Почему-то думалось о грибах. Панарин представил сковородку молодой картошки с грибами и зеленым луком – слюнки потекли. Вот так всегда – в самые серьезные минуты лезет в голову всякая чепуховина, и не прогнать ее. Или так и нужно?
      – Ты о чем думаешь? – спросил его Станчев.
      – О грибах, ты знаешь. Зримо вообразил сковородку.
      – А я перед стартом почему-то всегда думаю о пляже.
      – И сейчас?
      – Ага.
      – Мне пляжи почему-то не нравятся, – сказал Панарин. – Жарко. Людно.
      – Это смотря где.
      – Я все же больше люблю горы, – сказал Панарин. – Но не любые, а поросшие лесом. Интересно, о чем сейчас думает Риточка?
      – О том, что вы оба мне безмерно надоели со своими сковородками и пляжами. Каждый раз одни и те же разговоры.
      – Это мы из суеверия, – сказал Панарин.
      Вспыхнуло табло «Внимание!», секундой позже раздался голос Рауля:
      – Диспетчер космодрома – «Лебедю». Даю старт. Выход к точке эксперимента по коридору номер четыре. Корабли сопровождения стартуют через две минуты.
      И сразу стало не до пустой болтовни – начиналась работа.
      Карточка Глобального информатория.
      «Тим Николаевич Панарин. Родился 14 ноября 2074 г. в Ванееве. Ранняя специализация – технические дисциплины. В 2094-м закончил Омское училище Звездного Флота (факультет космического пилотажа). С 2094 по 2100-й – пилот на кораблях Дальней разведки. В 2100 г. прошел курс в Центре подготовки испытателей Проекта „Икар“. С 2100-го и по настоящее время – командир корабля – испытатель на седьмом полигоне Проекта. Орден Гагарина, медаль им. Гейзенберга. Холост. Постоянное место жительства – ТН 402 С, планета Эвридика. Видеофон – через справочную Главной диспетчерской».
 
      ...Вокзал был, как все вокзалы, независимо от того, уезжают ли с них, улетают или отплывают. Пестрое разноязычье, как на завершающем этапе строительства Вавилонской башни, встречи и проводы, смех и напутствия, и очень редко – слезы. Снерг любил вокзалы, они его всегда приятно волновали и утверждали во мнении, что жизнь состоит из дороги.
      – Ну, все, – Мигель пробился сквозь поток только что прилетевших из Мельбурна спортсменов. – Погрузили ребята твой особо ценный груз.
      – Спасибо, дружище, – сказал Снерг. – Если тебе понадобится кедр – я к твоим услугам.
      – Она красивая?
      – Самая красивая, – сказал Снерг.
      – Рад за тебя, хомбре. Люблю, когда людям все удается.
      – Ну, «все» – очень уж растяжимое понятие. Шагать нам до главных удач и шагать...
      – Все равно. Ты хорошо начинаешь, а это главное.
      Посадочный жетон в кармане Снерга затараторил:
      – Пассажиров, вылетающих рейсом двести сорок шестым Мехико – Красноярск, просим пройти к пятому эскалатору. Повторяем...
 
      Карточка Глобального информатория.
      «Станислав Сергеевич Снерг. Родился 9 сентября 2074 г. в Минусинске. Ранняя специализация – гуманитарные дисциплины. В 2095 г. закончил Красноярский институт журналистики (факультет глобального стереовидения). Корреспондент Сибирского региона Глобовидения, с 2099 г. и по настоящее время – редактор программы „Т – значит тайна“. Премия им. Степченко (2097), лауреат Золотого пера МОЖ. Холост. Постоянное место жительства – Красноярск, Итина 45-267, видеофон – ТЛ 73255».

      Эвридика осталась за кормой, превратилась в крохотный, не больше ноготка, стеклянный шарик, налитый нежным голубоватым светом. Она была очень красива – самая дальняя из достигнутых людьми иных планет. Десять световых лет от Земли. Планета, с которой стартовали испытатели, пытаясь прорваться в недостижимое – и возвращались ни с чем. Бывало, что и не возвращались...
