— Всё?
      — Держитесь за кресла, граждане... — сказал Федя, с широченной ухмылкой запуская руку в сумку. — Ап — и тигры у ног моих сели!
      Смолин интереса скрывать не стал, незамедлительно протяну руку, процедил сквозь зубы:
      — Это, конечно, вещь...
      На стол тяжело брякнулся черный маузер, на вид казавшийся безукоризненным. Смолин, так и не прикасаясь пока что, медленно прочитал вслух ясно различимую надпись, выбитую над рукояткой, меж двух прямоугольных углублений, побольше и поменьше:
      — Ваффенфабрик Маузер, Оберндорф, А. Некар...Чистил?
      — Самую чуточку, как видишь. Механизм малёха почистил, смазал... Испробуй.
      Смолин оттянул на «ушки» длинный прямоугольный затвор, блестевший свежей смазкой, потыкал мизинцем в открывшийся патронник (пружина исправно сжималась), большим пальцем отвел курок, и затвор, скрежетнув, ушел на место. Нажал на спусковой крючок, поиграл с прицелом, с предохранителем. Правая сторона пистолета сохранилась безукоризненно, а вот левая подкачала, была довольно-таки изъедена мелкими язвочками от ржавчины.
      — А вот это, пожалуй, уже не копанка, — сказал он задумчиво. — «Чердачник»?
      — Вот именно, — кивнул Федя. — Натуральный «чердачник». Лежал себе за стропилом, пока избу разбирать не начали. Хорошо, я там вовремя оказался... Это ведь «Боло», а?
      — Классический «Боло», — сказал Смолин медленно.
      Они переглянулись и покивали друг другу с видом понимающих людей. Укороченный маузер такого типа, именовавшийся «Боло», или «Большевистским», в двадцатые годы Германия поставляла в СССР главным образом для ГПУ. Так что версии можно строить разные, но наиболее вероятна одна: коли уж такой маузер десятки лет пролежал захованным на чердаке обычной деревенской избы, то с огромной долей вероятности хозяин избы однажды где-то п е р е с е к с я с чекистом или милиционером, у коего пистолетик и п о з а и м с т в о в а л. Чекисту, надо полагать, маузер был уже ни к чему. Крутые двадцатые, ага...
      — Тоже Бекетовка?
      — Нет, Подтаежное.
      — Ага, — сказал Смолин. — Кто у нас там гулял в коллективизацию, атаман Хома?
      — И Хома, и есаул Перелегин... Да мало ли неорганизованного народу комиссаров за деревней подкарауливало... Слышь, Вась, а из него, надо полагать, не одного краснюка замочили...
      — Да уж надо полагать, — кивнул Смолин.
      Они какое-то время откровенно б а л о в а л и с ь пистолетом, отбирая его друг у друга, целясь в углы, давя на спуск, щелкая всем, чем можно было щелкать. Оружие имеет над мужчинами мистическую власть, так просто из рук не выпустишь, не наигравшись вдоволь...
      Смолин спохватился:
      — Ладно, все это лирика... И что?
      — Штучку баксов, на молочишко, — блеснул Федя тремя фиксами (отлитыми не из дешевого стоматологического рыжья, а из подлинных царских червончиков). — Ты-то его толкнешь минимум за две.
      Все верно, подумал Смолин. А если еще разориться на кобуру — сейчас штук за девять рублями можно быстренько прикупить пусть и новодельную, но идеально выполненную копию...
      — Погоди, — сказал он, видя, как замигал экранчик одного из телефонов, так и не снятых с «беззвука». — Да... Ага... Ну да. Когда будешь? Лады... Порядок, Федя. Пойдет. Подержи-ка его вот так...
      Он распахнул шкаф, достал с нижней полки тяжелую германскую дрель и включил ее в розетку.
      — Васька! — тоскливо взвыл Боцман.
      — Молчок, — решительно сказал Смолин. — Считай, я его купил, так что делаю, что хочу...
