— Из того, как его убивали, — сказал Гонзиц наставительным тоном профессионала. — Сначала его шарахнули в висок чем-то вроде палицы, отсюда и пролом, и он грянулся с коня...
      — А почему не просто упал, будучи пешим?
      — Посмотри сюда, — сказал Гонзиц, прикасаясь указательным пальцем к обширному участку кости над левым глазом. — Как напильником стесано, а? Пеший убитый, падая, настолько не повредил бы череп, он должен был упасть с высоты, то есть, сто процентов, с коня... скелет, кстати, тоже был характерно поломан — с коня, с коня, никаких сомнений... Вот. А потом его, уже мертвого, человек с полдюжины старательно приложили чеканами. Ритуал такой был. Богатыря или вождя именно так и полагалось после смерти «чествовать» — чтобы каждый отметился старательно...
      Выдвинув ящик, Смолин достал небольшой скифский чекан в зеленой окиси, держа его двумя пальцами, примерился острием ромбического сечения к одной из дырок — ну да, чрезвычайно похоже. Чеканы у тех были явно побольше — но их не бывает двух одинаковых...
      — Вот только потом соплеменники вождя определенно отбили, увезли домой и похоронили честь по чести, — продолжал Гонзиц. — Потому что погребение я раскопал полное: череп от скелета не отделен, вещичек имелось предостаточно. Если бы его захапало в качестве добычи то самое вражье, что вождя замочило, в земле лежал бы только череп. Я ж тебе рассказывал, давно тому...
      — Помню, как же, — кивнул Смолин. — У скифов такие вот заслуженные черепушки полагалось оберегами ставить, а?
      — Совершенно верно. Чтоб сторожил жилье и приносил счастье, удачу и все такое прочее...
      Шварц раскатисто захохотал.
      — Чего смешного? — недовольно покосился Гонзиц. — Наукой, детинушка, это установлено достоверно...
      — Да я и не сомневаюсь, — сказал Шварц, все еще фыркая. — Я себе это представил в переводе на день нынешний: стоит у Яковлевича в красном углу черепушка Кащея с надлежащим проломом... Оберегает старательно и бизнес, и жилье...
      — Ага, вот именно, — сказал Смолин. — А где-то — черепушка Березовского с ледорубчиком в затылке, помалкивает себе, только смотрит загадочно... Вообще-то...
      Он отвлекся, расслышав знакомую мелодию, свидетельствовавшую, что на «секретную» трубку пришло сообщение. Нажал кнопки, прочитал. Удивленно поднял брови, какое-то время раздумывал, потом отложил телефон, все еще хмурясь.
      Гонзиц тем времени выкладывал на стол, располагая в живописной икебане вокруг черепа, массу интересных предметов: широкий незамкнутый обруч, здоровенный чекан с плоским набалдашником для нижней части древка, бляхи в виде животных, подвески-конусы (целую пригоршню), непонятные диски, еще какие-то продолговатые штучки — все потемневшее, почти черное, в пятнах зеленой окиси, кое-где являвшей собою толстую корку. Просверленные клыки, то ли медвежьи, то ли кабарожьи, тусклые висюльки, явно золотые, разноцветные плоские кругляшки, раковины каури с дырочками — надо полагать, когда-то это было ожерелье, жилы, использовавшиеся тогда в качестве основы, давным-давно сгнили, а все остальное сохранилось...
      — Вот, извольте, — сказал Гонзиц, выложив последний предмет — тронутый ржавчиной металлический кинжал. — Все, что имелось при покойничке. Только сразу предупреждаю, Вася — цена будет неслабая. Тут, как-никак, полное погребение. Ученый мир подобными черепами располагает давненько, а вот в антикварке они до сих пор что-то не попадались...
      — Не спорю, — сказал Смолин чуточку отстранение. — Кто б тут спорил, аргументы и факты налицо...
      — Так что — пара тысяч баксов, как с куста...