      Коротко рявкнул динамик:
      – Готовность номер один!
      Панарин провел безымянным пальцем по левому плечу, от шеи, почувствовал легкий, едва уловимый и насквозь знакомый толчок в ключицы – скафандр загерметизирован. Не было нужды смотреть на остальных, он и так знал, что они сделали то же самое, и в ЦУПе это знали. Но правила есть правила, и сейчас алые табло вспыхнули в нескольких местах – в одном из залов ЦУПа, за шестьсот с лишним тысяч километров отсюда, в рубках кораблей сопровождения, шедших журавлиным строем в ста километрах левее, и наконец – перед глазами самих испытателей.
      «Командир-испытатель – герметизация скафандра».
      «Ко-пилот-испытатель – герметизация скафандра».
      «Инженер-испытатель – герметизация скафандра».
      На рейсовых и разведывательных кораблях эта въедливо-педантичная опека давно канула в прошлое. Но не здесь. Здесь она приняла характер настоящей мании – в ЦУП шли отчеты о каждой отданной команде, любом действии, независимо от степени его важности. Пуск конвертера Дальнего прыжка, щелчок рычажка, отодвигавшего кресло от пульта на десять сантиметров, – разницы не было. Двойной контроль, тройное дублирование, скрупулезность, заставившая бы стонать от зависти бюрократов прошлого – в сущности, пустышка для младенца, уловка, призванная сгладить и заслонить пронзительное чувство беспомощности.
      «И беспомощность – еще не самое страшное, – подумал Панарин. – Самое страшное – мы не понимаем, почему стали вдруг беспомощными. Мы, такие могучие и гордые. Мы обещали когда-то любимым звезды с неба, и начали было выполнять обещание, но звезд, доступных нам, оказалось слишком мало. Ничтожно мало. До обидного. Любые эпитеты бессильны перед холодной истиной – звезд не хватило на всех...»
      – Маршевые двигатели отключены, – отчеканил киберштурман, один из «апостолов» тройного контроля.
      Он лишь констатировал факт, он был отстранен от управления. Все, абсолютно все выполнялось человеческими руками, и оттого Панарин – как, впрочем, и все остальные испытатели, – чувствовал себя так, словно ему вручили лопату и заставили рыть яму. Или поручили управлять колесницей – одним словом, выполнять своими руками монотонную, нудно-томительную работу, которой была насыщена жизнь предков.
      – Начинаю разгон, – сказал Панарин.
      Он нажимал клавиши, касался сенсоров, взгляд выхватывал из мелькания разноцветных цифр и индикаторных полос, ритмичного мигания лампочек главное и следил за второстепенным. За проведенные у пульта семь лет радость и удовлетворение собственным умением снизилась до средней нормы, но, разумеется, не исчезла. Ему приятно было ощущать, что он – хозяин, что пугающие первокурсников кажущийся хаос десятков табло и экранов, россыпи удобных для пальцев клавиш и тумблеров давно перестал быть для него хаосом. Корабль он знал, как собственную квартиру, знал и мог описать все, что происходило сейчас в каждом агрегате, в любой точке «Лебедя». Просто великолепно знать, что ты любишь свое дело... Но кто мог предполагать, что звездолеты, единственное, что есть в жизни, однажды подведут, окажутся слабее своего хозяина, не смогут осуществить его мечты?
      – Разгон продолжается.
      Станчев сидел слева от него, Рита Снежина – справа и позади, за вынесенным на середину рубки «ласточкиным хвостом» пульта энергетических волноводов. Перед ними антрацитово поблескивал экран, черный круг почти трехметрового диаметра. Альтаир, льдинка с голубиное яйцо величиной, сиял холодным белым огнем, россыпь звезд похожа была на искристый иней, посверкивающий на ветвях невидимых деревьев. Неподвижные звезды. Черный колодец, в который могут провалиться дерзкие надежды, смелые планы, насчитывающие несколько столетий от роду...
      – Выход в зону свободного полета. Время принятия решения.