      Боцман крепко держал маузер магазином вверх, а Смолин с большой сноровкой в полминуты проделал в нижней части стволы аккуратную дыру в восемь миллиметров диаметром. Извлек маленький увесистый боек и безжалостно отправил его в мусорную корзину, завернув предварительно в бумагу.
      — И только так, — сказал он, покачивая на ладони черный пистолет, с этой минуты уже не подходивший под определение «огнестрельного оружия». — Заглушку Маэстро поставит в темпе, а я уж знаю, кто у нас любит стволы, из которых, надо полагать, положили не одного краснюка...
      — Такую вещь загубил, — сказал Федя не без грусти. — У меня дома...
      — Прекрасно помню, что у тебя дома, — сказал Смолин. — У тебя, Федя — глухая деревня, хоть и именуется райцентром. У вас там все по-другому. Я тебе, конечно, чуточку завидую...
      Любителю оружия завидовать было чему: у Боцмана в комоде под полотенцами и тельняшками безмятежно лежали и наган сорок второго года (действующий), и американский кольт одиннадцатого года (аналогично), а в сенях вдобавок стоял еще и винчестер девятьсот первого года изготовления — ствол порядком стерся, истончав, но стреляла американская дура до сих пор исправно, разве что металлические гильзы приходилось снаряжать вручную. Деревня, знаете ли, там на такие вещи смотрят проще...
      — Город — дело другое, — сказал Смолин не без грусти. — Не хочу я собственными руками себе на хребет тяжелую статью взваливать...
      — Да все я понимаю. Только все равно жалковато — рабочая машина...
      — Бизнес есть бизнес, — сказал Смолин. — Переживем, мы ж с тобой, по большому счету, не коллекционеры... Всё? Или нет? Что-то ты загадочно глазками посверкиваешь... Доставай.
      — Пошли в машину. Оно увесистое...
      — Слушай, неужели наконец «Максим» нарисовался?
      Боцман ухмылялся с самым загадочным видом:
      — «Максима» все еще не обещает, но кое-что имеется...
      Черным ходом они вышли во двор, где возле единственного подъезда примостилась Федина «Газель» с брезентовым верхом. Подошли к заднему борту, запрыгнули внутрь... Федя таинственно посмеивался. Там, внутри, валялись какие-то немаленькие железяки — задняя ось от грузовика, еще что-то...
      — А вот что это, по-твоему, такое? — вопросил Федя тоном триумфатора. — Во-он, у борта...
      Смолин присмотрелся, согнувшись в три погибели. Потом присел на корточки и пригляделся еще тщательнее. Выругался негромко, витиевато. Сказал, не вставая и не оборачиваясь:
      — Ты охренел, что ли, Боцман? Это ж авиапушка!
      — Опознал, знаток! — хохотнул Федя. — Авиапушка с «Мига», двадцать три миллиметра, действующая... В Кубарайке ликвидируют авиаполк, прапора распродают все, что можно, вот я и прикупил за смешные деньги... Снарядов нету, не беспокойся, я ж не дурак снаряды везти... Хотя он бы мне, хомяк долбаный, и снарядов бы продал целый грузовик... Ты, говорит, Федор, на чечена, никак не похож, вот я и не опасаюсь нисколечко, что ты оружие с боеприпасом на дурное дело пустишь... Серьезно, может, кому и снаряды нужны?
      Смолин матерился, по-прежнему восседая на корточках в неудобной позе. Потом, чуть остынув, спросил уныло:
      — Как же ты ее довез, чадушко бесшабашное? Сюда от вас полторы сотни километров, да от Кубарайки до вас еще сотня...
      — А вот так и довез. Открыто. Гиббоны, промежду прочим, в кузов заглядывали четырежды. Только эта дрына у них ничуть не ассоциируется с понятием «пушка»... Где б они авиапушку видели, корявые... Полкузова в железяках, запчасти для японского экскаватора, значить... Они ж и японского экскаватора не видели отроду, не говоря уж про то, чтобы в нутро к нему лазить и детали знать наперечет... Берешь?
