Утро выдалось прекрасное, совершенно безоблачное, ясное. Два высоких окна Ольгиной спальни выходили на западную оконечность огромного парка, и потому сюда не доносилось ни звука, свидетельствовавшего бы о начале приготовлений к пресловутой «большой охоте на волков». Но судя по стрелкам ее крохотных, украшенных бриллиантами французских часиков, они уже в самом разгаре. Нетрудно догадаться, что князь Вязинский будет действовать со всей обстоятельностью и прилежанием – коли уж того нежданно потребовали высокие государственные интересы и дипломатические надобности…
      Прошлепав босыми ногами к окну, она легонько нажала на высокую створку, и в спальню хлынул ни с чем не сравнимый летний утренний воздух провинции: чистейший, с едва уловимой ноткой прохлады, пахнущий лугами и лесами. Ольга дышала полной грудью, стоя у приотворенного окна. Насколько хватало взгляда, кудрявились зеленые кроны деревьев, мир был невероятно свеж, деревья, затейливо подстриженные кусты вдоль аллеек, лужайки на английский манер – все сияло столь пронзительно-чистыми оттенками аквамаринового, изумрудного, что казалось, будто все окружающее с заката и до рассвета приводили в безукоризненное состояние полчища проворных лакеев. Да не русские ленивые копуши, а прилежные аккуратисты немцы, вроде их главного садовника господина Пертцеля, невероятно педантичного подданного баварского короля, вызывавшего у своих здешних подчиненных едва ли не мистический ужас… Господин Пертцель, разумеется, вызывал суеверное почтение, а не неведомый здесь баварский король, о существовании коего большая часть дворовых, ручаться можно, и представления не имела ни малейшего…
      Ольга разнежено стояла у окна, медленно втягивая чистейший воздух, напоенный ароматом травы и листвы. В такое утро любые мелкие хлопоты казались смешными и несущественными, и о своем вчерашнем рискованном приключении она даже и не вспоминала: в конце концов все великолепно обошлось, она невредимой и незамеченной вернулась в имение, тихонько поставила Абрека в стойло и прокралась к себе в спальню никем не замеченная. Не станут же сподвижнички Васьки-Беса заявляться к князю под парадное крыльцо и жаловаться, что нынче ночью при попытке ограбления в его владениях запоздавшего путника они подверглись с его стороны пистолетному обстрелу. Да и вряд ли они поняли, что перед ними девушка.
      Подхваченная неким веселым азартом и, можно бы сказать, благолепием нынешнего прекрасного утра, Ольга в два счета справилась с костюмом для верховой езды и сапогами сама, не тревожа Дуняшку: поход так поход, время давно прошло, но так и не раздался призывающий к завтраку гонг – хотя охота была фальшивой, князь прилежно соблюдал обычную традицию. Перед большой охотой – никаких завтраков за столом…
      Выйдя в прихожую, Дуняшки она там не обнаружила – но пропажа сыскалась тут же, торчала в коридоре, о чем-то со счастливым лицом перешептываясь со своим, можно сказать, официальным нареченным Феденькой, исполнявшим достаточно серьезные обязанности младшего княжеского цирюльника (Вязинский был горячим сторонником борца за чистоту русского языка адмирала Шишкова и в обиходе беспощадно преследовал употребление тех иностранных слов и обозначений, для которых имелись отечественные эквиваленты). Увидев Ольгу, нерадивая горничная ойкнула, сделала большие глаза и прикрыла рот ладошкой:
      – Барышня, простите, я тут отлучалась…
      Феденька благоразумно покинул место действия, притворившись с озабоченным видом, будто вспомнил о каком-то неотложном деле. Дуняшка невольно проводила его невероятно глупым от лютой влюбленности взглядом.
