Расширенное совещание в Ставке Верховного Командования закончилось десять минут назад, члены Ставки, негромко переговариваясь (а кое-кто и нервно утирая лоб платком), один за другим уже покинули кабинет, и Поскребышев, дождавшись едва заметного кивка Хозяина, бесшумно закрыл двери за идущим в арьергарде стенографистом... а он, так ни разу и не присевший за время совещания, все еще стоял у окна. Вертел в пальцах нераскуренную трубку. И смотрел на закат.
      Двое оставшихся сидеть за столом настороженно молчали. Тоже, наверное, боятся... Впрочем, этим-то бояться нечего, просто ни для кого не секрет: если онходит из угла в угол, если играет с трубкой, не раскуривая, – это оч-чень скверный признак. Значит, Хозяин, мягко говоря, не в духе и запросто могут полететь головы...
      Болезненно пунцовый, чуть приплюснутый снизу пузырь солнца повис за окном, и небо на западе было окрашено зловещим багровым светом, растекающимся по горизонту, как густая кровь... Весьма символично, не правда ли? И ни ветерка снаружи. Москва будто застыла в бессильном ужасе. Как заяц замирает в свете фар несущегося автомобиля.
      Но Москву он не отдаст. Сейчас не восемьсот двенадцатый год, а он не Александр Первый. Или отстоит сердце, душу, символ, гордость страны, или...
      Или погибнет вместе с ней. С оружием в руках. Защищая.
      Сталин резко отошел от окна, быстро и бесшумно двинулся обратно, к противоположной стене, почти всю площадь которой занимала карта Восточной Европы, освещенная кровавым закатным светом. Смотреть на карту он не мог, его уже тошнило от одного вида этих уверенных, прямых синих стрел, протянувшихся с запада на восток, и беспорядочно, суматошно, трусливо изгибающихся под их напором стрел красных. Синие теснили красные, гнали их перед собой, подминали под себя, как надвигающийся грозовой фронт теснит и подминает легкие облачка. Сдана Ельня. Противник готовится к удару на Киев. И Киев, как это ни страшно, скорее всего, придется оставить...
      А если Гитлер решит Киев не трогать, а бросить все силы прямиком на Москву? От Ельни до столицы каких-то триста километров...
      Более того: немецкие бомбардировщики уже появляются над столицей еженощно, по ночам Ставка вынуждена работать в укрытии. Уму непостижимо: враг бомбит Москву! И двадцать первого июля, в ночь первого налета, именно в ту ночь Сталин понял и осознал, до донышка души осознал, что может и проиграть. Что империя, которую он, вопреки слюнявому тявканью буржуазных мосек, уверенно держали растил без малого двадцать лет, может не устоять перед натиском бронированных полчищ. В чем-то он ошибся. Что-то недоглядел. И не у кого попросить совета, не к кому обратиться за помощью...
      «Пауки в банке», – подумал Сталин с бессильной яростью и вернулся к столу, тяжело опустился на стул напротив молчащих Берии и генерала Шапошникова. Открыл коробку «Герцеговины Флор», достал папиросу.
      Трусливые пауки в банке! Не-ет, правильно он собирается выпереть этого тупого дуболома Жукова с должности начальника Генштаба и пинком отправить куда подальше. Командовать, например, Резервным фронтом – там пусть интригует, пусть там дрова ломает. Остальных тоже, кстати, разогнать бы к чертовой матери, но... но с кем тогда работать? С Павловым? С Пуркаевым? А Молотов насквозь гражданский, а Ворошилов и Буденный – люди умные и надежные, герои... однако – герои ранешние, а война-то теперь другая. Совсем другая. Остается верный Лаврентий, преданный и честный, почти друг – но ведь и он не кадровый военный.
      Не с кем работать!
      И ведь наверняка каждый, ну почтикаждый из членов Ставки, только что покинувших кабинет, сейчас не о родине думает, не о том, как остановить фашиста, – наверняка каждый сейчас лихорадочно размышляет: «А чем недовольство Хозяина грозит лично мне? И какую выгоду лично я могу извлечь из его настроения? И почему он нас всех отпустил, а Шапошникова оставил? Да еще и этого черта в пенсне: „Лаврентий, ты тоже задержись“... И чего ждут в приемной двое в форме?.. Что задумал ты, сволочь усатая? И как это может обернуться против меня?..»
