Если вежливость — главное оружие вора, как утверждалось без особых на то оснований в одной классической кинокомедии, то главное оружие антиквара — терпение. И это уже утверждается с полными на то основаниями. Терпение, как у сапера, отличие только в том, что сапер гораздо чаще ходит под смертью — хотя и веселом антикварном бизнесе случается порой всякое...
      А потому Смолин, временами приличия ради прихлебывая бледненький чай из пакетика, с величайшим терпением слушал очередное эпическое повествование старушки — со множеством совершенно ему ненужных мелких подробностей и третьестепенных деталек. На сей раз речь шла о том, как Фидель Кастро, в те былинные времена совсем молодой, прямо-таки рысцой бегал по мастерской тоже молодого в те поры Феди Бедрыгина, с латиноамериканским темпераментом выпаливая комплименты, которые едва успевал переводить толмач с комсомольским значком, как юный вождь юной, с иголочки, революции восторгался и даже руками всплескивал перед свеженьким полотном Бедрыгина, изображавшим полдюжины барбудос с самим собой, моментально узнаваемым, во главе. Как схватил кисточку и, в самый последний момент все же испросив разрешения творца, бережно обмакнул ее в красную краску и вывел короткую надпись в правом нижнем углу, на свободном месте. Толмач — комсомолист, напряженно приглядевшись, сообщил полушепотом, что команданте Фидель письменно выразил восхищение невероятным сходством, завершив традиционным «Родина или смерть!». После чего Федя Бедрыгин ему эпическое полотно тут же подарил, совершенно безвозмездно разумеется — ни одному комсомольцу шестидесятых и в голову не пришло бы заикаться о презренном металле, не те были люди, не то воспитание, не то время, не та страна... Тогда команданте Фидель, долго тиская художника в объятиях, чуть растерянно похлопал себя по карманам в раздумье, чем бы отдариться — но о деньгах он тоже не думал, конечно, а регалий у юной республики пока что не имелось, и Фидель, недолго думая, сорвал с себя берет с красной звездочкой и нахлобучил на голову задохнувшегося от восхищения Феди. Уж как потом на этот исторический берет ни покушались идеологически выдержанные товарищи из музея, Федя его не отдал. Вот он, берет, самую чуточку выцветший, висит себе на почетном гвоздике в углу...
      Штука баксов, пожалуй, автоматически наклеил мысленно этикетку Смолин. Не более, но и не менее. Вещица вполне атрибутированная, факт дарения зафиксирован в паре-тройке печатных мемуаров, да и свидетельство старушки чего-то стоит. Вот только нечего и думать покуситься с коммерческими целями на историческую шапочку, мать твою...
      Старушка разливалась курской соловушкой, обретя вид одухотворенный, воодушевленный, даже помолодела словно бы на изрядное количество годочков, вспоминая, как горячо поддакивал Фиделю товарищ Че, как Никита Сергеевич Хрущев, присутствовавший тут же (а как же!), топтался с туповато-триумфальным видом, порой вставляя словечко насчет советских самородков и кубино-советского братства...
      Смолин стоически слушал — а в голове у него со здоровым профессиональным цинизмом пощелкивал калькулятор, переводивший все, на что ни падал взгляд, в цифирки.
      Как прекрасно известно посвященным, антиквариат — отнюдь не только усыпанные алмазами золотые табакерки, бесценные полотна, античные геммы и прочая умопомрачительно дорогая старина. Антиквариат, собственно говоря — это все, что угодно. Лишь бы ему насчитывалось годочков с полсотни — а то и не более двадцати. Продать можно всё — поскольку желающие найдутся не только на золотой портсигар, но и на прозаичнейшую ученическую ручку с перышком времен снятия Хрущева, и на сами легонькие металлические перышки (масса разновидностей!) и на чернильницу-непроливашку тех же времен. Словом, на весь былой хлам, который когда-то вышвыривался в помойки с поразительной легкостью. А потому сегодня, к примеру, днем с огнем не найдешь, ну скажем, железнодорожной кокарды с паровозиком на фоне пятиконечной звезды — хотя их когда-то нашлепано было, если прикинуть, миллионов несколько. За триста баксов не далее как вчера ушли железнодорожные погоны — это в Шантарске, а в Москве улетели бы и гораздо дороже. И так далее...
