– А ты оказывается не только балуешься травкой, но ещё и торгуешь… У тебя ведь партия где-то припрятана. – Заглянул в письмо. – Около сорока фунтов. Лучше тебе, парень, выкладывать всё начистоту.
      Я промолчал. Тут прорвало ирландца:
      – Все они одного поля ягоды. Молчат, пока их не возьмут за жабры, мать их так. Тогда сразу начинают шевелить языком с превеликой радостью.
      – Сейчас мы произведем у вас обыск, – сказал лягуха. – И если что-нибудь найдём, то ваша жена отправится за решетку вслед за вами. Как насчёт детей, не знаю. Их куда-нибудь отдадут.
      – А почему бы тебе не договориться с этим парнем? – предложил, внезапно смягчаясь, ирландец.
      Я понимал, что если они устроят обыск, то продукт найдут.
      – Позвоните в Федеральное управление, и я вам всё покажу сам. Но дайте слово, что дело передадут федералам, а мою жену оставят в покое.
      Лягушка кивнул:
      – Отлично, по рукам, – и повернулся к своему напарнику. – Иди, позвони Роджерсу.
      Ирландец вернулся через несколько минут:
      – Роджерса в городе нет и не будет до завтрашнего утра, а Уильямс болен.
      – Ну ладно, покличь Хаузера.
      Мы вышли из участка и сели в машину, главный рядом со мной, напарник за рулем.
      – Это здесь, – сказал главный водиле, показывая какой-то дом.
      Тот притормозил и засигналил. Из дома вылез человек с трубкой, тоже сел на заднее сиденье, просверлил меня глазами и отвернулся, попыхивая трубкой. В темноте он казался довольно молодым, но при свете проносящихся мимо фонарей я увидел, что его лицо было испещрено морщинами, под глазами – чёрные круги. Гладко выбритое лицо американского мальчика. Лицо, которое стареет, но не взрослеет. Я решил, что это и есть федеральный агент.
      Проехали несколько кварталов, а он всё молча посасывал трубку. Вдруг отложил её и обратился ко мне:
      – У кого сейчас покупаешь?
      – Сейчас трудно найти продавцов… Почти все съехали отсюда.
      Стал расспрашивать, кого я знаю и услышал имена людей, которые уже скрылись. Казалось, его радует эта никчемная информация. Просто если ты не колешься, легавые начинают трясти тебя на всю катушку. Они хотят, чтобы ты хоть что-то им дал, абсолютно неважно, принесет ли это существенную пользу или окажется полным бредом. Спросил, сколько раз я сидел, и получил историю с рецептами в Нью-Йорке.
      – Сколько тебе дали тогда?
      – Нисколько. В Нью-Йорке это считается мелким проступком. Закон об охране общественного здоровья, статья 334-я, насколько я помню.
      – А он здорово подкован, – заметил водитель.
      Начальник объяснил агенту, что у меня похоже особые причины боятся суда штата и он, разобравшись со мной, передаёт дело федералам.
      – Отлично, – сказал агент. – Начальник своё дело сделал. Ты с ним по– хорошему, и он с тобой.
      Затянулся сигаретой. Мы были уже на пароме в «Алжир».
      – Кто как умеет, – добавил он.
      Когда подъехали к дому и стали вылезать, «главный» вдруг схватил меня сзади за ремень:
      – Кроме жены, есть кто-нибудь в доме?
      – Никого.
      Вошли внутрь, чувак с трубкой показал моей жене жестяную блямбу и двинулся в комнату. Я отдал им фунт марихуаны, который хранил здесь, несколько пакетиков Эйча. Начальник явно ждал большего… Хотел свои сорок фунтов.
      – Слушай, Билл, кончай, неси остальное. Давай, давай, – твердил он. – Мы же договорились, без всяких напрягов, по-хорошему.
      Я сказал, что больше ничего нет. Человек с трубкой смотрел на меня не отрываясь.
      – Нам нужно всё, – проговорил он.