      — Мать твою, — сказал Смолин, выпрямляясь в полумраке. — Ну ладно, если тебя до сих пор не повязали, значит, сошло с рук... Но если б тебя пасли и тормознули сразу возле аэродрома... Сколько б ты огреб на свой хребет, соображаешь?
      — Не ссы, Вася, прорвались ведь... Обошлось. Твоего риска не было ни капли, только мой, а мне всегда везет... Берешь? Опять-таки за штуку баксов уступлю, не буду врать, что оно мне досталось особенно уж дорого...
      Крутя головой и все еще доругиваясь про себя, Смолин в то же время уже начал прикидывать расклад. Продать, как уже неоднократно отмечалось, можно все — не сегодня, так завтра. Хозяева расплодившихся вокруг Шантарска шикарных коттеджей одержимы самыми разными причудами: один старательно скупает и расставляет во дворе старые плуги, тележные колеса и бороны, другой, точно известно, выложил нехилую сумму за списанный бронетранспортер (покрасил, загнал в самую высокую точку усадьбы и частенько пиво хлещет, сидя на башенке), третий... Пожалуй, найдется рано или поздно охотник и на эту экзотику.
      — Беру, — сказал он, поразмыслив. — Только давай-ка мы ее моментально засверлим как следует, и боек, само собой, и еще что-нибудь... Брезент есть?
      — Откуда? Вон, кусок...
      — Маловат...
      — Не ссы, Васька, прорвемся... Замотай ствол, на конец как раз хватит, тут два шага с половиною...
      Смолин старательно обмотал конец ствола невеликим куском брезента, и они принялись извлекать д у р у на божий свет. Пушка, мать ее, была тяжеленная, кое-как взвалили на плечи, развернулись к черному ходу в магазин...
      И в животе у Смолина что-то такое нехорошо завертелось винтом, полное впечатление, с противным металлическим хрустом. Похолодело в животе, словно на ящик с мороженым плюхнулся...
      Метрах в пяти от них стояла машина вневедомственной охраны в характерной бело-синей раскраске, с изображением стилизованного глаза на передней дверце, с мигалкой, как водится. Двое сидевших внутри ореликов в бронежилетах и касках таращились прямо на них, не поймешь, с каким выражением и намерениями.
      Ноги форменным образом приросли к земле. Он подумал смятенно: никто пока все же не кидается на перехват, никто не хватает за шиворот, не орет ничего жуткого... Надо ж так глупо влететь, стоишь с тяжеленной дурой на плече, никак не прикинешься, что не имеешь к ней отношения...
      — Семен! — браво рявкнул боцман у него за спиной. — Чего встал? Волоки херовину, а то бригадир на маты изойдется...
      Чуть опомнившись, взяв себя в руки, Смолин сделал первый шаг к двери, второй, третий... Никто на них так и не кинулся, стояла тишина. Чуть повернув голову, он увидел краем глаза, как из подъезда выскочил третий орелик, тоже в каске и жилетке, с АКСУ на плече — и мотор машины моментально завелся. А там за ними захлопнулась дверь, и никто не кинулся следом, никто не встретил в кабинете...
      По спине стекало добрых поллитра пота.
      — Пронесло... — фыркнул он, осторожно опуская на пол свой конец ноши.
      — Ага, меня тоже...
      Сдавленным голосом Смолин сказал:
      — Я с тебя, бля, процент сниму за этакие фокусы... Запорешь всех когда-нибудь своими выходками...
      — Не боись, если запорюсь, так один, уж отболтаюсь...
      — Вашим бы хлебалом, бегемотик, да медок из бочки наворачивать... — зло сказал Смолин.
      И незамедлительно схватился за дрель, вытащил из пластмассового чемоданчика сантиметрового диаметра сверло — чтобы наверняка, чтоб нервишки успокоить... Развинчивая патрон, все еще ворчал:
      — Точно, сниму десять процентов, чтоб не доводил до инфаркта...
      — Да ладно тебе, — посмеивался Федя, помогая ему подключать к розетке удлинитель. — Дери Маришку почаще, понужай коньячок вместо водочки — и не будет у тебя никаких инфарктов... Еще одна пушка не нужна?