      Почему сегодня, 2 июля, после совещания он попросил остаться именно Шапошникова и именно Берию, Сталин и сам не сумел бы объяснить, но никого другого он не мог посвятить в суть предложенной ему два дня назад секретнейшей акции. Да и, признаться, не хотел посвящать.
      А вот что конкретно задумал он, сволочь усатая...
      Папироса сломалась между пальцами, табак посыпался на стол. Сталин швырнул смятый бумажный цилиндрик в пепельницу, стряхнул тыльной стороной ладони крошки на пол и в сердцах пробормотал под нос: «Шэни дада...»
      И тут же вновь стал спокойным и собранным. Снова стал Хозяином.
      – Зачем я попросил вас остаться, – сказал Сталин, нарушив затянувшееся молчание. – Хочу обсудить одно заманчивое предложение… – он вдруг повернулся к Шапошникову, вперил в него взгляд тигриных глаз: – Как думаете, Борис Михайлович, Москву врагу отдадим?
      – Сейчас – нет, – без малейшей заминки ответил Шапошников, хотя на сегодняшнем совещании вопрос об обороне столицы не возникал и, стало быть, он к вопросу не готовился. – Да Гитлер сейчас на Москву и не полезет. Гудериан измотан боями. Его зажимают с двух сторон наши Центральный фронт и великорусская группировка... Разрешите, я на карте... – приподнимаясь, сказал генерал.
      – Не надо, – перебил его Сталин, – тут долго на карте и показывали, и рассказывали, – он небрежно махнул в сторону карты Восточной Европы черенком трубки, точно стволом пистолета. – Давайте так, словами.
      Шапошников смущенно сел, кашлянул в кулак.
      – Так вот... Полагаю, противник постарается пройти сквозьЦентральный фронт, выйти на Чернигов и Конотоп, обогнуть Киевскую группу с восточного берега Днепра и ударить в тыл фронта Юго-Западного... – Трудно было генералу без карты – каждому своему слову он помогал руками. – А вот потом, к осени, но еще до распутицы, обойдя брянские леса, Гитлер по Москве может ударить... Может. Но не сейчас. Поэтому я бы предложил следующее...
      – После предложите, – снова перебил его Сталин. – Я не для того попросил вас задержаться... Лаврентий, что ты молчишь?
      Берия наклонил высокий лоб, улыбнулся примирительно:
      – А что я должен сказать, Иосиф Виссарионович? Вы нас попросили задержаться недля того, чтобы обсуждать положение на фронтах. Вот я и молчу – гадая: а для чего?
      И подумал тоскливо, глядя на друга и соратника: «А ведь Коба вымотан, до предела вымотан. Мечется, не зная, что предпринять, к кому прислушаться...»
      Совсем не так, как на парадных портретах, выглядел сейчас Сталин. Рябинки на лице словно стали глубже, заметнее, кончики усов растрепанно повисли, около уха серебрился сединой плохо выбритый кусочек кожи, даже ростом он вроде бы стал меньше... Вот только взгляд пока оставался прежним – пронзительный, острый, гипнотизирующий... Взгляд истинного Императора.
      – Верно, Лаврентий, – кивнул Сталин. – Я хочу обсудить с вами другое дело. Думаю, на данный момент более важное, чем фронт. И обсуждение это должно остаться между нами. Что бы мы ни решили – ни слова за стенами этого кабинета.
      Он вновь открыл коробку с папиросами, достал следующую. И сказал веско и неторопливо, как будто тост произносил в узком кругу друзей:
      – Я хочу обсудить возможность акции возмездияврагу. Причем возмездия прямо сейчас. Не дожидаясь того момента, когда мы соберем все наши разрозненные силы в кулак и прогоним врага.
      Шапошников и Берия, сохраняя на лицах каменное выражение, мельком переглянулись. Возмездие? Сейчас, когда враг у самых ворот?!
      Уловив замешательство, Сталин неожиданно сменил тон, сказал жестко, чеканя каждую фразу, будто гвозди заколачивал:
      – Сомневаетесь. Это понятно. Я не совсем точно выразился. Речь не идет о массированном и неожиданном контрнаступлении, или о секретном оружии, или о... ну, скажем, о ликвидации Адольфа. Нет. Все проще. Эта акция должна продемонстрировать наше явное и очевидное преимущество над фашистом. Продемонстрировать, что советский дух наш не сломлен и мы готовы не только к обороне, но и к возмездию. Именно возмездию. Поэтому я хочу обсудить такую возможность с вами... И еще с двумя товарищами, которые, собственно, эту операцию и предложили. А все вопросы и сомнения оставим на потом.