      Впрочем, глаза его ничего сильно не хотели. Он встал так, что свет падал ему прямо на лицо. Оно не просто состарилось, оно сгнило. Агент был похож на человека, безмерно страдающего от неизлечимой болезни. Я повторил, что отдал последнее. Он рассеянно огляделся и отправился шарить в ванной и туалете. Откопал несколько старых писем, которые незамедлительно прочел, присев на корточки. «Странно», – подумал я – «почему бы ему на стул не сесть?». Видимо излишний комфорт при чтении чужих писем его угнетал. Два фараона из «Краденых автомобилей» заскучали. Наконец, они сгребли траву, дозняки и револьвер 38-го калибра, который я также держал дома, и собрались уходить.
      – Теперь Дядюшка Сэм о нём позаботится, – сказал «главный» моей жене на прощание.
      Они прикатили обратно во Второй участок и отправили меня в камеру, на этот раз в другую. Пэт и Маккини сидели напротив. Пэт окликнул меня, спросив, в чем дело.
      – Круто, – бросил он, выслушав мой рассказ.
      Пэт передал адвокату-«выручале» десять долларов, чтобы его выпустили из этого гостеприимного места к утру.

* * *

      Я оказался в камере с четырьмя незнакомцами, трое из них наркоманы. Скамья была только одна, да и та занята, так что остальные стояли или лежали на полу. Я прилег рядом с человеком по имени Маккарти, видел его раньше в городе. Он уже досиживал положенные третьи сутки. Периодически слегка постанывал, а один раз тихо сказал:
      – Это ли не ад?
      Джанки функционируют по своему джанк-времени. Когда контакт с продуктом внезапно обрывается, стрелки часов бегут всё медленнее и вскоре замирают. Единственное, что остаётся джанки, это зависнуть и ждать, когда заработает механизм обезджанкованного бимбара. Истощенному джанки не скрыться от бега внешнего времени, негде спрятаться. Он может только ждать.
      Коул рассказывал о Йокагаме:
      – А все эти клевые Генри с Чарли… Когда их вкалываешь вместе, можешь даже вдыхать кайф, обволакивающий всё тело.
      Маккарти глухо проныл с пола:
      – Парень, не говори об этой дряни.
      На следующее утро всех повезли на «линейку» – смотрины бытия. Первым номером программы был стоявший перед нами мальчишка-эпилептик. Легавые очень долго потешались над этим придурковатым персонажем.
      – Сколько ты пробыл в Новом Орлеане?
      – Тридцать пять дней.
      – И что ты делал всё это время.
      – Тридцать три дня я провел в кутузке.
      Фараонам показалось это забавным до чёртиков, минут пять не могли успокоиться. Подошла наша очередь. Фараон, заведовавший всем этим действом, ознакомил остальных с производственными подробностями. – Сколько раз ты сюда попадал? – спросили Пэта.
      Один из легавых заржал:
      – Да уж не меньше сорока.
      Интересовались, сколько раз каждого из нас арестовывали, и какие срока мы отсидели. Добравшись до меня, выясняли, сколько я получил в Нью-Йорке.
      – Ничего, – говорю. – Был осужден условно.
      – Ничего, – передразнил «линейщик». – Ну вот здесь и получишь первый. Как пить дать получишь.
      В коридоре вдруг раздался дикий визг и звуковая гамма наподобие проблевных потуг. Я сперва подумал, что легавые работают над эпилептиком, но когда вышел в коридор, увидел того бьющимся в судорогах на полу, а над ним зависли два детектива, пытаясь реанимировать его речевые способности. Кто-то отправился за врачом.
      Нас снова заперли в камере. Вошел толстый сыщик, который похоже знал Пэта и встал в дверях.
      – Этот парень – псих, – объявил он. – Говорит теперь: «Отведите меня к моему начальнику». Психопат. Я послал за врачом.
      Через пару часов нас отвезли в родной участок, где мы прождали ещё кучу времени. Днём прикатил чувак с трубкой, с ним ещё один, и часть арестантов, в том числе и меня, забрали в Федеральное управление. Новый целитель душ был молод и тучен, с сигарой вместо соски. Коул, Маккарти, я и два безымянных негра забрались на заднее сидение. Чувак с сигарой сидел за рулем. Вынув её, наконец, из пасти, повернулся ко мне:
      – Так чем же вы занимаетесь, мистер Ли?– спросил он вежливо, как подобает человеку образованному.
