство и высокопоставленные чиновники. Вот такая система здесь процветала, а у Айка не было завязок, чтобы вписаться.
      Время от времени я встречался с одним темнокожим джанки с Юкатана, которого Айк отрекомендовал как «Чёрного ублюдка». «Чёрный ублюдок» мастерил распятия. На самом деле, он был необычайно религиозен и каждый год совершал паломничество в Челму, проползая на коленях по камням последнюю четверть мили с двумя людьми, которые его поддерживали. После этого целый год ширялся.
      Святая из Челмы похоже является покровительницей джанки и мелких жуликов, потому что раз в год все клиенты Люпиты становились паломниками. «Чёрный ублюдок» снимал в монастыре келью и толкал налево пакетики с джанком, в которые, не скупясь, добавлял молочный сахар.
      С ним я сталкивался периодически и узнал о нём массу занимательных историй от старины Айка, который ненавидел Чёрного так, как только один джанки способен ненавидеть другого.
      – Чёрный ублюдок спалил ту аптеку. Приперся туда, сказав, что я его послал. Теперь там больше ничего не дадут.
      Вот так я и плыл по течению. Нам всегда немного не хватало под конец месяца и приходилось выписывать несколько рецептов. В отсутствие продукта всегда появлялось ощущение неуверенности, исчезавшее с отложенными в надёжное место семью граммами, после чего на смену приходило сытое чувство безопасности.
      Однажды Айк схлопотал пятнадцать суток за бродяжничество, проведя их в городской тюрьме – «Кармен», как её называли. А я тут как раз иссяк и не смог заплатить штраф, добравшись до него только через три дня, да и то на свидание. Его тело высохло, лицо осунулось так, что проступили кости, карие глаза блестели от боли. Во рту у меня был целлофановый пакетик с опием. Вжал опиюшник в половинку апельсина и протянул Айку. Через двадцать минут он капитально отъехал.
      Оглядевшись, я обнаружил, что хипстеры выделяются в особую группу, ровно как и голубые, визжавшие и вихлявшиеся в своём углу двора. Джанки тоже собирались вместе, болтая и обмениваясь своими характерными жестами.
      Все джанки носят шляпы, если они у них, конечно, есть. Все выглядят похожими друг на друга, словно носят одинаковую одежду, но каждый – на свой особый манер, дабы избежать абсолютного совпадения. Джанк отметил их своим несмываемым клеймом.
      Айк рассказал мне, что заключенные часто воруют у новичка штаны. «Сюда иногда попадают полные кретины!» Я заметил нескольких человек, разгуливающих в нижнем белье. Комендант мог задержать жён и родственников, проносивших джанк зэкам, и с полным правом кинуть их на всё, что они при себе имели. Как-то он поймал женщину, которая пыталась пронести пакетик мужу, но с собой у неё оказалось только пять песо. Тогда он заставил её снять платье и продал его за пятнадцать, а несчастная баба отправилась домой, завернувшись в старую, паршивую простыню.
      Заведение просто кишело стукачами. Айк боялся и шаг ступить с тем опиюшником, который я ему притаранил, опасаясь, что сокамерники отберут или донесут коменданту.

* * *

      Жизнь потекла своим чередом, я завис дома, ширяясь по три-четыре раза в день. Чтобы хоть как-нибудь себя занять, поступил в колледж Мехико-Сити. Студенты потрясли меня своими забитыми, жалостливыми физиономиями, впрочем, я тогда к ним особенно не присматривался.
      Когда после года на джанке оглядываешься назад, чувство такое, что времени нет вообще. Чётко проступают только периоды ломок. Ещё запоминаются первые несколько раз, и то, как ширялся, когда ломало по-настоящему. (даже в Мехико всегда настанет день сплошных обломов. Аптека закрыта, твой мальчик выбился из графика, а коновал мотанул из города на очередную фиесту. Короче, затариться не можешь).