      Не то чтобы у Ольги испортилось настроение, но все же она ощутила легкий укол неприкрытой зависти: по сравнению с ее собственной полнейшей житейской неопределенностью и туманными видами на будущее, у людей, у крепостных, все обстояло вполне благополучно. Вольности эта парочка, конечно же, лишена, но вряд ли испытывает от этого хоть малейшие душевные терзания: будущее известно заранее, и оно, можно сказать, лучезарное – князь против их законного брака ничего не имеет, мало того, пребывающего у него в милости жениха без подарка ни за что не оставит. И будут они счастливы своим куцым, примитивным счастьем… но Ольге-то и тем нельзя похвастаться.
      – Барышня, простите уж…
      – Прощаю, – рассеянно сказала Ольга, привлеченная звуками доносившейся с нижнего этажа суеты, как-то не особенно и похожей на приготовления к охоте.
      Она подошла к вычурным перилам, посмотрела вниз. Там, понукаемая старшим дворецким, проворно суетилась целая орава дворовых – тащили мебель, которую на ходу продолжали ловко омахивать перьевыми метелками мальчишки-казачки, узлы с бельем, шандалы, еще что-то… Учитывая, что это крыло традиционно отводилось для гостей, особой загадки в этом зрелище не таилось…
      – Гости ожидаются? – спросила Ольга.
      – Изволили угадать, барышня, – моментально ответила Дуняшка, после сегодняшнего промаха демонстрируя расторопность.
      – А почему вид кислый, словно лимон раскусила, не подумав?
      Дуняшка оглянулась, понизила голос:
      – Вы уж думайте, барышня, что хотите, можете смеяться над необразованной девкой, но я его боюся… Господина камергера я имею в виду. Вот вы изволите улыбаться, а мне про то, что он чернокнижник и колдун, говорил не кто-нибудь, а Пелагея Лукерьевна, а уж она-то толк понимает, кого угодно спросите, к ней даже мельник Сильвестр относится уважительно…
      – Ах, вот оно что… – протянула Ольга, слегка нахмурясь. – Господин камергер изволят пожаловать?
      – Они самые, и с целой компанией. Уже к вечеру ожидаются, прибегал верховой. Смейтесь не смейтесь, а пока они здесь, я нижний этаж буду обходить винтовой лестницей, хоть и придется делать круг чуть ли не по всему дому. Взгляд у него нехороший, простите дуру на глупом слове, глянет, как двумя шильями ткнет… Неужели не замечали?
      – Глупости, – сказала Ольга чуточку рассеянно. – Смотри не болтай особенно, дуреха, мне бы на месте его сиятельства могло и не понравиться, что о его родном брате люди шепчут такое…
      – Не сомневайтесь, я с понятием. Только говорю вам по совести: Пелагея Лукерьевна толк знает, а уж она говорила без всяких двусмысленностей… Чернокнижник, говорит, самый натуральный, у них в Санкт-Петербурге таких полно, разве что не в столь высоких чинах, дурной город, говорит Пелагея Лукерьевна, на гиблом месте построен… – Дуняша понизила голос до едва слышимого, – антихристом, и несказанное количество мертвецов под него вместо свай заколочено, под этот их сырой камень… В таком месте чему доброму ни за что не завестись, а вот наоборот – извольте…
      – Помалкивай, чадушко, – сказала Ольга беззлобно. – А то, как Бог свят, розог отведаешь, и даже я не смогу отговорить его сиятельство. Особенно если услышит про антихриста…
      Ее великолепное расположение духа понесло некоторый урон – как раз из-за ожидаемого визита господина камергера, младшего брата князя, в отличие от генерала практически безвылазно пребывавшего в Санкт-Петербурге, где он вроде бы играл значительную роль при нынешнем дворе…
      Говорили о камергере, конечно, всякое, сплетничали старательно и обильно – с превеликой оглядочкой, конечно… Ольга уже не в первый раз слышала, что камергера подозревают в чернокнижии, колдовстве и обладании загадочными книгами из тех, что способны принести владельцу несказанные выгоды и могущество, но в то же время, как известно, требуют в обмен бессмертную душу. Верила она во все это плохо. Точнее говоря, плохо верила в жуткое чернокнижие и некое могучее колдовство, а также в заговоренные книги. Ведовством мелким этот мир, конечно, был насыщен гораздо сильнее, чем кажется образованным, прогрессивным и вольнодумным горожанам – оно, ведовство мелкое, провинции присуще испокон веков, от