      – Фермой, – я был предельно краток.
      Парень с трубкой усмехнулся:
      – С травкой, посеянной между грядок. Что, не так?.
      Любитель сигар покачал головой:
      – Не-а. Если сажать среди других культур, то ничего путного не выйдет. Она сама по себе должна расти, – и заговорил с Маккарти, на него не глядя, через плечо.
      – А тебя я собираюсь отправить в исправительную колонию в «Анголе».
      – За что же, мистер Мортон? – спросил Маккарти.
      – А за то, что ты наркоман чёртов, вот за что.
      – Только не я, мистер Мортон.
      – А следы от уколов как же?
      – Сифилис у меня, мистер Мортон.
      – У всех джанки сифилис, – отрезал Мортон холодным, снисходительно-отвлеченным голосом.
      «Трубка» безуспешно пытался подколоть одного из негров по прозвищу Лапа, из-за искалеченной руки.
      – Ну что, оседлала тебя Старая Обезьяна? – спросил он.
      – Я понятия не имею, о чем вы говорите, – отозвался Лапа. Шутка и в самом деле была неуместной. Лапа вовсе не дерзил, он действительно не сидел и держался соответствующе.
      Они припарковались напротив Федерального управления и потащили нас на четвертый этаж. Мы остались ждать в предбаннике. Внутрь, для допроса, вызывали по одному. И вот пробил мой час, я вошел, за столом сидел «Сигара». Знаком пригласил меня сесть.
      – Меня зовут мистер Мортон, – представился он. – Я – федеральный агент «Отдела по борьбе с наркотиками». Хотите дать показания? Как вы знаете, у вас есть законное право отказаться. Разумеется, в случае отказа от дачи показаний мы продержим вас дольше и всё равно предъявим обвинения.
      Я сказал, что буду давать показания. «Трубка» был тут как тут:
      – Билл сегодня себя неважно чувствует. Может немного героина его взбодрит?
      – Может быть, – огрызнулся я.
      Он стал задавать мне вопросы порой настолько тупые, что я ушам своим не верил. Настоящий полицейский нюх у него напрочь отсутствовал. Совершенно не понимал, что важно, а что нет.
      – Кто ваши поставщики в Техасе?
      – Никто, – это было правдой.
      – Хотите увидеть свою жену за решеткой?
      Я утер носовым платком пот с лица.
      – Нет, не хочу.
      – Ну так она туда и отправится. Она употребляла бензедрин. Это похуже, чем джанк. Ваш брак официально зарегистрирован?
      – А-а, неписаный закон…
      – Я спрашиваю, зарегистрирован ли брак официально?
      – Нет.
      – Вы изучали психиатрию?
      – Что?
      – Я спрашиваю, вы изучали психиатрию?
      Он уже успел прочитать письма моего друга-психиатра, как наверняка и остальные; все мои старые письма, которые он уволок с собой после обыска.
      – Да нет, не изучал, это вроде хобби, если можно так выразиться.
      – Какие-то странные у вас хобби.
      Мортон откинулся на спинку стула и откровенно зевнул. Неожиданно «трубка» сжал кулак и стукнул себя в грудь:
      – Я – полицейский, понятно? И вокруг меня сплошь одни полицейские, мои партнеры. Твой бизнес – наркотики. И ежу понятно, что ты знаешь кучу людей в своём деле. И такими, как ты, мы занимаемся не раз в месяц, а валандаемся каждый день. И ты работаешь не один. У тебя люди в Нью-Йорке, Техасе, здесь
      – в Новом Орлеане. Теперь, думаю, у тебя в мозгах кое-что отложилось? Достаточно для чего-то существенного?
      – Я думаю, если этот фермер не заговорит, мы отправим его фермерствовать и дальше, в «Анголу», – процедил Мортон.
      – А как насчёт автомобильной шайки? – спросил «трубка», неизвестно к кому обращаясь, дефилируя по комнате за моей спиной.