      – Начать вход в гиперпространство, – сказал Панарин. – Управление передаю ко-пилоту.
      Он убрал руки с пульта, чтобы отчуждение было полным, откинулся на мягко-упругую спинку кресла. Ему хотелось на этот раз представить себя пассажиром, сторонним наблюдателем следить за действиями экипажа. Не такая уж гениальная задумка (все равно ничего не удастся понять), но она вносит хоть какое-то разнообразие в программу, а всякое разнообразие руководством Проекта только поощрялось.
      Серебристая полусфера рубки, строгие линии белых пультов, той фигуры в голубых скафандрах – рациональный аскетизм. И одно-единственное «постороннее» – игрушка, рыжая лохматая собачка, прикрепленная присоской меж двух овальных экранов. Пережитки живучи, и некоторым из них летная братия следовала до сих пор.
      – Начинаю вход, – сказал Станчев.
      Звездный планктон, усыпавший экран, менял облик – белые искорки дрожали, расплывались, словно Панарин смотрел на них сквозь залитое дождем окно; потом от звезд, перекрещиваясь и сплетаясь, протянулись тонюсенькие белые волоски, волоски разбухали в ниточки, ниточки в жгуты, жгуты в канаты, экран затянула белая сеть, сплетенная без складу и ладу спятившим или просто недобросовестным мастером, осколочки черноты уменьшались, истаивали; вот и Альтаир растворился в белом мерцании, и молочное сияние залило весь экран, целиком.
      Тело, мозг, сознание пронзило испытанное сотню раз, но не ставшее от этого понятным и привычным ощущение, которое нельзя было описать ни с помощью слов, ни с помощью уравнений. Очертания пультов на миг диковинно исказились. «Лебедь» входил в гиперпространство.
      Входил – и не мог войти. Словно пущенный с силой мяч ударил в сетку, и она покорно прогнулась сначала, но тут же упруго отбросила мяч назад.
      – Инженер! – Станчев через плечо Панарина искоса глянул на Риту.
      Она склонилась над своим пультом, и тотчас отреагировали датчики – мощные излучатели, висящие в пустоте на границе полигона огромные решетчатые чаши, похожие на исполинских радиолярий, метнули вслед «Лебедю» идеально прямые невидимые лучи. По волноводам хлынул поток энергии, пополнявший оскудевшие запасы «Лебедя».
      Бесполезно. Мощность, которой они сейчас располагали, вчетверо превосходила требуемую для гиперскачка – и никакого результата.
      «Ну давай, давай...» – шептал про себя Панарин.
      Экран молочно белел. Притекавшая к ним энергия тут же уходила в никуда без всякой пользы. На обычном корабле киберы давно подняли бы уже бесстрастную панику и блокировали энергоемкости, но «Лебедь» был способен на многое. Правда, и у него, как у любой машины, был свой предел прочности.
      – Накопление – и на форсаж, – сказал Панарин.
      Затея, надо сказать, была рискованная – накопить максимально возможный запас энергии, отключиться от волноводов и вложить все силы в отчаянный рывок. Такое мало кто пока делал, но следовало испробовать и это – коли уж попытки войти в гиперпространство, равноускоренно наращивая мощность, успеха не принесли.
      – Энергоемкости на пределе.
      – Отключиться от волноводов, – сказал Панарин.
      – Есть.
      – Форсаж!
      Желтые, голубые, алые индикаторные полосы протянулись во всю ширину окошечек и застыли, пульсируя. Панарин сжал подлокотники, чтобы руки не тянулись к пульту – ему просто не было необходимости помогать Станчеву, тот тоже не был новичком. Как правило, командир-испытатель берет управление лишь тогда, когда подступает настоящая опасность.
      Густым басом взвыла сирена, рассыпался пригоршней упавших на каменный пол монет дребезг нескольких звонков. Автоматика безопасности существовала на «Лебеде» едва ли не в чисто символической форме и, коли уж поднимала тревогу, – оставалось разве что взывать к господу богу. Или к спасателям, поскольку они ближе.