гаданий, всевозможных наговоров-заговоров и присух до пастушьего, рыбацкого, мельничного и прочего похожего прадедовского искусства. Сколько она себя знала, окружающие гадали на женихов и невест, порой насыпали град на посевы врагов, накладывали заклятья на благополучную поездку, на сбережение стада, на добрый улов – и тому подобное. Но это было совсем другое – именно что мелкое, житейское, подручное… никакое не колдовство даже, а так, провинциальное умение время от времени пользоваться не силами даже, а, если можно так выразиться, штучками. В которые горожане верили плохо, но они, штучки эти, тем не менее существовали по углам. Простая и совершенно неграмотная крестьянка Ульяна заговаривала зубную боль, а столь же темный крестьянин Пахом за скромную плату накладывал на амбары какие-то слова, навсегда изгонявшие мышей и не позволявшие являться новым. И так далее, и тому подобное. Дело было совершенно житейское. А вот книжные страхи вроде заколдованных книг, вызова самого Сатаны в реальной жизни на Ольгиной памяти не случались. Что бы там ни рассказывала, пребывая в добром настроении, Бригадирша…
      Так что в чернокнижные доблести господина камергера Ольга не верила. Гораздо сильнее верилось в другие, опять-таки насквозь житейские детали: собственную тюрьму с палачами и цепными медведями в подвалах, а также гарем из юных красоток, где попадались не только крепостные девки, но и дочки людей свободных, но бедных и малозначительных для того, чтобы добиться справедливости в единоборстве с камергером…
      Последнее как раз и заставило ее досадливо поморщиться. Были причины. С некоторых пор – не первый год пошел – она частенько при визитах камергера к старшему брату ловила на себе недвусмысленный взгляд столичного визитера, нисколько не соответствовавший, кстати, Дуняшиному выражению – «глянет – как шильями кольнет». Если рассудить с позиций кое-какого жизненного опыта, нет ничего странного в том, что как раз таким взглядом нестарый и довольно ветреный дворянин поглядывает украдкой на девушку… скромно выразимся о себе самой, не лишенную обаяния.
      Тем более что господин камергер ни разу не только не переходил границ светских приличий, но и даже никогда не оказывался в опасной близости к таковым. Ни разу не дал повода себя упрекнуть. И тем не менее Ольге эти взгляды были отчего-то откровенно неприятны без каких бы то ни было вразумительных объяснений. С определенного времени многие на нее так поглядывали, а кое-кто и пытался легонько ухаживать со всем политесом, полагавшимся воспитаннице князя Вязинского. Нормальные девушки (а какая же она, по-вашему?) в жизни не обижаются на подобные знаки внимания и не тяготятся ими, скорее уж наоборот. И все же камергер вызывал у нее некое внутреннее отторжение. Совершенно непонятно, почему: мужчина был видный, галантный, обходительный, способный заинтересовать своей персоной превеликое множество особ женского пола – а вот поди ж ты, не лежала к нему душа, и все тут. Абсолютно необъяснимая антипатия…
      Досадливо пожав плечами, в очередной раз не найдя объяснений своим мыслям, она направилась к лестнице – во дворе уже раздавалась пронзительно-медная трель охотничьего рожка. Не в первый раз бывавшая на охоте Ольга сразу определила, что этот сигнал не имел никакого смысла – вероятнее всего, начиналась показуха, устроенная для заграничного гостя из тех самых высших политических соображений…
 
      Когда не более чем через четверть часа они с Татьяной легкой рысью подъехали к парадному крыльцу, там уже царило сущее столпотворение. У крыльца гарцевали не менее полусотни верховых, причем ловчие, псари, доезжачие и прочие княжеские охотничьи люди вопреки обычной практике щеголяли в ярких парадных казакинах с цветными кушаками – алых, ярко-синих, малиновых и изумрудно-зеленых. Последний раз такое случалось девять лет назад, в честь визита цесаревича Константина. За поясом у каждого торчало совершенно ненужное на настоящей охоте количество охотничьих ножей в богатых ножнах, добрая половина вооружилась пистолетами и ружьями, что и вовсе категорически противоречило традициям волчьей охоты: настоящий волчатник скорее со стыда сгорит, чем отправится в поле с огнестрельным оружием.