      – Какой ещё шайки? – я был просто ошарашен этим вопросом. Потом уже я вспомнил про письмо пятилетней давности, где вскользь упоминалось об угнаных машинах. «Трубка» с завидным упорством гнул своё дальше, утирая потный лоб и, горделиво вышагивал по комнате. Неожиданно, Мортон резко его оборвал:
      – Как я понял, мистер Ли, свою вину вы готовы признать, никого больше не впутывая. Точная формулировка?
      – Совершенно верно, – поддакнул я, и он с чувством глубокого удовлетворения затянулся сигарой.
      – Ладно, на сегодня хватит. Сколько их там ещё?
      В дверь просунулась голова фараона:
      – Человек пять.
      Мортона аж передернуло:
      – Времени нет. Мне к часу нужно быть в суде. Запускайте сразу всех. Оставшиеся вошли и выстроились перед столом. Мортон спешно перелистывал бумаги. Взглянул на Маккарти и повернулся к молодому агенту с кондовым ежиком на голове:
      – Нашли у него что-нибудь?
      Тот усмехнулся, покачал головой и приподнял ногу:
      – Видишь это, засранец? – спросил он Маккарти. – Так бы и сунул тебе в глотку, да поглубже.
      – Я и не балуюсь этим дерьмом, мистер Мортон, – залепетал Маккарти, – потому что в колонию не хочу попасть.
      – А какого чёрта ты тогда забыл на углу с этими джанки?
      – Так просто мимо шёл. Регалил я, мистер Мортон (имелось в виду «Королевское пиво»; термин сугубо новоорлеанского происхождения, можно – рыгалил). Регалю, как только случай представится. Вот, смотрите, – и он вытащил из кармана несколько карточек, демонстрируя всем рядом стоящим, словно заправский иллюзионист, проделывающий карточный фокус. На карточки, впрочем, никто не взглянул.
      – Я официантом работаю, вот мое профсоюзное удостоверение. Я с этого уикэнда в «Рузвельте», можете заходить, если что. Там же из-за всего этого договор расторгнут, а я там пока ещё на птичьих правах. Срок ведь истек. Будет просто здорово, мужики, если вы меня отпустите.
      Он приблизился к Мортону и выставил ладонь, как на паперти:
      – Всего дайм на трамвай, мистер Мортон.
      – Уноси свою чёртову задницу отсюда, – рявкнул Мортон, шлепнув в его руку монету.
      – В следующий раз возьмем, – хором завопили агенты, но Маккарти успел выскочит за дверь в счастливом неведении. «Ежик» ухмыльнулся: – Бьюсь об заклад, он уже успел пересчитать все ступеньки.
      Мортон собрал свои бумаги и положил в портфель:
      – Извините, но больше сегодня ваши заявления рассматривать не смогу.
      – Я пошлю за фургоном, – подытожил «трубка». – Отвезем их в Третий, пусть остынут чуток.
      В Третьем нас с Коулом отрядили в номер на двоих. Я растянулся на скамье. Тупо саднило в легких. У всех ломки начинаются по-разному. Существует масса вариантов первичного недомогания. Одни больше всего страдают от поноса и рвоты. Астматики с узкой впалой грудью подвержены бешеным приступам чиха, задыхаются от соплей, глаза застилают слезы, иногда спазмы в бронхах перекрывают дыхалку. Для меня наихудшим было пониженное кровяное давление вкупе с постоянным обезвоживанием организма, всеподавляющая слабость, как при шоке. Такое впечатление, что жизненная энергия перестала поступать в тело, и все твои клеточки корчатся в удушье. Завалившись на скамью, я ощутил себя также, как если бы распался на груду костей.
      Мы пробыли в Третьем участке около трех часов, а потом легавые запихнули нас снова в фургон и отвезли в окружную тюрьму, по совершенно непонятной для меня причине. Там нас встретил «Трубка» и снова перепроводил в Федеральное управление.
      Безликий средних лет чиновник заявил мне, что он – глава новоорлеанского ведомства. Не хочу ли я дать показания?
