Только человек непосвященный, штатский и мирный, никогда в жизни не охотившийся профессионально на себе подобных хомо сапиенсов, может подумать, что устроившийся в засаде помянутый профессионал предается размышлениям о войне, будущей резне и тому подобных суровых вещах.
      Обычно бывает как раз наоборот. Когда ожидание затягивается, когда ничего не происходит и мозги поневоле остаются свободными и праздными, в голову обычно лезет всякая посторонняя чушь, о которой потом и вспомнить стыдно. Самая разнообразная, насквозь посторонняя чушь.
      Вот и теперь было в точности так же. Когда впереди, в мутноватом утреннем свете, проникавшем на не столь уж большую глубину, впереди, в сине-зеленоватом сумраке недалекого горизонта показались несколько целеустремленно плывущих теней, не имевших никакого отношения к неразумной морской фауне, Мазур по инерции успел подумать, что долгожданные незваные гости, которых его группа поджидала битых двое суток, поступают вопреки заветам Винни-Пуха. А точнее говоря, это Винни-Пух ошибался, когда безапелляционно распевал во всю свою плюшевую глотку: «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро…»
      Мудро это далеко не всегда. Для подводного пловца-диверсанта нет лучшего времени для потаенного визита в гости, чем ночь. А эти четверо вздумали отчего-то нагрянуть на рассвете. Весьма неосмотрительно с их стороны. Ну, предположим, они не сами так решили, им определенно приказали и назначили время, но все равно получилось глупо.
      А потом, понятно, думать о посторонних глупостях вроде плюшевого медведя и его песенок стало решительно некогда…
      Потому что быстро приближавшиеся бесшумные тени на глазах превратились в четкие силуэты, как две капли воды похожие на тех, кто терпеливо ждал в засаде, замаскировавшись не хуже неразумных морских хищников; обтянутые гидрокостюмами тела, двойные баллоны, выгнутые гофрированные шланги, широкие ласты. Как и над засадой, над плывущими не поднималось ни единого пузырька отработанного воздуха – аппараты замкнутого цикла, конечно, крайне удобная придумка для тех, кто ходит в гости незваным и стремится остаться под водой незамеченным.
      Это были те самые гости, что хуже татарина. Впрочем, те, что в засаде, были не лучше, столь же зубастые. Просто на сей раз расклад лег так, что именно им выпало стать овчарками при стаде, а не крадущимися волками, хотя частенько случалось и наоборот. Все зависело от задачи на данный конкретный момент.
      Двое без малейших усилий буксировали объемистый продолговатый предмет, крайне напоминавший прозаическую отечественную цистерну с пивом или квасом, только вдвое поменьше в диаметре и далеко не такой безобидный. Трое их прикрывали классической «коробочкой» – два хреновых ихтиандра по бокам, один сверху. Количество и описание совпадали полностью, в сочетании с немалым жизненным опытом позволяя внести полную ясность: никаких роковых совпадений и трагических ошибок, никакие это не мирные подводные туристы, последователи Кусто, а самые что ни на есть доподлинные и злокозненные подводные диверсанты, трудолюбиво волокущие очередную взрывчатую гнусь прямиком к акватории порта, где они уже успели отметиться дважды – и в военно-морской его части, и в цивильной.
      Те самые, долгожданные, которых следовало отучить сюда лезть раз и навсегда самыми решительными методами.
      Как и подобает орлу-командиру, Мазур взмыл над дном первым, подавая условленный сигнал, и его ребята, числом пятеро, не более чем с секундным отставанием воспарили над камнями и колыхавшимися рощицами водорослей, над ползавшими по дну морскими звездами и кораллами. Пестрые рыбьи стайки молниеносно брызнули во все стороны, справедливо заключив, что тут вот-вот возникнут нешуточные жизненные сложности, от которых лучше держаться подальше. Вокруг во мгновение ока стало пусто.
      Незваные гости были застигнуты врасплох, но ничуть не испуганы – не те мальчики. Плывший впереди и слева с похвальной быстротой сделал пару сильных гребков, встав в воде почти вертикально, сорвал с пояса толстую короткую трубу с выгнутой револьверной рукояткой.
      Мазур уже сталкивался с этими штуками, подводными иглострелами – и обошел по короткой дуге намеченного,нож был уже в руке, тренированное тело знало свой маневр заранее. Недлинное, хищно выгнутое лезвие тускло сверкнуло в отточенном выпаде – и безобидно вроде бы коснулось черной головы пониже уха. Черная резина моментально разошлась под заточенным до бритвенной остроты металлом, и тут же голова пловца окуталась растущим облаком бурой мути. Кровь на такой глубине всегда выглядит бурой.
      Тот, кого Мазур достал, вмиг сбился с темпа и ритма, дернулся нелепой куклой, бесцельно молотя всеми четырьмя конечностями, выпустив камнем ушедший на дно иглострел, запрокидываясь, дергаясь, проваливаясь все ниже, на глубину.
      Мазур уже понимал, что хватило одного удара и правки не требуется. Словно подброшенный мощной пружиной, снизу вверх зашел под второго, проносясь мимо, успел заметить светлые глаза за прозрачным стеклом маски, полыхавшие нешуточной яростью, – и, уклоняясь в развороте, вонзил нож под ребро, повернул, выдернул, свободной рукой согнутой ладонью подбил загубник, вышибая изо рта, уклонился от облачка той же бурой мути и вышел на свободную воду, будто в чистое поле.
      Готовый обрушиться туда, где потребовалась бы помощь, окинул взглядом место действия. Нет, справились и без него. Подводный бой – скоротечный, жестокий и жуткий своим безмолвием – уже, собственно, затихал. Расползающиеся бурые облачка, нелепое дерганье черных силуэтов, в конвульсиях уходивших на дно словно под притяжением диковинного магнита… Контейнер со взрывчаткой, ставший уже совершенно бесполезным, мирно дрейфовал в сторону, уходя вправо и вверх, больше вправо, чем вверх.
      Мазур сделал решительный жест, и Викинг с Куманьком погнались за трофеем. Особой надобности в нем не имелось – все равно не отыщешь никакой маркировки, весь мир от этой штуки отопрется, – но все же взрывчатку следовало прибрать к рукам, чтобы не болталась бесхозной по акватории, где поганых сюрпризов военного плана и без нее хватало.
      Огляделся вновь, уже совсем хладнокровно, прямо-таки фотографически, копя впечатления для подробнейшего рапорта. Все до одного его ребятишки были целы и невредимы, что давало капитан-лейтенанту Мазуру право на законную гордость профессионала: впервые в жизни он выступал в роли командира группы, и первое же боевое патрулирование завершилось самым успешнейшим образом. Застигнутый врасплох противник был вмиг, как говаривали старообрядцы, записан в книгу животну под номером будущего века. А в собственных рядах не только ни единой потери (а ведь случалось и наоборот), но и ни единой раны.
      Он посмотрел вниз. Снизу, из глубины, еще поднимались размытые бурые струйки, но их становилось все меньше – тела быстро уходили туда, где человек не способен существовать даже с лучшим аквалангом, в таинственные бездны, где никто никогда не бывал, разве что с билетом в один конец.
      Не было, понятное дело, ни раскаяний, ни сожалений. Не беззащитных мирных путников на дороге резали, в конце-то концов. Те, кто только что схлопотал билеты в один конец, летел в бездну, уже подорвали в порту Эль-Бахлака два корабля, местный эсминец и чешский сухогруз (одиннадцать человеческих жертв, между прочим), и сейчас плыли к берегу, чтобы в третий раз заложить заряд. Их следовало остановить, и точка. Еще один эпизодик в долгой и бесконечной холодной войне, где никто не церемонится с противником и сам не рассчитывает ни на джентльменское обращение, ни на макулатуру вроде Женевских конвенций, в данном случае решительно непригодных, потому что правила на сей раз заключаются в отсутствии правил.
      Тянуть не следовало – кислорода в баллонах оставалось вовсе уж немного, а дело еще не кончено. Мазур резкими жестами отдал все необходимые приказы, и Викинг с Куманьком, размеренно шевеля ластами, двинулись к поверхности с трофеем, а остальные, развернувшись цепью, двинулись вслед за Мазуром в ту сторону, откуда совсем недавно появились незваные гости.
      Какими бы битыми волками те ни были, не смогли бы проплыть с тогоберега километров тридцать, на чем-то их сюда доставили, да и разведка предупреждала.
      Уголком глаза Мазур заметил неспешное движение вверху и справа, повернул голову. Уже четыре обтекаемых силуэта с высокими острыми плавниками маячили метрах в двадцати над головами боевых пловцов. Безобидные и душевные рыбки под названием «акулы». Моментально слетелись, твари, на падаль, почуяли кровь.
      Мазур плыл прежним курсом. Реальные акулы во многом отличаются повадками от тех монстров, про которых снимает фильмы растленный буржуазный Голливуд, так что особой опасности нет. Нападать не станут, уйдут на глубину вслед за более безобидной добычей, которая для морских хищников гораздо предпочтительнее, чем неспешно плывущие по своим делам двуногие, не испускающие ни крови, ни эманации страха.
      Так и вышло – акулы одна за другой, пройдя в стороне, стали опускаться вниз, на не доступные человеку уровни. А Мазур со спутниками плыли дальше.
      Субмарины он увидел минут через пять – впереди и ниже. Две остроконечные сигары длиной метров по десять, с невысокими округлыми башенками (каждая украшена спереди единственным иллюминатором, «глазом циклопа»).
      В мгновение ока Мазур прянул в сторону что твоя акула – так, чтобы какой-нибудь особо зоркий диверсант внутри железной банки не смог их группу высмотреть. Зашел с кормы.
      Винты обеих подлодок видны были отчетливо, они не вращались, замерли – но лодки как ни в чем не бывало висели над бездной, словно воздушные шарики. Мазур знал о море достаточно, чтобы моментально сообразить, в чем тут фокус.
      Температура у слоев воды разная, самый теплый – у поверхности, пониже – умеренный, еще ниже – холодный, градусов одиннадцать по Цельсию. Меж слоями есть четкая граница, холодная вода плотнее теплой. Если рассчитать балласт субмарины так, чтобы для теплого слоя она была чуточку перегружена, а для холодного чуточку недогружена, не трудно рассчитать точку, где субмарина с выключенными моторами будет лежать, как болонка на подушке.
      Судя по всему, подлодки готовил в рейс неплохой специалист. А впрочем, как же иначе, когда речь идет о серьезном подразделении военно-морского флота одной из сверхдержав – подразделении, которое скрытно забрасывает под водой диверсантов.
      Мазур смотрел на крошки-подлодки не без некоторой зависти. Это были настоящиеподлодки, «сухие», ничем не отличавшиеся от «больших». Человек точно так же пребывает внутри наглухо задраенной железной банки, и акваланг ему не нужен. Увы, на вооружении доблестного советского спецназа пока что состояли исключительно «мокрые» подводные аппараты, этакие глубинные мотоциклы, где наездник вынужден дышать воздухом из баллонов.
      Он разглядывал субмарины с добрую минуту, и винты так и не шелохнулись – ну, понятно, экипаж пока что не испытывал ни малейшей тревоги, ушедшие на задание пловцы должны вернуться не скоро, а бесшумную подводную схватку не засечь никакой самой совершенной аппаратурой. Так что время в запасе есть.
      Сделав знак своим, он решительно пошел вверх, в привычном темпе. Вокруг становилось все светлее, светлее и светлее, вот уже над головой возникла пелена подвижных, полупрозрачных, зыбких теней – поверхность воды, сиявшая под ярким солнцем мириадами искорок, едва-едва колыхавшаяся по причине полного штиля…
      Неуловимый миг перехода из одного мира в другой. В глаза ударило ослепительное аравийское солнце, и голова Мазура поднялась над поверхностью Красного моря. Он сильным рывком выскочил из воды по пояс, моментально огляделся. Примерно в миле от него, на норд-зюйде, виднелось судно, но был ли это корабль обеспечения, Мазур отсюда разглядеть не мог. С тем же успехом судно могло оказаться злокозненной «коробкой» вероятного противника, страхующей подводных диверсантов, – но в этом случае, окажись там супостат, «морские дьяволы» успели бы уйти на глубину.
      Так что Мазур, не колеблясь, сорвал с пояса пластиковый цилиндрик и, свинтив колпачок, дернул кольцо. Побыстрее отбросил шашку в сторону – из нее повалил густой оранжевый дым.