      Комната, где Смолин сидел, являла собою склад антиквариата — недорого, но обильного: и пластмассовые кошечки сорокалетнего возраста, и настольная лампа еще более почтенного года рождения, и металлический перекидной календарь, и вазочки — статуэтки (буквально за последний год цены на фарфоровый ширпотреб былых лет взлетели втрое и останавливаться не собираются)... да мало ли! Продать можно всё.
      Но главное — картины покойного Федора Степановича свет Бедрыгина, коих в просторной квартире, сопряженной с превращенной в мастерскую соседней (щедрый дар Никиты Сергеевича, сделанный под впечатлением кубинского восхищения) имелось преизрядно — а кроме них, этюды, наброски, линогравюры и прочие разновидности многолетних трудов мастера кисти...
      Испокон веков повелось, что спрос на того или иного художника — вещь непредсказуемая, порой совершенно иррациональная. Не имеющая ничего общего с понятиями «гения» и «бездарности» — просто-напросто порой б а б а х а е т нечто, вызывающее дикий всплеск ажиотажа. Как это было во времена перестройки, не к ночи будь помянута, с направлением, известным как «соц-арт»: вся заграница с ума сходила от этого самого соц-арта, бешеные деньги выкидывали расчетливые западные дядьки — а потом мода как-то незаметно схлынула, и сгоряча купленное по бешеным ценам уже ни за что по таковым не продать. Точно так же влетели иные отечественные банкиры, за безумные прикупившие себе что-то вроде Малевича: висеть-то оно висит, но за те же бабки хрен столкнешь...
      Нечто вроде этого произошло и с покойным Бедрыгиным: внезапно, в результате совершенно непонятного уму процесса угодившего в струю. Дешевле чем за пять штук баксов картина средних размеров в столицу не уходит — а в Москве тамошние жуки накручивают еще процентов двести. Вот только спрос превышает предложение раз в несколько: процентов девяносто бедрыгинских полотен, имевшихся в Шантарске в частном владении, уже в ы с о с а н о, словно нехилым пылесосом, а те закрома, на которые словно, прости Господи, собака на сене, сидит бабушка Фаина Анатольевна, остаются недоступны... Потому что у бабули, изволите ли видеть, идеалы и убеждения, ничуть не изменившиеся с тех времен, когда по этой вот комнате носился экспансивный Фидель с тяжело топотавшим по пятам Никитой. И не нужны бабуле деньги, поскольку они, по большому счету, пошлость и грязь, и ничего ты с ней не поделаешь...
      Утомился наш божий одуванчик, повествуя о временах теперь почти былинных, приутих, чаек стал прихлебывать... И Смолин, воспользовавшись паузой, крайне осторожно произнес:
      — Фаина Анатольевна, вам бы, право, следовало написать мемуары. Вполне читабельно было б даже в наши непростые времена. Врут все, будто нынче успех имеют только детективы да порнушка, серьезная литература тоже в ходу... Но я не об этом сейчас, уж простите великодушно... Если вернуться к нашему старому разговору о продажах...
      Он отставил чашку (тоже антиквариат, ага, из знаменитых некогда китайских сервизов с сиреневыми цветами, былой ширпотреб, но поди нынче найди...), сделал паузу, глядя проникновенно, предельно честно, где-то даже наивно чуточку. Никак нельзя было п е р е ж и м а т ь.
      Старушка отставила пустую чашку, ее сухая рученька поднялась в определенно непреклонном жесте — и ясно было уже, что очередной раунд проигран.
      — Василий Яковлевич, — сказала престарелая вдова проникновенно. — Вы только не подумайте, что я к вам дурно отношусь... Уж поверьте, ничего подобного. Человек вы неплохой, я вам многим обязана, помогали, не отрицайте, совершенно бескорыстно... Но вы ведь, уж не посетуйте, в первую очередь — торговец...
      — Да что там, Фаина Анатольевна, — сказал Смолин с грустью в голосе. — Скажите уж прямо — «торгаш». К чему церемониться с субъектом совершенно неинтеллигентской профессии...