      – Да, – отвечаю. – Только вы сами всё напишете, а с меня подпись.
      Его лицо было не то чтобы бессмысленным или невыразительным. Оно просто отсутствовало. Единственная деталь этой физиономии, которую я в состоянии вспомнить – это очки… вызвал стенографистку и приготовился диктовать. Развернувшись к «трубке», взгромоздившемуся на стол, поинтересовался, хочет ли он вставить в показания какие-нибудь особые поправки. «Трубка» отмахнулся:
      – Ой, нет, это целая история.
      Верховный чинуша, казалось, задумался:
      – Подождите минуту, – говорит.
      Прошел вместе с «трубкой» в другую комнату. Вернувшись через несколько минут чинуша приступил к «своим» показаниям. В них говорилось о том, что в моем доме хранились марихуана и героин. Спросил, как ко мне попадал героин. Я сказал, что покупал на углу Биржи и Канала у анонимного уличного барыги.
      – И что вы делали потом?
      – Ехал домой.
      – На своей машине?
      Я уловил, к чему он клонит, но сил сказать: «Я передумал, никаких показаний», – не было. Кроме того, меня пугала перспектива провести с ломкой ещё один день в участке. В общем, я сказал «да».
      В итоге, я подписал отдельное заявление о том, что это была моя инициатива – признать себя виновным только в Федеральном суде. Меня привезли обратно во Второй участок. Агенты заверили, что обвинение будет предъявлено сразу поутру, первым делом.
      – Дней через пять тебе станет лучше, – сказал Коул. – Хреновое самочувствие снимает либо укол, либо время.
      Я, естественно, сам знал это. Никто неспособен выдержать ломку без того, чтобы не ширнуться, если ты не в тюрьме или ещё как-нибудь не отрезан от джанка. Остановиться практически невозможно, потому что ломка длится пять-восемь дней. Двенадцать часов можно вынести легко, сутки – весьма вероятно, но от пяти до восьми дней – это уж слишком.
      Я лежал на узкой деревянной скамье, вертясь с бока на бок. Мое тело ныло, дергалось, распухало, – замороженная джанком плоть в оттепельной агонии. Перевернулся на живот, одна нога свесилась вниз. Я дернулся вперед и закругленный край скамьи, гладко отшлифованный трением одежды, скользнул вдоль промежности. От этого соприкосновения кровь внезапно прихлынула к гениталиям. В глазах зарябило и засверкало разноцветными огоньками, ноги свело в судороге – оргазм висельника, когда ломаются шейные позвонки.
      Надзиратель отпер дверь камеры:
      – Ли, тебя адвокат пришёл навестить.
      Защитник бегло оглядел меня, прежде чем представиться. Его рекомендовали моей жене, я-то с ним раньше никогда не встречался. Вертухай проводил нас в большую комнату над камерным блоком, где стояли лавки.
      – Я вижу, вы сейчас не в том состоянии, чтобы говорить, – начал адвокат, – так что детали уточним позже. Вы уже подписали что-нибудь?
      Я рассказал ему о заявлении.
      – Это всё из-за машины затеяно, – проговорил он. – Вас будут судить в штате. Я говорил с прокурором Федерального округа час тому назад. Спросил, собирается ли он взять это дело. Тот ответил, что ни в коем случае, задержание было незаконным и они ни при каких условиях не будут этим заниматься. Думаю, что вас удастся вытащить в клинику на укол, – добавил он после небольшой паузы. – Здешний начальник сейчас один из моих лучших друзей. Я спущусь вниз и переговорю с ним.
      Вертухай отвел меня обратно в камеру. Прошло всего ничего и дверь снова открылась, вошел легавый и спросил:
      – Ли, хотите прокатиться в клинику?
      Очень глупый вопрос.
      Два фараона привезли меня в фургоне в благотворительную клинику. Сестра в регистратуре возжелала узнать, что со мной случилось.
      – Нужна срочная помощь, – сказал фараон. – Сорвался с высоты.
      Другой куда-то отошел и вернулся с упитанным молодым доктором, рыжеватым, очки в золотой оправе. Он задал несколько вопросов и поглазел на мои руки. Подошел ещё один врач – длинный нос, волосатые руки, и тоже решил внести благотворительную пиздобольную лепту.