      И Председатель Госкомитета обороны с силой ткнул кнопку вызова. Дверь тут же открылась, на пороге появился Поскребышев. Сталин молча кивнул, Поскребышев повернулся к кому-то в приемной, сделал приглашающий жест рукой, и в кабинет прошли те, кто терпеливо ждал в приемной. Оба в форме.
      Берия тут же узнал обоих, хотя лично был знаком только с одним, с наркомом ВМФ, и недоуменно нахмурился. И что же, вот эти вот военно-морские люди спланировали операцию возмездия,которая – видно невооруженным глазом – целиком и полностью занимает мысли Вождя?..
      – Здравия желаю, товарищ Сталин, – сказал Кузнецов.
      И Жаворонков сказал:
      – Здравия желаю.
      Сталин поднялся навстречу вошедшим. То же, с секундной заминкой, сделали и остальные.
      – Смею надеяться, – очень серьезно сказал он, – что вы все друг с другом знакомы хотя бы заочно. Поэтому обойдемся без взаимных приветствий и уверений в совершеннейшей почтительности. Давайте сядем и сразу перейдем к делу.
      Солнце наконец скрылось за горизонтом, и кроваво-красное свечение над горизонтом померкло, стало серым. Медленно наползали сумерки. Вот-вот поступит сигнал о необходимости спуститься в укрытие. А город погружался в темноту, свято блюдя светомаскировку, и скоро завоют сирены, и лучи прожекторов зашарят по небу…

* * *

      – Товарищи, наше предложение таково, – прочистив горло, начал Кузнецов, аккуратно пристраивая по левую руку сложенную вчетверо карту. Если он и волновался, то волнения своего никак не выказывал, был собран и деловит.
      Берия едва заметно улыбнулся: Кузнецов ему положительно нравился.
      – И основано это предложение на трех, так сказать, неоспоримых фактах, – продолжал нарком ВМФ. – Первое: боевой дух в армии и на флоте практически сломлен. Мы отступаем по всем фронтам, снабжение и связь нарушены почти повсеместно, фашист прет напролом, как на маневрах. И в ближайшее время перейти в контрнаступление, думаю, нам вряд ли удастся.
      Он замолчал и посмотрел на Сталина. Глаза в глаза. В кабинете повисла нехорошая тишина.
      – Продолжайте, пожалуйста, товарищ адмирал, – произнес Сталин равнодушным голосом. Слишком равнодушным.
      – Я просто констатирую факты, – ничуть не оправдываясь, сказал нарком. И ничуть не тушуясь. – Вот факт второй: противник ужесовершает налеты на нашу столицу. Почти каждую ночь. Наши силы ПВО с атаками пока справляются, но, полагаю, излишне говорить о том, как эти налеты сказываются на умонастроении советских людей. Так что ситуация угрожающая, товарищи... И факт номер три: герр Геббельс трубит на всех углах по всей Европе, что военная авиация СССР уничтожена на корню, до последнего самолета.
      Шапошников открыл было рот, чтобы возразить, но передумал.
      – Так утверждает Геббельс, – напомнил Кузнецов. – А немецкий солдат привык верить, что ему говорят вышестоящие, так сказать, инстанции.
      – Что вы предлагаете конкретно? – нетерпеливо спросил Берия и сцепил пальцы в замок.
      Кузнецов выдержал театральную паузу и буднично ответил:
      – Бомбить Берлин.
      – Не понял?! – Шапошников подался вперед.
      – Я предлагаю, – спокойно повторил Кузнецов, – совершить ответный авиационный налет на столицу Германии. И произвести бомбометание в самом центре вражеского логова. И в самое ближайшее время.
      Вновь воцарилась тишина.
      – Эвона на что замахнулись... – Берия снял пенсне, очень тщательно протер стеклышки платком с полосками по кайме.
      Сталин хранил молчание и был неподвижен, как памятник самому себе, лишь переводил тяжелый взгляд с одного на другого.
      – С военной точки зрения операция особо важного значения не имеет, – продолжал Кузнецов. – Однако с точки зрения идеологической...
      – Это ясно, – перебил Берия, вновь водружая пенсне на нос. – И вы утверждаете, что сия акция... э-э... выполнима?
      – Разрешите...