      — Ну что вы такое говорите! — воскликнула старушка с неподдельной обидой. — И вовсе я не собиралась вас оскорблять подобны словом... Помилуйте, с чего бы вдруг? Торговля антиквариатом — ремесло старое, вполне почтенное, отмеченное классиками, Вальтера Скотта хотя бы взять... Я совершенно не в уничижительном смысле, голубчик! Просто... Как бы это выразиться... Жизненные стремления у нас с вами диаметрально противоположные, согласитесь. Смотрим каждый со своей колокольни, со своего шесточка. Вам, что понятно и вполне оправданно, хотелось бы взять все это и побыстрее продать...
      — Немаловажное уточнение, — сказал Смолин нейтральным тоном. — Деньги, Фаина Анатольевна, пошли б вам большей частью, а мне от сих негоций достался бы не особенно и большой процент...
      — Кто бы сомневался, — сказала старушка. — Я вас никогда и не подозревала в попытках обмануть бедную старуху... Тут другое Василий Яковлевич. Во-первых, деньги мне не особенно и нужны — в мои-то печальные годы, при полном отсутствии наследников и близких... Во-вторых, что важнее, если вы начнете продавать картины, вы их р а з б р о с а е т е по стране. Верно ведь? Разлетятся во все концы бывшей великой и необъятной... У вас ведь нет покупателя, готового купить всё Федино творческое наследие с намерением никогда его не разделять?
      — Нет, — признался Смолин.
      — Вот видите... Вам, быть может, все эти высокие словеса и смешны, но я, дорогой мой, чувствую себя обязанной Федино наследие сохранить в неприкосновенности и целостности. Федю никак нельзя поставить рядом с в е л и к и м и, но все же, согласитесь, он — из мастеров незаурядных... И никогда я не пойду на то, чтобы наследие р а з б р о с а т ь... Все должно сохраниться в целостности.
      — Я вас прекрасно понимаю и не спорю, — сказал Смолин. — Не думайте, будто я не понимаю... Но если мы будем реалистами, Фаина Анатольевна... Суровыми реалистами, увы... Ведь при этом автоматически возникает вопрос, к у д а... Простите за некоторый цинизм, но вы ж не вечны... Я это говорю не с превосходством, а с полным пониманием: мне пятьдесят четыре как-никак наличествуют и хвори, и з в о н о ч к и, так что сам не из бодрых вьюношей... Наследников, вы сами признаете, нет. Случись что — не дай бог, не дай бог! — все это, — он сделал плавный широкий жест, — отойдет государству, то есть, практически, никому. А государство... Я о государстве, признаюсь, не самого лучшего мнения. В первую очередь оттого, что государство высоко летает и к мелочам не снисходит. Это мы с вами понимаем, что значат эти картины, а вот поймет ли случайный чиновничек занятый осмотром бесхозного имущества... Я торговец, торгаш, чего уж там — но я-то, Фаина Анатольевна, по крайней мере, прекрасно осознаю, чем торгую, а вот равнодушные нынешние к л е р к и... Тысячу раз простите, что я затронул столь деликатные вопросы...
      — Ну что вы, — сказала старушка с грустной, отстраненной улыбкой. — Все правильно, все логично. Я и сама знаю, что п о р а. И знаю... задумывалась не раз. В самом деле, музей наш коллекцию брать отказался, ибо помещениями не располагает...
      Смолин скорбно, с самым искренним сочувствием покивал. Старушка о потаенных пружинах такого решения, конечно же, ведать не ведала. Но причина-то, если наедине с самим собой, в том, что директор музея, лет двадцать собиравший нагрудные знаки Российской империи, перед парочкой подсунутых Смолиным уникумов, конечно же, не устоял. Обошлось это Смолину штуки в три баксов, зато директор (пусть и презирая себя чуточку в глубине души), так и будет отговариваться перед старушкой нехваткой помещений и десятком других причин...
      — Я слышал, — сказал Смолин. — А власти наши, увы, индифферентны и финансировать создания музея здесь никак не собираются...
      — Увы...
      — Вот видите, — сказал Смолин предельно осторожно, старательно подпуская в голос грусти, даже печали. — И возникает дилемма — быть может, лучше все же продать картины, чем подвергать их риску гибели...Так они, по крайней мере, попадут в хороши руки, пусть и поодиночке. А если... Мне невыносимо думать, что картины могут пропасть. Нельзя же тридцать лет торговать антиквариатом и не п р о н и к н у т ь с я, не картошка ж со свеклой, право...