      Буквально через пять секунд над судном взлетели две зеленые ракеты, потом – белая. Все вроде бы в порядке, сигнал правильный, но Мазур и его подчиненные все равно не расслаблялись, готовые булькнуть под воду, как утюги.
      От судна к ним шустро неслась, увеличиваясь, черная точка мотобота, прыгавшего на невысоких волнах, словно мячик. Мазур опустил руку на пояс, к подводному пистолету, готовый при малейшем подозрении подать команду на экстренное погружение. Это были нейтральные воды, международные, а значит, могло произойти все, что угодно, – как оно и случалось черт-те сколько раз за последние тридцать лет в местах, где перехлестывались интересы двух сверхдержав.
      Мотобот гасил скорость, разворачиваясь к ним правым бортом. Он был уже достаточно близко, чтобы Мазур смог рассмотреть знакомые лица – и наряженных в обычные робы морских пехотинцев из приданного подразделения, и перекошенную охотничьим азартом физиономию кап-три Самарина, широко известного в узких кругах под кличкой Лаврик. Мазур раз в двадцатый мимоходом подумал, точнее констатировал факт: в один год службу начинали, в один год произведены, а этот особист хренов постоянно опережает на одну звездочку, словно невидимую дистанцию выдерживает.
      Сильные руки бесцеремонно подхватили его под микитки и перевалили через борт, словно мешок с картошкой. Вновь мгновенный переход в другой мир – точнее, мир иных ощущений. Только что Мазур парил в невесомости, как космонавт на орбите – и вмиг навалилась нешуточная тяжесть: собственный вес, баллоны, пояс со свинцовым грузом, пистолетом, ножом и прочими причиндалами. Какое-то время, пока не скинул ласты и не избавился от акваланга, казался сам себе выброшенной на берег рыбой.
      – Чем кончилось, не спрашиваю, – возбужденно сказал Лаврик. – Ребят мы уже подобрали, вместе с миной. И опять, голову прозакладывать можно, ни маркировки, ничего подобного…
      – А ты чего ждал? – устало спросил Мазур. – Жирного штампа «Ю Эс Нэви» и инвентарного номера?
      – Да ничего я не ждал. Обидно просто, что никогда никаких улик. Сигаретку дать?
      – Давай, – сказал Мазур, стягивая черные резиновые перчатки. – Ну, ни хрена не попишешь… Не те мальчики, чтобы улики оставлять. Мы их тоже сроду не оставляли.
      – Я и говорю, ты у нас молоток, – сказал Лаврик, затягиваясь нервными рывками. – Ни единой царапинки у своих и одни жмурики у противника.
      – А то, – сказал Мазур, бездумно глядя на сиявшее под аравийским солнцем море и оскалившись в усталом подобии улыбки. – Мы такие: бронепоезд пропьем, но Родину не продадим…
      Морпехи искоса поглядывали на него с профессиональным уважением, и это, как ни крути, было приятно. Мотобот на всех парах, если так можно выразиться, приближался к судну обеспечения – минному тральщику типа «Аквамарин», в своей прошлой жизни, совсем недавно, именовавшемуся «Торпедистом». В жизни нынешней, вот уже месяц, тральщик, изменивший имечко подобно профессиональному шпиону, звался «Блыскавица», что на польском наречии означало «молния». И на корме у него развевался не бело-синий флаг доблестного советского военно-морского флота, а бело-красная бандерас белым ореликом в красном щитке, возвещавшая всему миру, что судно, никаких сомнений, принадлежит польской «маринарке военней», быть может и не такой доблестной, но не в пример более гонористой, ясное дело.
      Никаких поляков, разумеется, и близко не было – просто-напросто, кропотливо доводя секретность до всех мыслимых и немыслимых пределов, могучий старший братец прикрылся вымпелом младшего собрата по Варшавскому договору, попросту поставив последнего перед фактом. Ничего удивительного или такого уж оригинального – подобное уже не раз случалось, а «вероятный противник», надо уточнить, сам давненько использовал те же приемчики, благо безропотными союзниками по всевозможным блокам тоже располагал в избытке.
      – Лодки? – жадно спросил Лаврик, подсовывая Мазуру запаянную в полиэтилен маломасштабную карту.
      – Две штуки, – сказал Мазур, отбросив минутную беззаботность. – Висят на границе слоев. Вот здесь, – ткнул он в полиэтилен кончиком протянутого карандаша. – Нам бы магнит какой-нибудь фантастический, чтоб выдернуть с глубины тепленькими.
      – Размечтался… – грустно сказал Лаврик, пялясь в карту. – Нету у нас волшебного магнита… и хрен с ним. У нас и без него кой-чего имеется.
      Мазур проследил за его взглядом, исполненным охотничьего азарта. В той стороне, примерно в миле от мнимого «поляка», виднелся длинный хищно-изящный силуэт эсминца «Маршал Ворошилов» – выступавшего, в отличие от тральщика, под своим изначальным флагом. Характерный силуэт с двумя решетчатыми башнями и вертолетом на корме.
      – Ага, – сказал Мазур, нахмурясь. – Будем, стало быть…
      – Приказ командования, – ответил Лаврик, мгновенно подобравшись и хищно щурясь. – А что, любоваться на них прикажешь?
      – Да нет, к чему? – произнес Мазур все так же медленно и серьезно. – Они пакостят, а мы на них любуйся? Ни хрена подобного… А что насчет «ястреба»?
      – Куда он денется? – досадливо поморщился Лаврик, шаря взглядом по небу, прикрывая глаза ладонью. – Во-он, поганец, кружит… Ну, и пошел он по тому же адресу..
      Мазур проследил за его взглядом. Ну да, конечно. В лазурных небесах, не обремененных ни единым облачком, высоко-высоко кружил аэроплан, в котором опытный глаз моментально опознавал американский «Орион». Ну, ничего не поделаешь: нейтральные воды, ничьи небеса, имеет право, соглядатай чертов.
      Уже не обращая ни на кого внимания, Лаврик присел на корточки над стоявшей на банке рацией, вмиг напялил наушники и возбужденно затараторил что-то в микрофон – выкрикивая сплошную цифирь, один лишь раз помянув «квадрат» и дважды «сектор».
      Действие это возымело моментально – красавец «Ворошилов» не позднее чем через полминуты снялся с места и малым ходом двинулся на зюйд-ост, к той самой точке, где на водяной подушке расположились две крохотные субмарины. И очень быстро над Красным морем разнесся утробный грохот – рявкнули залпом бомбометы эсминца, оба двенадцатиствольника, и две дюжины дымных струй красиво выгнулись над морской лазурью, противолодочные снаряды в фонтанах брызг ворвались в воду. С похвальной быстротой «Ворошилов» дал второй залп, за ним – третий. Для военного человека зрелище было самое приятное – особенно если учесть, что зритель сам был частичкой той махины, что наносила удар. Бомбы рвались на глубине, взметая скопище белопенных фонтанов, вода кипела и клокотала, как, должно быть, в легендарные времена Великого Потопа, – и Мазур, к сантиментам ничуть не склонный, все же поддался на миг чему-то вроде профессионального сочувствия, представив последние минуты тех, на глубине. Вне всякого сомнения, для техи в самом деле настали последние минуты. Пережить три залпа на не столь уж большой глубине, пребывая в неподвижности… Нет, не было у них ни единого шанса. Гаснет свет, трещат переборки, лопается корпус хлипконькой, почти игрушечной субмаринки, соленая вода врывается внутрь, валя с ног, захлестывая.
      Мазур невольно передернулся – и отвернулся от белопенной кипени разрывов, по какой-то странной ассоциации напомнившей ему цветущий черемуховый сад. Что поделать, такова селяви, таковы суровые мужские игры на свежем воздухе. В конце концов, их сюда никто не звал, не дети малые, знали, на что шли…
      – Кранты, а? – спросил Лаврик, отрешенно глядя в ту сторону уже без тени азарта или торжества.
      Вопреки расхожим штампам, Лаврик, даром что особист, был не из «береговых сусликов», немало помотался по свету отнюдь не мирным туристом и частенько рисковал башкой бок о бок с Мазуром. Так что многое о жизни понимал, и мысли его наверняка шли тем же курсом.
      – Это уж точно, – сказал Мазур хмуро. – Полные и законченные кранты. Звиздец, выражаясь интеллигентно…
      Рулевой выполнил лихой разворот, и мотобот аккуратненько подошел к заслонившему для них солнце борту тральщика. Оттуда уже сбросили штормтрап, и Лаврик первым полез вверх с проворством бандерлога.
      Мазур поднялся следом столь же сноровисто, радуясь в душе, что щеголяет сейчас в гидрокостюме, который нет нужды приводить в порядок, как это обычно делаешь с мундиром перед тем, как предстать пред грозные очи начальства.
      Начальство не заставило себя ждать, встретив у самого борта. На сей раз оно предстало в облике невысокого, крепко сбитого индивидуума лет пятидесяти, со сварливой щекастой физиономией, в которой было что-то неуловимо бульдожье. На плечах у него красовались черные погоны с золотыми полосками – знаки различия польского командора, примерно соответствовавшего советскому каперангу На самом деле, как легко догадаться, это опять-таки был не гордый морской лях, а контр-адмирал Адашев – возглавлявший и руководивший, облеченный доверием и наделенный нешуточными полномочиями. Если без красивостей, именно тот, кто по военно-секретной линии возглавлял здесь подводный отпор проискам империализма и согласно уставу был для Мазура пока что царем и богом.
      Мазур видывал всяких начальников, так что мог сравнивать. Этот был не из худших, но и никак не из лучших… а впрочем, существует ли на свете такое начальство, которое человек в погонах любит искренне, трепетно и душевно? Вопрос, прямо скажем, философский…
      – Докладывайте, – буркнул Адашев, уставясь столь неприязненно, словно Мазур не далее как вчера свистнул у него золотой портсигар с бриллиантовой монограммой, продал местному старьевщику, а деньги прокутил, как последняя сволочь.
      Мазур принял подобие стойки «смирно» (именно подобие, поскольку был все же в гидрокостюме и точная уставная стойка выглядела бы чуточку нелепо), придал лицу должное выражение – смесь тупого усердия со служебным восторгом – и прилежно доложил:
      – Находясь на штатном боевом патрулировании, группа столкнулась с пятью подводными диверсантами вероятного противника. В результате боестолкновения противник уничтожен. С нашей стороны потерь нет, раненых нет. Захвачен предмет, несомненно являющийся взрывным устройством.
      Говоря без ложной скромности, этотрапорт был не из тех, каких следовало стыдиться, неплохо справились все же. Однако бульдожья физиономия адмирала так и не озарилась той самой отеческой улыбкой, что существует исключительно в воображении авторов убогих батальных романов. Он шумно выдохнул воздух, отер платком лысеющее чело и протянул почти страдальчески:
      – Капитан-лейтенант, неужели не могли доставить живым хотя бы одного? Чтобы можно было предъявитьпоганца по всем правилам…
      – Не было возможности, товарищ контр-адмирал! – прилежно выкатив глаза, рявкнул Мазур.
      – Да не орите вы так… – Контр-адмирал опасливо огляделся, словно подозревал в ком-то из окружающих шпиона. – Не забывайте о ситуации. Здесь нет никаких адмиралов.
      Мазура так и подмывало ответить, что, если уж доводить секретность до полной и законченной скрупулезности, здесь не должно быть также и капитан-лейтенантов, поскольку в польском военно-морском флоте такого звания нет. Однако он служил достаточно давно, чтобы не лезть на рожон. Он просто-напросто повторил тоном ниже:
      – Не было возможности, пан командор…
      – Возможности… – протянул контрадмирал сварливо. – Вы что, первый год служите? Могли бы и создать возможность… – И он повторил с откровенной мечтательностью: – Чтобы предъявить поганца по всем правилам… Ну ладно, чего уж теперь…
      Он неопределенно махнул рукой и отошел в сторону надстройки. Мать твою так, грустно подумал Мазур, а ведь этот, как выражался Атос, еще из лучших. Положительно, кабинетное начальство в адмиральских звездах, пусть даже умное и хваткое, все же – иная форма жизни. Что и кого он рассчитывал предъявить прогрессивной мировой общественности? Неужели всерьез полагал, что при подводном диверсанте сыщется служебное удостоверение с фотографией в военной форме, четкой печатью Пентагона и каллиграфически выписанным местом службы? Всерьез рассчитывал, что захваченный живехоньким признает себя военнослужащим США?