      – В конечном счёте, доктор, – заметил он своему коллеге, – это вопрос нравственности. Человек должен думать, прежде чем пробовать наркотики.
      – Да, это разумеется вопрос нравственности, но и в тоже время, вопрос физиологии. Этот человек болен.
      Молодой врач повернулся к сестре и назначил сделать мне пол-грана морфия.
      На обратной дороге в участок фургон так трясло, что я чувствовал, как морфий утрамбовывается в теле, охватывая каждую клетку. В желудке всё пришло в движение и заурчало. Когда сильно ломает и ты, наконец, вмазываешься, желудок сразу начинает работать на полную мощность. Мои мускулы обрели нормальную силу, одновременно хотелось и есть, и спать.

* * *

      На следующее утро, часов в одинадцать, заявился поручитель и выдал мне на подпись обязательство. Как и все поручители он был похож на преуспевающую мумию, словно ему парафин ввели под кожу. Мой адвокат, Тайдж, приперся около двенадцати, забрать меня в другое обиталище. Он договорился со всякими нижестоящими инстанциями о моей отсидке в санатории для вышестоящего лечения, заявив, что лечебный вмаз необходим с юридической точки зрения. В санаторий ехали в полицейской машине с двумя детективами, косившими под друзей больного. Это была составная часть адвокатского плана, согласно которому, детективы вполне подходили на роль возможных свидетелей.
      Когда мы остановились у ворот клиники, адвокат выудил несколько банкнот из кармана и протянул их одному из фараонов:
      – Не поставишь ли для меня на ту лошадку?
      Лягушачьи глаза легавого в полном возмущении полезли на лоб:
      – Я ничего не собирался ставить на каких-то лошадей, – отчеканил он, стараясь даже не смотреть в сторону протянутых ему денег.
      Адвокат рассмеялся и бросил деньги на сидение:
      – Мак поставит.
      Такая очевидная лажа, как попытка дать деньги легавым в моем присутствии, была сделана намеренно. Когда они позже спросили насчёт этой выходки, Тайдж ответил:
      – А чего, собственно, парень-то был в такой прострации, что всё равно ничего не заметил бы.
      Теперь, если этих двух пригласят как свидетелей, они покажут, что я был в очень плохом состоянии. Фишка такая – адвокату требовались свидетели, которые подтвердили бы, что в момент дачи показаний я практически ничего не соображал.
      Санитар забрал мои вещи, а я, в ожидании укола, улегся на койку. Приехавшая жена доложила, что персонал не бельмеса не просекает ни в джанки, ни в джанке.
      – Когда я сказала, что у тебя ломка, они аж переспросили: «Че, че с ним случилось-то?» Я повторила, что у тебя ломка и тебе нужно сделать укол морфия… И знаешь, получила в ответ: «Вот как, а мы тут думали, всё дело в марихуане».
      – В марихуане?! – воскликнул я. – Какого чёрта? Узнай, что они собираются давать мне из препаратов. Мне необходимо сокращение дозы. Если вместо того, что требуется, они собираются экспериментировать, сейчас же забери меня отсюда.
      Она вскоре вернулась с утешительной новостью – дозвонилась до врача, который, похоже, врубался. Это был адвокатский эскулап, не связанный с клиникой.
      – По-моему, он удивился, когда узнал, что тебе ничего не давали. Сказал, что немедленно позвонит в клинику и проследит за твоим лечением.
      Через несколько минут вошла сестра со шприцем. Демерол… Слегка помогает, но всё же не так эффективен в облегчении ломки, как кодеин. Вечером зашел врач, чтобы произвести обследование. Из-за обезвоживания организма, моя кровь сделалась невероятно густой, – не кровообращение, а сплошные сгустки. Пробыв без джанка два дня я потерял в весе десять фунтов. Пробирку с кровью для анализа врач набирал минут двадцать – кровь моментально сворачивалась.