      — Я нисколько не сомневаюсь в ваших побуждениях, — сказала старушка. — Эта тревога делает вам честь, Василий Яковлевич. Но не все так печально, знаете ли. Есть варианты...
      — То есть?
      Она бледно улыбнулась. В голосе звучало даже некоторое торжество:
      — Представьте себе, появилась возможность создания музея на основе мастерской... Только подробностей я вам пока не открою и не просите — и потому, что меня настоятельно просили, и из чистого суеверия...
      Будто над ухом выпалили из парочки стволов! Он подобрался как волк перед прыжком, он стал собранным, но внешне это, конечно, никак не проявилось, поза осталась столь же небрежной, а выражение лица — столь же безмятежным. Мысли прыгали лихорадочно. Означает ли это, что бабку кто-то о б х а ж и в а е т? Невозможно ж поверить, что у городских чиновников вдруг ни с того, ни с сего вспыхнуло наконец желание бескорыстно уберечь нешуточные культурные ценности — не замечалось за ними отроду такого альтруизма и филантропии. Кампаний по сбережению культурного наследия Шантарска не намечается, никто, облеченный властью, ситуацией не озабочивался, сверху указаний не посту пало... Ох, не нравится все это... Но бабульку пытать бесполезно, уж ежели интеллигентка старого закала дала кому-то слово держать все в тайне, так и будет...
      — И даже намекнуть не можете?
      — Не могу, Василий Яковлевич, уж простите...
      — Ну что ж, — сказал он по-прежнему бесстрастно. — С одной стороны, я даже рад, честное слово — что ничего с картинами не случится и беспокоиться о их судьбе не следует... С другой... Вы уверены, что здесь нет авантюры, мошенничества, тому подобного?
      — Смею думать, — сказала старушка с безмятежным видом. — Смею думать...
      — Вы, главное, постарайтесь не сделать опрометчивых шагов... Помните, что я всегда готов выступить консультантом, советчиком, кем угодно. Бесплатно, без тени выгоды, вы же понимаете. Нельзя все время думать о выгоде...
      — Василий Яковлевич, что придет в р е м я, я к вам непременно обращусь, — заверила старушка. — Будьте уверены.
      — Приятно слышать... — сказал Смолин. — Вот кстати, а как у вас с к н о п о ч к а м и?
      — Ох... — на сморщенном старушечьем личике отразилось явственное смущение. — Я их снова куда-то засунула, обе...
      — Фаина Анатольевна... — не сдержавшись, поморщился он. — Ну что ж вы, право... Поищите и не прячьте далеко, ну мало ли... Я вас умоляю!
      — Ну хорошо, хорошо, посмотрю...
      Она тяжело встала с кресла (дореволюционных времен, реставрированное самим Маэстро, две штуки баксов как минимум), подошла к серванту и принялась неторопливо выдвигать ящички. Смолин, пользуясь тем, что бабуля стояла к нему спиной, тяжко вздохнул, уставясь в потолок. Это была его собственная инициатива, осуществленная за собственные деньги (невеликие) — передатчик на балконе, автономное питание на случай отключения электричества, два брелока с кнопками, в случае чего машина с вооруженными молодцами одного из охранных агентств нарисуется у дома через пару минут. Фаина свет Анатольевна до сих пор считает, что это совершенно бесплатно постарались городские власти — ну и пусть...
      Он устало, уныло смотрел в окно: живописные сосны, широка река, за рекой круто вздымаются склоны, поросшие дикой тайгой. Город-спутник Шантарска, построенный когда-то исключительно ради ГЭС, и обитали тут большей частью комсомольцы-энтузиасты: барды-бакенбарды, романтика шестидесятых, искрения вера в высокие идеалы и все такое прочее. Даже теперь, после двадцати годочков перестройки, аура эта дает о себе знать — город практически не разрастался, и постаревших комсомольцев-энтузиастов, и ныне не растерявших ностальгической веры в идеалы, тут пруд пруди. Фаину Анатольевну взять. И поди ты ей объясни реалии эпохи: ежели в квартире собрано живописи тысяч на триста баксов (и это по шантарским, не по столичным ценам!), а обитает в ней лишь бабуля-божий-одуванчик, не обремененная постоянной охраной из пары автоматчиков в прихожей то рано или поздно, к гадалке не ходи, обязательно отыщутся беззастенчивые ухари»... Просто удивительно, что их не отыскалось до сих пор — Сибирь все же, не столица...
