— Что вы подразумеваете под конфликтом?
— Когда люди грызут друг другу глотки, — сказал он. — Вовсе не обязательно в буквальном смысле. Главное — враждующие непримиримы. Вы согласны с тем, что и будущее невозможно без конфликтов, спасибо и на том… Но вы упорно считаете, что все ограничится чинным ученым спором в каком-нибудь хрустальном амфитеатре. А я пытаюсь втолковать вам, что и через сто, двести лет конфликты так и не приобретут характера чисто словесной дуэли. Всегда будут какие-то действия — не грязные, не кровавые, но так или иначе ограничивающие возможность одного из противников бороться и дальше. Действия.
— Знаете, расскажите лучше о ваших творческих планах.
— Вы увиливаете.
— Потому что не могу с вами согласиться, — сказал я.
— Потому что вы из упрямых, — передразнил он мою интонацию. — Упрямец вы, Адам, — правда, имя у вас интересное. Адам Гарт. Прекрасное имя — по нему абсолютно невозможно определить вашу национальную принадлежность. Европеоид — и точка. Идеальное имя для разведчика.
— Фамилию родителей мы не выбираем, — сказал я. — А имена родители дают нам, не спрашивая нас. Итак?
— Итак… Когда-то боролись с устаревшими общественными формациями. Побороли. Боролись с ядерным оружием и регулярными армиями. Разоружились. Сейчас борются с экстремистами. Я уверен, скоро одолеют и их. На дворе — не Эдем еще, но далеко уже не клоака. А дальше? Вам не приходит в голову, что человечество без оружия и войн, обеспеченное хлебом и работой, стоит на пороге новых, неведомых конфликтов? Конфликтов благополучного человечества. Любой самый привлекательный образ жизни, любая общественная формация не вечны, что-то должно прийти им на смену, иначе — застой. Хоть с этим вы согласны?
— Ну да, — сказал я, щелчком отправив за борт окурок.
— Вот. Ну а если общество встретится с конфликтами, которых мы пока и представить себе не можем? Ну, скажем, борьба сторонников космической экспансии с домоседами. Противостояние биологической и технической цивилизаций? Сторонников изменения человеческого тела — с теми, кто считает наше тело вечной и незыблемой святыней? Непримиримая схватка? — Догарда прищурился. — Непримиримая.
Признаться, он мне надоел. Вскоре должен был показаться город, а я еще многого не продумал, не успел составить четкого плана действий — так, наметки, черновики. Впрочем, тут и не может быть четкого плана действий…
Догарда задумчиво курил — розовый, тугой, как дельфин, с лихой шкиперской бородкой. Он был фантастом. Очень известным и популярным не только на континенте. И потому умел играть словами, как черт — грешными душами. А я просто-напросто не умел дискутировать о будущем человечества и гипотетических путях его развития, моя специальность — сугубо злободневные, сиюминутные дела, ничего общего с социальной футурологией не имеющие.
— Вы мне не ответили, Адам. Я очнулся и вспомнил, что меня со вчерашнего дня зовут Адам.
— Вряд ли мы переубедим друг друга, так стоит ли тратить порох? Скажите лучше, что вам понадобилось в городе?
— Посмотреть хочу, — сказал он. — Я люблю бывать там, где есть тайна. Тем более такая тайна.
В этом мы как раз не сходимся, мог бы я сказать. Я терпеть не могу шататься по всяким таинственным местам, но именно поэтому меня то и дело туда забрасывает. Точнее, забрасывают. И ничего тут не поделать, потому что другой жизни мне не надо.
Пассажиры сгрудились у правого борта и прилипли к биноклям, хотя до города оставалось еще несколько миль. Мы долго молчали. Потом к нам подошел моряк, кивнул мне и сказал:
— Попрошу приготовиться. Скоро берег.
И ушел, сверкая золотыми нашивками. Теплоход ощутимо гасил скорость. Я поднялся и стал навешивать на себя фотоаппараты и диктофоны — реквизит, черт его дери. Догарда помог мне привести в порядок перепутавшиеся ремни.
— Надеюсь, мы встретимся в городе.
— Надеюсь, — сказал я без всякого воодушевления.