      Кузнецов развернул карту – это оказалась карта Балтийского моря, – разложил на столе и ответил:
      – Я говорил с Алафузовым, а он профессионал крепкий, мы несколько раз все просчитали, проверили и взвесили, посоветовались со специалистами... Да, это рискованно, опасно, но... шанс на успех, безусловно, есть. И шанс немаленький... Может быть, лучше Семен Федорович обрисует положение вещей?
      Командующий ВВС ВМФ привстал, склонился над картой. От неприметной точки на карте до Берлина протянулась жирная, уверенная карандашная прямая.
      – Если стартовать с ленинградских аэродромов, то самолеты дотянут только до Либавы. Но вот тут, – Жаворонков ткнул пальцем в исходную точку на карте, – в Рижском заливе есть остров Эзель. От него до Берлина примерно девятьсот километров. И при максимальном загрузе топлива в три тысячи килограммов наши самолеты смогут долететь до Берлина и вернуться обратно... Правда, при почти пустых баках...
      – Лететь надо будет по прямой, – добавил Кузнецов, – над морем, отбомбиться и немедленно назад. Ни малейшего промедления. Пятнадцать-двадцать минут задержки, и до острова уже не дотянуть – не то что не зайти на второй круг, а садиться придется по ту сторону фронта, на территории, оккупированной противником...
      Сталин все еще молчал.
      – Черт подери, красиво! – шумно выдохнул Шапошников. – А что ПВО немцев? Вокруг Берлина зениток, как блох на барбоске...
      – Но ведь советская авиация полностью уничтожена, не правда ли? – улыбнулся Кузнецов. – Самолетов-то у нас нет ни одного... И даже вы, товарищ генерал, поначалу были удивлены нашим планом. А фрицам и в голову не придет, что русские отважились на такую наглость.
      – Лететь придется на предельной высоте, это тысяч восемь метров, – уверенно сказал Жаворонков. – Прожекторы не достанут. А если и достанут, то никто с земли не разглядит тип бомбардировщиков. И еще. Придется идти без сопровождения истребителей.
      – Почему?
      – Топлива не хватит даже на билет в один конец... Мы планируем сначала провести разведку погоды, потом разведку зенитной обороны города. И только после этого начать операцию.
      – А кстати, самолеты какого типа? – спросил Берия.
      – «ДБ-3» . Или «ДБ-3ф», – незамедлительно ответил Жаворонков. – Наиболее подходящие для такойоперации. Три звена по пять самолетов, итого пятнадцать машин. У меня есть все расчеты по исходникам...
      – После. Я знаю, что такое дальние бомбардировщики. Запас бомб?
      – Максимум семьсот пятьдесят килограммов на самолет. Но... я бы посоветовал загрузить по две двухсотпятидесятикилограммовых бомбы. Или по одной пятисотке.
      – Планируемые потери?
      Жаворонков замялся, и вместо него негромко ответил Кузнецов:
      – Лаврентий Павлович, мы планируем, что всесамолеты вернутся на остров.
      – Даже без прикрытия истребителей?
      – Так точно.
      Берия уважительно поднял брови, но Кузнецов понял этот мимический жест по-своему и сказал с нажимом, уперев взгляд в карту:
      – Я считаю: нам не нужно, чтобы летчики героически погибли за Родину. Нам нужно, чтобы летчики выполнили приказ Родины. И были готовы к дальнейшим победам.
      Сталин тем временем надорвал папиросу по спирали, аккуратно ссыпал табак в трубку, чиркнул спичкой и наконец закурил. Спросил у Кузнецова, выдохнув облачко сизого дыма:
      – Когда вы собираетесь начать операцию?
      – Как можно быстрее, товарищ Сталин. Не позднее десятого августа. Обеспечивать аэродромы на Эзеле становится все труднее, немец ведь изо всех сил к Таллину рвется... Но недели полторы на подготовку у нас определенно есть.
      – А не потому ли вы, Николай Герасимович, все это и затеяли, – ласково улыбнулся Берия, – чтобы заранее очки себе заработать? Если Балтийский флот все ж таки будет заперт немцем, товарищ Сталин вас по головке не погладит...
      – Лаврентий Павлович!..
      – Да шучу я, шучу, – отмахнулся Берия. – Должность у меня сволочная такая: в первую очередь плохое в людях подозревать. Потому что если я не буду подозревать, то грош мне цена, особливо сейчас, во время ох как далеко не мирное...
      – Хватит, а? – устало скривился Сталин и оперся руками о столешницу. Кожа на тыльной стороне ладоней была сплошь усыпана старческими веснушками. – Итак. Что думаете по этому поводу, товарищи?