      — Будет тебе пара тысяч баксов, будет, — сказал Смолин все так же задумчиво. — Вполне по-божески, чего уж там... Слава, у тебя как со временем?
      — Да навалом. Официально-то я с поля только завтра явлюсь, так что сегодня делать и нечего, разве что, с твоего позволения, и далее твой коньячок понужать и с Маришкой заигрывать. Платонически, ты не подумай...
      — Да по мне, хоть и антиплатонически, — потянул Смолин. — Для хорошего человека не жалко, подумаешь, сокровище короны... и в самом деле поскучай тут часок с бутылочкой, а? Меня тут срочно выдернули, я за часок обязательно управлюсь...
      — Да без проблем!
      — Вот и прекрасно, — сказал Смолин, нетерпеливо вставая. — Только смотри, чтобы чадушко, — он кивнул в сторону Шварца, — не потребило ни граммулечки, ему еще сегодня рулить и рулить... В общем, я на часок.
      Он вышел черным ходом, на ходу нажал кнопку на брелоке, сел за руль своего черного «паджерика» — восьмилетнего, но вполне приличного, не привлекавшего внимания. Достал телефон и еще раз перечитал короткое сообщение.
      «Тыща палата 305 ты мой племянник и единственный родич».
      Отправлено это послание, определенно носившее некоторые черты загадки, было с мобильника Кащея, вот ведь что интересно... Да, пожалуй что, часа хватит при любом раскладе... а вождя со всеми причиндалами следует брать, не жмотиться, покупатель примчится не далее чем завтра...
      Смолин задумчиво вздохнул и включил зажигание.
      В знаменитую шантарскую больницу, именовавшуюся попросту «тысячекоечной», а еще короче «тыщей», Смолин проник без особого труда, разве что заставили нацепить синие пластиковые бахилы, а так — ни денег, ни уговоров не понадобилось.
      Палата оказалась двухместная, по первому впечатлению — из самых рядовых, разве что вторая койка пустовала (но, приглядевшись к ней, Смолин отчего-то сделал вывод, что опустела она вот только что, такой у нее был вид, белье не сменили, и в тумбочке виднеются какие-то яркие пакетики...)
      Чепурнова он в первый момент не узнал — четыре дня назад это был хотя и старик восьмидесяти четырех годочков, но все же ничуть не исхудавший, относительно бодренький, даже с признаками румянца. А сейчас на подушке покоился обтянутый кожей череп — кожа даже не бледная, синюшная, прозрачная, пористая, как апельсиновая кожура. Редкие мокрые волосы липнут ко лбу, рот запал. Крепенько ж его шибануло...
      Бесшумно переставив в изголовье белую корявую табуретку, Смолин сел. И тихо позвал:
      — Степаныч, а Степаныч...
      Лежащий абсолютно не пошевелился — только веки поднялись, и Смолина передернуло не столько от жалости, сколько от отвращения к тому, что сейчас перед ним лежало. «Не-ет, — подумал он смятенно, — все же не стоит доживать до таких лет, вообще лучше б застрелиться вовремя, так оно будет приятнее и себе, и людям...»
      — Васька...
      Голос был слабый, севший, шелестящий какой-то, но все же в нем не ощущалось распада, маразма, кончины. Вполне осмысленно таращится дед, и голос звучит вменяемо...
      — Капут мне, — внятно выговорил Кащей. — Капут кранкен...
      Смолин помалкивал: сочувствие выражать было бы как-то глупо, а с констатацией столь упрямого факта ни за что не поспоришь, судя по виду, и в самом деле капут подкрался...
      — Васька, — сказал старик, глядя на него немигающе, как филин. — Ты, конечно, сука, немало я от тебя потерпел...