Теплоход остановился на рейде. Невысокие синие волны шлепали о борт. Матросы установили трап с перилами, пассажиры расступились, и я, навьюченный аппаратурой от лучших фирм, прошел к борту под перекрестным огнем пугливых, любопытных, восторженных взглядов. Теплым напутствием прозвучал чей-то громкий шепот:
— Пропал репортер, а жалко, симпатичный…
Я оставил это без внимания, поправил ремни и шагнул на трап — увы, это были не те ремни и не тот трап. Я был единственным пассажиром, высаживавшимся в городе (Догарда собирался прилететь туда двумя днями позже), и капитан не стал заходить в порт. Вряд ли на такой шаг его толкнули одни заботы об экономии топлива. Наверняка боялся. Слухов расплодилось несметное количество, и они были настолько нелепыми, что им верили даже умные люди. Как всегда. Реликтовый мистицизм. Стоит случиться чему-то странному, и моментально расползутся дилетантские гипотезы, в ход пойдут, как водится, пришельцы с неподвижных звезд, хулиганствующие призраки тамплиеров, шаманы малоизвестных племен и дерево-людоед из девственных джунглей Борнео. А достоверной информации нет, надежных отчетов нет, серьезных исследований нет, есть только паническое письмо отцов города во все инстанции, вплоть до Ватикана и Красного Креста. Письма, похожие на громогласный рев заблудившегося карапуза. Исключение представляет только последнее письмо — анонимное, но не паническое, скорее загадочное, однако, безусловно, написанное нормальным человеком. И еще у нас есть самоубийство одного и полное молчание другого — а это люди, в которых до недавнего времени никто не посмел бы усомниться. Их послужной список, их деловые качества… Они ничем не уступают, а в чем-то и превосходят человека, которого сейчас зовут Адам Гарт. Один из них даже был? в свое время учителем и наставником так называемого Адама Гарта…
Уверенно застучал двигатель моторки, острый нос задрался над волнами, и голубая вода вскипела белой пеной, борт теплохода остался позади. Навстречу мне летел город — белая балюстрада набережной, яркие платья и пестрые рубашки, качающиеся на привязи яхты, стеклянные здания, большая надпись «Добро пожаловать!», выведенная белой краской на парапете, разлапистые пинии, приткнувшийся в квадратной выемке ало-голубой гидропланчик. И метеориты. Вот ты и прибыл, сказал я себе, вот ты и прибыл. Адам, только твой Эдем, похоже, полон чудовищ и прочей нечисти…
С о в е р ш е н н о с е к р е т н о. С т е п е н ь А-1.
Полковник Кропачев Антон Степанович (Голем).
Профессиональный контрразведчик. Родился в 2010 г.
В 2028-2031 гг. служил в авиадесантных частях войск ООН. В 2033 г. закончил военное училище «Статорис» (факультет контрразведки). В настоящее время — следователь. Отдел кризисных ситуаций МСБ, член Коллегии МСБ. Девять национальных и пять международных орденов. Нобелевская премия мира (2039). Холост.
Моторка остановилась у широкой каменной лестницы, стукнулась бортом. Три нижних ступени лестницы были под водой, а в воде плавали апельсиновые корки, мятая пачка от сигарет и страница комикса.
Я взял чемодан и пошел вверх по лестнице. Итак, добро пожаловать. Мир входящему. Будем надеяться, что и уходящему тоже…
Поднявшись на уровень земли, я поставил чемодан и огляделся. Тут же кто-то за моей спиной спросил:
— Приезжий?
Я медленно обернулся. Передо мной стоял крупный мужчина в белом костюме и фуражке с затейливым гербом какого-то яхт-клуба. Тоном профессионального гида он спросил:
— Памятные места, достопримечательности, древности?
— Специализируетесь?
— Специализировался, — сказал он. — Экскурсионные прогулки, морские и по городу. Автобусы, моторки. Ныне — архимертвый сезон. Один трактор остался. Туристы отхлынули, и грех их за это винить…
Он посмотрел в небо, голубое, безоблачное, исчерканное во всех направлениях дымными полосами. Метеориты падали и падали, безостановочно, как на конвейере, сгорали над крышами, распадались пылающей пылью, сыпались, как зерно из распоротого мешка, и не было им числа, и не было им конца. Каждую секунду — метеорит. Может быть, чаще. Небо напоминало паучью сеть, раскинутую над городом. Правда, паучья сеть красивее.