      Княжеские люди наперебой старались принимать как можно более картинные позы, без нужды хлопали арапниками, горячили коней, усатые то и дело браво покручивали усы, а те, кто был лишен этого мужского украшения, старались щегольнуть какой-нибудь другой ухваткой. Несомненно, до всех до них через посредство Данилы было доведено княжеское строжайшее указание избегать откровенного балагана, так что на всех без исключения лицах читалась преувеличенная азартная серьезность – но вовсе без ужимок не обошлось. Сам Данила с видом величайшей сосредоточенности время от времени подносил к губам витой рожок, начищенный так, что от него отскакивали мириады солнечных зайчиков, и, надувая щеки до предела, с побагровевшей физиономией испускал очередную трель, лишенную внятного смысла.
      Собак, разумеется, на сворках было приведено множество – и, как следовало ожидать, это были сплошь не достигшие и года щенки. Никак нельзя было портить добрых, состаенных собак бутафорской охотой. Ну, с точки зрения иностранца, в жизни не видевшего настоящей русской псовой охоты, все выглядело крайне убедительно: картинные псари, чуть ли не сотня собак, пение рожков, блестящее оружие, деловитая суета…
      Курьезная все-таки вещь – высокая дипломатия, подумала Ольга, натягивая поводья у парадной лестницы.
      Показался князь на чалом жеребце, державшийся столь торжественно и строго, что трудно было бы догадаться о фальши сегодняшней охоты, не знай Ольга всего заранее. Рядом на смирном мерине Воронке (еще Ольга с Татьяной в раннем детстве учились на нем премудростям верховой езды, а следовательно, знатный гость – наездник не из умелых) трусил прусский сановник, на сей раз в простом коричневом фраке, без единой регалии. Сейчас его вытянутая по-лошадиному физиономия вовсе не выглядела желчной и угрюмой, как давеча, – и Ольга не без фривольности подумала, что причиной, надо полагать, ночное общение с княжескими актрисами. Пруссак с откровенным любопытством таращился на скопище людей и собак, всерьез увлеченный русской национальной забавой. А вот среди полдюжины кавалеров его свиты…
      А вот среди полудюжины кавалеров его свиты, чинных и подтянутых, Ольга заметила рыжего круглолицего молодого человека в прусском гусарском мундире, который вопреки общему настроению держался что-то очень уж вольно – откровенно ухмылялся во весь рот, озираясь весьма даже критически, с таким видом, словно его распирал смех. Положительно, у него был вид человека, единственного здесь отягощенного знанием некой тайны, которую его так и подмывает по легкости характера огласить всему свету. Случайно встретившись с девушками взглядом, гусар состроил неподражаемую гримасу, из которой стало совершенно ясно: этот немец достаточно разбирается в русской псовой охоте, чтобы с ходу понять, какой балаган перед ним разворачивается. Ну, это уже были не Ольгины заботы…
      Тем более что в конце аллеи показалось семейство Челищевых в полном составе: отставной подполковник, тучный и краснолицый, со всегдашним выражением брюзгливого чванства на сытой физиономии, его супруга, костистая дама в фиолетовой амазонке, и, наконец, два добрых молодца в палевых с серебром мундирах Белавинского гусарского полка, Борис и Мишель…
      Ни один посторонний наблюдатель, будь он самым проницательным выжигой на свете, глядя на обмен приветствиями двух блестящих гусар с Ольгой и Татьяной, не смог бы заподозрить подтекста. Вежливые поклоны, исполненные светской любезности взгляды, и не более того…
      Запело, залилось медными трелями сразу с полдюжины рожков. Торопливо семенивший ливрейный лакей поднес князю на серебряном блюде серебряную же чарку доброй запеканки , князь ее с удовольствием осушил, не дав упасть на землю и капельке, не поморщившись. Со звоном отставив чарку на овальный поднос и дождавшись, когда лакей отбежит, медленно извлек из-за обшлага мундира большой красный фуляр, расправил его, встряхнул – и, подняв платок над головой, крестообразно махнул им в воздухе.