      Свет в рубке погас, россыпь разноцветных огоньков заполнила ее колышущимися причудливыми тенями, невидимые лапы рванули Панарина за плечи вверх, почти выдрали из кресла, так, что ремни натянулись в струну. И тут же те же лапы толкнули назад.
      – Беру управление! – крикнул Панарин. – Уходим на плюс. Волноводы, до накопления!
      Собственно, ничего непоправимого или страшного не случилось – просто-напросто «Лебедь» отдал прыжку все запасы энергии, емкости разряжены на девять десятых. Ничего страшного в этом не было, процесс возвращения в обычное пространство, «уход на плюс» особых трудностей не представлял – мяч всегда исправно и послушно отлетал от сетки.
      Всегда, но не теперь. Рита подключила резервные мощности, и под потолком вновь вспыхнули лампы. Панарин дал конвертеру полную тягу, молочная муть экрана подернулась черными пятнышками – первыми сигналами начала перехода в обычное пространство, – и вновь погас свет, колыхнулись ломаные тени. Толчок, другой, что-то непостижимое парализовало волю, растворило в себе, и несколько то ли секунд, то ли веков не было ничего – верха и низа, корабля и Вселенной, личности и мыслей...
      – Энергия по волноводам не поступает, – услышал Панарин голос Риты, и с его головы словно свернули непроницаемый мешок, вернув зрение и слух.
      Снова отчаянная дробь звонка – нарушена связь между конвертером и питавшими его энергоемкостями, та самая, трижды продублированная связь.
      «Невероятно, – успел подумать Панарин, – в таких случаях остается только крестить нечистую силу...»
      За всю историю кораблей Дальнего прыжка ничего подобного не случалось. Назад, в обычное пространство, они не вышли. Экран... Экран стал холодно-белым, был усыпан черными крапинками, повторявшими расположение звезд, каким оно было перед броском в гиперпространство, а там, где положено находиться Альтаиру, чернело пятно величиной с голубиное яйцо. «Негатив, – подумал Панарин, – совсем как негатив... Зазеркалье какое-то...»
      – Это где же мы есть? – охнул Станчев и что-то протараторил по-болгарски.
      Панарин молчал – некогда было разговаривать. В работе испытателя, несмотря на частые столкновения с чем-то новым и непонятным, случается один раз в жизни и такое – то, что в своем кругу, где нет нужды осторожничать в выражениях, именуется чертовщиной. Бывает новое и неизвестное, а бывает и чертовщина. Как в данный момент. И вся ответственность теперь лежит на командире...
      – Где же мы? – спросила Рита.
      Панарин не знал, где они, – приборы выдавали такую галиматью, что он чувствовал себя школьником, робко шагнувшим в рубку стоявшего на вечном приколе звездолета-музея.
      – Подключить аварийные емкости, – приказал он. – Всю мощность конвертеру. Уходим на плюс.
      Сейчас не существовало ошибочных и правильных решений, разумных и идиотских – в качественно новой ситуации улетучивались к дьяволу прежние каноны и установления, и прежние критерии...
      Панарин бросил руки на пульт. Он сам стал пультом, сам стал кораблем, импровизировал, как музыкант-виртуоз, и не знал, что2 сейчас идет от профессиональных знаний и опыта, что2 – от интуиции и инстинкта. Да и не было времени анализировать. Он знал лишь: следует делать именно так, и никак иначе, «Лебедь» должен вырваться, вернуться назад...
      Связи с ЦУПом и кораблями сопровождения не было – кто мог сказать сейчас, где ЦУП, где эти корабли? И где сейчас они сами? Запасы энергии таяли, приборы то становились до умиления послушными, то выплескивали очередную порцию электронного бреда, с кораблем происходило что-то неописуемое, звонки дребезжали все разом, предупреждая о каких-то выдуманных ими, а может быть, и реальных, но неизвестных испытателям опасностях.