      Задребезжал звонок. Не оборачиваясь, старушка попросила:
      — Василий Яковлевич, не сочтите за труд...
      Направляясь в прихожую, он опустил руку в карман легкой куртки и мимолетно коснулся пальцами шокера — на всякий случай, из предосторожности, неожиданные звонки в квартиру, откуда можно вынести триста тысяч баксов, знаете ли, порой чреваты, и лучше перебдеть, чем недобдить...
      Он очень надеялся, что его честная, открытая физиономия так и осталась бесстрастной. Хотя удивляться было чему: на площадке в компании какого-то длинноволосого индивидуума стояла Дашенька Бергер. Ничем вроде бы не примечательное двадцатилетнее смазливое создание в легких брючках и белом топике, с голым по нынешней моде пузиком и серебряным шариком пирсинга на левой ноздре. Третий курс института искусств, звезд с неба не хватает, талантами не блещет и в великие оперные певицы вряд ли выбьется, это вам не Хворостовский. Девка как девка, неплохо было бы, конечно, отодрать вдумчиво и неторопливо, и это все, что можно о ней сказать...
      Вот только это юное аппетитное создание — родная внучка шантарской живой легенды, коллекционера номер раз Никифора Степановича Чепурнова по кличкам Кащей и Капкан: первая дана за возраст, восемьдесят четыре годочка, а вторая за хватку, почти не ослабшую с годами.
      Галантно ей улыбнувшись, Смолин посторонился, пропуская в квартиру ее и спутника — ну да, длинноволосых юнец с к р и п и ч н о г о вида, судя по трехцветному юбилейному значочку на рубашке, тоже, не исключено, питомец института искусств... В голове бурлила сущая катавасия. Дашенька до сих пор в интересе к антиквариату не замечена, ни как в этой тусовке не светилась... но если учесть, чья внученька... Если вспомнить прозвучавшие только что намеки на некоего неведомого благодетеля, озаботившегося созданием музея на дому... Что же, Кащей к бабулечке лапы тянет? Сдал Кащей в последнее время, годы все же берут свое, чего стоит хотя бы весенняя история, когда он, не разглядев толком ч е к у х и, принял за советскую работу подстаканник Фаберже (ширпотреб для своего времени, но все же производства Фабера ширпотреб!) — и был сей подстаканник выставлен на продажу за пять тысяч шестьсот рублев, и через полчаса куплен знатоком, не поленившимся изучить клейма... И летняя история с австрийским пробным талером, и казус с польской сабелькой... Сдал Кащей, чего уж там, крупно лопухается порой, но в полный и окончательный маразм еще не впал, не потерял хватки... Что же, эта старая паскуда положила глаз на мастерскую? Иначе зачем тут Дашенька? Совсем интересно...
      За его спиной раздавалось приветственное щебетанье-чмоканье. Судя по услышанному, девица тут оказалась не впервые и с хозяйкой была в самых теплых отношениях. Смолин покосился в комнату — ага, Дашка извлекает из большого пластикового пакета всевозможные варенья-пироженки... Юные тимуровцы благородно шефствуют над одинокой старушкой, для чего тащились в этот патриархальный городок двадцать верст из Шантарска... А еще говорят, что молодежь современная лишена бескорыстной душевности... Деликатесов, если прикинуть, на пару штук, уж не старушка ж с ее убогим пенсионом их за продуктами посылала...
      Категорически не верилось в версию о бескорыстных тимуровцах, и все тут! Неужели Кащей...
      Он поймал на себе вежливо-пытливый взгляд длинноволосого, опомнился, придавая себе совершеннейшую бесстрастность, слегка поклонился:
      — Василий Яковлевич...
      — Михаил, — столь же вежливо поклонился юнец.
      Интеллигентная рожица, следует отметить, явно происходит не их Ольховки с тамошними даунятами, тут порода чувствуется, определенно...