      Черта вам лысого. Не те ребятки шляются под водой подкладывать мины, что с нашей, что с ихнейстороны. Руку можно дать на отсечение, пленный, как стойкий оловянный солдатик, твердил бы, что никакой он не янки, а вовсе даже швед или, того почище, мальтиец без определенного места жительства и занятий, которого за смешные деньги нанял где-нибудь в Кейптауне хромой грек, говоривший с финским акцентом. Это вам не Пауэре, имевший при себе полные карманы неопровержимых улик.
      Мазур отвернулся к борту, глядя на море с той самой философской грустью, каковой любой старый служака умеет заглушать неприятный осадок, оставшийся на душе после разговора с этакимвот начальством. Ничего тут не поделаешь. Еще в воинском уставе, сочиненном Петром Великим, наличествовали безапелляционные словеса: «Никакой офицер, ни солдат не может оправдаться, хотя бы с ним от фельдмаршала и генерала непристойным образом поступлено будет, и ему от них некоторым образом оскорбление славы учинится. Ибо почтение генеральству всеконечно и весьма имеет ненарушимо быть».
      Каков слог! Каковы истины… Вообще-то, если напрячь память, можно вспомнить, что в том же уставе уточнялось: «Однако же таковому обиженному свободно есть о понесенном своем бесчестии и несправедливости его величеству, или в ином пристойном месте учтиво жалобу свою принесть, и тамо о сатисфакции и удовольствовании искать и ожидать оныя».
      По форме – все правильно. Гуманно и демократично. Однако в применении к реальной жизни означает: семь сапог собьешь, пока удастся не то что сатисфакцию найти, а просто жалобу принесть. Гораздо проще наплевать с клотика и забыть.
      – Не бери в голову, – сказал оказавшийся рядом Лаврик, словно прочитал его мысли.
      Мазур вяло отмахнулся:
      – А, ерунда… Ты мне лучше вот что скажи, как-никак, облечен ты у нас доверием и допущен к тайнам… Ведь за этими наверняка придут новые, а? Не могли же мы сегодня всехпередавить?
      Лаврик бдительно оглянулся, понизил голос:
      – Говоря по секрету, там, совсем близехонько, их еще до черта. Так что не расслабляйся.
      – Кто бы расслаблялся, – сказал Мазур досадливо. – Я, знаешь…
      Он замолчал. Сверху, с лазурных небес, обрушился невыносимый свистящий рев, ударивший прямо-таки физически по барабанным перепонкам, всколыхнувший на миг какие-то невыразимо древние страхи подсознания.
      Едва не задевая округлыми брюхами верхушки мачт, над тральщиком, от носа к корме, промелькнули две тени, снизились еще, чуть ли не скользя по морской глади. Тупорылые фюзеляжи, короткие прямые крылья, американские опознавательные знаки – Мазур, как человек знающий, моментально опознал «Эй-десятые», палубные штурмовики. Надо полагать, авианосец «Си фокс» опять отирался где-то неподалеку от линии горизонта, по другую ее сторону.
      Штурмовики, выполнив плавный разворот, разошлись в стороны. Один метнулся прямехонько к вертолету с «Ворошилова», все еще парившему в воздухе, выполняя классический маневр «выход на точку ракетного удара по воздушной цели». Второй возвращался к тральщику.
      Вертолетчики отреагировали незамедлительно: винтокрыл камнем упал на полсотни метров и, стелясь над самыми волнами, на полной скорости помчался к кораблю, названному в честь совершенно сухопутного маршала. Удивительным образом это не выглядело бегством – всего-навсего грамотным отступлением перед превосходящим противником.
      На «Ворошилове» определенно сыграли боевую тревогу: Мазур видел, как пришли в движение орудийные башенки, как колыхнулись пусковые трубы зенитных ракет.
      Штурмовик вновь пронесся над тральщиком, на сей раз пересекши его курс практически под прямым углом, люди на палубе инстинктивно пригнулись, вжимая головы в плечи.
      За плечом Мазура кто-то охнул.
      Прямо на них, целеустремленно и неудержимо, басовито взревывая сиреной пер эсминец типа «Кидд», раза в три длиннее тральщика, высоченный, как девятиэтажка, с характерными мачтами, похожими на трезубцы, и звездно-полосатым флагом на корме. Расстояние сокращалось с невероятной быстротой, башня развернута, носовое орудие – сто двадцать семь миллиметров, между прочим, – таращится прямо на мнимого поляка, а за башней крутнулась вверх-вниз и вправо-влево пусковая установка противокорабельных ракет, нацелившихся острыми носами опять-таки прямехонько на тральщик…
      Расстояние меж ними стремительно сокращалось. Эсминец замигал ратьером, и вспышки тут же сложились в знакомые любому опытному моряку слова: о-т-к-р-ы-в-а-ю-о-г-о-н-ь, о-т-к-р-ы-в-а-ю-о-г-о-н-ь!
      Мазур застыл столбом, как и все, кто оказался рядом на корме тральщика. Каковой, пыжься не пыжься, в огневой мощи уступал позорнейшим образом, как и в скорости хода, орудия и ракеты «Кидда» способны были раздолбать его, как бог черепаху. «Ворошилов», держа пар на марке, полным ходом шел в их сторону, но Мазур, окинув взглядом образованный кораблями треугольник с ежесекундно меняющимися сторонами, в три секунды сделал неутешительный вывод: «Ворошилов» ничем не уступает идущему на сближение американскому нахалу, а если в чем-то и уступает, то кое в чем, безусловно, превосходит. В случае чего отомститьон сможет по полной программе, а вот спасти —черта с два… Поздно, не успеет…
      Мазур стоял, как столб, не сводя глаз с надвигавшейся громады. От пулеметной очереди еще имело бы смысл укрываться за высоченным барабаном тралового троса, но орудия и ракеты…
      Мимо него промчался к борту майор Ганим, прикомандированный от местной спецуры, широко расставив ноги, приладился, вскинул автомат – британский, разумеется, из национализированных новой властью арсеналов, новенький «стерлинг» с дырчатым кожухом ствола – явно не собираясь ожидать неизбежного конца в состоянии нирваны.
      Мазур сделал два шага, положил ладонь на ствол и решительно пригнул его вниз. С военной точки зрения такие выходки были нелепы и попросту смешны. Самое большее, краску на стальном борту пулями попортит.
      Яростно сверкнув на него глазами, Ганим все же унялся чуточку, опустил автомат, потрясая кулаком, заорал что-то непонятное, судя по интонациям, насквозь матерное.
      Эсминец пер.
      Это был один из тех поганых моментов, когда сделать ничегошеньки нельзя, когда от тебя самого ни черта не зависит, когда остается только ждать…
      Потом стало ясно, что стрелять янкес уже не будет, миновал точку, откуда еще возможно прямое попадание, – но он не отвернул, нахально шел на столкновение, целя правой скулой в нос тральщика.
      В последний миг тральщик сумел увернуться, и серая громада эсминца пронеслась, вспарывая воду, так близко, что Мазур мог бы до борта при желании доплюнуть. Громада заслонила на какое-то время весь окружающий мир, он не видел тех, кто стоял на палубе, – но отчетливо расслышал, как сверху донесся отборный польский мат. Судя по произношению, это старался эмигрант как минимум во втором колене, для которого родной мовою был уже английский.
      «Кидд» удалялся. Вряд ли он собирался повторять нападение – «Ворошилов» был совсем близко, прикрывая тральщик, а впереди, примерно в миле, разворачивались три ракетных катера типа «Оса», под флагами Народно-Демократической Республики Эль-Бахлак, способные ужалить янкеса весьма чувствительно (судя по уверенным маневрам, там просто обязаны быть советские советники).
      Ганим что-то ликующе заорал, махая катерам. Мазур лишь устало и шумно выдохнул воздух. Ну что тут скажешь? Обошлось… А по большому счету – совершеннейший пустячок, из-за которого в больших штабах никто даже не рассердится толком, не вознегодует всерьез. Подобный мелкий инцидент способен, конечно, ужаснуть чувствительного штатского, но люди бывалые прекрасно знают, что таких вот стуколокза тридцать лет произошло столько, что счет идет даже не на дюжины. Эта, только что закончившаяся, по крайней мере завершилась вничью, без малейшего ущерба для обеих сторон – а ведь, случалось, и борта друг другу крушили, и стреляли, и раненых хватало, и убитых… Всякое бывало. Если по-честному, Мазур где-то даже и понимал америкашек: жалко им было и своих пловцов, и субмарины. Взвыл купец Бабкин, жалко ему, видите ли, шубы.
      Ну так кто ж вас сюда звал, пошто лезли, родимые, беспаспортно и безвизово, да еще со взрывчаткой под мышкой? Нет уж, ребятки, нас сюда первыми позвали, вот мы и сядем поудобнее, расшеперимся понадежнее. Можно подумать, на нашем месте вы бы себя иначе вели.
      – Жалко, ты помешал, – с сожалением, но заметно остывши, сказал майор Ганим. – Я б ему хоть иллюминатор вышиб.
      – Это слишком мелко для сильного человека, – сказал Мазур тоном гораздо более старшего и опытного коллеги.
      На что имел все основания: как-никак, он был постарше майора не просто на пять лет, но еще и на добрую дюжину необъявленных войн. А вот майор, парнишка храбрый и сметливый, воевал до сих пор исключительно по мелочам, перестреливался в переулочках с врагами народной власти, и только. Да и в майоры-то попал прямиком из лейтенантов, на волне народного ликования и ускоренного чинопроизводства, взметнувшейся сразу после переворота.
      – Я согласен, – сказал майор покладисто. – Но все равно, обидно. Хотелось хоть что-то сделать…
      – Какие твои годы? – фыркнул Мазур. – Жизнь, как ты любишь выражаться… А?
      Майор приосанился, пригладил усики большим пальцем и в сотый раз продекламировал свою любимую присказку:
      – Жизнь длиннее смерти! – потом, как обычно, чуточку погрустнел и закончил тоном ниже: – Но смерть все же сильнее жизни.
      Закинул автомат на плечо и отошел чуть ли не парадным шагом, всем видом показывая, что ему пару минут назад нисколечко не было страшно – а значит, очко самую чуточку да все же играло, оно ж не железное.
      – Кирилл Степанович… – произнесли за спиной, совсем рядом.
      Звучало это так, словно тигр, обученный природой исключительно рычать и рявкать, вдруг под давлением каких-то непреодолимых обстоятельств добросовестно попытался испустить соловьиную трель.
      Мазур с любопытством уставился на Адашева. Тот определенно пытался, вопреки натуре, выглядеть этаким Дедушкой Морозом с полным мешком новогодних подарков.
      – Кирилл Степанович, – продолжал он тем же не свойственным ему тоном. – Не берите в голову, если что… Я совсем не имел в виду, что вы плохо сработали. Отлично сработали, к правительственной награде представить не грех, надо будет обдумать… – Он посмотрел вслед Ганиму, застывшему у борта в столь гордой и решительной позе, что хоть статую с него лепи, «Пограничника на защите родных рубежей». – Я смотрю, у вас завязалась дружба с местными ребятами, не с одним майором только…
      – Ну, какая там дружба, – сказал Мазур осторожно. – Так, посидели пару раз кое с кем, выпили малость…
      – И прекрасно, Кирилл Степаныч, и прекрасно! – Контр-адмирал попытался расплыться в доброжелательной улыбке. – Так и продолжайте. Вы не прибедняйтесь, сокол мой, генерал Асади – это вам не «кто-нибудь» и не «кое-кто», а вы не только с ним накоротке… Завоевали, так сказать, известное уважение.