      И вдруг все кончилось – рывком. Звезды на экране были, как им и положено, белыми, пространство – черным, звонки умолкли. Кроме одного, обещавшего давно известную и, в общем-то, безопасную для людей беду. Гравифлаттер. И это при том, что вот уже двадцать лет, как ДП-корабли получили от него надежную защиту. Чертовщина...
      – Экипажу приготовиться покинуть корабль, – сказал Панарин.
      Энергия полностью исчерпана, флаттер набирал силу, Альтаир ушел за край экрана – корабль разворачивало, он сделал несколько «бочек», а потом его стало болтать, как захваченную ветром бумажку. Гасли лампочки, гасли табло – один за другим выходили из строя агрегатные группы, корабль становился холодным и мертвым. У них оставалось еще минут десять.
      Панарин нажал кнопку – к лицу атакующей змеей метнулся аварийный микрофон на кольчатом кабеле.
      – Я – «Лебедь», – сказал Панарин, не зная, слышат ли его. – Начался гравифлаттер, покидаем корабль.
      – Я – «Матадор», – громыхнул жизнерадостный бас Перевицкого. – Вас видим, боты готовы, – он хмыкнул и добавил: – Плюхайтесь за борт, ребята, выловим.
      – Инженер, покинуть корабль, – сказал Панарин.
      Тугой хлопок. Кресло Риты провалилось вместе с ней, на его месте осталась овальная дыра.
      – Ко-пилот, пошел, – сказал Панарин.
      Второй хлопок. Панарин остался один. Он проделал все необходимые манипуляции, чтобы катапультировать «черный ящик» – единственного члена экипажа, который запомнил все обо всем и мог внятно доложить, как вели себя каждый агрегат, каждая схема. И все. На этом его обязанности капитана гибнущего корабля закончились. Осталось только покинуть корабль – последним, как и полагается.
      Панарин отлепил от пульта собачку, сунул ее в наколенный карман скафандра, застегнул. Он сидел в рубке беспорядочно кувыркавшегося корабля, смотрел на экран, на мельтешение звезд. Прошептал: «Что же вы не пускаете нас к себе, почему?» В том, что он спокойно сидел так, не было ровным счетом никакого позерства – кораблю оставалось жить еще несколько минут, и можно было позволить себе не спешить. Это был третий за время его капитанства корабль, который он терял. Его работа в том и состояла, чтобы порой доводить корабли до гибели, но разрушение остается разрушением, и с ним, даже предусмотренным правилами игры, нелегко смириться...
      «Наверное, не нужно было давать тебе имя, – сказал он „Лебедю“. – Ни одному нашему кораблю не следует давать имени – ограничиться безликими номерами, и точка. Тогда не так больно было бы вас терять...»
      – «Лебедь», я «Матадор», – громыхнуло в его шлеме. – Что случилось, отвечайте!
      – Ничего, – сказал Панарин.
      – Прыгай за борт, чумовой!
      – Иду, – сказал Панарин и нажал клавишу.
      Полсекунды – и кресло провалилось в люк, в конусообразную, острием вниз, прозрачную капсулу, полсекунды – задвинулась крышка, полсекунды – конус катапультирован. Панарин взял управление на себя и остановил капсулу в километре от обреченного корабля. Слева сиял оранжевый апельсин – Дзета Индейца, вокруг – холодные бусинки звезд, и «Лебедь», серебристый треугольник прямо под капсулой. Или наоборот, над капсулой, – верха и низа в Пространстве не существовало.
      Поверхность корабля вспучилась в нескольких местах, пошла уродливыми буграми, что-то похожее на беззвучный взрыв – и «Лебедь» разбрызгался роем обломков, неспешно поплывших во все стороны. Третий потерянный корабль. И недоступные звезды. И те четверо, что, разуверившись, покинули полигон только за этот год, а всего за последних три года – их уже девятнадцать. И страх, что и тебе может однажды показаться, будто работаешь ты зря и пора убираться отсюда восвояси...
      Левее и ниже с пятисекундным интервалом вспыхивали ослепительные малиновые огни – это в дополнение к радиосигналам напоминал о себе «черный ящик».