      Поскольку говорить далее вроде бы не о чем, они полуотвернулись друг от друга, и Смолин сразу подметил, что на лицах обеих дам, и старой, и молоденькой, появилось некоторое напряжение. Относившееся явно к его персоне, тут и гадать нечего. Точно, подумал он. Щ у п а л ь ц ы Кащея, не утратившие, несмотря ни на что, прежней цепкости. Как-никак триста тысяч баксов, знаете ли. Интересно, как старый черт намерен своего добиться? Этот волосатый и эта голопузая стервочка, конечно, ребятки современные, но неужели настолько, чтобы придушить бабушку подушкой? Нет, т а к о г о Кащей все же замышлять не станет, п р я м о й уголовщины он всю жизнь сторонился то бишь а к т и в н о й, поневоле ходил только под теми статьями УК, что любого антиквара-коллекционера сопровождают чуть ли не с колыбели... Тут что-то другое... что? Как все это можно оформить так, чтобы комар носу не подточил после кончины бабули? Культурные фонды, общественные организации, доверенности... да черт побери, после смерти старушки в музее может в два счета произойти пожар по причине ветхой проводки, и гадай потом, ч т о именно сгорело... Самый простой вариант — и на мокруху не идешь, и не заморачиваешься х и т р ы м юридическим оформлением. Надежнейший вариант. Взять хотя бы полотна великого мастера под названием «Даная», которое некий псих еще в советские времена уделал кислотой. Все признают, что нынешняя картина, висящая благонамеренно в музее — реставрация, новодел чуть ли не на девяносто девять процентов. А вот отдельные циники до сих пор промеж своих с ухмылочкой задаются простым вопросом: а где, собственно, доказательства, что нынешняя «Даная» и прежняя, до кислотного дождя — одно и то же полотно? Нету таких доказательств и быть не может, что характерно...
      Чтобы не усугублять неловкость, он сказал торопливо:
      — Фаина Анатольевна, простите великодушно, надо бежать... Дела.
      — До свиданья, голубчик, — с явным облегчением откликнулась старушка. — Заходите, не забывайте, всегда буду рада видеть...
      Спускаясь по лестнице, он упрекал себя за то, что упустил самую простую возможность прояснить темные места: следовало уже давно, не мудрствуя, в с а д и т ь старушке микрофон в эту самую гостиную. Хотя бы на высоченный шкаф, откуда черт-те сколько лет, он прекрасно знал, не сметалась пыль. Вовсе не обязательно добывать по диким ценам нечто суперкрохотное, импортное: шантарские умельцы давным-давно клепают не менее надежные, весьма даже дешевые приспособления. Коробочка размером с карамельку, из нее торчит проводок длиной в пару сантиметров — и в радиусе ста метров можно будет слушать все разговоры в гостиной по самому обычному транзистору. Следует завтра же нанести бабушке Фаине очередной визит, и...
      Вынимая на ходу сигарету, досадливо крутя головой, он подошел к своей довольно-таки простецкой «Тойоте». Все окна были опущены, табачный дым валил наружу, верная команда терпеливо ждала.
      — Кащеева Дашка подъехала, — сказал Шварц. — С каким-то ботаником. Ботва до плеч, сам...
      — Я знаю, — сказал Смолин. — стоп... На чем — подъехала?
      — А вон, — Шварц кивнул в сторону притулившейся неподалеку вишневой «восьмерки», весьма даже не новой, но достаточно ухоженной. — Ботан за рулем был.
      — Понятно, — кивнул Смолин. — Поскучайте-ка еще чуток, я пост проверю...
      Он широкими шагами направился к двухэтажному деревянному домику, потемневшему от времени (помнившему и Фиделя, и Никитку, определенно), взбежал на второй этаж по скрипучей узкой лестнице, постучал в обитую потрепанным дерматином дверь.
      Секунд через десять изнутри настороженно и громко поинтересовались:
      — Ктой-то?
      — Яй-то, — сказал Смолин. — Отворяй, Кузьмич, живенько...