      Конец месяца. Джанка нет, меня трясёт. Жду пришествия старины Айка с его рецептами. Джанки полжизни проводит в ожидании. У нас в доме обитал на содержании противный серый котище. Решив продемонстрировать любовь к животным, я сгрёб вышеозначенного питомца и усадил к себе на колени, чтобы приласкать. Когда тот захотел спрыгнуть, усилил хватку. Кот, пытаясь удрать, стал мяукать. Я наклонил лицо, в надежде коснуться холодного кошачьего носа своим, и питомец, не будь дурак, оцарапал его. Слегка проехал, даже не до крови, но и этого хватило. Держа кота на вытянутой руке, свободной надавал ему пощечин. Кот орал и царапался, потом обделал мне, в знак протеста, штаны. Несмотря на кровоточащие руки я продолжал колотить ему по морде. Животное вырвалось и помчалось в туалет, наполнив его с испуга невнятным шипением и жалостливым мяуканьем. «Сейчас покончу с этой скотиной», – решил я, схватив тяжелую разрисованную палку. Пот ручьем тек по лицу. Я весь дрожал от возбуждения, и облизав губы, притаился у клозета, готовясь пресечь любые попытки к бегству. В этот момент ввалилась моя старушка, и палку пришлось опустить. Кот, пользуясь благоприятной ситуацией, выполз из туалета и рванул вниз по лестнице.

* * *

      Айк, найдя приличные бабки, принёс мне кокаину. «Си» трудно найти в Мексике. Раньше я никогда не пробовал хорошего. Кокнар – чистый кайф. Возносит тебя вверх, механический лифт, который начинает исчезать, как только ты чувствуешь его движение. Я не знаю ничего равного кокаину по приходу, но он длится всего минут пять или около того, а потом нужно втираться снова. Когда ширяешься «Си», добавляешь чуть больше Эмми, выравнивая кайф, как бы сглаживая грубые края. Без морфия, кокаин делает тебя излишне нервным, плюс ко всему морфий – отличное противоядие от передозировки. Точной дозы для кокса не существует, разница между обычной и опасной дозировкой не такая уж и большая. Несколько раз я перебирал… В глазах темнело, сердце переворачивалось… К счастью, у меня всегда было при себе достаточно морфы и укол поправлял ситуацию, направляя её в нормальное русло.
      Когда ты подсел, джанк – биологическая необходимость, невидимый рот. Вмазался, и тебе хорошо, словно как следует набил брюхо. А с кокаином нужна новая вмазка, как только действие спадает. Если у тебя в доме залежи Чарли, то пока его не истребишь, в кино… Да, какое кино! Вообще никуда не выйти. Одна вмазка вызывает дикое желание повторить, поддержать кайф на прежнем уровне. Но когда кокс оказывается вне пределов досягаемости, сразу о нём забываешь. Привыкания к «Си» не бывает.

* * *

      Джанк резко сокращает половую активность. Тяга к платоническому общению одинакового с сексом происхождения, так что сидя на морфе и Эйче, я полностью замыкался в себе. Если кто-то хочет поговорить, о'кей, поговорим. Но нет потребности в знакомствах. Слезая с джанка, я всегда оказывался втянутым в период неконтролируемой общительности и болтал с каждым, кто хотел бы меня выслушать. Джанк забирает всё и ничего не даёт взамен, за исключением подстраховки на случай ломки. Порой я трезво оглядывал жизнь, которую сам же себе и устроил, и решал начать лечение. Когда джанка полно, то сам факт торчания не кажется чем-то серьёзным. Говоришь себе: «Что-то от этих уколов я больше удовольствия не получаю, слезу, как не хуя делать». Но в радужные планы вмешивается ломка, и всё выглядит иначе.
      Примерно за год моей подсадки на джанке в Мексике, я принимался за лечение раз пять. Пытался сократить число вмазок, пробовал китайское лекарство, но ничего не помогало.
      После фиаско с китайским методом я собрал все пакетики и отдал жене, чтобы та спрятала их и выдавала строго в соответствии с графиком. Собирать и распределять дозняки мне навязался помогать Айк, но поскольку в голове его царил хаос, он составил такую схему, что в самом начале ты рубился на предельном дозняке, который затем резко сокращался без постепенного уменьшения. График пришлось составлять самому. Некоторое время я придерживался его, но настоящего рывка к улучшению не произошло. Тогда взял у Айка добавку, найдя предлог для дополнительных вмазок.