      — Поди ты!
      — Да нет, я не про эту... Понимаешь, дошел слушок — в Чушумане, у староверов, валяется за околицей какая-то пушечка... И судя по тому, как ее описывают, она непременно казачья, то бишь семнадцатого века, не позже... Потому что позже гарнизонов с артиллерией в той глуши отродясь не водилось, а вот казаки в тех местах при Алексей Михалыче как раз бродили... Интересует?
      — Вот с этого и надо было начинать, — сказал Смолин, завинчивая патрон сверла. — Действительно, какие там гарнизоны с артиллерией... Вот только — километров семьсот...
      — Ну и что? Шестьдесят шестой газон я добуду, выберем время — и махнем? Натуральная пушка семнадцатого века... А? Даже если бабки пополам, все равно получается прилично...
      — Подумаем, — сказал Смолин. — Держи покрепче, и глаза береги, сейчас стружка брызнет...
      Басовито взвыла дрель, сверло стало помаленьку углубляться, в ствол авиапушки...
      В отличие от шумного, бесшабашного, с душой нараспашку Боцмана Рома Левицкий (а может, и не Рома, и не Левицкий) был человеком совершенно другой породы. Все произошло по заведенному порядку: аккурат через сорок минут после предварительного звонка у черного хода остановилось такси, откуда и высадился Левицкий, без натуги неся продолговатую картонную коробку, тщательнейшим образом перевязанную прозрачным скотчем, с удобными веревочными ручками, украшенную полудюжиной сиреневых значков, означавших «верх» и «стекло». Что содержимому противоречило напрочь, конечно, но так оно гораздо безопаснее выходит...
      Рома знакомой дорогой прошел в кабинет Смолина, поставил коробку в уголок и остался стоять, не глядя по сторонам — невысокий, достаточно неопределенного возраста (около сорока вроде бы, но сразу и не скажешь, в которую сторону), продолговатое лицо никаких особенных чувств не выражает и способно улетучиться из памяти очень быстро, если не стараться запомнить специально...
      Смолин даже не предлагал ничего из обычного дежурного набора — ни присесть, ни чаю-кофе, ни даже закурить. Как-никак встречались шестой раз, и все было известно заранее... Он только спросил, стоя у стола:
      — Сколько?
      Ровным, почти лишенным эмоциональной окраски голосом робота Вертера Левицкий сказал, глядя словно бы прямо в лицо, но тем не менее не встречаясь взглядом:
      — Мне сказано, десяток. С веса, соответственно, следует десятка, плюс процент.
      Извлекши из стола пачку «условных енотов», Смолин старательно отсчитал одиннадцать тысяч, подал Роме. Тот сноровисто пересчитал — без тени недоверия на лице, просто такие уж у человека были привычки. Кивнул:
      — Все правильно. Благодарю. Если что, позвоню. И буквально улетучился на манер призрака — практически бесшумно, будто и не было. В окно, выходящее во двор, Смолин видел, как отъезжает такси, негодующе рявкнув сигналом на вывернувшегося из-за угла чуть ли не под колеса алкаша.
      Вот так человек и зарабатывает старательно себе копеечку — вечный и надежный курьер, которого, очень возможно, в соседнем городе (а то и в другом районе Шантарска) знают уже под совершенно другим рабочим псевдонимом. Аккуратно доставит все, что ни поручат, примет причитающиеся поставщику бабки со своей всегдашней десятипроцентной надбавкой — и растворится в воздухе. Можно только гадать, где у него дом родной, можно лишь предполагать, что Рома не только с антиквариатом связан и главные деньги, очень возможно, зашибает на чем-нибудь другом — но гадать, предполагать и прикидывать совершенно ни к чему. Главное, Рома существует, пользуется хорошей репутацией и обходится не так уж дорого — вот и все...