      Я для них – экзотическая диковинка, – сказал Мазур честно. – Вот и все, если честно. Всевозможной милитарииони и сами нагляделись достаточно, как-никак профессионалы, – а вот боевой пловец для них примерно то же самое, что военный летчик для деревенских мальчишек. Не общались они допрежь с людьми моей профессии. Вот и дружествуют наперебой…
      – Говорю вам, и прекрасно! – с неподдельным энтузиазмом воскликнул Адашев. Подхватил Мазура под локоток, отвел подальше на корму и понизил голос, насколько мог. – Вы уж, я вам неофициально приказываю, продолжайте в том же духе. Соображаете? Я вам неофициально приказываю! Хоть все время, свободное от прямых обязанностей, с Касемом или Асади гулеваньте… а то и с очаровательной министершей. Хоть министр она и образования, а все же – из стареньких.Пользуясь историческими аналогиями, член вэ-ка-пэ-бэ с дореволюционным партийным стажем, так сказать… Старый, проверенный товарищ, от нее у Касема секретов нет. – Он продолжал уже практически шепотом: – Знаете, Кирилл Степаныч, я вам как советский офицер советскому офицеру.. В недрах молодой революционной власти, к превеликому сожалению, имеют место быть некие про цессы,брожения, шатания и столкновения, которых мы не то что контролировать не можем – и не знаем-то о них почти ничего… Усекаете? Ну, что вы хотите – истинных марксистов-ленинцев тут, считайте, и нет, ребята хорошие, но идейно не закаленные, нужен глаз да глаз… Что вам объяснять, вы ж товарищ грамотный и проверенный, все допуски имеете, член партии… Дружите с ними, дружите! В гости ходите, как только позовут, а то и приглашения не дожидаясь, в просьбах не отказывайте, своим в доску станете. Я, со своей стороны, всегда поддержу, в чем бы ни была надобность. Гарантирую.
      Вздохнув про себя, Мазур таким же твердым, не подразумевавшим идейных колебаний и политической незрелости шепотом ответил:
      – Так точно. Понял.
      Задумчиво глядя вслед адмиралу, пришел к выводу, что предложение вполне логичное – с точки зрения спецслужб и высших государственных интересов. Источников,надо полагать, у наших в здешних верхах маловато. Вот только Штирлиц из Мазура – как из коровы аквалангист. Да о внутриполитических секретах при нем ни разу не толковали ни местные генералы, ни Лейла.
      Он прекрасно понимал, откуда ветер дует и почему Адашев вынужден прикидываться милягой, – вон он неподалеку, у левого борта, на море взирает с поэтической задумчивостью во взоре, засекреченный наш, таинственный по самое не могу.
      Между собой этого субъекта они окрестили Вундеркиндом – все равно фамилия-имя-отчество были ненастоящие, зато звание, капитан первого ранга, самое доподлинное, это-то известно достоверно.
      Вундеркинды бывают не только среди физиков, математиков и прочих метеодендрологов. В военно-морской разведке они тоже встречаются. Как донесла сарафанная молва, всегда транслировавшая самые точные сведения, этот безымянный тип, всего-то парой лет старше Мазура, в своем деле был сущим Эйнштейном и, коли уж появился в здешних местах, комбинациикрутил не копеечные. А значит, обладал нешуточными полномочиями и наверняка мог при нужде «неофициально приказывать» что-то самому Адашеву даром что тот был постарше по званию, поскольку давно повелось, что строевики и секретчики —две большие разницы, и не для одного Советского Союза сие правило справедливо.
      А в общем, ничего нового. В военной сфере стукачей не бывает, по крайней мере когда речь идет о предлагавшемся Мазуру раскладе. При таких раскладах бывают исключительно разведчики. Вот только ни в стукачи, ни в разведчики Мазур, критически прикинув, решительно не годился, не его это планида.
      И он еще долго стоял у борта, понемногу отходя от жуткого нечеловеческого напряжения, бездумно глядя на беззаботно простиравшееся Аравийское море, – а поскольку границ на воде не прочертишь, морская гладь совершенно незаметно для глаза превратилась из нейтральных вод в акваторию, охваченную суверенитетом дружественного Эль-Бахлака. И можно было сказать, что капитан-лейтенант Мазур вернулся домой. Для данного исторического момента это было вполне справедливо, хотя подобных привалов у него за спиной накопилось – не перечесть.

      Мазур, немало постранствовав по земному шару и вдоль параллелей с меридианами, и поперек, и наискосок, давным-давно избавился от романтического взгляда на диковинные уголки планеты. Помимо прочего, опыт выражался еще и в том, что всю экзотику он, не мудрствуя лукаво, попросту утилитарно делил на две части – живописную и унылую. Если подумать, в этом была глубокая сермяжная правда: именно в эти две категории и укладывались все места, куда его забрасывала служба. Тем более что понятие «враг» под любыми широтами оставалось неизменным. Враг заранее был лишен и тени экзотики, независимо от цвета кожи, разреза глаз, языка и марки оружия, враг всегда жаждал одного: прикончить Мазура к чертовой матери (или, как минимум, перевербовать, что не слаще редьки), а Мазур, соответственно, всегда старался, чтобы получилось как раз наоборот.
       Здешняяэкзотика была беспросветно унылой. Из своего окна Мазур мог видеть за гребнем высокой стены, тщательно увитой «спиралью Бруно», скопище низеньких домишек, глинобитных, убогих, слепленных без склада и лада, так, что образованные им улочки были кривыми и хаотично переплетенными. Подальше взору открывалась сухая каменистая земля, перемежавшаяся полосами серо-желтого песка, кое-где декорированного чахлыми пальмами. И совсем далеко, у прокаленного солнцем горизонта, виднелась полоска гор, высоких, крутых, лишенных всякой растительности, напоминавших лунную поверхность.
      Что на витрине, то и в магазине. Примерно так, если не считать редких оазисов, выглядела вся эта крохотная страна, единственным, но огромнейшим для понимающего человека достоинством которой было то, что она запирала Красное море на юге, в самом узком его месте. Легко догадаться, что с точки зрения геополитики это стоило любых денег и крови.
      А потому, стоило поутихнуть автоматной трескотне у высоких стен дворца, где победители расстреляли незадачливого султана вкупе с большей частью зажравшейся и проворовавшейся родни, как сюда по всем правилам, будучи официально приглашенными, явились советские товарищи. И страна резко шагнула из классического аравийского феодализма – непонятно, правда, куда, но это пока что не имело никакого значения.
      Хорошо еще, что кондиционер работал безукоризненно, – эту военную базу господа британцы в свое время строили для себя, с душой и всем усердием, рассчитывая пребывать тут в уюте и комфорте до скончания веков или по крайней мере до того момента, когда, согласно какому-то давнему предсказанию, вороны покинут Тауэр. Вороны так и остались пока что в Тауэре, а вот британцам пришлось из Эль-Бахлака убраться, скрипя зубами. И убрались они отсюда недостаточно давно, чтобы оставленная белыми сахибами бытовая техника успела обветшать без квалифицированного присмотра и рассыпаться на винтики, как кое-где в Африке и случалось, Мазур насмотрелся собственными глазами. (Географической точности ради, от Африки эти места отделял Баб-Эль-Мандебский пролив, но на общую тенденцию это не влияло.)
      Унылые места, но жить можно и здесь, стоит только вспомнить мудрое изречение местных дервишей: как бы плохо ни было, всегда может стать еще хуже. Поэтому Мазур, давно разучившийся роптать на судьбу и начальство, философски вздохнул и хлопнул стаканчик винца, совсем недавно извлеченного из холодильника. По неписаным законам, с учетом спокойной обстановки и приостановившихся пока что злобных происков врага, им всем после трехдневного бултыханья в воде и успешно завершенной операции полагалось нечто вроде отгула, так что можно было себе позволить чуточку расслабиться. Не до поросячьего визга, разумеется, – в плепорцию…
      В голове была блаженная пустота. Он устал настолько, что усталости и не ощущалось, – случается такое состояние.
      Хлебнул еще винца и поднял к глазам небольшую фотографию.
      Для непосвященного в ней не было ничего особенного – подумаешь, человек лет сорока, высокий и жилистый, в простецких белых брюках и белой рубашечке без всяких знаков различия, эмблем и нашивок. Сфотографированный явно без своего ведома (голову можно прозакладывать, очередным бойцом невидимого фронта), он стоял у каких-то перил, вроде бы металлических, полуотвернувшись от снимавшего, глядя куда-то вбок, и за спиной у него было море, до горизонта. Фотография черно-белая, удивительно четкая. Доведется встретиться вживую, узнаешь человека вмиг.
      Звали этого жилистого дядьку Ричардом, фамилия его была Ван Клеен (нуда, из «голландской» волны века примерно семнадцатого), и, если только за последнюю неделю не застигло повышение в чине, он так и носил звание коммодора военно-морских сил США.
      Вот и познакомились наконец-то, пусть и заочно…
      В данную минуту, достоверно известно, коммодора от Мазура отделяло всего-то двадцать шесть километров Баб-Эль-Мандебского пролива – сущие пустяки в масштабах планеты. Именно Ван Клеен, тертый профессионал, командовал лихими ребятами, с которыми Мазур резался под водой и возле Ахатинских островов, и в Средиземном море, и у берегов Западной Африки – и, не далее как сегодня, на глубине, в нескольких милях от побережья Эль-Бахлака. Кто-то этих парней именует «морскими котиками», кто-то «тюленями» – это, в конце концов, зависит от знания языка, и дело тут не в лингвистических точностях. Главное, Мазур отправил на тот свет кое-кого из подчиненных этого сухопарого жилистого мужичка, аса подводной войны – а те, в свою очередь, поступили соответственно кое с кем из Мазуровых сослуживцев. Особой ненависти отсюда не проистекает – такова уж жизнь на грешной земле, с которой разборки периодически перемещаются в становящуюся от этого столь же грешной воду. Дело насквозь житейское: куда ни кинь взгляд на глобус, повсюду увлеченно бодаются две сверхдержавы, и всерьез обижаться друг на друга как-то не полагается, у всех рыльце в пушку, все молчаливо принимают условия игры, не забывая к тому же, что профессионалам излишние эмоции напрочь противопоказаны.
      Интересно, может сейчас кто-нибудь на той стороне пролива с таким же профессиональным интересом любоваться украдкой сделанной фотографией капитан-лейтенанта К. С. Мазура?
      Вообще-то, теоретически возможно. Хотя помянутый капитан-лейтенант сам по себе и достаточно мелкая сошка, но служит в подразделении, о котором любая серьезная спецслужба стремится узнать все, что только возможно, и мелочей тут не бывает. Кто их ведает, бойцов невидимого фронта, сталкивались уже, плавали, знаем…
      Последняя мысль поневоле вызвала воспоминания, которые вытравить бы из памяти напрочь – и он, поморщившись, опустил руку с фотографией на широкий подлокотник кресла, прилежно отметив тренированным слухом легкие женские шаги за спиной. Когда молодая супруга, склонившись над его плечом, бросила мимолетный взгляд на снимок, Мазур столь же тренированно вспомнил о военной тайне, неразглашении и прочих суровых вещах.
      Собрался было перевернуть фотографию белой изнанкой вверх, но вовремя опомнился. Ничего она не поймет. И представления не имеет, что собственными глазами, синими и непосвященными, узрела по случайности военную тайну. Нет на фотографии ни засекреченных объектов, ни тайных бумаг – ничем не примечательный, насквозь гражданский на вид мужичок лет сорока, и не более того. Мало ли кто бывает жилистым и поджарым, мало ли где есть перила, мало ли на планете морей.
      – Ситуация, словно прямиком из анекдота, – сказала Аня подозрительно бесстрастным голосом. – Вы, батенька, не только онанист, но и педераст. Сидишь и таращишься на мужика какого-то, совершенно одетого притом. Я бы еще поняла, если бы ты вдумчиво разглядывал пикантные снимочки голых баб…
      – Серьезно? – хмыкнул Мазур, отложив фотографию на столик.
       Этоттон ему нравился все меньше и меньше – на горизонте вновь явственно замаячили очередные бытовые сложности, которых сейчас категорически не хотелось. А впрочем, кому и когда жаждалось семейных сцен?
      «Ходит чайка по песку, моряку сулит тоску..» – уныло продекламировал он про себя.
      – Серьезно, – сказала супруга Аня решительно. – Означало бы, что с тобой все в порядке.
      – А что, со мной что-то не в порядке? – спросил он примирительно.
      Посмотрел на нее, припомнив прошлые баталии, и окончательно пал духом: чайка не просто бродила по песку – маршировала взад-вперед с идиотским упорством старорежимного прусского капрала, служаки кайзеровских времен, готового этак вот отбивать гусиным шагом от забора и до заката.