      Все моментально пришло в движение. Вслед за князем и его гостем деловито зарысил Данила, щеголявший золотыми позументами, мохнатой черкесской шапкой и шейной медалью на Аннинской ленте, выхлопотанной ему кем-то из знатных гостей. За ними – все остальные. Молодые, не натасканные толком гончие и борзые производили невероятный шум, с лаем и визгом пытаясь опередить друг друга, так что в любую минуту сворки могли перехлестнуться, и у егерей начался жаркий денек…
      Охота, растягиваясь длинной кавалькадой, двигалась меж полей и перелесков под неумолчное зудение рожков, совершенно неуместное в настоящем предприятии. Хотя никто и не посвящал Ольгу в детали бутафории, она обладала достаточным охотничьим опытом, чтобы примерно представить, что же произойдет: Данила пожертвует одним из давно разысканных волчьих логовищ, выведет охоту к гнезду (время близится к девяти часам утра, так что серые должны уже там собраться), а дальше, на взгляд несведущего пруссака, все произойдет опять-таки картинно: убегающие волки, спущенные своры, гам вселенский… Волков наверняка пристрелят, чтобы преподнести шкуры важному гостю, одним словом, все пройдет как по маслу…
      Ну а что касается их с Татьяной дел, то никто не удивится, если кто-то из участников охоты, оказалось, исчез из виду, отбился, пропал на короткое время…
      Ехавшая совсем рядом Татьяна подтолкнула ее локтем. Ольга бросила взгляд в ту сторону – ага, оба гусара, находившиеся уже на значительном отдалении, мелькнули меж деревьями на петлястой боковой тропинке и очень быстро исчезли из виду. Пора…
      Девушки придержали лошадей, дождались, когда их минуют последние егеря, свернули на ту же тропинку и пустились вскачь. Вряд ли кто-то заметил их исчезновение.
      Минут через десять они оказались на проезжей дороге, довольно широкой, но столь густо заросшей высокой травой, что даже нездешнему стало бы ясно: путники здесь чрезвычайно редки. И в самом деле, вот уже лет пять, с тех пор как проложили Игуменский тракт, эта дорога, очень старая и некогда одна из самых оживленных в губернии, потеряла былое значение и оказалась заброшенной.