— Время бросать камни… — сказал он. — И хоть бы один на землю упал.
— Да, впечатляет, — сказал я. — Словно небо взбесилось.
— Скажите лучше — преисподняя.
— Преисподняя вроде бы располагается в подземельях, — сказал я. А здесь — небо…
— Так как насчет достопримечательностей?
— Понимаете, я ведь приехал сюда работать. Из-за границы. «Географический еженедельник» Международный журнал, редакция в Женеве.
— Не слышал…
— Больше узкопрофессиональный, чем развлекательный и научно-популярный, — сказал я. — Мало кто знает.
— Может, это и к лучшему, что узкопрофессиональный, — сказал он. — Потому что обычные заезжие журналисты суют нос под одну рубрику с двухголовыми телятами и очевидцами приземления летающих тарелок. Правда, до вас уже был один такой — тоже с самими серьезными намерениями, узкопрофессиональный и близкий к кругам.
— И что?
— И ничего, — сказал он. — В первые дни развил бурную деятельность, а теперь просиживает штаны в моем кабаке. Вроде бы мне это только на руку — хороший клиент, бочку уже выпил, наверное. А с другой стороны, обидно — очень уж деловым показался сначала, а теперь забыл и о делах, и о своем Стокгольме (услышав про Стокгольм, я навострил уши). Когда только с него отчет потребуют? Или в ваших международных журналах такое поведение в порядке вещей?
— Да нет, — сказал я. — Он что, тоже из международного?
— Да. Какая-то «Панорама». Лео Некер. Не слыхали?
— Нет. А вашим любезным предложением насчет достопримечательностей, быть может, и воспользуюсь. Где вас найти?
— Бар «Волшебный колодец», — сказал он. — После пяти всегда открыто. Милости просим. Меня зовут Жером Пентанер.
— Адам Гарт. Он кивнул мне и вразвалочку пошел вдоль парапета.
Я увидел условленную скамейку, сел, достал из кармана магнитофон и вставил первую попавшуюся кассету Наконец-то появился мой человек.
— Здравствуйте, — сказал он. — Я Зипперлейн.
— Присаживайтесь, — сказал я после обмена ритуальными словесами пароля. — Антон Кропачев.
— Тот самый?
— Тот самый.
Он сел, тихонько покряхтывая по-стариковски. Ему было под шестьдесят, седой, худощавый, похожий на коршуна. Несмотря на теплую погоду, он напялил синий плащ и застегнул его на все пуговицы. Некоторые на него оглядывались.
— Вам не жарко?
— Представьте, нет. Почему-то все время зябну. Может быть, это от нервов, как вы думаете? (Я пожал плечами.) Черт его знает… Опоздал вот, что совершенно недопустимо. Пойдемте, машина у меня за углом. Мы сняли для вас номер. Собственно, можно было и не заказывать, половина отелей пустует, да уж положено так… Что вам еще нужно? Машина?
— Пока что нет. Я хочу сначала осмотреться сам, чтобы не зависеть от чьих-то суждений и мнений, которые наверняка ошибочны — ведь никто ничего не знает точно. И номер в гостинице меня, откровенно говоря, не устраивает. Нельзя ли поселить меня под благовидным предлогом в частном доме, где есть… как вы их зовете?
— Ретцелькинды, — сказал он. — По аналогии с вундеркиндами. Ретцелькинд — загадочный ребенок. Кажется, термин неточный, на немецкий переведено плохо, да так уж привилось…
— Странный термин.
— Потому что вы слышите его впервые.
— Вы правы, — сказал я. — Итак? Между прочим, вас должны были предупредить о возможном варианте «частный дом».
Он думал, глядя перед собой. Над крышами безостановочно вспыхивали метеориты, и это производило впечатление, а в первые минуты даже ошеломляло.
— Есть вариант, — сказал Зипперлейн. — Подруга моей племянницы, очень милая и понимающая женщина. Сын шести лет, муж погиб.