      Я понимал, что больше не хочу принимать джанк. Если бы я мог принять единственно возможное решение, то отказался от джанка раз и навсегда. Но это всё в теории, а когда переходил от слов к делу, сил уже не хватало. Видя, как летят к чертям все составленные мною графики, я чувствовал себя ужасно беспомощным, будто бы был уже не в состоянии контролировать свои поступки.

* * *

      Одним апрельским утром я проснулся слегка больным, призрак ломки бродил где-то рядом, но ещё не хватал за горло. Лежал, рассматривая тени на белой штукатурке, припоминая, как много лет назад валялся на кровати, рядом сидела мать, и я наблюдал как уличные огни движутся по потолку и вниз по стенам. Остро ощутил ностальгию по паровозным свисткам, звукам пианино из распахнутых окон сквозь уличный шум, пряному, едкому запаху выгоревшей листвы. Мягкая степень ломки всегда приносила с собой очарование детства.
      – Никогда это не исчезнет, – думал я. – Как и вмазки… Вот бы я удивился, если у всех джанки бывают такие замечательные хреновины.
      Отправился втереться в ванную. Долго не мог попасть в вену. Игла дважды застревала, скользя мимо. Кровь текла по руке. Джанк разлился по моему телу, инъекция смерти. Грёзы, как корова языком слизнула. Я уставился на кровь, бегущую с локтя на запястье, и мне вдруг стало жалко истерзанных вен и тканей. Расчувствовавшись, вытер её, и громко вслух сказал, обращаясь неизвестно к кому: «Я завязываю…»
      Приготовив опийный раствор, я велел Айку не являться в течение нескольких дней, на что он отозвался:
      – Надеюсь, у тебя получится, малыш. Надеюсь, что ты слезешь… Не сойти мне с этого места, если у меня кукиш в кармане.
      Через сорок восемь часов запас морфия в моем теле иссяк. Раствор лишь прервал ломку. Выпил его, смешав с двумя ампулами нембутала, и проспал несколько часов. Когда проснулся, моя одежда насквозь промокла от пота. Глаза слезились и ужасно болели. всё тело воспалилось и зудело. Я вертелся на кровати, выгибая спину и вытягивая руки и ноги. Поднял колени, просунув сцепленные руки между бёдер. Стискивание рук вызвало мгновенный взрыв джанкового оргазма. Пришлось встать и сменить бельё. В пузырьке ещё оставалось немного раствора. Я допил, потом вышел и купил четыре упаковки кодеина в таблетках. Приняв кодеин, запив крепким горячим чаем, почувствовал себя гораздо лучше.
      Внезапно возникший Айк сказал мне:
      – Ты слишком быстро всё принимаешь. Давай-ка я сам сварганю для тебя раствор.
      Я слышал, как на кухне он ворковал над своей микстурой:
      – Немножко корицы, если потянет блевать… немного шалфея для желудка… Чуть гвоздики – кровь очистить…
      В жизни не пробовал ничего ужаснее той смеси, однако, после неё ломка перешла в более терпимое русло и всё это время я пребывал в состоянии лёгкой эйфории. Кайф не опиюшный… Я скорее торчал от усиливавшегося отходняка. Джанк – прививка смерти, которая держит тело в критическом положении. Когда джанки слезает, предельное напряжение, реакции сохраняются. Обостряется восприятие, наркоман осознает все процессы в своих внутренних органах болезненно ясно, перестальтика и секреции выходят из-под контроля. Реальный возраст не имеет значения, взвинченный наркоман подвержен эмоциональным эксцессам, характерным для ребенка или подростка.
      Примерно на третий день потребления Айковой настойки, я запил. Сидя на джанке, во время ломки, я вообще был не в состоянии пить. Кидать наркоту на кишку – это не то, что ширяться белым порошком. Вполне можно мешать бухло и опиюшник.
      В первый раз я начал пить в пять часов вечера. Через неделю начал уже в восемь утра, оставаясь поддатым день и ночь, и таким же просыпаясь на следующее утро. Просыпаясь, запивал бензедрин, саницин и кусок опия стопкой текилы с чёрным кофе. Потом ложился обратно, закрывал глаза, пытаясь собрать воедино вчерашний день и прошлую ночь. Часто, начиная с полудня, уже ничего не мог припомнить. Порой ты просыпаешься и думаешь: «Господи, неужели я это сделал?» Граница между словом и мыслью полностью размыта. Ты сказал это, или только об этом подумал?