      – Интересно, – сказала Аня тем же нейтральным, стерильным тоном, иногда означающим в женских устах примерно то же самое, что раздувшийся капюшон у королевской кобры. – Ты, значит, считаешь, что все в порядке? В полном и совершеннейшем?
      – Родная, милая, любимая и единственная, – сказал Мазур насколько мог умиротворяюще. – Давай не будем играть в слова? Я устал, как та собачка, трое суток на боевом дежурстве… Я же не прапорщик на вещевом складе, в конце-то концов, кое-какие вещи ты понимать должна.
      – Слушай, супермен, – сказала Аня проникновенно. – Может, все гораздо проще? Может, ты во время очередного негласного подвига сидел сиднем на какой-нибудь бочке с радиацией? И облучился, а? До полной импотенции? Тогда так и скажи, будет хоть какая-то определенность. Жить станет проще, в конце-то концов иногда и вылечить можно…
      – И что за херня тебе в голову лезет? – задушевно спросил Мазур. – Какая еще радиация? Бог миловал…
      – Ну, а в чем тогда дело? Я-то, дура, размечталась: впервые в жизни угодила в загранку, да еще с законным мужем, да еще в относительный комфорт, пусть и посреди песков, но образ жизни временами вполне светский. Все условия для нормальной супружеской жизни. Почти что отпуск. И ты почти что дипломат – аппарат военного атташе, на приемы ходим, ты при параде и кортике, я в вечернем платье. И что, снова все по-прежнему, совершенно как в Союзе? Только раньше ты где-то далеко обретался, мне и знать не полагалось где, а теперь рядом дрыхнешь, но толку снова ноль.
      Она плюхнулась в кресло напротив, закинула ногу на ногу, откинулась на мягкую высокую спинку в раскованной позе красотки из глянцевого мужского журнала, которые здесь продавались на каждом шагу после смены власти. Все это было, конечно, умышленно – и то, что коротенький легкий халатик распахнулся напрочь, открывая две синих ленточки уже здешнего приобретения, купальничка импортного. И поза, и ножка на ножке, и руки за головой, чтобы грудь предстала в выгодном свете.
      И – ничего. Не ворохнулось ничегошеньки ни внутри, ни снаружи у единственного зрителя мужского пола. А казалось бы! Двадцать восемь лет, глазищи синие, золотые волосы по плечам, фигурка гимнастки, ножки безукоризненные, с ума когда-то сходил, когда впервые случилось,кровь в висках так грохотала, что страшно было, как бы голова не лопнула.
      Только все это было – прошлое. И в теле, и в душе стояла совершеннейшая пустота, и дело тут, есть сильные подозрения, не в одной усталости. Отнюдь не в усталости. Все обстояло и сложнее, и проще, все укладывалось в нехитрую формулировку: не сложилось.
      Мазур сидел в прежней позе, преисполнившись тоскливого бессилия. За окном могуче урчал мотор грузовика, погромыхивали безбожно кантуемые ящики с чем-то тяжелым, гортанно перекликались местные, в комнате чуть слышно журчал кондиционер.
      – Послушай, – сказала молодая супруга чуть ли не примирительно. – Мне это все правда осточертело. Замужем я или нет? Если замужем, то не грех бы тебе время от времени и супружеские обязанности исполнять. Это не я придумала, как-то так уж вышло, что испокон веков заведено… Как же тебя взбодрить-то, черт? Стриптиз, сэр?
      Она гибко взмыла из кресла, медленно спустила с плеч распахнутый халатик и в совершеннейшей тишине принялась выламываться – довольно грациозно, следует признать, она всегда хорошо танцевала. Халатик полетел в сторону, синие тряпочки в другую. Мазур сидел в прежней позе, глядя на обнаженную плясунью с отрешенностью местного дервиша, по-прежнему не ощущая в себе ни малейших лирических позывов. Хотелось надраться водки, можно даже теплой, и уснуть беспробудно, можно даже на полу. Супружница, определенно движимая уже чистейшей воды упрямством, увлеченно продолжала заимствованное у разлагающегося Запада представление, то с наигранной невинностью прикрываясь ладошками, то принимая способные ужаснуть общественность позы. Уже не законного мужа совращала, а боевую злость в себе накручивала, сразу чувствуется.
      Мазур в открытую вытащил из-под столика бутылку с яркой этикеткой и красочными надписями на итальянском, налил себе до краев.
      – Бесполезно, а? – произнесла она сквозь зубы. – Ну что ты молчишь, истукан? Хочешь, в рот возьму? Авось встанет? Или извращенное что-нибудь попробовать? Предлагай, не стесняйся, я уже на все готова от нешуточной голодухи.
      В конце концов, он был нормальным мужиком, и эти эстрадные номера произвели определенное впечатление. То, что он пару часов назад резал живых людей на глубине сталью челябинской закалки, нисколечко не мешало, наоборот, после таких подвигов особенно остро хочется простых человеческих радостей вроде женщины. Рассудком он понимал: чтобы замазатьвсе на какое-то время, следовало, не мешкая, взять ее за шкирку, увести в спальню, завалить на белоснежную постель и отодрать как следует, без оглядки на моральный кодекс строителя коммунизма, вдоль-поперек и всяко. Вот только, кроме рассудка, были еще и эмоции, и тут уж Мазура форменным образом заклинило, он, в свою очередь, закусил удила.
      – Черт знает что, – сказал он совершенно ровным тоном, заранее сожалея, но не в силах остановиться. – И это – наша советская девушка, воспитанная пионерией, комсомолом и прогрессивной общественностью? Недостойно советской женщине такое вытворять, да еще предлагать всякую похабщину. Это ж буржуазное разложение, не сойти мне с этого места… А если в парткоме узнают, чем ты мне заняться предлагаешь? Ты у меня, конечно, беспартийная, но, согласись, блок коммунистов и беспартийных должен быть нерушим, и иные развратные приемчики, несовместимые с нашей идеологией и моралью…
      Она прямо-таки взвилась, словно на ежа села невзначай, едва ли не шипя рассерженной кошкой. Мазур не шелохнулся, не изменил позы, взирая на разъяренную супружницу кротко, с той самой философской отрешенностью, способной, пожалуй что, обеспечить ему местечко в рядах местных дервишей (разумеется, приверженцев не «буйного» направления, а «нирваны»). Какое-то время все же казалось, что женушка пустит в ход наманикюренные розовым коготки, но нет, обошлось. И дело тут не в гуманизме: она все же была неглупа, прекрасно знала о подготовочке мужа и после парочки неудачных попыток прочно усвоила, что тренированный в боевых искусствах Мазур легко, небрежно даже увернется от любой атаки, так что и пытаться нечего.
      И посему, трезво оценив свои невеликие силы, она удовлетворилась тем, что смерила его взглядом, исполненным ледяного презрения, как выражались авторы старинных романов. Собрала разбросанные импортные шмотки, выпрямилась и безразличным тоном поведала:
      – Лопнуло мое терпение. Пора тебя рогами декорировать. Красивыми, развесистыми. Столько возможностей упустила, дура, стольких кобелей отшила. Если подумать, оно и теперь не поздно.
      – Не советую, – хладнокровно сказал Мазур. – Деревня тут маленькая, слухи пойдут, оглянуться не успеешь, как соберется общественность, аморалку пришьют, и станешь вовсе невыездной. Мы тут как-никак на переднем крае борьбы с мировым империализмом, моральный облик, соответственно, должен быть незамутнен и незапятнан. Кобели ведь не удержатся, трепаться начнут…
      – Смотря которые, – отрезала Аня. – С чего ты взял, что я соотечественников имею в замыслах?
      – Ах, во-от оно что, – сказал Мазур с напускной беззаботностью. – Уж не полковничка ли имеешь в виду? Как его там – Хамид, Халеб… Ты с ним еще на последнем приеме три танца подряд нажаривала, и по городу он тебя возил на экскурсию…
      А что, нормальный мужик, – прищурилась Аня. – Уж никак не импотент, вроде некоторых. Галантен, обходителен, даже взглядом раздевает с восточным шармом. Так и тянет попробовать, каково это – спать с аравийским арабом, вдруг да и научит чему-нибудь такому, чего от тебя не дождаться.
      – Хватит, – сказал Мазур. – Не выведешь ты меня из равновесия, устал я, чтобы злиться всерьез. Даже когда тут витает тень бравого местного полковника. Ты только учти, что в здешних краях венерические хвори свирепствуют даже среди полковников.
      Она обворожительно улыбнулась, стоя в грациозной позе с комком невесомых ярких тряпочек в руке:
      – Милый, я, как-никак, медик, предохраняться умею. Вот, кстати, насчет «венерочки» – ты-то сам не боишься? Ходят слухи, тебя опять видели за приятной беседой с той амазонкой в камуфляже, которая министр. Так, говорят, ворковали…
      – Это чисто служебные дела, – сказал Мазур быстро.
      Видит бог (или, учитывая географическую специфику, Аллах), эти сплетни были сущим поклепом без малейшей почвы под ногами, но по каким-то неведомым движениям души ему стало неловко, словно и впрямь было что-то, чего следовало стыдиться.
      – Кто бы спорил, служба! – фыркнула Аня. – Ты ей лекции по марксизму-ленинизму читаешь в приватном порядке и горизонтальном положении.
      – Нелогично, а? Если я с ней сплю, то я не импотент. А если я импотент…
      – Скотина ты, вот и все.
      – Слушай, – сказал Мазур. – Мы можем как-нибудь устроить так, чтобы не трепать друг другу нервы?
      – Можем, – моментально и покладисто кивнула она. – Как только у нас наладится нормальная семейная жизнь, а не ее жалкое подобие. Ну не гожусь я на роль жены Штирлица с переглядками в кафе «Элефант»! Говорю тебе в который раз: то, что имеет место быть, мне уже ос-то-зви-зде-ло! И в этих условиях еще самое безобидное будет, если я вот-вот раздвину ноги под каким-нибудь местным полковником.
      – Боже! – воскликнул Мазур в наигранном ужасе. – Неужели ты еще и Родину продать собралась? Я не переживу!
      Ее глаза недобро сузились. Уже отворачиваясь, направляясь в сторону спальни, она бросила через плечо:
      – А пошел ты…
      – Дверью грохни, – сказал Мазур ей в спину. – Так оно красивше и вносит изящное завершение, верно тебе говорю. Ну, ба-а-бах!
      Дверью она не хлопнула, аккуратно притворила ее за собой – что, несомненно, стоило ей огромных усилий. Оставшись в одиночестве – отнюдь не гордом – Мазур вздохнул и потянулся к итальянской бутылочке.
      На душе было архискверно. Зря он так держался – но иначе просто не мог, накопилась критическая масса. Привыкши анализировать гораздо более сложные и опасные ситуации, он прекрасно понимал, что все упирается в ту самую нехитрую формулу: не сложилось.
      Понадобилось довольно много времени, чтобы осознать простую истину и с ней свыкнуться. Собственно, истин нашлось целых две. Первая: жена офицера – это, философски говоря, и профессия, и жизненное призвание, и качество души. Вторая: его собственная жена со всем вышеперечисленным не имеет ничего общего, категорически наоборот. Что вовсе не означает, что она плохая. Она просто-напросто другая.Они разные. Единица плюс единица вовсе не обязательно означают пару…
      И все остальное – лишь следствие: участившиеся скандальчики, нытье насчет того, что ему с его знанием языков, наградами и блестящим послужным списком давно пора подыскать более спокойное и престижное местечко, каких в армии ничуть не меньше, чем на гражданке (другие ведь устраиваются!), растущее отчуждение… Если посмотреть правде в глаза, не было у него ни жены, ни дома. Жилплощадь да официально зарегистрированная с ним женщина – так оно будет вернее.
      Когда чья-то премудрая голова (несомненно, генеральская) решила в силу каких-то высших соображений, что на сей раз командир группы спецназа должен не таиться в темном углу, притворяясь пыльным веником, а, наоборот, торчать на виду, изображая сотрудника военного атташата (то ли скучного, рядового шпиона, то ли пристроенного по блату сынка важного папы), Мазур поначалу решил, что новая роль ему как-то поможет склеить рассохшийся по всем швам семейный челн. Но получилось с точностью до наоборот. Аня, очень быстро узнав, как все обстоит на самом деле, только еще больше озлилась. Потому что узрела воочию.Раньше все ее мечтанья об иной мужниной жизни, спокойной, престижной и респектабельной, были чистейшей абстракцией. А теперь она попробовала инуюжизнь на вкус и цвет, глазами и на ощупь. И знала, что довольно быстро все кончится. И окончательно закусила удила.