— Прекрасно, — сказал я. — Теперь объясните мне, бога ради, что происходит с Некером? Почему о том, что он пьянствует, и, судя по всему, беспробудно, я узнаю от первого встречного? И, между прочим, мне очень не понравилось, что я узнал о нем от первого встречного, — что-то я не верю в такие случайности…
— Да? А от кого? Я сказал.
— Ну, это вы зря, Пентанер — человек приличный. Просто работа у него такая — встречать приезжающих. Вот вам и случайность. А что до Некера… Откуда мы знаем, игра это или он действительно бросил дела и пьянствует? Я не могу поверить…
— Резонно, — сказал я. — Простите. Я знаю Некера четырнадцать лет и потому не могу поверить… Правда, я о Лонере помню. Зипперлейн, у вас есть дети?
— Моим уже за тридцать.
— Наверное, следовало спросить о внуках…
— Один внук пяти лет.
— И?
— Да, — сказал он. — Ретцелькинд.
— И что вы обо всем этом думаете?
— Я боюсь. Бояться вроде бы стыдно, но я боюсь.
— Понимаю.
— Ничего вы не понимаете, — сказал он. — Извините, полковник, но чтобы понять нас, нужно побывать в нашей шкуре. У меня почти тридцатилетний стаж, четыре ордена и четыре раны, но сейчас я боюсь — до боли, до дрожи. Вы представляете, что это такое — жить в городе, который вот уже третий месяц бомбардируют, кажется, все метеориты Солнечной системы. А ночью — северные сияния, миражи. Да-да, даже миражи ночью бывают… И еще многое. Любое из этих явлений природы имеет свое материалистическое, научное объяснение, но ни один ученый не может объяснить, почему все это сплелось в тугой узел именно здесь. А ведь метеориты и прочие оптические явления — лишь верхушка айсберга, безобидные декорации сцены, где разыгрываются кошмары… Да, мы боимся.
— Вы можете кратко объяснить, что происходит с детьми?
— У вас у самого есть дети?
— Нет.
— Плохо, — сказал он. — Будь у вас дети, вы быстрее поняли бы. Дело в том, что наши дети, я имею в виду ретцелькиндов, словно бы и не дети. Вот вам и квинтэссенция. Словно бы они и не дети.
— Преждевременная взрослость? Вундеркинды?
— Да нет же, — досадливо поморщился Зипперлейн. — Вот видите, вы не поняли. Вундеркинды — это совсем другое. Пятилетние поэты, шестилетние математики, семилетние авторы поправок к теории относительности вписаны в наш обычный мир, вписаны в человечество, если можно так выразиться. Ретцелькинды — другие. Словно бы среди нас живут марсиане — со своими идеями, со своей системой ценностей и стремлениями, о которых мы ничегошеньки не знаем и не можем узнать, потому что они с нами об этом не говорят! Ну не могу я объяснить! Речь идет о явлении, для которого нет терминов, потому что ничего подобного прежде не случалось. Вы только поймите меня правильно…
— Понимаю, — сказал я. — Пойдемте.
Зипперлейновская малолитражка была старомодная, опрятная и подтянутая, как старый заслуженный боцман перед адмиральским строем. Мы уселись.
— Что мне сказать Анне? — спросил Зипперлейн.
— Моя будущая хозяйка?
— Да.
— А вы чистую правду говорите, — сказал я. — Приехал человек из столицы, хочет разобраться в ситуации.
— Что делать с Некером?
— Ничего, — сказал я. — Мы с вами оба ниже его по званию, его полномочий никто не отменял. Пока мы не убедимся, что дело неладно…
— Вы не допускаете, что он мог докопаться до сути?
— Еще как, — сказал я. — Это — Некер. Это — сам Роланд. Вполне возможно, что в вашем городе есть и другие люди, докопавшиеся до сути. Вопрос первый: если они есть, почему они молчат? Вопрос второй: почему Некер, если ему удалось докопаться до сути, ударился в загул?
— Может быть, на него так подействовала истина.