      – Считаю, что такая операция сейчас просто необходима, – убежденно произнес Шапошников и азартно откинулся на спинку стула. – Бомбовый удар по Берлину – это, знаете ли... это удар Гитлеру не в бровь, а в глаз. Вся Европа с Америкой увидят, что СССР не только не сломлен, но и способен поразить хищника в самое сердце...
      – Полностью согласен, – добавил Берия. – Однако, со своей чекистской колокольни глядючи, хочу вопрос задать: кто будет заниматься подбором экипажей?
      – Товарищ Жаворонков, лично, – ответил Кузнецов.
      – Планирую набрать людей из Первого минно-торпедного полка, – сказал командующий ВВС ВМФ, – и буквально через два дня перебазировать на остров. Хотел подключить и Черноморскую авиацию, но обстановка там сейчас не слишком-то благоприятная...
      – Вам виднее, – пожал плечами Берия и сделал пометку в блокноте. – Только душевно вас прошу: перед тем как перебазировать, вы список экипажей мне перешлите, ладно? Корректировать ничего не буду, упаси бог, не мое это ведомство, а... Ну, просто так. Пусть будет. И еще. Как народный комиссар внутренних дел предлагаю считать эту операцию, ежели мы ее утвердим, совершенно секретной вплоть до завершения. Потому как если произойдет утечка и враг будет готов к торжественной встрече наших самолетов, то мы потеряем не просто машины и их экипажи... Так что наработки по обеспечению секретности и безопасности готов представить уже завтра утром.
      – Итак, я вижу, что эта идея и вам пришлась по душе, – произнес Сталин. – Мне она тоже понравилась. Поэтому... Ответственным перед Ставкой за успех назначаю товарища адмирала Кузнецова. И докладывать о результатах будете лично мне.
      – Есть, товарищ Сталин.
      – И если вопросов, уточнений, комментариев, предложений больше нет, то на этом считаю разговор законченным.
      Председатель Госкома обороны неторопливо встал (сделав знак остальным не подниматься: чай, не графья) и вновь подошел к окну. Сумерки уже сгустились, но небо на западе, там, откуда бронированным чудовищем наползал враг, было чистым, светло-голубым. Пурпурные тона исчезли совершенно – а вместе с ними исчезла и беспросветная тяжесть, давящая на сердце.
      «Мы не сдадимся, – вдруг с холодной ясностью понял Сталин. – Мы никогда не сдадимся».
      – Ставка... нет, лично я, – сказал он, не оборачиваясь, – возлагаю на этот полет очень большие надежды. И я не приказываю, я прошувас не подвести народ и Правительство. Если акция сорвется, если самолеты не долетят, а будут сбиты на подходе к цели... Это, думаю, будет равносильно нашему проигрышу в войне... Спасибо, товарищи. Все свободны.
      За его спиной заскрипели отодвигаемые стулья, зашаркали подошвы. Он не повернулся, продолжал смотреть на тускнеющий закат.
      А где-то далеко, в районе Красной Пресни, завыли сирены, предупреждая о приближении немецкой авиации.

Декабрь 1939 года

      За окном свирепствовала лютая, редкостная даже для конца декабря стужа, а внутри корпусов было не просто тепло: внутри было жарко. Котельная госпиталя кочегарила на полную катушку. И не удивительно – прежнего завхоза отправили не то строить каналы, не то рубить леса, короче, приносить пользу всему народному хозяйству. Наглядный пример много убедительнее высокопарных слов и яростной пропаганды. И теперь можно голову прозакладывать, что новый завхоз вовремя и в достаточном количестве запасет угля, отремонтирует котлы и трубы, проверит все до единой батареи... Словом, врачи и больные могли не волноваться – даже если уличная температура против сегодняшних минус тридцати шести упадет до минус сорока шести, никаких аварий не будет.
      Благодаря раскаленным батареям форточку в библиотеке можно было не закрывать. А то закроешь и задохнешься, как от боевых отравляющих веществ, – настолько плотная табачная завеса висела в помещении.
      Как-то так само по себе сложилось, что курилкой этого отделения госпиталя стала библиотечная комната. Ну а где еще можно спокойно подымить и неспешно потолковать о всякой всячине? На лестничных площадках тесно и прохладно, а все коридоры забиты койками – Финская война переполнила госпитали и больницы Ленинграда.