      «Я от тебя тоже, Никифор, мать твою», — мог бы ответить Смолин чистую правду. Все в этом веселом бизнесе потерпели от всех. Дружбы в их ремесле попросту не водится, как не водится в Антарктиде ишаков. Настоящей вражды, впрочем, тоже не встретишь. Тут другое: вечное, изначальное соперничество — перехватить вещицу, охаять чужое, перенять покупателя и уж в особенности поставщика, выявить чужие «грибные и рыбные места» и побраконьерничать там, если удастся... да мало ли? Главное, не впадать по этому поводу в ненужные истерики и уж тем более не устраивать вендетты — относиться легко, как к неизбежным издержкам производства, поскольку все повязаны одной веревочкой, иногда приходится дружить или по крайней мере сплачиваться против всего остального мира...
      — Паразит ты, Васька, — продолжал Кащей тихонько. — Глаза б мои тебя не видели, и знал бы ты, как не по душе видеть напоследок именно твою рожу... Но так уж карта легла, что делать... Дай попить.
      На тумбочке стоял почти полный стакан с чем-то красноватым — на дне лежали мятые черные ягоды. Взяв питье, Смолин с величайшим тщанием наклонил стакан, позволяя Кащею пить мелкими воробьиными глоточками и не пролить при этом на подбородок. Уловив момент, когда бледные губы сомкнулись, отнял стакан от провалившегося рта, поставил на место. В нем взбудораженно колыхались ягодки.
      — Сука ты, падло, мизерабль и прохвост... — заговорил Никифор, медленно облизав синюшные губы синюшным языком. — Пробы ставить некуда, зэчара поганый...
      Смолин философски подумал, что за стариканом, если вдумчиво прикинуть, числилось разных предосудительных забав уж как минимум не меньше, чем тех, за которые Смолин от звонка до звонка оттарабанил свои срока. Скорее, надо полагать, поболее, учитывая, что в антикварке старик подвизался лет на тридцать больше. Любого в нашем интересном ремесле можно брать за шкирку и без церемоний сажать лет на несколько, он, что характерно, не будет стенать: «За что?», а станет думать: «На чем я прокололся?» Профессия такая...
      — Это все лирика, — проговорил старик. — Что толку тебя поносить... Будем практичными, Васька... Это капут. Наследников у меня нет...
      Смолин этому откровению ничуть не удивился: миллионный Шантарск в некоторых отношениях — большая деревня. В узком кругу всем было прекрасно известно, что Кащей давным-давно, еще при историческом материализме, расплевался всерьез что с сыном, что с дочкой. Случается такое с родней у фанатиков-коллекционеров, частенько. Редко встретишь родных и близких, которые прониклись бы тем пламенем, что сжигает тебя самого. Наоборот, вовсе даже наоборот. Родные и близкие ноют годами, открыто высказывая недоумение и неудовольствие: по их практичному разумению, следовало бы эти приличные денежки не в хлам впаливать, а тратить, подобно человеку разумному: машина, дачка, шубы-хрусталь, щедрая помощь детишкам и прочие приземленные, чисто бытовые нужды. Со временем сплошь и рядом кончается разрывом отношений и вечными взаимными проклятьями, что в нашем случае и имеет место. Дашке старик временами подкидывал какую-то мелочовку, но златом никак не осыпал — а взрослые дети уж с четверть века как добрым словом папашу не поминали и отношений не поддерживали даже дипломатических...
      — Будешь наследником, зараза, — сказал Чепурнов, явственно кривясь, словно лимон кусанул. — Ты, конечно, сука та еще — но ты, по крайней мере, понимающий. Так оно лучше для всех. Этот козлик с козлихой все равно размотают наспех, бездарно и по дешевке... а ты хоть пристроишь... Рад, поди? А?
      — А черт его знает, если откровенно, — сказал Смолин. — Тут бабушка надвое сказала...
      — Сволочь, — сказал Никифор с бледным подобием улыбки. — Умен, чего уж там... Умен. Ну хорошо. Будешь наследником... спасибо хоть скажи, урод!
      — Спасибо, — серьезно сказал Смолин. — Нет, правда. Спасибо.
      Радости особенной не было, она еще не успела оформиться. И потом, он пока что не видел легендарных закромов. Было что-то вроде облегчения, не более, и легкого удивления от того, что все обернулось именно так.