— Стоп, комиссар, — сказал я. — Я не знаю истины, способной выбить из колеи Лео Некера. Нет таких истин, не было и не будет. Если бы вы знали его так, как знаю я, подобные мысли автоматически показались бы вам галиматьей и ересью низшего пошиба. Это один из моих учителей, это один из тех, кто являет собой легенду Конторы, мифологию внутреннего употребления…
— Вам виднее, — сказал он. — Я всего лишь полицейский. Однако при столкновении с чем-то качественно новым прежние критерии могут оказаться устаревшими…
— Как знать, как знать, — отделался я универсальной репликой. Зипперлейн неожиданно затормозил, и я едва не вмазался носом в стекло.
— Совсем забыл, — он виновато почесал затылок. — Дальше — только для пешеходов. Можно в объезд. Или пройдемся? Всего три квартала.
— Давайте пройдемся, — сказал я. — Как два перипатетика.
Я взял чемодан, Зипперлейн запер машину, и мы тронулись. Голуби, разгуливавшие по мостовой, недовольно расступились перед нашими ботинками. Настроение у меня портилось. Когда впереди показался броневик, оно упало едва ли не до абсолютного нуля.
Видимо, запрет автомобильного движения на броневик не распространялся. Он стоял у кромки тротуара, высокий, зеленый, на толстых рубчатых колесах, чистенький, словно только что вышедший из ворот завода. На броне у башенки сидел сержант и что-то лениво бубнил в микрофон, двое солдат в лазоревых касках стояли у колес, держа свои автоматы, как палки, и откровенно скучали. Здоровенные такие румяные блондины, от них за версту несло фиордами, набережной Лангелиние, Андерсеном и троллями. Мимо, обогнав нас с Зипперлейном, прошла девушка в коротком желтом платьице, и потомки Эйрика Рыже синхронно повернули головы ей вслед.
Мы миновали броневик, и я увидел их четвертого, лейтенанта, он стоял вполоборота к нам, смотрел на противоположную сторону улицы, и его расслабленная фигура была исполнена той же безнадежной скуки. Я взглянул на него пристальнее и тут же отвел глаза. Хорошо, что Зипперлейн заслонил меня.
С о в е р ш е н н о с е к р е т н о. С т е п е н ь А-1.
Полковник Конрад Чавдар. Родился в 2008 г.
В 2026-2029 гг. служил в авиадесантных частях войск ООН. В 2031-м закончил военное училище «Статорис» (факультет общевойскового командования). В настоящее время — командир полка специального назначения «Маугли». Четыре международных и три национальных ордена. Женат. Сын.
Теперь прибавились дополнительные загадки. Конрад, я знаю, скромный человек, но не настолько, чтобы на операции переодеваться в форму обычной бронепехоты с погонами младшего по званию. Следовательно… Следовательно; экипаж этого броневика весьма квалифицированно валяет ваньку, изображая скучающих новобранцев. А на самом деле это — полк «Маугли», профессионалы, элитная ударная группа по борьбе с терроризмом. От страха их сюда послали, что ли? Совет Безопасности напуган здешними чудесами, и потому… Или назревает что-то серьезное?
— В городе все спокойно? — спросил я. — Нет, я не о ретцелькиндах. В других отношениях.
— Кажется, спокойно.
Черт бы тебя побрал, выругался я про себя, ты что, не помнишь, какие люди сворачивали себе шею из-за того, что лишний раз произнесли или подумали слово «кажется», очень уж положились на его обманчивую гибкость?
— Как вы носите пистолет, Зипперлейн?
— Как большинство — в «петле». Но чаще не ношу. Я уже пожилой человек…
— А вы, часом, не фаталист?
— А вы?
— Когда как, — сказал я чистую правду.
— Этот город способен сделать вас фаталистом.
— Ну да, — сказал я. — За день выпадает уйма, метеоритов, и ни один еще не упал кому-нибудь на голову. Это убеждает.
— Вы злитесь?
— Честное слово, не на вас, — сказал я. — Вы же умный человек, комиссар. Я немножко злюсь на людей, которые далеко отсюда. Ради чистоты эксперимента меня сунули сюда, абсолютно не проинформировав. Я все понимаю, метод «контрольный след» сплошь и рядом дает неплохие результаты, но могу я выругаться хотя бы мысленно?