      В девять вечера мне вкололи ещё демеролу. Никакого эффекта. Как правило, наихудшим во время ломки считается третий день. По прошествии ночи, на четвертый, ломка постепенно спадает. На всей поверхности тела бушевало холодное пламя, словно кожа превратилась в сплошной муравейник, а под ней копашатся его обитатели.
      Даже самую сильную боль можно отделить от себя самого, так, чтобы она воспринималась как нейтральное возбуждение (особые трудности с зубами, глазами и гениталиями). Но от наркотической ломки спасения нет. Ломка – обратная сторона кайфа. Главный кайф джанка в том, что ты вынужден, просто обязан его потреблять. У джанки своё время, свой обмен веществ – метаболизм, по-научному. Они адаптируются к своему климату, джанк и греет, и охлаждает. Кайф джанка – жизнь по его законам. И избежать ломки можно с той же вероятностью, как и проехать мимо кайфа после укола.
      Я был слишком слаб, чтобы вставать с постели. Лежать спокойно, правда, тоже не мог. При ломке любое возможное действие или бездействие кажется невыносимым. Человек может просто умереть только потому, что не в силах остаться в своем теле.
      Ещё одна вмазка в шесть утра. На сей раз – есть контакт. Как я потом узнал, это был не демерол. Я даже смог схавать маленький гренок и выпить немного кофе. Днём навестила жена, сообщив, что начиная с утреннего укола мне назначили новое лекарство.
      – Я заметил разницу. Мне показалось, что утром вмазали Эмми.
      – Я звонила доктору Муру. Он мне сказал, что из всех лекарств, которыми они пытаются лечить наркоманию, этот самый потрясающий. Снимает отходняк без новой привычки. Да это и не наркотик вовсе – антигистамин. Тефорин, насколько я его поняла.
      – Тогда получается, отходняк – это что-то типа аллергии.
      – Доктор Мур больше ничего не сказал.
      Врач, рекомендовавший этот способ лечения, был нанят адвокатом. Он, как я уже упоминал, не был связан с клиникой и не имел отношения к славной когорте психиаторов. За два дня я перешел на полноценное питание. Антигистамин держит от трех до пяти часов, а потом болезненное состояние возвращается. Ощущения при уколе сходны с джанком.
      Когда я уже был на ногах, пришёл побеседовать психиатр. Очень высокий, длинные ноги, тяжелое тело, по форме напоминавшее грушу узким концом вверх. Говорил улыбаясь, голос плаксивый… Не то чтобы женоподобный, но просто в нём не было ничего из того, что делает мужчину мужчиной. Звали его доктор Фредрикс – главный психиатр клиники.
      Он задал мне вопрос, который считается у них хрестоматийным.
      – Почему вы чувствуете необходимость потреблять наркотики, мистер Ли?
      Услышав такое, можешь быть уверен – человек, задавший подобный вопрос, понятия не имеет о джанке.
      – Он нужен мне, чтобы утром подняться с постели, побриться и позавтракать.
      – Я имею в виду физически.
      Я пожал плечами. Что ж, не надо тянуть с ним волынку, пусть ставит свой диагноз и убирается ко всем чертям.
      – Это хорошая встряска.
      (Никакая это не «хорошая встряска», способ стимулирования и т.д. Суть отношений джанка с потребителем сводится к формированию привычки. Никто не понимает до первой ломки, что такое джанк).
      Доктор довольно кивнул… Готово – «Психопатическая личность». О, поднялся… Внезапно его лицо расплылось в улыбке невыразимого понимания, дабы растопить мое настороженно-сдержанное отношение. Завершился этот процесс безумно-похотливым взглядом. Чуть наклонился вперед, поднеся свою улыбку поближе… Лицом к Улыбке…
      – Ваша половая жизнь в норме? У вас с женой нормальные отношения?
      – О, да – сказал я. – Когда не торчу.
      Он отшатнулся. Ответ ему явно не понравился.
      – Хорошо, я вас ещё увижу.
      Покраснел, видимо от смущения и неуклюже рванулся к двери. Как только он появился, я сразу принял его за шарлатана. На самом деле, этот парень гнал обычную самоуверенную фигню. Хотя, я ожидал более конкретного и вдумчивого подхода.