      Вооружившись ножницами и острейшим австрийским спецназовским кинжалом «Глок», Смолин методично принялся за работу. Он резал, распарывал, привычно кромсал прозрачный скотч, упаковочную пленку в пупырышках, плотную бумагу и шпагат. Вскоре покоившийся в тряпках и скомканных пластиковых пакетах, продолговатый сверток распался на пять поменьше, неодинаковой длины и неодинакового веса, плосковатых, характерной формы. Так их пока и оставив, Смолин принялся за второй сверток, гораздо тяжелее и компактнее. Довольно быстро и его расчленил на пять поменьше. Распорол скотч на всех десяти так, что оставалось только развернуть. Закурил и уселся в кресло, ощущая легкий азарт, схожий, надо полагать, с оживлением картежника (сам Смолин ни в какие азартные игры не играл отроду, а потому и не знал доподлинно, что это за ощущение — мог лишь теоретически предполагать).
      Всегда это было чем-то вроде лотереи — потому что никогда неизвестно заранее, что именно окажется в посылке, одно ясно: в проигрыше он не будет...
      С питерским контактом ему, следует признаться, повезло. Классический интеллигент по всем внешним признакам, этот субъект вот уже два года проявлял достойную уважения деловую сноровку, ничуть не сочетавшуюся с обычной расейской безалаберностью помянутой прослойки. Протирая штаны в одном из серьезнейших питерских музеев с гигантскими до сих пор (и сквернейше учтенными до сих пор) фондами, обладатель ничтожной должности (хотя и снабженной уважительным для простого народа длинным титулом) свой маленький бизнес вершил методично и размеренно. Уникумы он обходил десятой дорогой — зато полегонечку, по две единицы в месяц (не больше и не меньше, вот уж два года подряд), деликатно выражаясь, выносил без спроса из своего ученого заведения вещички старые, но, в принципе, рядовые. За каждую аккуратно получал от Смолина штуку баксов — и эта система его вполне устраивала, умный все же был мужичок — и не зарывался, и не пытался вести дела самостоятельно, дабы урвать поболее. Обеспечил себе стабильный доход. И если, не дай бог, не запорется по глупой случайности, долгонько будет продолжаться такая вот негоция...
      Аккуратно притушив окурок в простецкой стеклянной пепельнице, и рядом с окружающим антиквариатом не лежавшей, Смолин сначала развернул холодняк.
      Две обычных, ничем не примечательных германских «парадки» с блюхеровскими эфесами: одна с эфесом побогаче, украшенным львиной головой, с женской головкой на щитике, другая попроще, с эфесом совсем простым, на щитике — накладная граната из белого металла. Смолин и не пытался определить с ходу, чьи они конкретно — учитывая несказанное разнообразие германских клинков, стоило подождать знатока, то бишь Фельдмаршала.
      Японский армейский меч, классический сингунто образца тридцать четвертого года: ножны металлические защитной окраски, с одной обоймицей, клинок из стального проката с довольно-таки паршивой имитацией «булатного» узора посредством кислоты... Словом, стандарт, конвейерное производство, но тем не менее подлинник, без малейших утрат, а значит, своего покупателя найдет...
      Смолин посидел, задумчиво созерцая блестящее лезвие. Теоретически у всякого, вплотную занятого японскими мечами, был шанс натолкнуться на уникум. Долбаные самураи во вторую мировую, случалось, отправлялись на фронт с фамильными клинками века порой шестнадцатого. Оформление уставное — рукоять, цуба, ножны, оплетка и все прочее — а вот самому клинку лет триста—четыреста. В сорок пятом, расколошматив квантунцев, наши забрали изрядное количество мечей, большей частью прихваченных домой в качестве сувениров, — так что есть теоретическая возможность на такой раритет однажды наткнуться. Но вот практика, увы... Сомнительно.
      Солдатская драгунская шашка без ножен, образца восемьсот восемьдесят первого — снова стандартная, но опять-таки в идеале... Сгодится в хозяйстве.
      Шпага без ножен, достаточно странноватая: вроде бы русская, царских времен, чиновничья, щиток справа откидной, характернейший эфес... Вот только клинок настораживает: корона ничуть не похожа на русскую императорскую, вензель какой-то странный, определенно латинскими буквами, ни с одним из самодержцев (а также самодержиц) что-то не сочетается...