— Да… — сказал он. — Что я еще могу для вас сделать?
— Оставьте на почтамте свой адрес. Вот, пожалуй, и все. Разве что… Вы меня не проинструктируете?
— Инструктаж уместится в одной фразе, — сказал он. — Ничему не удивляйтесь. Если станете удивляться, можете наделать глупостей. Что бы с вами ни случилось, помните одно — это не галлюцинации, вы абсолютно здоровы.
— Прекрасный инструктаж. Едва ли не лучший из всех, какие я за свою службу получал… Нет, серьезно.
— Вот именно. Ничему не удивляйтесь. Возможно все, что угодно. Но это не опасно для жизни и здоровья. По крайней мере не было прецедентов… Все, мы пришли.
Посреди большого сада стоял красный кирпичный домик под черепичной крышей.
— Зипперлейн, вы волшебник, — сказал я. — Жилище Белоснежки. Идиллия и благодать. Хочется ходить по траве босиком и верить, что на свете существуют свободное время и нормированный рабочий день…
Хозяйка вышла нам навстречу, когда мы подошли к крыльцу. Жаль, что я не Дон-Жуан. Ей было лет двадцать шесть — двадцать восемь. Светлые волосы, серые глаза. Голубое платье ей очень шло.
Зипперлейн отозвал ее в сторонку, вполголоса изложил дело, и хозяйка охотно согласилась меня приютить — с большим энтузиазмом, как мне показалось. Потом Зипперлейн откланялся, а я остался. Стоял на нижней ступеньке крыльца, хозяйка, которую звали Анной, — на верхней. Оба обдумывали, с чего начать разговор.
— Показать вам комнату? — спросила она наконец.
— Если вас не затруднит.
Комната мне понравилась, как и дом. Я поставил в угол чемодан и посмотрел на Анну. Она мучительно искала слова.
— Так, — сказал я. — Все никак не можете решить, как со мной держаться, верно?
— Верно, — ответила она с бледной улыбкой. — Вы из того же ведомства, что и Зипперлейн, или серьезнее?
— Серьезнее.
— Судя по возрасту, капитан или майор?
— Полковник.
— О, даже так… Понимаете, Адам, лично я была далека от таких дел, но есть обстоятельство… Хотя вы, наверное, никакой не Адам…
— Разумеется. Но какой-то отрезок времени мне предстоит быть Адамом Гартом, так что так и зовите. И помните, что я чертовски любознателен — не по складу характера, а по профессии мне все нужно знать и всюду совать нос. Можно, я буду иногда задавать вопросы?
— Можно.
— Я вам не помешал своим вторжением? Ну, скажем: устоявшиеся привычки, личная жизнь? Только откровенно.
— Может быть, так даже лучше, — тихо сказала красивая женщина Анна, не поднимая глаз, и мне не понравились надрывные нотки ее голоса. — Вы будете часто уходить из дома?
— Наверное.
— Вечерами тоже?
— Скорее всего. Вам нужно, чтобы вечерами меня здесь, не было?
— Наоборот. Я… Вчера… Зипперлейн пожилой человек, полицейский с большим стажем, у него есть оружие, так что вечера его не пугают, и он бы меня не понял… А может, и понял бы…
— Вы, главное, не волнуйтесь, — я осторожно взял ее тонкие теплые пальцы, она заглянула мне в глаза, и этот взгляд не понравился еще больше — я понял, что только огромным усилием воли она удерживается от того, чтобы не броситься мне на шею, прижаться и зарыдать в голос. Плевать, что она видит меня впервые, — ей необходимо выплакаться первому встречному. Интересные дела, надо же довести человека до такого состояния…
— Так, — сказал я. — Вы хотите сказать, что вечерами здесь полезно иметь при себе оружие?
— Нет, вы не поняли, — она поколебалась, потом решительно закончила:
— Мне страшно сидеть дома вечерами. Одной.
— Почему одной? У вас же есть сын.
— Мы сами не знаем, есть ли у нас дети…
— Ах, вот как, — сказал я, чтобы только не молчать.