      На десятый день лечения я совсем опустился. Одежда была грязной и заскорузлой от выпивки, которую регулярно на себя проливал. Я ни разу не мылся. Похудел, руки тряслись, вечно что-то ронял, натыкался на стулья и падал. Однако, у меня обнаружился неистощимый запас энергии и бездонные емкости для спиртного, чего я раньше за собой не замечал. Эмоции так и лезли через край. У меня открылась патологическая общительность… Мог говорить с любым, кого удавалось отловить, пускаясь в тошнотворно-доверительные беседы с совершенно незнакомыми людьми. Несколько раз я домогался до разнополых персонажей, которые и намека не делали на возможную взаимность.
      Айк забегал через каждые несколько дней.
      – Рад видеть, что ты слезаешь, Билл. Не сойти мне с этого места, если это не так. Да, если станет совсем плохо и приспичит блевать – на, вот тебе пять кубов Эмми.
      Он строго следил за моим пьянством.
      – Ты спиваешься, Билл. Спиваешься и сходишь с ума. Ты жутко выглядишь, посмотри на себя в зеркало. Чем так пить, лучше уж снова подсесть.

* * *

      Я сидел в дешевой забегаловке на Долорес-стрит. Мой запой в Мехико продолжался уже недели две. Со мной в кабинке, потягивая текилу, сидели ещё три мексиканца. Одеты они были с иголочки. Один из них говорил по-английски. Здоровый, средних лет мексиканец с печальным, приторным лицом распевал песни под гитару, сидя на стуле в конце кабинки. Я радовался, что благодаря его песнопениям можно избежать разговоров.
      Вошли пять фараонов. Сев на жуткую измену, опасаясь шмона, я вытащил из-за пояса пистолет в кобуре и кинул под стол вместе с опием, который заныкал в пачке сигарет. Фараоны быстро пропустили по пиву и удалились. Когда заглянул под стол, пистолета уже не было, валялась только кобура.
      С тем англо-говорящим мексиканцем я вскоре оказался в другом баре. Певец с двумя другими свалил. Помещение было залито тусклым жёлтым светом. Над стойкой из красного дерева висела рамка со вставленным в неё изображением тореодора. По стенкам были развешаны фотографии друзей быков, некоторые с автографами. Слово «Салун» было выгравировано на матовом стекле постоянно хлопающей двери. Я поймал себя на том, что читаю это слово снова и снова. Появилось ощущение, будто нахожусь в центре оживленной беседы.
      По выражению лица соседа догадался, что заткнулся на полуслове, но вот о чем говорил или собирался говорить, о чем вообще шла речь… Решил, что судя по всему мы говорили о пистолете.
      – Вероятно, откуплю его назад.
      Я заметил у него в руке опиюшник, который он внимательно рассматривал.
      – Думаешь, я на джанки что ли похож? – заявил чувак.
      Взглянул на его рожу – исхудалая, с выступающими скулами. Глаза серо-карие, обычные для метисов. На нём был светло-серый костюм и галстук. Рот тонкий, чуть изогнутый по углам. Без сомнения – рот джанки. Есть люди, которые очень похожи на джанки, но не имеют к ним ни малейшего отношения, как и есть персонажи – вылитые педики, а на самом деле, ничего подобного. От таких типов сплошные неприятности.
      – Я вызываю полицию, – сказал этот парень, потянувшись к телефону, прикрепленному к стойке.
      Я судорожно выхватил у него трубку и грохнул её об стойку так, что она отлетела в сторону. Чувак усмехнулся. Его зубы были покрыты коричневым налетом. Он обернулся, подозвал бармена и показал ему джанк. Выскочив на улицу, я поймал такси.
      Смутно помню, что заехал к себе на квартиру за другим оружием – револьвером крупного калибра. Меня просто трясло от ярости, причин которой, задним числом, не могу понять.
      Я вышел из такси, прошелся по улице и заглянул в бар. Тот человек стоял, облокотившись о стойку, его серый пиджак плотно обтягивал худую спину и плечи. Он повернул ко мне свою безразличную рожу.
      – На выход, – рявкнул я, – и первым.
      – Почему, Билл? – спросил он.
      – Давай, пошёл.