      Смолин не ломал долго голову, преспокойно поставил непонятную шпагу в угол — дожидаться Фельдмаршала. Лично ему достаточно было и того бесспорного факта, что вещь старая. Он, в конце концов, был не экспертом, державшим в голове все без исключения клинки, а торговцем, причем торговал всем сразу. В этих условиях не стоит насиловать мозги узкой специализацией — есть отличные справочники, есть Фельдмаршал и другие знатоки. К тому же нелишне вспомнить: сплошь и рядом всплывают клинки, не значащиеся в самолучших справочниках, ставящие в тупик самолучших экспертов...
      Огнестрел, как и следовало ожидать, тоже не радовал уникумами. Две «перечницы» — карманные пистолеты — шестистволки (клейма бельгийские, исполнение скверненькое — хотя такие попадаются и богато украшенными). Два кремневых пистолета — украшенные на совесть и потертым серебрением, и бронзовыми вставочками в деревянные рукоятки, но украшательство это несет на себе некий неистребимый отпечаток деревенской мастерской где-нибудь в глухом уголке Балкан. На обоих имеются даты турецкой цифирью, лень вставать к полке за справочником, но и так ясно, что даты не особенно и старые. Кремневый замок еще вовсе не свидетельствует, что пистолеты по-настоящему древние: на тех же Балканах кремневки лудили вплоть до первой мировой. Такие уж там были моды и нравы: считалось, что истинный балканец должен таскать за поясом не новомодный браунинг или маузер, а непременно кремневую пушку, иначе не дождаться ему почета и уважения от окружающих...
      Пятый... Вот пятый оказался гораздо интереснее. «Смит-Вессон», но гораздо меньше размером, нежели стандартные армейские револьверы со стволом пятнадцатисантиметровой длины. На планке над стволом русскими буквами: «Людвигъ Леве и К°. Берлинъ. Германiя». И — пятизначный номер.
      Воронение потерлось, деревянные щечки рукоятки обшарпаны, барабан не проворачивается, курок не взводится и не спускается, но это все поправимо. Главное, вещичка редкая: уменьшенный «Смит-Вессон», производившийся для России в Германии, оружие скрытого ношения агентов сыскной полиции, семидесятые—восьмидесятые годы девятнадцатого столетия — еще до появления табельных наганов и всевозможных браунингов...
      Короче говоря, деньги, как обычно, плачены не зря: ни на одной из этих вещиц невозможно разбогатеть резко, но каждую из них можно очень быстро продать с прибылью... а что еще нужно от жизни скромному негоцианту? Всякий лелеет и холит мечту наткнуться однажды на уникум (иным это даже удается), но средства к существованию, хоть ты лопни, приходят именно что в результате систематической торговли середнячком...
      Он так и сидел, лениво перебирая новинки, когда ввалился Шварц — и, разумеется, с ходу принялся тянуть из ножен «самурая», чтобы помахать им от всей дури. Успев грозным цыканьем пресечь эти детские игры, Смолин спросил:
      — Ну, выяснил хоть что-нибудь? Саблю положи, говорю, опять по люстре угодишь!
      Шварц, собравшийся было исполнить нечто в стиле «раззудись, плечо, размахнись, рука!», с сожалением положил клинок на место, уселся за стол и прилежно доложил:
      — Номерок пробить было просто, как два пальца... Некий Фетисов Николай Вениаминович, шестьдесят первого года.
      — Николай, говоришь, — сказал Смолин задумчиво. — А наш клиент — Миша... Вообще-то он мне мог и придуманным имечком назваться, но никак не может он быть шестьдесят первого, соплив... А вот мужичок шестьдесят первого года рождения ему как раз в папаши годится...
      — Может, это не папаша? А мужик, у которого он тачку купил? И катает по доверке?
      — Кто его знает... Адрес не пробил?