— Не подумайте, ради бога, что я сошла с ума. Потом вы поймете, вы очень быстро все поймете…
Хочется верить, подумал я. Пожалуй, сейчас ее вполне можно принять за истеричку, страдающую манией преследования. Но в этом городе с его головоломками нужно забыть привычные штампы. Над ее страхами как-то не хочется смеяться — не испугаться бы чего-нибудь самому, ведь даже с самыми бесстрашными здесь происходят пугающие метаморфозы. Я читал донесения Лонера и не мог поверить, что их написал Звездочет. А потом он вдобавок… Я слушал, что говорят о Некере, и не мог поверить, что это о Роланде говорят…
— Вы считаете, что я не в себе? — спросила она напрямик, не отнимая руки.
— Ну что вы. Вы очень красивая, очень милая, вы мне кажетесь абсолютно нормальной, только сильно напуганной, — я смотрел ей в глаза, старался говорить убедительнее. — Успокойтесь, ради бога. У вас теперь полковник в доме, сам кого хочешь напугает, так что ему ваши страхи? Он и с ними разделается. Знаете, мне дали хороший совет, и я намерен ему следовать — ничему не удивляться. Поможет, как думаете?
— Не знаю… Вы тактичный человек.
— Иногда, вне службы.
— Вы даже не спросили, чего я боюсь.
— Потому что я, кажется, догадываюсь _к_о_г_о_…
— Вот видите. Страшно, да?
— Возможно…
— У вас есть дети?
— Господи, откуда…
— Тогда вы не поймете.
— Я могу понять, что это страшно. Насколько это страшно, я пока понять не могу… Она отняла руку:
— Я пойду. Вы хотите есть?
— Честно говоря, не отказался бы.
— Я накрою стол на веранде. Приходите минут через десять.
Она вышла, тихо притворив за собой дверь. Я расстегнул чемодан и стал устраиваться. Достал пистолет из футляра, имитирующего толстую книгу с завлекательным названием «Фонетические особенности южнотохарских наречий», и задумался: нужен он или пока что нет? Остановился на компромиссе — вставил обойму и засунул пистолет под подушку. В соответствии с традициями жанра. Потом в соответствии с традициями собственных привычек закурил, включил телевизор и сел в кресло.
Сквозь клубы дыма неслись конники в треуголках. Взблескивали палаши, падали под копыта знамена, палили пушки. Одни побеждали, другие деморализованно драпали, и их рубили. Кто кого — абсолютно непонятно.
Итак? Строго говоря, любая операция может считаться начавшейся только тогда, когда ты начинаешь думать над собранной информацией. А информации у меня и нет. Появление Чавдара и его переряженных в обычную пехоту ювелиров можно объяснить просто — в городе есть некоторое количество элементов, которых нужно обезвредить. Очередная банда.
С ретцелькиндами — полный туман. Сакраментальная проблема «отцов и детей», судя по всему, выступает в качественно новом обличье. Детей просто боятся. Анна боится вечерами оставаться в обществе собственного сына. Чего-то боится Зипперлейн, комиссар полиции с тридцатилетним стажем. А чего следует бояться мне? Наверняка есть что-то, чего мне следует бояться…
Так ничего и не придумав, я вышел на веранду. Анна сидела за столиком, накрытым для вечернего чая, а в глубине сада, возле клумбы с пионами, возился светловолосый мальчишка лет шести. Я охотно поговорил бы с ним, но не знал, с чего начать, — у меня не было никакого опыта общения с детьми, я понятия не имел, как подступать к этим маленьким человечкам. Между прочим, эти самые детки, детишки, херувимчики розовощекие сумели каким-то образом напугать Лонера — до сумасшествия и самоубийства…
Я сел. Анна налила мне кофе в пузатенькую чашку и пододвинула печенье.
— Вам понравился наш город? Чтоб ему провалиться, подумал я и сказал:
— Красивый город. И сад у вас красивый. Сами ухаживаете?
— Сама. Вы любите цветы?
— Как сказать… — пожал я плечами.
Наверное, все-таки не люблю. Не за что. С цветами я, как правило, сталкиваюсь, когда их в виде венков и букетов кладут на могилы. Возлагают. В жизни таких, как я, цветам отведена строго определенная роль. За что же их, спрашивается, любить, если они всегда — знак утраты и скорби?