      Взводя на ходу курок, я потянул из-за пояса револьвер и ткнул стволом ему в живот. Левой рукой схватил его за лацкан пиджака и рванул от стойки. Только потом мне пришло в голову, что человек правильно ко мне обратился, да и бармен, вероятно, тоже знал, как меня зовут.
      Парень совершенно обмяк, лицо исказилось в едва сдерживаемом страхе. Я заметил, что кто-то приблизился ко мне справа и обернулся вполоборота. Это вместе с барменом подошел полицейский. Вне себя от такого вмешательства, я круто повернулся и наставил на легавого пистолет.
      – Кто тебя, продажная тварь, просил встревать не в своё дело? – заорал я по-английски.
      Причём обращался далеко не к этому трехмерному копу. Я кричал на абстрактного легавого, чей образ периодически всплывал в моих снах – едва различимый, но безмерно раздражавший, чёрный силуэт, врывавшийся внутрь, как только я собирался вмазаться или отправиться с мальчиком в постель.
      Бармен быстро перехватил мою руку и стал выкручивать в сторону от полицейского. Легавый спокойно вытащил свой старый автоматический, сорок пятого калибра, и решительно направил на меня. Сквозь тонкую хлопчатобумажную рубашку я почувствовал холод ствола. Его превосходство было на лицо. Он стоял передо мной с чувством выполненного долга. Я ослабил хватку на пистолете и дал бармену спокойно его забрать. В знак капитуляции и примирения поднял руки вверх.
      – Ну хорошо, хорошо, – проговорил я, и добавил, – bueno.
      Коп убрал свой сорок пятый. Бармен же, привалившись к стойке, внимательно рассматривал пистолет. Рядом, не издавая ни звука, стоял человек в сером костюме.
      – Esta cargado (он заряжен), – многозначительно заметил бармен, глаз не сводя с пушки.
      Я было собрался сказать: «Ну да, какой прок в незаряженном пистолете?», – но промолчал. Эта сцена показалась мне настолько нереальной, скучной и бесмысленной, словно я через силу заставил себя влезть в чужой сон; актерская пьяная отсебятина, испортившая замысел режиссера.
      И так же я был нереален для остальных – чужак из другой страны. Бармен смотрел на меня как на диковинку. Слегка пожал плечами в презрительном недоумении и сунул пистолет за пояс. В этом помещении не было флюидов ненависти. Может, конечно, они меня и ненавидели, если бы знали получше.
      Коп крепко схватил меня за руку и сказал:
      – Vamonos, gringo.
      Вместе с ним я вышел на улицу. Почувствовав резкую слабость, с неимоверным трудом передвигал ноги. Один раз оступился, но полицейский удержал меня. Я пытался довести до его сведения, что так как у меня нет с собой денег, то придётся одолжить их у «de amigos». В моих мозгах был конкретный ступор. Я мешал английский с испанским, но слово «занять» бесследно исчезло в одном из самых дальних закоулков моего мозга, отрезанного от жизни механическим барьером алкогольной заморозки. Коп удивленно поднял голову. Я было сделал ещё одну попытку преобразовать своё филологическое построение, но тут мой визави внезапно остановился.
      – Andale, gringo, – сказал он, слабо толкнув меня в плечо.
      Затем постоял с минуту, наблюдая, как я, пошатываясь, бреду вниз по улице. Я помахал ему рукой на прощание. Коп не отреагировал, и повернувшись, зашагал в обратном направлении.
      У меня осталось одно песо. Зайдя в одну закусочную, заказал пиво. Ни кружки, ни бутылки за песо не давали. Я отправился общаться в дальний угол бара, где стояла группа молодых мексиканцев. Один из них показал значок секретной службы. Наверное фальшивка, решил я. Липовый фараон сидит в каждом мексиканском баре. Неожиданно понял, что пью текилу. Последнее воспоминание этой ночи – едкий вкус лимона, который я выжимал в стакан с текилой.
      На следующее утро я проснулся в незнакомом месте. Огляделся. Дешевая пятипесовая ночлежка. Платяной шкаф, кресло, стол. Снаружи, за задернутыми занавесками, сновали какие-то люди. Полуподвальное помещение. Часть моей одежды валялась на стуле. Куртка с рубашкой лежали на столе.