      Моей жене врач сказал, что прогнозы весьма неутешительны. Мое отношение к джанку характеризовано как «ну и что?». А так как физические определяющие моего состояния остаются в силе, то следует ожидать рецидива. Он не сможет помочь мне, пока я не соглашусь с ним сотрудничать. Если достигнем взаимопонимания, он, с большой долей вероятности, готов за восемь дней разобрать на архетипы и вновь воссоздать всю мою психику.

* * *

      Другие пациенты являли собой довольно унылую дубовую публику. Ни одного джанки. Единственным человеком в палате, просекавшим фишку был алкоголик, притащившийся сюда со сломанной челюстью и прочими увечьями физиономии. Рассказал, что во всех государственных клиниках получил «от ворот поворот». В Благотворительной ему сказали: «Проваливай, а то ты нам весь пол кровищей зальешь». Вот он и оказался в этой клинике, где неоднократно бывал, и где знали, что он в состоянии уплатить.
      Остальные были затюканной, безмазовой массой людей. Тип, обожаемый психиаторами. Доктор Фредрикс мог вдохновляться таким материалом для своих штамповок. Был там один худой, бледный маленький человечек с бескровной, почти прозрачной плотью, походивший на холодную обессиленную ящерицу. Он без конца жаловался на пошаливавшие нервишки и большую часть времени бродил взад и вперед по коридорам, повторяя: «Боже, боже мой, я даже не чувствую себя человеком». Сила воли, необходимая для элементарного умения держать себя в руках, у него напрочь отсутствовала, и организм постоянно находился на грани распада на составные части.
      Среди больных преобладали старики, глядевшие на тебя озадаченным, тупо возмущенным взглядом издыхающей коровы. Некоторые вообще не вылезали из своих комнат. Одному юному шизофренику связали спереди руки бинтом, чтобы не приставал к окружающим. Депрессивное место, депрессивные люди.
      Уколы оказывали на меня всё меньшее действие и через восемь дней я стал на них забивать. Когда смог провести без уколов сутки, решил, что пора убираться отсюда. Моя жена отправилась к доктору Фредриксу и отловила его в коридоре. Он сказал, что мне следует побыть здесь ещё дней пять.
      – Он ведь не знает, уколы с сегодняшнего дня прекращаются.
      – Да он уже сутки без них обходится, – заверила его жена.
      Врач густо покраснел. Когда он обрел дар речи, то ринулся в атаку.
      – Так или иначе у него может развиться синдром отмены!
      – Да не похоже, после десяти-то дней… Разве бывает такое?
      – Бывает, бывает, – заявил врач и ретировался, прежде чем жена успела что-либо возразить.
      – Да и хуй с ним, – сказал я ей. – Нам его заверения ни к чему. Тайдж хочет приставить ко мне своего врача. Он и засвидетельствует мое состояние. Неизвестно ещё, что этот мудак наплетет в суде.
      Фредрикс был вынужден выписать меня из клиники. Из кабинета не вышел, сестра внесла туда бумаги на подпись. Естественно, в выписке было написано – «не считаясь с советом врача».

* * *

      В пять часов мы вышли из больницы и взяли такси до Канала. Там я зашел в бар, вылакал подряд четыре виски с содовой и приземлился в старую добрую датую кондицию. Я вылечился.
      Когда поднимался на крыльцо и открывал дверь, почувствовал, что вернулся из долгого небытия. Я возвратился в ту точку времени, которую покинул год назад, впервые оторвавшись с Пэтом.
      После того, как лечение завершено, несколько дней чувствуешь себя прекрасно. Можешь пить, ощущать настоящий голод и всю прелесть еды, да и похоть занимает своё законное место. Окружающий мир выглядит по-другому, четче. А потом жутко достает. Трудно одеться, подняться со стула, взять вилку. Ничего не хочется делать, куда-то идти. Даже джанка не хочешь. Страстная тяга к нему исчезла, но и взамен ничего нет. Нужно «пересидеть» это время… Или отработать, лучше всего на ферме.