      — Обижаете, босс... Моментом: адресный стол на Маркса, шестьдесят два рублика... Кутеванова, дэ сорок один, кэвэ семь. Я туда скатался, походил вокруг...
      — Знакомое что-то...
      — Это панельные девятиэтажки у Егошинского моста. Когда-то их «Шантармаш» для себя строил. А сейчас — поди догадайся... Я в хату не совался, ясен пень, и расспрашивать не пробовал — к чему сразу с таким напором? Указаний не было...
      — И правильно, пожалуй... — задумчиво протянул Смолин.
      В конце концов, личность этого ботаника была не так уж и важна — дело десятое. Адрес, Шварц прав, нынче ни о чем не говорит: в наши веселые времена в неприметной квартирке на пятом этаже убогой хрущевки в насквозь пролетарском районе может обитать кто угодно, вовсе не обязательно и пролетарий — порой люди, способные себе позволить парочку «бентли», передвигаются исключительно на битом жигуле, а вместо трехэтажного коттеджа как раз и оборудуют внешне убогую квартирку на окраине. Всякое случается, глядя исключительно снаружи, ни за что не раскусишь, кто перед тобой...
      — И правильно, пожалуй... — повторил Смолин. — Итак, что мы тут имеем... А имеем мы нехороший интерес к интеллигентной вдовице, которая, как собака на сене, сидит на приличной сумме... Не верится что-то, что мы сможем к этой сумме подобраться, но планы у меня другие: если не нам, так и никому. Музей так музей. Логично я рассуждаю?
      — А то, — сказал Шварц, играя «Смит-Вессоном». — Чтоб никакая падла не думала, что она тут самая хитрая. И окольными путями не заграбастала живопись. Может, с Кащеем потолковать откровенно?
      — Во-первых, он все же может оказаться ни при чем, — сказал Смолин, подумавши. — Мало ли какие совпадения... Ну, скажем, кто-то из преподов института искусств, будучи старым знакомым великого живописца, к вдове посылает Дашеньку с вареньем. Вполне возможно, кстати, он там преподавал и сам, старшее поколение — поголовно его друзья-кореша... А во-вторых, я с утра пытаюсь дозвониться до Кащея. Еще и потому, что у него парочка моих орденов зависла. Только домашний молчит, а по трубе он постоянно недоступен. И народ не в курсе, куда патриарх подевался.
      — В Манск он подевался, паскуда, — сказал Шварц с некоторыми проблесками умственного напряжения на лице. — Крепко он там к кому-то присосался, хорошие доски возит, а я до сих пор не вычислил, от кого...
      — Ну, посмотрим, — сказал Смолин. — Если в Манске, значит, поехал он туда непременно с Ваней Жилиным, у того в Манске свой интерес, а значит...
      Дверь приоткрылась, просунулась румяная щекастая физиономия, загорелая чуть ли не дочерна, с короткими пышными усами и гнутой трубочкой в зубах. По кабинету моментально распространился запах хорошего табака и спиртного.
      — Здорово, жулики, — произнесла физиономия, приятно, хмельно улыбаясь. — Секреты обсуждаете или как?
      — Какие там секреты... — вздохнул Смолин. — Заходи, Камрад, тебе-то мы всегда рады...
      Дверь распахнулась вовсе уж широко, вслед за физиономией появился ее обладатель, невысокий крепыш в выцветшем энцефалитном костюме и надраенных хромовых сапогах — Смолин мимолетно отметил, узрев начищенные прохаря, что Слава успел уже заскочить домой, в поле-то он хромачи жалеет, кирзой обходится.
      Хрен с ними, с сапогами, и дедукцией на манер Холмса. Гораздо интереснее было то, что гость нес достаточно объемистую сумку — и держал ее что-то очень уж осторожно, как будто там пребывало нечто хрупкое...