      «А у меня ведь праздник сегодня, – вяло подумал Панарин. – Черт, в самом деле. Вот и салют как нельзя более кстати – если можно считать салютом эти малиновые вспышки...»
      Потом он увидел зеленые бортовые огни – к нему шел спасательный бот.

      Они спустились по широкому пандусу и подошли к человеку, ожидавшему их в круге света, золотой монетой лежащем на густо-черной тени «Матадора». Кедрин стоял, сунув руки в карманы тяжелой мешковатой куртки, не по погоде теплой, большой бородатый человек чрезвычайно импонировавшего корреспондентам Глобовидения облика – он словно олицетворял собой грандиозность возглавляемого им Дела, мощь Проекта «Икар». Правда, в последние три года корреспонденты появлялись на Эвридике очень уж редко...
      – Докладывайте, – сказал Кедрин.
      – Проникнуть в гиперпространсто не удалось. Корабль погиб, адмирал.
      – Можете считать себя свободными.
      Вот и весь разговор – дань заведенным еще до появления первых воздушных шаров традициям и званиям. Рита отошла к синему фургону с освещенными окнами – там ее ждали энергетики. Станчев оглянулся на Панарина, понял, что Панарин задержится, кивнул на прощанье и пошел прочь. Кедрин стоял в той же позе, точнехонько в центре светового круга, рассеченного с одной стороны широкой тенью адмирала.
      – Вы похожи на солнечные часы, – сказал Панарин хмуро.
      – Часы? – Кедрин не сразу понял, оглядел себя, круг света. – Ах да, часы... Поздравляю тебя с сотым испытательным полетом. И с присвоением звания командора.
      О первом, то есть о сотом полете, Панарин знал и сам. Но второе было для него полной неожиданностью.
      – Только не нужно в торжественной обстановке, хорошо? – сказал он.
      – Как хочешь, – Кедрин подал ему две тяжелые коробочки. – Новую форму будь любезен получить завтра же.
      – Устав есть устав, – сказал Панарин. – Одного я не пойму: согласно уставу, звание командора может носить только тот, кто командует группой кораблей или занимает командную должность в системе управления полетами.
      – Такую должность ты и занимаешь, – полуотвернувшись, сказал Кедрин. – Вот уже два часа, как ты мой заместитель по летным вопросам.
      Панарин посмотрел на часы – полтора часа назад к Земле согласно расписанию ушла «Гардарика», один из шести кораблей, осуществляющих регулярные рейсы между Солнечной системой и Эвридикой. Один из шести, обслуживающих непосредственно их полигон – четыре грузовоза и два пассажирских, «Циолковский» и «Гардарика». Вот, значит, как...
      – Он улетел на «Гардарике»? – глухо спросил Панарин.
      – Да, – сказал Кедрин. – Согласно уставу, я мог немедленно удовлетворить его просьбу об увольнении, если имелась кандидатура для замены. Кандидатура имелась. Сиречь ты.
      «Итак, пятый за этот год, – подумал Панарин. – Два инженера, два пилота, а теперь еще и командор Каретников, для друзей – Тарантас. Сто девятнадцать испытательных полетов, знаки отличия и ордена, когда-то – фанатик Проекта. Что же это такое? И кто следующий?»
      – Следующие будут, – сказал Кедрин. – Ты ведь о них сейчас думаешь? Будут. Не стоит лицемерить – Проект находится в стадии, когда уходы неизбежны. И как раз групповые. Каретников – это толчок, который заставит сделать выбор тех, кто хотел бы уйти, но пока не решался. И в ближайшие дни четко определится, кто пойдет с нами до конца, кто улетит на Землю. Так даже лучше. Уход нескольких пилотов, инженеров, даже Каретникова – это еще не самое страшное. Есть вещи пострашнее. Ты о них наверняка догадываешься.
      Панарин молчал, потому что догадывался. Потом кивнул.
      – Теоретики...