      Свесив ноги с кровати, присел, пытаясь припомнить, что со мной случилось после последнего стакана текилы. Полный пробел в памяти. Тогда я встал и принялся осматривать своё барахло. «Авторучка накрылась… Почему-то потекла… но это с каждой так… перочиный нож пропал… всё остальное вроде цело…» Стал одеваться. С похмела меня просто трясло. «Срочно надо пивка… может удасться застать сейчас дома Роллинза».
      Идти пришлось очень долго. Роллинза, выгуливавшего своего норвежского элк-хаунда, встретил напротив его дома. Моего возраста, крепко сложенный мужик с сильными и привлекательными чертами лица, жесткими чёрными волосами, с проседью на висках. На нём была дорогая спортивная куртка, слаксы и замшевый пиджак. Но главное, мы знали друг друга лет тридцать.
      Выслушав мой отчёт о событиях прошедшей ночи, Роллинз словно с цепи сорвался.
      – Ты дождёшься, что в скором времени тебе за эти пистолеты вышибут мозги. Какого чёрта ты их с собой таскаешь? Ты даже не сможешь вспомнить, во что стрелял. Уже дважды здесь палил по деревьям, якобы по повстанцам. А вчера ты рванул прямо под колеса автомобиля. Я оттащил тебя, а ты принялся мне угрожать. Пришлось тебя бросить, чтобы ты попробовал сам добраться до дома, хотя я не представляю, как в таком состоянии можно это сделать. А то, что ты потом вытворял. Да всех просто достало. Бывают ситуёвины, при которых и духу моего не будет поблизости, да и никто не захочет оказаться рядом с вооруженным дренчом.
      – Ты прав на все сто.
      – То-то. Ладно, я сделаю для тебя всё, что в моих силах. Но первым делом ты должен развязаться со спиртным и кардинально поправить своё здоровье. Ты ужасно выглядишь. А потом поднапрягись на денежном фронте. Кстати о них родимых, ты, я полагаю, как всегда на нуле.
      Роллинз вытащил свой бумажник:
      – Здесь пятьдесят песо. Лучшая услуга, которую могу оказать другу.
      На эти пятьдесят песо я напился вдребадан. И спустив всё к девяти вечера, вернулся в свою квартиру. Завалившись на кровать, попытался уснуть. Когда закрыл глаза, то увидел перед собой азиатское лицо, чьи губы и нос были разъедены какой-то болезнью. Болезнь распостранялась дальше, превратив его в амебоидную массу, на поверхности которой плавали глаза – померкшие глаза ракообразного. Медленно, вокруг глаз наросла новая физиономия. Вихрь изуродованных лиц и иероглифов несло к тому последнему месту, где обрываются дороги людских жизней, где человеческая порода не в состоянии более сдерживать ракообразный ужас, выросший в ней до предела.
      Я с любопытством наблюдал. А остаткам сознательного эго подумалось: «У меня начались кошмары».
      Проснулся с резко нахлынувшей волной страха. Не в силах подняться, с бешено стучащим сердцем, я пытался понять, что меня так напугало. Показалось, что расслышал внизу слабый шум. «Кто-то проник в дом», – громко сказал я и внезапно решил, что это именно так.
      На последнем дыхании добрался до клозета и взял там свой карабин 30-30. Руки тряслись; я едва смог зарядить винтовку. Прежде чем мне удалось вставить два в магазин, несколько патронов я обронил на пол. Ноги подкашивались… Спустившись вниз, я лихорадочно врубил весь свет. Никого. Ничего.
      У меня началась белая горячка, а в довершении ко всему, осталась и джанковая ломка! «Сколько же она может продолжаться после последнего укола?» – спрашивал я себя. И не мог вспомнить. В поисках джанка принялся обшаривать всю квартиру. Незадолго до этого я заныкал кусок опия в щели пола в одном из углов комнаты. Он с концами завалился под половицы. Несколько раз я безуспешно пытался вытащить его обратно.
      «Ну сейчас я тебя достану», – неумолимо приговаривал я. Трясущимися руками сорвал с вешалки крючок и снова взялся за дело. К носу стекали щекочущие струйки пота. О зазубренные края щели ободрал и занозил себе все пальцы. «По-хорошему не достану, придётся по-плохому», – упрямо сказал я и отправился за пилой.