      Что прикажете делать в этой старой, как мир, ситуации? Разве что утешать себя неопровержимыми историческими фактами: даже самому Наполеону Бонапарту роковым образом не везло с бабами. Но утешение это дохленькое.
      Из спальни выглянула Аня и медовым голоском осведомилась:
      – Ты не подскажешь, чем обычно бабы мастурбируют? Огурцом или зубной щеткой?
      – Да чем угодно, милая, – с ангельской кротостью сказал Мазур. – Кроме, я так прикидываю, ежика – весьма чревато… Ты же медик, неужели не можешь сообразить?
      Дверь захлопнулась – на сей раз с надлежащим грохотом. А через пару секунд зазвонил телефон.

      Снимая трубку, Мазур прямо-таки жаждал немедленного вызова по боевой тревоге – можно было бы что-то взорвать, если особо повезет, спалить что-нибудь к чертям собачьим, крушить челюсти и ломать ребра, одним словом, отдохнуть на всю катушку от сложностей быта.
      Однако внутренний дежурный самым спокойным тоном, ничуть не частя, сообщил:
      – Товарищ капитан-лейтенант, вас спрашивает шестой, у него к вам дело, если вы не заняты. Он на проходной ждет.
      – Сейчас спущусь, – сказал Мазур. – Скажите, нисколечко не занят.
      – Есть! – вышколенно рявкнул дежурный и положил трубку.
      Согласно нехитрой кодовой таблице для третьеразрядных секретов, «шестым» значился майор Ганим, и, хотя Мазур понятия не имел, зачем парнишка заявился без предварительного официального звонка, это была прекрасная возможность отвлечься. Допустимую алкогольную норму Мазур уже оприходовал, а сидеть, таращась на далекие горы за окном и растравляя в себе уныние, не особенно-то и хотелось.
      Он достал из гардероба свежую форменную рубашку, взял фуражку со столика, облачился в пару секунд, вышел в коридор. У двери, как дюжину раз допрежь, возник бесплотным духом слуга Али, человек без возраста, бесшумный, вымуштрованный, с обычной своей напряженно-искательной улыбкой и метелочкой из птичьих перьев, готовый тигром ринуться на отдельно взятую пылинку, торчать за спиной, чтобы наполнять бокал, вообще выполнить любой приказ эфенди Мазура. Эфенди же Мазур, как обычно, почувствовал понятную и простительную для советского человека неловкость. У него никогда прежде не было персонального лакея, да и в дальнейшем, после завершения командировки, вряд ли заведется. Он пожал плечами, выговорив едва ли не извиняющимся тоном:
      – Спасибо, Али, ничего не нужно.
      – Может быть, госпожа в чем-нибудь нуждается?
      «В хорошей выволочке разве что», – подумал Мазур, а вслух сказал:
      – Госпожа легла спать и не хочет, чтобы ее беспокоили.
      Али с тем же бесстрастием поклонился, бесшумно повернулся и стал удаляться, словно бы не шагая, а паря над полом. Мазур задумчиво посмотрел ему вслед. У него давно уже было сильное подозрение (которое многоопытный Лаврик вполне разделял), что эта услужливая тень попросту приставлена к нему местной спецурой. Как оно всегда в таких ситуациях и бывает, горячая советско-бахлакская дружба и любознательность здешней тайной полиции уживаются в одном пространстве. Опять-таки дело житейское. Генерал Асади, всемогущий шеф Шахро Мухорбаррот, мощной конторы, всосавшей, как пылесос, все, хотя бы отдаленно связанное с охраной порядка и безопасности (вплоть до рыбацких лицензий и пожарной охраны), был, несмотря на молодость, служакой ретивым и энергичным (выучили британцы на свою голову), интересы у него широчайшие, а любопытство неуемное.
      В коридоре Мазуру попался Вундеркинд, и оба, охваченные одинаковым неловким колебанием, сухо раскланялись. Ни о какой неприязни и речь не шла, просто никак не удавалось выстроить какие-то неофициальные отношения, выходившие за рамки служебного общения. Впрочем, у Вундеркинда так обстояло абсолютно со всеми – не зря иные за спиной кликали его не Вундеркиндом, а Роботом, иногда с добавлением краткого непристойного прилагательного. У него словно бы не было обычных человеческих слабостей: от приглашения посидеть за бутылочкой уклонялся, в попытках наладить интимные связи с доступным женским персоналом замечен не был, даже в кинозал не ходил. Никаких точек соприкосновения, мать его…
      Выйдя из своего привилегированного закуточка, Мазур спустился этажом ниже, на второй, после недолгого колебания направился к двери комнаты-казармы, где квартировали все восемь его подчиненных. Распахнул ее, понятное дело, не постучав, как в казармах и положено.
      Не те у него подобрались орелики, чтобы застать их врасплох. Для постороннего глаза все выглядело благолепно и уставу нимало не противоречило: орлы сидели по четверо на кровати, лицами друг к другу, и Куманек лениво пощипывал струны гитары, а Викинг с живейшим интересом читал толстенный том избранных произведений товарища Л. И. Брежнева. Никто, конечно, не стал вскакивать и вытягиваться в струнку, но на Мазура преданно уставились восемь пар глаз, выражавших полное понимание субординации и готовность немедленно воспрянуть по зову боевой трубы ради отпора любым проискам империализма. Все обстояло согласно другому артикулу петровского устава: «Надлежит каждому своего начальника должным образом почитать, и от подчиненного своего возыметь оное почтение».
      С этим все было в порядке. Однако Мазур мог бы ручаться, что за секунду до его появления в потаенное местечко волшебным образом вмиг улетучилась пара бутылочек того же итальянского вермута, а заодно испарились и стаканизаторы, коих несомненно имелось по одному на присутствующего.
      В конце концов, ребята имели право чуточку расслабиться – как и он только что. Главное – соблюсти меру и внешние приличия. Посему Мазур, старый служака, не стал особенно принюхиваться и присматриваться, он лишь благодушно проворчал:
      – Ну-ну, музицируйте… Айвазовские.
      И вышел. Спустился на первый этаж, где возле стола дежурного (вернее говоря, часового, отличавшегося от обычного тем, что дежурный имел право сидеть и курить) нетерпеливо топтался майор Ганим, в шортах цвета хаки и рубашке британского образца, украшенной на богатырской груди одной-единственной медалькой, да и то не боевой, а учрежденной месяц назад в честь двухлетнего юбилея славной народной революции. К великому горю майора, ему пока что не выпало случая отличиться на бранном поле (мелкие перестрелки с диверсантами на северной границе в счет не шли ввиду своей незначительности).
      Он вытянулся стойким оловянным солдатиком, браво отдал честь и отбарабанил обычно ему несвойственным официальнейшим тоном:
      – Товарищ капитан-лейтенант, мне поручено незамедлительно доставить вас в резиденцию президента республики для срочной встречи с товарищем президентом!
      Пожав плечами, Мазур не стал ни противоречить, ни комментировать – президент, он и в Аравии президент, – повернулся к дежурному и обыденным тоном сказал:
      – Если меня будет кто-нибудь искать, я у президента.
      – Понял, – тоже не моргнув глазом, ответил дежурный, видывавший и не такие виды.
      Мазур с Ганимом вышли под ослепительное солнце, исходившее дурным зноем, уселись в темно-зеленый «лендровер» (опять-таки из национализированных британских запасов), и смуглый юнец в камуфляже рванул с места. Следом тут же пристроился второй открытый вездеход, битком набитый свесившими ноги за борта автоматчиками, – вовсе не почетный эскорт, а вполне разумная предосторожность в нынешней неспокойной обстановке.
      Миновав внутренний КПП, отгораживавший на базе самую секретную зону, шофер поехал потише – тут маневрировало во всех направлениях чересчур уж много военных грузовиков и бронетехники, так что лихачить на легковушке не стоило. Возле одной из кирпичных казарм, построенных британцами на века для своих рядовых, торчала кучка небритых и определенно похмельных молодцов в камуфляже без знаков различия, дюжина индивидуумов рязанско-валдайско-чебоксарского облика.
      Мазура они проводили примечательными взглядами, где зависть мешалась с иронией, а похмельная злость на весь белый свет – с долей презрения.
      Мазур и бровью не повел. Это была армейская низшая каста – военные советники мелкого пошиба и переводчики столь же незначительного калибра, так называемые хабиры. По большому счету, именно на таких чернорабочих военной машины, безропотных пролетариях очень многое держится и в родном отечестве, и за его пределами, – но это вовсе не означает, что служба их протекает в комфорте и довольстве, как раз наоборот. Мазур для них был очередным отутюженным и наодеколоненным штабным франтом с тепленького блатного местечка, тыловым бездельником, – но ведь не станешь же им растолковывать истинное положение дел, ни права такого нет, ни желания. Словом, он и ухом не повел, перехватив парочку взглядов, исполненных натуральной классовой ненависти, то есть того, чего в Советском Союзе не могло существовать по определению. В конце концов, ему с ними детей не крестить.
      Выехав за ворота, машины понеслись по широкой автостраде, проложенной, как легко догадаться, теми же британцами почти исключительно для собственных военных надобностей: до революции иметь личный автомобиль здесь считалось непростительным развратом (если только ты не родич и не приближенный султана или кого-то из владетельных эмиров). Ну, а после революции автомобилизация трудящегося населения пока что числилась, за предпочтением более насущных забот, по разряду светлого будущего. Так что на автостраде попадались либо военные самоходы, либо обветшавшие автобусы почти сплошь альбионских марок (хотя попадались и новенькие советские).
      Пейзаж, как уже упоминалось, разнообразием не баловал – главным образом серо-желтый песок да иногда хилые пальмы, неизвестно почему названные великим поэтом «гордыми». Сразу видно, не бывал здесь поэт, в пустынных песках аравийской земли.
      До самой столицы их ни разу не обстреляли – а ведь случалось все чаще…
      Невредимыми они въехали в город. Сначала петляли по кривым улочкам, мимо глинобитных домиков с окнами во двор. Глухие стены густо залеплены яркими, красочными, аляповатыми плакатами, как один являвшимися не результатом идеологической помощи советских друзей, а исключительно плодом творчества местного агитпропа. Широкоплечие, улыбчивые, белозубые солдаты браво воздевали автоматы; широкоплечие, белозубые, улыбчивые крестьяне браво воздевали кетмени; широкоплечие рабочие нефтепромыслов… белозубые школьники… улыбчивые раскрепощенные женщины Востока… Даже седовласые представители трудовой интеллигенции, браво воздевавшие учебники, циркули и реторты, были не просто белозубые, а все подряд широкоплечие. И за спиной у всех непременным образом вставало разлапистое солнышко, распространявшее лучи на полнеба, – а иногда голубело море, сверкали нефтяные вышки, зеленели кудрявые деревья неизвестного вида и сияли хрустальные небоскребы. Разнообразия ради попадались плакатищи со столь же белозубым, широкоплечим и улыбчивым генералом Касемом, решительным жестом указывавшим соотечественникам единственно верный путь в светлое будущее.
      Кое-где плакаты свисали клочьями, содранные быстрым вороватым рывком, – или, если были приклеены на совесть, зияли прорехами от чего-то вроде скребков. Всякий раз Ганим при виде такого безобразия страдальчески морщился, не в силах смотреть спокойно на столь явную контрреволюцию – не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом, повреждение плакатов согласно изданным декретам считалось империалистической контрреволюцией и каралось соответственно. Но, как ни старался генерал Асади, недобитые контрреволюционеры каждую ночь являли мурло.
      Вскоре потянулись кварталы более европейского облика – «чистая половина» столицы, былая витрина просвещенного правления покойного султана. Здесь уже красовались не одни только рисованные агитки, но и афиши кинотеатров (где перемешались кадры из золотого фонда советской кинематографии с безыдейными поделками Голливуда).
      Вот только с одним из кинотеатров ночью определенно приключилась беда – высокие витрины выбиты напрочь, вход окаймлен широкой полосой копоти. Опытным глазом Мазур определил, что сюда, несомненно, шарахнули не одну бутылку с «коктейлем Молотова».