      – Вот именно, – сказал Кедрин. – Говоря откровенно, Проект может при необходимости обойтись и без адмирала Кедрина, администратора, и без командора Панарина, пилота. А вот без Лобова, Муромцева, Бакстера, Терлецкого или Яроша он вряд ли обойдется. До сих пор Проект покидали технические исполнители, теоретики – на месте.
      – За исключением Лобова и Бакстера.
      – Ты что-нибудь слышал? – быстро прервал его Кедрин.
      До Панарина не сразу дошел смысл вопроса и не сразу встревожил тон, каким был вопрос задан. О Лобове и Бакстере он брякнул чисто механически, просто потому, что они очень уж надолго задержались на Земле. Ну и что? Мало ли дел на Земле у двух крупных ученых, вынужденных почти без отпусков кочевать по девяти полигонам Проекта, разбросанным по периферии Ойкумены – доступного людям космоса в пределах не далее чем десять световых от Земли... Но тон Кедрина? Неужели?
      – А вы? – спросил Панарин. – Вы что-нибудь слышали?
      – Ну конечно, нет. Просто каждый уход рождает глупые мысли.
      – Да... – сказал Панарин. – Устал я, пойду спать. Спокойной ночи, адмирал.
      Он стянул куртку, перебросил ее через плечо и пошел к далекой шеренге голубых фонарей, окружавших космодром по периметру. Он шел по огромному полю, выстланному квадратными плитами, мимо исполинских конусов кораблей, аккуратных рядов машин различных космодромных служб – сейчас Панарин впервые сравнил их с забытыми до утра детскими игрушками. На небе сияли недостижимые звезды, задорно поднял рожки перевернутый полумесяц Гертона, одного из трех спутников Эвридики.
      Элкар Риты бесшумно поравнялся с ним и несколько метров ехал рядом.
      – Подвезти?
      – Нет, спасибо.
      – Что тебе сказал Кедрин?
      – Так, пустяки, – сказал Панарин как мог небрежнее. – Тарантас сбежал.
      – Ничего себе пустяки! Садись.
      Панарин неторопливо обошел машину и сел. Рита свернула на ведущую к поселку дорогу.
      «Все чужое вокруг, – подумал Панарин, – чужая красивая женщина рядом, чужие звезды над головой, манящие и недоступные, чужие лица знакомых людей, которые вскоре могут появиться в его кабинете с заявлениями об уходе – такие будут, глупо лгать самому себе...»
      – Не хандри.
      – Я пытаюсь, – сказал Панарин. – Только тебе этого не понять, ты уж прости. Ты работаешь с нами, хорошо работаешь, но твое главное дело – волноводы. Передача энергии на расстояние. А мы... У меня же больше ничего нет, кроме кораблей. Пилоты моего поколения учились на звездолетчиков, зная, что через год, самое большое через два, выйдут в Большой Космос. Бетельгейзе, Магеллановы Облака, Ригель, Денеб... И вдруг оказалось, что дорога к дальним звездам закрыта, десять световых, вот на что мы, оказывается, способны. И не более. Дальше почему-то не пробиться, словно сама Вселенная заупрямилась и не пускает. Скоро Проект начнут покидать ученые, теоретики, а это уже конец...
      – Влюбиться тебе нужно, вот что, – сказала Рита.
      – Ох уж эта женская логика...
      – При чем тут женская логика? Мир станет более многоцветным. Вдруг да и поймешь, что именно ты не сделал как звездолетчик. А пока в тебе есть что-то от робота... И не воображай, будто оттого, что ушел Каретников, все рухнет.
      – Я этого и не воображаю, – сказал Панарин. – Но если уйдет кто-нибудь из крупных теоретиков – все равно что в бумажном городе закричат: «Пожар!»
      – Проект мало напоминает бумажный город.
      – Не уверен... – сказал Панарин. – Люди, как и тысячу лет назад, не любят продолжительных неудач. Вот и Глобовидение о нас практически забыло.
      – Но мы-то от этого не перестали существовать и работать.
      – Дай-то бог... – сказал Панарин. – Останови, пожалуйста. Пройдусь пешком.