      Кандидат исторических наук Слава Гонзиц (партийная кличка — Камрад) был не интеллигентом, а мужичком деловым и особой щепетильностью не парился. А потому всякий раз, возвращаясь с поля после летних археологических раскопок, приносил верным людям (то бишь Смолину) некоторую часть утаенных от Большой Науки находок — те вещички, коих, как он цинично говорил, в распоряжении означенной науки и так до хрена. Наука, считал он, свое и так возьмет: какая разница, восемьдесят шесть классических тагарских кинжалов окажется в ее распоряжении или всего семьдесят один? Все равно те, кто успел, и так защитились, описали, ввели в научный обиход; с помощью давно известных предметов научной революции все равно не устроишь, а значит, и скромный археолог может урвать от жизни некоторую толику материальных благ...
      — Алкоголь есть? — вопросил Гонзиц, непринужденно располагаясь в свободном кресле, но сумку пока что не открывая.
      Смолин кивнул головой Шварцу. Тот моментально извлек из стола едва початую бутылку коньячку, а Смолин выставил антикварный кидушный стаканчик и выложил пару шоколадок, разведя руками:
      — Чем богаты... Мы-то за рулями... Старательно наполнив стаканчик до краев, археолог опростал его одним глотком, повертел:
      — Опять старого жида ограбил?
      — Па-апрашу в моем присутствии без антисемитизма, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Будучи, как ты помнишь, евреем...
      — А, ну да, я и запамятовал... — Гонзиц наплескал себе еще, на сей раз половиночку. — Что, еще одна рюмочка приплыла?
      — Да нет, из старых запасов, — сказал Смолин. С этими серебряными стаканчиками, как иногда случается, получилась чистая комедия. Как неоднократно подчеркивалось, невозможно знать всё. Добрых лет двадцать в антикварном мире кружили эти серебряные чарочки с чернеными изображениями каких-то странноватых зданий — и их простодушно полагали обычными чарками, не особенно и хорошей работы (клейма третьеразрядных мастеров, многие из них даже в справочниках не значатся или обозначены там как «неизвестные»). А потом в одном из новых антикварных журналов бабахнула статья с цветными фотографиями — и вскинулся антикварный народ, словно получив шилом пониже спины. Оказалось, зовется эта синагогальная утварь «кидушными стаканчиками» и в заграницах ценится чрезвычайно. Вот тут вот всякий и вспомнил, сколько этих самых «стопочек» он продал за последние годы по относительно бросовой цене. В закромах отыскалось кое-что, правда — у кого парочка, у кого с полдюжины. Но все равно, если вспомнить, сколько их прошло, принеся прибыли процентов пятьдесят — в то время как, оказалось, взять можно было все пятьсот—шестьсот.
      — Что лыбишься? — поинтересовался Смолин. — Али поразить чем хочешь, подземный умный крот?
      — А чего ж не поразить-то... Местечко расчисть. Нет, поширше давай... Нервы крепкие? — Гонзиц, разделавшись с налитым, поднял оба указательных пальца. — Вот вам Стивен Кинг шантарского образца...
      Он опустил обе руки в сумку, необычайно бережно поднял завернутый в белую тряпку округлый предмет, поставил его на стол и с рассчитанной медлительностью освободил от холстинки.
      Шварц эмоционально матернулся. Смолин придвинулся поближе к столу, присмотрелся. На холстинке покоился бело-желтый человеческий череп без нижней челюсти и доброй половины верхних зубов. В затылке, на левой стороне красовалось штук семь квадратных отверстий, в правом виске был пролом определенно древнего происхождения. Гонзиц, легонько похлопывая черепушку по затылку, смотрел на присутствующих прямо-таки с гордостью.
      — Ладно, — сказал Смолин. — Я заранее понимаю, что передо мной нечто из ряда вон выходящее — иначе б ты не пер этого жмура за полтыщи верст... Просвещай темных, наука...
      — Докладываю, — сказал Гонзиц. — Классическое скифье. Покойный товарищ был, несомненно, если не вождем — а я все же полагаю, что вождем, и намерен незамедлительно это обосновать, — то как минимум нешуточным богатырем наподобие скифского Илюхи Муромца...
      — И из чего это вытекает? — осведомился Смолин, приглядываясь к дырам в черепушке. Было в них нечто знакомое...