      – Контрреволюция, – сердито нахмурясь, пояснил Ганим. – Враги широко пользуются невежеством и отсталостью народных масс, тяжелым наследием султана. На афише была девушка в купальнике, и какие-то фанатики ночью… На главном базаре давно уже шептались, но точной информации не поступало.
      Мазур хмыкнул:
      – У вас там что, мало агентуры? Понизив голос, Ганим с грустью проговорил:
      – На главный базар не хватит никакой агентуры, товарищ…
      Мазуру в это охотно верилось – он сам там бывал пару раз. В самом деле, необозримая барахолка, исполненная определенной экзотики. Правда, он не углублялся в самые дебри лавчонок и мастерских – ему категорически запретил тот же Ганим, печально поведавший, что в сердце Большого базара может, пожалуй что, пропасть без вести не то что одинокий чужеземец, а целый взвод гвардейцев вместе с парочкой джипов.
      Той же нешуточной экзотики был исполнен и один из султанских дворцов в центре города, к чьим главным воротам подлетели машины – и смирнехонько встали под прицелом двух тяжелых пулеметов, установленных за аккуратными стенками из мешков с песком, а также двух орудий серьезного калибра, принадлежавших шестиколесным броневикам «Саладин», замершим у ворот на манер египетских сфинксов.
      Бдительная, хотя и недолгая проверка документов. Обширный внутренний двор с бездействовавшими третий год беломраморными фонтанами поразительной красоты. Повсюду солдаты в черных и красных беретах, еще парочка «Саладинов», пулеметы на треногах.
      Султан, понятное дело, был тираном, сатрапом и осколком феодализма. Однако дворцы для него строили прекрасные, ничуть не напоминавшие угрюмые бункеры, и денег на это не жалели. Залюбоваться можно было белоснежным зданием с узорчатыми башенками, изящными куполами, каменным кружевом галерей и россыпью колонн. В голову поневоле лезла всякая чепуха касаемо джиннов, знойных красавиц в прозрачных покрывалах и злых магрибских колдунов.
      Внутри, правда, революционная власть навела должный аскетизм: мозаики остались, но исчезли ковры, золотые светильники и прочая движимая роскошь. Да и мозаичные стены кое-где почти сплошь залеплены плакатами, портретами президента и лозунгами – непонятная Мазуру арабская вязь на синих, черных и алых полосах материи (зеленый цвет во всем, что касалось идеологии, был под негласным запретом, поскольку был тесно связан с исламом, а значит, и с усердно искоренявшимися феодальными пережитками. Без него не могли обойтись разве что в тех случаях, когда приходилось изображать деревья, которых не могли лишить зеленого колера никакие реформы и декреты). Повсюду деловито сновали люди в форме – или, в крайнем случае, в хаки без погон, – кто-то нес бумаги в папке, кто-то просто так, в руках, в обширных залах, превращенных в канцелярии, трещали пишущие машинки, спешили запыленные курьеры, на лестницах и в коридорах статуями застыли народогвардейцы, в черных беретах, с автоматами, с гранатами на поясах. С первого взгляда становилось ясно, что ты угодил в святая святых победившей революции.
      По сторонам покрытой изумительным узором бронзовой двери навытяжку замерли часовые. Мазура с Ганимом пропустили сразу, не расспрашивая, – стоявший чуть в сторонке усатенький офицерик, едва завидев входящих, мигнул суровым стражам, и те синхронными движениями отступили на шаг, один вправо, другой, соответственно, влево. После чего вновь застыли, воздев подбородки и тараща глаза куда-то в светлое будущее. Ганим привычным рывком распахнул перед Мазуром тяжелую половинку высоченной двери, вошел следом и остался у входа, вытянувшись на введенный британцами манер: ладони на бедрах, руки согнуты в локтях.
      За столом, заваленным бумагами, картами, рисунками и разноцветными папками, Мазур увидел здешнее, прости, отечество, за кощунство, Политбюро практически в полном составе: генерал Касем, генерал Барадж, генерал Асади, генерал Хасан. Пятой и последней была Лейла, хотя и в военной форме, но без всяких знаков различия – при всей своей прогрессивности и тяге к реформам молодые революционеры были мужчинами, притом аравийскими, и присвоить военный чин девушке, пусть даже старой соратнице по конспирации и равноправному члену президентского совета, у них рука не поднялась бы. Хорошо еще, в министры произвели, опять-таки вопреки канонам.
      Все пятеро были, на иной взгляд, возмутительно молоды, не старше Мазура, а Лейла с Асади даже младше. Молодые офицеры, выходцы из бедных семей, которых султан и англичане на свою голову выучили в Европе, отчего-то чересчур оптимистично полагая, что эти поднятые из грязи, облагодетельствованные плебеи станут верными псами режима и преданными друзьями британского престола. И дочка преуспевающего архитектора, тоже учившаяся в Европе, где нахваталась бунтарских идей, главным образом левацких (между прочим, ее родной папенька, ярый монархист, пребывал сейчас в эмиграции, откуда регулярно напоминал о себе патетическими подметными письмами, в которых проклинал непутевую доченьку так цветисто и пылко, как это умеют только восточные люди, а также сулил тому, кто ее пристукнет, немаленькую награду в золоте).
      В общем, ничего из ряда вон выходящего, подобное уже не раз случалось на всех континентах, за исключением Австралии и Антарктиды, – подпольный штаб, заговор, связные ночной порой, шепоток в казармах, смычка всех недовольных и как апофеоз – молниеносная и страшная атака отлично подготовленных английскими советниками парашютистов, с ходу занявших султанскую резиденцию, арсенал, военное министерство, а заодно и блокировавших на базе британских благодетелей.
      Вот только потом, на взгляд Мазура, дело пошло как-то не так. Слишком далеко ребятки шагнули одним махом, феодализм сходу разнесли вдребезги и пополам, а вот построить взамен что-то логичное и упорядоченное как-то не получалось пока. И в результате по ночам в столице вспыхивали перестрелки, и не только на окраинах, обосновавшиеся за рубежом султанские родственники (те, кто в момент переворота оказался за границей и потому уцелел) засылали в страну диверсантов и агитаторов, окраины привычно бунтовали (как все последние три сотни лет), в армии кое-где имело место глухое брожение, а осложнялось все тем, что пролетариата почти что и не существовало вовсе (за исключением кучки нефтедобытчиков), а трудовое крестьянство по причине скудости земель особой выгоды от революции не получило.
      Зато трескотни о светлом будущем было изрядно. Даже чересчур. Не одному Мазуру казалось: что-то вертится вхолостую, а что-то совершается зря. Вот только ни он, ни другие, даже повыше его чином, со своим особым мнением не высовывались, трепались о здешних сложностях исключительно за бутылочкой – потому что их мнение нисколечко не интересовало тех, кто принимал судьбоносные решения.
      Мазур прекрасно помнил, что в иных местах и подобные революции, и их творцы кончили крайне печально (кое-где он побывал сам, а однажды своими глазами видел финал) – и от этого на душе было скверно. Потому что эти ребята ему по-настоящему нравились – молодые, энергичные, как черти, горевшие яростным, неподдельным желанием перестроить все, что возможно, сделать счастливыми абсолютно всех. А уж очаровательная Лейла, словно из «Тысячи и одной ночи»…
      Присутствующие отложили бумаги, встали за столом, одергивая френчи. Генерал Касем вблизи, как это обычно водится, нисколечко не походил на парадные портреты и красочные плакатные подобия – под глазами морщинки и мешки, осунувшееся лицо предельно уставшего человека. Остальные выглядели не лучше – вот разве что Барадж сиял румянцем во всю щеку да Лейла, как очаровательным девушкам и положено в любых передрягах, выглядела удивительно свежо, хотя пахала не меньше мужиков. Министерство образования в здешних непростых условиях было отнюдь не синекурой, да вдобавок занималось не только просвещением масс, но еще агитацией и пропагандой.
      Генерал Касем застегнул верхнюю пуговицу френча, выпрямился и с деловитостью человека, спавшего обычно четыре часа в сутки, громко сказал:
      – Прошу внимания, товарищи!
      Все встали по стойке «смирно», Мазур в том числе, стараясь не смотреть в темные глазищи Лейлы. Дражайшая супруга в чем-то права: ничего не было, но вот мысли куда прикажете девать?
      Касем зыркнул куда-то за спину Мазура, и из-за угла вынырнул бравый полковник столь же юного возраста, подал вождю большую синюю коробку. Воцарилось молчание, все стояли неподвижно.
      Мазур стоял навытяжку, подчиняясь общей торжественности момента, хотя до сих пор представления не имел, в чем тут дело и по какому поводу щелкают каблуки.
      Касем отчеканил с таким видом, словно с превеликой радостью мог отрапортовать наконец о наступлении полного и законченного светлого будущего, так что с неба вот-вот посыплются жареные перепела и ананасы в шампанском:
      – Товарищ капитан-лейтенант! В ознаменование ваших выдающихся заслуг по обороне рубежей Народно-Демократической Республики Эль-Бахлак от агентов мирового империализма и остатков феодальной реакции Революционный Высший Совет принял решение наградить вас высшим военным орденом республики «Звезда отваги»!
      Он сделал шаг вперед, одновременно открывая ту самую синюю коробку, достал из нее регалию, выпустил коробку не глядя, и юный полковник, конечно же, успел подхватить ее на лету. Тут только Мазур опомнился, без всяких мыслей и эмоций, подчиняясь скорее въевшимся в подсознание уставным нормам, тоже шагнул вперед, и они встали лицом к лицу. Президент и генерал в одном лице с приобретенной за последние два года сноровкой вмиг прикрепил к его белоснежной рубашке помянутый высший орден: восьмиконечную звезду золотистого цвета со множеством мелких лучиков меж главными, наложенную на перекрещенные сабли, с эмалевым ало-голубым медальоном, на котором во весь опор несся куда-то лихой всадник с воздетой саблей.
      Судя по весу чуть-чуть оттянувшей рубашку звезды, она была изготовлена, уж конечно, не из золота или иного драгоценного металла – довольно легкая даже для бронзы. Но, как известно, дареному коню… Люди искренне старались сделать ему приятное, что уж тут привередничать? Вытянувшись еще более, Мазур в последний миг вспомнил здешнюю обрядовую формулу и, едва не выпалив по привычке «Служу Советскому Союзу!», рявкнул:
      – Слава революции и народу!
      Полковник, успевший за это время куда-то подевать коробку, проворно свернул пробку бутылке с шампанским и наполнил бокалы с проворством опытного официанта. Надо полагать, давно уже состоял при здешнем политбюро. Молодые генералы, как Мазур был наслышан, любили вспрыскиватьлюбое мало-мальски достойное внимания событие вроде сегодняшнего: не столько из скрытого алкоголизма, сколько еще и в знак своего презрения к «средневековым и отжившим» исламским традициям, как известно винопитие решительно запрещавшим. Бокалы из хорошего хрусталя тоненько запели, касаясь друг друга.
      С непроницаемым лицом выслушивая поздравления от генералов, Мазур подумал тем временем, что с подобными регалиями дело иногда обстоит самым непредсказуемым образом. В свое время ему уже пришлось запихать подальше в ящик стола две подобных звезды – потому что в тех странах решительно поменялась власть, и победители под горячую руку отменили введенные предшественниками ордена. А вот в третьей стране власть хотя и перешла в руки ярых противников прежнего режима, но все они были сами увешаны ранешниминаградами и потому оставили все в неприкосновенности. Человеческая психология, конечно. Мало у кого хватит духу росчерком пера ликвидировать свои же собственные награды.
      Он едва успел допить, как высоченная дверь за спиной распахнулась с совершенно неподобающим шумом, влетел человек в столь запыленной форме, что невозможно было определить ее цвет, с болтавшимися на шее мотоциклетными очками – и, не обращая внимания на Мазура, возбужденно затараторил что-то непонятное.
      Члены политбюро мгновенно встрепенулись, лица стали озабоченными и тревожными. Асади что-то быстро спросил, и курьер выпустил пулеметную очередь загадочной скороговорки. Дураку было ясно: случилось что-то если и не скверное, то, безусловно, неожиданное, требовавшее немедленного обсуждения. Генерал Касем бросил на Мазура страдальчески-смятенный взгляд, полностью подтверждавший первоначальную догадку, – а Барадж с Асади уже наперебой толковали что-то президенту, судя по некоторым признакам, совершенно противоположное, и ему требовалось не то что срочно принять решение, а хотя бы осознать обе точки зрения… Словом, в одночасье стало не до свежего кавалера – и Мазур стал тихонечко пятиться к выходу, чтобы не добавлять неразберихи.