      Он захлопнул дверцу, и элкар исчез за углом. Панарин сел на скамейку под фонарем, достал коробочки, вынул и положил на ладонь знаки. Тот, что поменьше – овальный, с золотым силуэтом звездолета на черной с золотыми искорками звезд эмали и цифрой «100». Сто полетов. Второй знак, знак командора – побольше и потяжелее. Синяя, алая эмаль, посередине золотой орел, над ним – Полярная звезда. «Любопытная все же штука традиции, – подумал Панарин. – Орел – как когда-то на гербах и знаменах, устоявшийся символ гордой силы. Сокол у капитанов, орел у командоров (не иначе в память о тех орлах, на которых лихой парень Доминико Гонзалес во времена оны добрался до Луны), а вот адмиралы почему-то остались без геральдической птицы – на их знаке изображена каравелла. А может быть, корвет – сейчас мало кто разбирается в таких тонкостях. Пожалуй, все правильно – существовали же в русских сказках летучие корабли. Так что тут наш „департамент геральдики“ прав...»
      Панарин задумчиво покачивал на ладони знаки – мечту любого курсанта или свежеиспеченного пилота. За их обладателями во времена панаринского детства ходили мальчишки. Впрочем, и сейчас ходят. И бегут «на звезды», редко, но бегут. Об этом давно не упоминали, но некоторые меры контроля на космодромах введены исключительно для того, чтобы умерить рвение иных сорвиголов младшего школьного возраста. Согласно отчетам, на Сеуле ежегодно попадают в руки соответствующим космодромным службам около двадцати «зайцев», и ничего с этим не поделать, пока существуют звездолеты, пока существуют мальчишки.
      Знаки, знаки... Обидно, что они, долгожданные, достались в момент «мертвого штиля», в полосу неудач и тревожной неизвестности. Но как бы там ни было, а таскать их в кармане в знак протеста против упрямства Вселенной – вовсе уж глупое мальчишество...
      Панарин прикрепил знаки над левым нагрудным карманом, встал и вразвалочку побрел куда глаза глядят. Спать не хотелось, неотложным делам, которыми стоило бы заняться в этот предрассветный час, пока неоткуда взяться, и не имеет смысла призраком бродить по улицам, вспугивая влюбленных. Можно было взять вертолет и отправиться куда-нибудь на пляж – он любил летать ночью над планетой, забираться подальше от поселка. Но сейчас и этого не хотелось. Подумав, он отправился в «Приют гиперборейцев» – центр отдыха и развлечений назвали так в первый год строительства поселка. В те времена это казалось ужасно остроумным, все тогда были убеждены, что пройдет несколько месяцев, год от силы – и Эвридика станет полустанком на длинной дороге, а название останется как курьез.
      Курьезом оно так и не стало, с беспощадной меткостью напоминая все эти годы, что Эвридика, как и другие восемь планет, где расположены полигоны Проекта, остается обиталищем гиперборейцев, краем Ойкумены, границей доступного человеку космоса...
      Панарин минут за десять добрался до площади Эвридики. Площадь была круглая, разрезанная дорожками по радиусам, как именинный торт, на клумбах росли местные цветы, а в центре стояла золотая статуя. Девушка в хитоне простирала руки к звездам – никто в свое время не мог предугадать, что ее поза вместо порыва к неизведанному станет олицетворять грусть, тоску по недоступному.
      Неподалеку от входа в «Приют» стоял самый обычный дорожный указатель – но стрелка показывала в небо, и на ней было четко выведено: ВСЕЛЕННАЯ. Знак был одного возраста с «Приютом», даже чуточку старше – его поставили, не закончив строительства здания. Так он и стоит шесть лет – убрать его было бы неверием в собственные силы, никто не мог на такое решиться, и знак мозолил глаза памятником скороспелым надеждам, но на него как-то привыкли не смотреть...
      В ресторане, куда вошел Панарин, сидели человек двадцать. Сутки здесь длились двадцать два земных часа, и три тысячи обитателей Эвридики имели возможность жить в нормальном, почти земном ритме.