      А потому в глазах всей округи новый хозяин постоялого двора, к которому девушки сейчас подъезжали, выглядел блажным растяпой, выбросившим пусть и совсем невеликие, но все же деньги, совершенно зря. Никакого мало-мальски солидного дохода от проезжающих ждать не приходилось за полным отсутствием таковых. По этой причине (странности не должны оставаться без попыток объяснения) досужая молва стала изощряться, пытаясь усмотреть в действиях нового хозяина потаенный смысл: то ли он натворил где-то дел и хоронился теперь в глуши, то ли был колдуном наподобие Сильвестра и жаждал уединения, то ли… Гипотезы кружили самые идиотские, в зависимости от полета фантазии. Кто-то уверял даже, что новый владелец постоялого двора – не кто иной, как Наполеон Бонапарт, который вовсе не погиб при Аустерлице, а, видя несомненный крах своих дерзких планов по завоеванию всей Европы, поступил, в общем, благоразумно: изменил внешность, прихватил все алмазы из королевской сокровищницы и, притворившись мелким хозяйчиком, забился в здешнюю глушь, полагая не без оснований, что уж тут-то его искать не станут. Поскольку свои сторонники по какому-то неведомому закону природы находятся у самых завиральных теорий, кое-кто всерьез верил, что у старой дороги поселился сам Бонапарт, и даже частенько езживал мимо, пытаясь высмотреть хозяина и отыскать в нем сходство с неистовым корсиканцем, четверть века назад не на шутку взбудоражившим Европу…
      И никто, понятное дело, не мог знать, что «хозяин» был доверенным слугой блестящих братьев-гусар, ради собственных целей выложивших на эту покупку пригоршню рублевиков…
      Их, конечно же, ждали – не успели девушки подскакать к высоким потемневшим воротам (перед которыми виднелись свежие следы копыт гусарских коней), как их правая половинка, словно по волшебству, распахнулась внутрь, и Ольга с Татьяной влетели во двор, не останавливаясь, а створка без всякого скрипа моментально захлопнулась за их спинами – ну разумеется, не по волшебству, а благодаря проворству стоявшего за ней слуги. Двор, где в старые времена умещалось не менее двух десятков телег, был пустехонек, зарос травой столь же буйно, как и заброшенная дорога, собачья цепь возле пустой конуры успела проржаветь, бочка неподалеку от нее совершенно рассохлась, окна приземистого здания покрыты пылью, а тесовая крыша в нескольких местах начала гнить. Всеобщее запустение, одним словом.
      Бросив слуге поводья и нисколько не озабочиваясь более лошадьми, девушки уверенно поднялись по широкому крыльцу – доски поскрипывали под ногами, но пока что держались. Оказавшись в обширных сенях, девушки лукаво переглянулись и разошлись в разные стороны, Ольга направо, Татьяна налево. Бодро простучав каблуками сапог по голым доскам коридорного пола, Ольга распахнула скрипучую дверь – и оказалась в совершенно другой обстановке, разительно не похожей на здешнюю заброшенность и пыльное запустение.
      Комнатка была старательно побелена, выметена, окошко занавешено плисовой портьерой в сине-красную полосочку, постель застелена свежими простынями, столик, тумбочка и пара легких кресел выглядели безукоризненно, нигде ни пылинки…
      Борис, не теряя времени, кинулся навстречу, и Ольга привычно забросила руки ему на шею, прикрыла глаза, закинула голову, подставив шею жадным поцелуям. Все происходило в совершеннейшем молчании, достаточно привычно, бравый поручик, с нешуточной сноровкой расстегивая крючки ее украшенного витыми шнурами кафтанчика, теснил Ольгу к постели, чему девушка нисколечко не сопротивлялась. Кафтанчик полетел на пол рядом с гусарским доломаном, прозвучали два-три невразумительных словечка, взлетели белоснежные простыни, слились тела…
      В тихом омуте черти водятся, знаете ли. Частенько может оказаться, что благонравные девицы из лучших домов не столь уж и благонравны, но держат сие в величайшей тайне, приобретя опыт, в котором их никто и заподозрить не мог. В свое оправдание, выпади ситуация, когда придется давать какие-то объяснения, Ольга с Татьяной, вероятнее всего, сослались бы на жизненные обстоятельства. А обстоятельства следующие: князь Вязинский, пусть и с тщательным соблюдением внешних приличий, давно содержит настоящий гарем из крепостных красавиц – что в надлежащее время стало известно и его дочке, и его воспитаннице, обогатив их знания об окружающем взрослом мире. В библиотеке имения немало фривольных французских романов, будоражащих девичье воображение, где многие вещи названы своими именами, а иные гравюры заставляют щеки гореть и уноситься фантазиями в весьма легкомысленные области бытия.