      Он был уже в коридоре, меж безмолвных стражей, когда следом энергичным шагом вышла Лейла, смущенно улыбнулась:
      – До чего неловко все получилось. Ты не сердись, пожалуйста.
      Общались они, разумеется, по-английски, а в этом наречии, как известно, нет слов «ты» и «вы», каждый раз приходится корректировать по обстоятельствам, как именно обращается к тебе собеседник. Коли уж речь шла об очаровательной девушке, пусть и в ранге министра, Мазур давно уже постановил для себя, что «you» в ее розовых устах означает как раз «ты». Так оно приятнее.
      Быть может, так на самом деле и обстояло, поди пойми… Восток – дело тонкое.
      – Да что ты, – сказал Мазур. – Я прекрасно все понимаю. Случилось что-то?
      – Да нет, глупости, – пожала она плечами с напускной беззаботностью. – Просто вопрос требует немедленного решения…
      Мимо них размашисто прошагали, почти пробежали трое офицеров, прямо-таки ворвавшиеся в зал заседаний политбюро без стука и при молчаливом согласии стражи. Едва не столкнувшись лбами с передним из них, оттуда выскочил Асади и, махнув рукой стоявшим в углу приемной трем офицерам в синих беретах, поспешил прочь. Офицеры, придерживая огромные пистолетные кобуры, рысцой припустили за шефом. Мазур уверился, что дело все же нечисто – переполох разворачивается нешуточный. Да и Лейла улыбалась, пожалуй, вымученно.
      Решившись, она сказала, понизив голос:
      – Выступление в пехотном полку, в Джомарате… Нет, никакой это не мятеж, именно выступление… Что-то вроде митинга. Ничего трагического, Асади справится, такое случалось уже, солдаты попросту чем-то недовольны…
      – Я понимаю, – сказал Мазур.
      И подумал, что такие «выступления» в последнее время подозрительно участились, Лаврик поделился по секрету не далее как вчера. Есть у подобных солдатских митингов поганая тенденция перерастать из количества в качество.
      – Если ты не спешишь, зайдем ко мне, – сказала Лейла, отчаянно пытаясь придать себе вид полнейшей беспечности. – Хочу кое-что показать.
      Уйти сейчас означало бы ее всерьез огорчить, и Мазур послушно поплелся следом по длинным переходам, мимо бесконечных плакатов и портретов. Встречные таращились на его регалию с нешуточным почтением, а кое-кто даже размашисто козырял: высший орден, да еще с саблями – и в Аравии высший орден.
      Кабинет Лейлы был огромен – как все помещения здесь. В султанском дворце попросту не было тесных каморок. Несколько составленных впритык канцелярских столов завалены агитпродукцией во всем ее нехитром разнообразии. Примостившись на уголке самого дальнего стола, юнец в военной форме, в очках, самого что ни на есть штатского вида, сосредоточенно водил кисточкой по огромному листу белоснежной бумаги. Мазур разглядел очередную улыбчивую белозубую физиономию, к которой еще предстояло пририсовать то ли мундир, то ли чистенькую крестьянскую джаббию.
      К появлению Мазура, равно как и к сиявшей на груди последнего звезде юнец отнесся с полнейшим равнодушием – ну конечно, штафирка, несмотря на обязательный мундир, пребывает в приступе творческого озарения.
      – Вот, посмотри, – сказала Лейла, вытягивая из груды бумаг длинный свиток и умело его разворачивая. – Неплохо, правда?
      Мазур присмотрелся с видом знатока. Перед ним, несомненно, был свеженький образец очередного плаката. Двое бравых, улыбчивых, широкоплечих, белозубых военных парня стояли в обнимку, свободными руками воздевая над головами автоматы. Кроме обязательного солнышка, ощетинившегося лучами, как рассерженный дикобраз иглами, добрых молодцев осеняли еще и скрещенные флаги – советский и эль-бахлакский. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы тут же сообразить: плакат символизирует братство по оружию. Правда, физиономии у солдатиков были совершенно одинаковыми, местными, —и неведомый живописец (быть может, этот студентик в очках) для пущей наглядности изобразил на фуражке одного красную звезду, огромную, сочную, а второму пририсовал на нагрудный карман френча столь же огромную эмблему республиканской армии (чем изрядно погрешил против правил, касавшихся здешних знаков различия).
      – Здорово, – сказал Мазур, чтобы сделать приятное девушке, ждавшей горячего одобрения.
      И подумал уныло, сварливо: ну самое время заниматься плакатиками, когда в стране творится черт знает что…
      – Сегодня будет митинг на площади Зархоб, – сказала Лейла, то поднимая на него глаза, то опуская взгляд, трепеща великолепными ресницами. – Мне выступать. Если ты ничем не занят, быть может, поприсутствуешь? Я раздобуду нашу форму, чтобы на тебя не обращали внимания, будешь стоять не на трибуне, а внизу, я же понимаю, что нельзя мелькатьна людях. Но мне бы очень хотелось…
      По ее лицу видно было, что она и в самом деле искренне хочет, чтобы Мазур принял приглашение. Не первое, кстати, – но прежние Мазур дипломатично отклонял…
      Показалось ему, или девчонка в самом деле, перехватив его взгляд, чуть зарумянилась? Мазур предпочел считать, что ему привиделось, хотя подобные взгляды наблюдал не впервые. Проще думать, что нет тут никакого кокетства и никакого подтекста, не имевшего ничего общего с идеологией-агитацией, – иначе влипнешь так, что не отмоешься. Специфическая страна пребывания, где обстановка сложнейшая, а политруков и просто болтунов, выразимся деликатно, среди сослуживцев столько, что поневоле станешь жить по правилам пуганой вороны, научила уже кое-чему жизнь на грешной земле, – где сложностей не в пример больше, чем под водой.
      Увы, есть вещи, о которых Лейле и заикаться не стоит – чтобы не потеряла детски наивную веру в хрустальную незамутненность идеалов и романтическое величие Старшего Брата.
      Она напряженно ждала – загадочная и пленительная восточная красавица, вместо невесомых шелков щеголявшая в военной форме, здешняя комсомольская богиня, Пассионария…
      – Я постараюсь, – сказал Мазур. – Если только не сорвут на задание.
      И он твердо решил, не полагаясь на отцов-командиров, уже через полчасика сам выдумать себе задание – благо проверить его будет невозможно.
      Дверь распахнулась – и, к немалому удивлению Мазура, в обширный зал вошел контр-адмирал Адашев собственной персоной. По всем правилам козырнув Лейле, – она, как-никак, была министром и членом политбюро, а субординацию адмирал понимал твердо – он прямиком направился к Мазуру На его бульдожьей физиономии, вот чудо, сияла едва ли не искательная улыбка.
      «Ни хрена не понимаю», – мысленно прокомментировал Мазур столь несвойственную Бульдогу мимику.
      – Кирилл Степанович, едем немедленно, – почти шепотом сообщил ему адмирал на ухо. – Вас по всему городу ищут, Первый распорядился добыть хоть из-под земли…
      И Мазур сообразил, что от присутствия на митинге судьба его избавила, так что самому врать и изворачиваться не придется.

      Вертолет стрекочущим призраком несся над самой водой, едва не вспахивая колесами темные волны, не видимый для береговых радаров. На том берегу, куда они направлялись, не было сплошной сети локаторов, равно как и серьезной погранохраны – но все равно, в подобных случаях предосторожности принимаются по максимуму.
      Небо над Красным морем, к сожалению, было безоблачным, как большую часть года, усыпанным крупными звездами, – другими словами, погода стояла омерзительная. Давно известно и проверено на опыте, что друзья диверсанта как раз непогодье, тучи, дождь и снег, но вот снега тут и зимой не допросишься.
      «Прямо-таки согласно поэме, – подумал Мазур с вялым раздражением. – Их было сильных – семеро, их было смелых– семеро…»
      Вот именно, семеро. Семь человек, затянутых в черные гидрокостюмы, со спаренными баллонами на груди, с поднятыми на лбы масками, при всей амуниции, с поклажей и оружием в больших пластиковых мешках, притороченных к поясам линями. Чтобы поменять одну стихию на другую, воздух на воду, потребовалась бы какая-то пара секунд.
      Вертолет несся над самой водой, то по прямой, «полетом ворона», то выписывая плавные огромные дуги, – когда локатор засекал впереди случайное судно, зачем-то болтавшееся в море ночной порой. И далеко его огибал, не делая различий меж патрульными военными кораблями полудюжины держав, посудинами контрабандистов и вполне мирными сухогрузами. Сейчас любой свидетель был одинаково неприемлем, потому что они, цинично выражаясь, летели с заранее обдуманным намерением нарушить границу пусть и кукольного, но суверенного государства.
      Оно, конечно, не впервой. Рутина. Однако Мазур никак не мог справиться с глухим, устоявшимся раздражением. Лучше уж быть рядовым членом группы, чем командиром, в такойситуации.
      Начать следовало с того, что боевиков,профессионалов при нем было только трое – Куманек, Викинг и Землемер. Лаврик и доктор Лымарь, конечно, неплохо освоили акваланг и оружие, бывали в деле, видывали виды, но, по большому счету, оставались все же дилетантами, нахватавшимися вершков врачом и контрразведчиком.
      Но не это главное, не это… Главный источник раздражения звался Вундеркиндом и сидел рядом, касаясь Мазурова бока ножнами кинжала, с совершенно бесстрастным в полумраке лицом – и даже, кажется, подремывал, что говорило о великолепных нервах.
      В подобной ситуации Мазур еще ни разу не оказывался. Как говаривал киношный старшина Басков, «хуже нет – власть делить». С одной стороны, Мазур оставался полноправным командиром группы, со всеми вытекающими отсюда полномочиями, властью и обязанностями. С другой – ему навязали в спутники человека гораздо старше него по званию. Формально обязанности вроде бы разделены четко: Мазур командует, а Вундеркинд, представляющий разведку, занимается своей частью программы, каким-то шпиёнством,во всем с Мазуром советуясь, не приказывая, а рекомендуя и по ходу дела посвящая постепенно в те или иные подробности.
      Однако любой военный человек согласится, что подобный расклад выглядит идеально только на бумаге. В действительности же ситуация пикантная, щекотливая: вполне возможны будущие конфликты, когда один будет давить на свою роль командира, а второй – на превосходство в чине и более глубокую посвященность в военные тайны. Хватает примеров.
      Особенно если учесть, что Мазур – командир, старшой, царь и бог для подчиненных, Наполеон Бонапарт с правом расстрела на месте – до сих пор представления не имел, что они, собственно, будут делать на другом берегу Баб-эль-Мандебского пролива. Знал это один Вундеркинд, что опять-таки не прибавляло Мазуру доброго настроения. Умом он понимал, что все правильно, таковы уж правила тайных войн, военно-разведывательных игр, – но не умом единым жив офицер…
      Хорошо еще, соизволили с самого начала сообщить, где им предстоит работать, – в Джаббати. Бывший итальянский протекторат, когда-то отобранный французами у итальянцев, а до того отторгнутый итальянцами от Могадашо (каковое все еще не оставило надежд вернуть утраченные территории). Крохотная страна, юридически суверенная, с французской военно-морской базой, с американским присутствием, кое-как перебивавшаяся с хлеба на квас торговлей кофе и туризмом.
      Следовало признать, что подготовили их хорошо – впрочем, как обычно. Неделю вбивали в головы полный расклад ситуации, не особенно и сложный по сравнению с другими уголками планеты.
      На Африканском роге вспыхнула и разгорелась очередная войнушка, но в данном случае сюрреализма ей добавляло то, что оба участника, и Могадашо, и Аддас-Абабба, были давними клиен тамиСССР – и сейчас палили друг в друга из советских орудий, посылали друг на друга советские танки с вооруженной «калашами» пехотой. И, как легко догадаться, обе державы приставали с ножом к горлу к вершителям судеб из Кремля, назойливо и нудно требуя от Старшего Брата определиться наконец, выбрать одну из сторон в настоящие друзья, а другую, соответственно, определить в заклятые враги. Беда в том, что для больших геополитических игр Москве позарез требовались обестраны.