— Хотите еще печенья? — спросила Анна, когда разговор о цветах безнадежно забуксовал.
— Хочу, — сказал я, обернулся и перехватил ее взгляд — беззвучный вопль.
Обернулся туда и сам едва не закричал. Мальчишка стоял у дерева метрах в десяти от веранды, и к нему ползла змея, голубой кронтан, ядовитая тварь была уже на дорожке, на желтом песке, в метре от ребенка, а он не двигался, хотя прекрасно видел ее и мог убежать. Голубая тугая лента медленно и бесшумно струилась, раздвигая тоненькие стебельки пионов, мой пистолет остался в комнате, ребенок застыл, Анна застыла, застыл весь мир…
Я метнул пику для льда, каким-то чудом оказавшуюся на столе. Перемахнул через перила, в два прыжка достиг дорожки, и голова приколотой к земле змеи хрустнула под моим каблуком.
— Что же ты, малыш… — Я наклонился к нему, хотел что-то сказать, но натолкнулся на его взгляд, как на стеклянную стену, как выстрел.
Зипперлейн был прав. Они другие, и словами этого не выразить. Мне положено разбираться в любых чувствах, которые могут выражать глаза человека, но сейчас я не мог перевести свои ощущения в слова.
Можно сказать, что он смотрел презрительно. Или свысока. Или равнодушно, как на досадную помеху. Или злобно. Или сожалея о том, что я сделал. Каждое из этих слов имело свой смысл и было бы уместно при других обстоятельствах, но здесь все слова, вместе взятые и в отдельности, не стоили ничего. Они не годились для описания его взгляда. Всего моего опыта хватало только на то, чтобы понять: я сделал что-то абсолютно ненужное, и маленький человечек отметает меня, не собирается разговаривать, что-то объяснять. Что он другой. Что между нами — стена.
Я оглянулся — Анна стояла на прежнем месте, она даже не смотрела в нашу сторону. Она его боялась и не могла найти с ним общего языка, но вряд ли от этих невзгод она стала столь бессердечной, что не сказала ни слова, не подошла к сыну, только что избежавшему укуса ядовитой змеи. Стало быть, она с самого начала знала, что никакой опасности нет…
Мальчишка прошел мимо меня, как мимо пустого места, присел на корточки над неподвижной змеей. Я отвернулся, чувствуя себя лишним, бессильным, напрочь опозорившимся. И тихонечко побрел обратно на веранду. Анна убирала со стола.
— Вам не нужно было этого делать… — тихо сказала она.
— Ну откуда я знал? — так же тихо ответил я. — Значит, и это…
— И это тоже.
— Анна, можно мне посмотреть его комнату?
Ей очень хотелось послать меня ко всем чертям, но она понимала, что не во мне дело.
— Господи, делайте что угодно… Там, направо.
Я проскользнул в дом. Конечно, вот эта дверь, разрисованная забавными зверюшками и героями мультфильмов. Детская изумила меня спартанской простотой. Маленькая кровать, желтый шкафчик, низенький столик — и больше ничего. Никаких книг, никаких игрушек. На столе рассыпаны цветные карандаши, лежат несколько листов белой бумаги. На одном — рисунок.
Ничего похожего на неуверенную детскую мазню. Четкими штрихами изображено что-то непонятное, не имеющее смысла — для меня, но не для художника. Полное впечатление осмысленного завершенного рисунка. Дом? Возможно. Несколько домов, нарисованных один поверх другого — в разных ракурсах, с разных точек зрения.
Я поворачивал рисунок так и этак. Да, дом, как-то уродливо распластанный в одной плоскости, деформированный. В живописи я профан, но, сдается мне, нечто подобное я видел у нынешних полисенсуалистов — луг, каким видит его жаба. Галактика, какой ее видит несущийся со сверхсветовой скоростью пьяный андромедянин…
Оглядываясь на дверь и ежась от стыда, я аккуратно сложил рисунок вчетверо и спрятал в бумажник. Прекрасное начало, первое вещественное доказательство — украденный из комнаты шестилетнего пацана рисунок.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