      Собственно, о ней, о войне, в курилке в основном и говорили. Разговор, конечно, соскакивал и на иные, сугубо гражданские темы, но неизменно возвращался к «зимней войне»... А чему тут удивляться, когда все обитатели госпиталя еще совсем недавно мерзли в снегах на Карельском перешейке, а над головой свистели финские пули.
      – ...Смотрим в бинокль на убитых белофиннов. Ну точно: у одного бутылка, никаких сомнений. Наполовину вылезла из кармана. И как достать? Не подползешь. Финны, сволочи, все простреливают. Казалось бы, амба – играй, труба, отбой. Ан нет, наш солдат без боя не сдается...
      Это в сизых папиросных облаках солировал один из затейников разговорного жанра, каковой всенепременно найдется в каждой больнице, как и в каждой роте. Мастер сыпать байку за байкой.
      – Подгоняем саперный . Бабахаем кошкой раз. Мимо. Бабахаем два. Зубья проползают рядом, цепляют белофинскую шапку с ушами и тянут на нашу сторону. Мы не особо огорчаемся, потому как первый блин, известно, завсегда комом. К тому же шапка тоже трофей, тоже в хозяйстве сгодится...

* * *

      За время, что он провалялся в госпитале, Спартак Котляревский переслушал массу подобных историй. Да и сам стравил честной компании пару-тройку схожих баек, есть такой грешок... А вообще, он не переставал удивляться и себе, и другим – вот ведь престранная человеческая натура! На войне, из которой все они только что вырвались, мало чего было веселого и забавного, с гулькин нос было веселого, прямо скажем... но вспоминают почему-то исключительно смешные эпизоды или выворачивают события так, что трагедия превращается в фарс. Впрочем, есть и такие, что не хотят ничего вспоминать. Ну так они по курилкам и не ходят – лежат себе в палатах, закрыв глаза или же уткнувши ряху в подушку.
      – А вот у нас, помню, случай был прошлым летом на маневрах под Курском... – баечную эстафету подхватил курносый связист с забинтованной головой. Но рассказать свою историю не успел.
      Распахнулась дверь, и в библиотеку вошел завотделением, военврач первого ранга Шаталов, царь и бог больничного корпуса. Оглядел внимательно собрание, сказал:
      – Ага. Вижу, товарищи больные, многие у нас тут явно перележали! Половине пора на выписку. Пора отправлять по частям за несоблюдение режима, причем всенепременно со штампом «симулянт»...
      Все это он произнес без тени улыбки. Да это и не было шуткой, это была своего рода обрядовая, то бишь пустая по сути, но обязательная к исполнению фраза. Типа «караул сдал», «караул принял» и тому подобных. Завотделением обязан был выразить неодобрение и высказать порицание – должность заставляла (хотя на самом деле военврача Шаталова подобные мелочи напрочь не волновали, когда голова кругом шла от по-настоящему серьезных проблем). Точно так же «товарищи больные» не могли не отреагировать на появление в комнате старшего и по званию, и по должности (хотя все знали, что военврач первого ранга чинопочитанию не придает ровным счетом никакого значения).
      Пациенты медленно-медленно, что твои умирающие лебедушки, потянулись к пепельнице, изображая, что собираются послушно тушить окурки, – однако никто в испуге не вскочил, не стал прятать окурки в рукава. Больной с рукой на перевязи нехотя принялся сползать с широкого подоконника, а двое игроков в шахматы неспешно стали приподниматься со стульев, не отрывая, однако, взглядов от доски.
      – Котляревский здесь? – громко спросил военврач.
      – Здесь я, – сказал Спартак.
      Плюнув на ладонь, он затушил едва начатую папиросу и сунул ее в портсигар, а портсигар упрятал в карман полосатой пижамы. Двинулся к двери.
      – Пошли, Котляревский, – выходя в коридор, военврач махнул рукой. В коридоре резко остановился, обернулся и пристально взглянул в глаза Спартаку: – Мне передавали – на выписку просишься, Котляревский. Всех, говорят, уже утомил своими челобитными. Куда торопишься?
      – Дома хочу Новый год встречать, чего тут, – угрюмо пожал плечами Спартак. – Да и что мне в госпитале-то торчать? Я – легкораненый, рана уже затянулась, нагноения нет, из процедур остались покой, пилюли и перевязка. На перевязку раз в день можно и в амбулаторию ходить, а пилюли можно пить и дома... Здесь я только койку зря занимаю.