      — А кому еще? — словно угадал его мысли, прошелестел старик. — В музей... чтобы растащили половину, еще не донеся, а остальное — в самом скором времени... Не дождутся. Дашке... просвистит со стебарями... Пользуйся... помни мою доброту... в тумбочке... футляр кожаный...
      Без излишней поспешности Смолин извлек из тумбочки кожаный футлярчик на «молнии» размером с половину сигаретной пачки — судя по ощущениям пальцев, там лежали ключи, разномастные.
      — Как только сдохну, пойдешь в закрома, — четко выговорил Никифор. — Не раньше, зараза, не раньше... Слушай условия, будут и условия... я тебе всё ж не благодетель из индийского кино.
      — Да? — бесстрастно произнес Смолин.
      — Памятник мне... и Лизе. Эскизы в зеленой папке. Строго по эскизам, уяснил? И чтоб не вздумал мелочиться, иначе приду и возьму за глотку, веришь ты в это или нет...
      — Да ладно, — сказал Смолин, наклонясь к постели. — Считайте меня кем угодно, но ведь помните, надеюсь, что слово я всегда держу...
      — Помню, помню... Памятники обоим, строго по рисунку... Дашке... Дашке... ну, дашь ей потом денег на квартиру, на машину, на шмотки-цацки... Не мелочись и не перегибай. Двухкомнатку, не обязательно в самом центре... машину японскую, но так себе... и баксов... с десятку... ага, десятку... Не жмись, сам будешь не в накладе... Понимаешь?
      — Ну да, — сказал Смолин. — Еще что-нибудь?
      — Японца с коробочкой — мне в гроб... Непременно... Там поймешь... японца мне в гроб... И всё. Остальные обойдутся, идут они боком через буераки... — он медленно-медленно выпростал из-под простыни руку (во что пальцы, ладонь превратились за три дня — жуть берет), свел пальцы на запястье Смолина.
      Пальцы оказались холоднющие, липкие, но Смолин терпел, только теперь начиная осознавать, принужденный склониться к самому рту, стараясь дышать только ртом, чтобы не втягивать ноздрями кисловато-затхлый запах, слушал самое важное — где, как попасть...
      Всё. Он чуть-чуть шевельнул запястьем, давая намек на то, что хочет освободить руку. Старик не отреагировал, наоборот, стиснул его ладонь вовсе уж клешнясто и, вперившись немигающим взглядом филина, повысив голос чуть ли не до крика, совершенно четко выговорил:
      — Васька, ищи броневик! У меня не получилось... Ищи броневик, зараза, тварь! Такое бывает раз в жизни, нельзя отдать случайным, на
      сторону... Я не успел... Васька, ищи броневик! Броне...
      — Какой броневик? — плюнув на брезгливость и почти касаясь ухом жабьего безгубого рта, настойчиво спросил Смолин.
      — Ищи броне...
      Что-то клокотнуло над самым ухом — и Смолин, инстинктивно отшатнувшись, вырвал ладонь из склизких пальцев. Что-то мерзко, пронзительно залилось электронным писком над его головой — он теперь только рассмотрел, что на полочке стоит белый ящичек, мигает лампочками, и окошко светится зеленым зигзагом, писк все сильнее...
      Он и сам не понял, как так получилось, что его, ухватив за локоть, приподняли с табуретки, а там и вмиг вытеснили в коридор зеленоватые халаты в количестве трех. И кинулись к постели, над которой все так же пищало непонятное устройство — вот только в их суете Смолин не отметил ни живости, ни настоящей заботы...
      Крепыш с широким усталым лицом, в таком же зеленоватом халате на голое тело заглянул в палату, дернул крутым сильным плечом и, вернувшись в коридор, окинул Смолина достаточно равнодушным взглядом:
      — Сын?
      — Племянник, — сказал Смолин.
      На лице врача отобразилось явное облегчение — ну да, так ему проще, вряд ли стоит предполагать, что племянничек возраста Смолина
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.