      Скрежетнул ключ, потом заскрипел засов, потом звякнула цепочка, дверь распахнулась с противным визгом, и на пороге обозначился старикашка в толстенных шерстяных носках и давным-давно отмененном в армии обмундировании: галифе и гимнастерка п/ш, то бишь «полушерстяные», все мелкие, начищенные пуговки аккуратно застегнуты до самой верхней (хотя ворот и должен ощутимо резать шею), формяга без погон тщательно отглажена, талия перетянута ремнем совершенно по-уставному, так что лишь два пальца и пройдет, никак не более. Старикан был ветхий, но из породы живчиков. Хромовые п р о х а р я, безукоризненно надраенные, стояли у порога, орденские планки на гимнастерке начищены, тонкий плексиглас без малейшей царапинки. Вот только понимающий человек сразу определит, что ленточки принадлежат регалиям м е л к и м — полный набор «за безупречную службу», все юбилейки мирного времени и прочие «трудовые отличия» с «трудовыми доблестями». Ордена, разумеется, ни единого: откуда ордена у старого вертухая?
      — Смазал бы ты щеколды, что ли... — поморщился Смолин. — Выдать копеечку на масло?
      — Ничего подобного, товарищ командир! — отрезал старикан. — Когда все скрипучее, вмиг услышишь, если полезет кто-то...
      — А зачем к тебе лезть, сокол ясный? — лениво поинтересовался Смолин, без церемоний проходя в комнатку. — Сокровищ не накопил, капиталов не имеешь...
      — Времена нынче предельно криминогенные, — гладко ответил Кузьмич. — А изобретательность преступного элемента известна не понаслышке. Опыт имеем, знаете ли... Повышенная бдительность — не фигура речи и не преувеличение, а насущная предосторожность...
      — Ладно, ладно... — проворчал Смолин.
      Взял с узкого подоконника черный десятикратный бинокль, чуть отступил в глубь комнаты и вмиг перенастроил окуляры по своим глазам. Блочная пятиэтажка была от барака всего-то метрах в сорока, а теперь, вооружившись оптикой, он и вовсе видел гостиную бабушки Фаины так, словно стоял на балконе ее дома. Картина наблюдалась самая идиллическая — вся троица восседала за столом, только что начавши гонять чаи с теми самыми вареньицами-печеньицами. О чем они там беседуют, было, разумеется, не понять, не умел он читать по губам — но сразу видно, что разговор самый беспечный: сидят люди, давно друг друга знающие, чирикают улыбчиво, спокойно, о вещах наверняка мирных и приятных... Точно, на неделе же всажу микрофон, подумал он, ставя бинокль на подоконник. Законный процент с трехсот тысяч баксов — это сумма, ради которой и сдавший в последние годы Кащей трезвый рассудок сохранит елико возможно дольше...
      — Журнал наблюдений, — отрапортовал Кузьмич, подавая ему знакомую тетрадку. — Как уже отмечено, не имея возможности определять, кто именно входит в квартиру к о б ъ е к т у и фиксируя таковых лишь в случае незадернутых штор посредством оптики, запечатлеваю, согласно указанию, номера машин, имевших остановиться у подъезда, равно как и лиц, туда входящих...
      Смолин бегло изучил достижения прошедшей недели: одни обозначены как «жилец» или «жиличка», другие охарактеризованы двумя-тремя фразами — нужно признать, достаточно профессионально, нехилую свою зарплатку Кузьмич отрабатывал качественно. Номера машин... А если вернуться на месяц назад...
      Ах ты ж мать твою... Впервые вишневая «восьмерка», стоящая сейчас идиллически у подъезда зафиксирована наружкой в лице Кузьмича месяц и восемь дней назад. Всякий раз на ней прибывали Дашенька с Мишенькой... Следовательно, старушку начали п а с т и давненько тому...
      — Кузьмич...
      — Ага.
      — Эта парочка, из «восьмерки», прежде чем появиться на машине, раньше появлялась пешком? Поодиночке?
      — Дайте свериться... — старый вертухай, морща лоб, полистал тетрадку, поиграл кустистыми седыми бровями, потом уверенно заключил: — Не фиксировались. Первый раз прикатили сразу на данной машине, как и обозначено...
      Бросив тетрадку на подоконник, Смолин хотел задать следующий вопрос, но краем глаза усмотрел на столе нечто интересное — и, не церемонясь, поднял толстую и пеструю бульварную газетку, потянул за уголок еще одну тетрадочку. Едва ее раскрыт, определил, что там прилежно отмечены все до одного его собственные визиты за время из двухмесячного сотрудничества: дата, время, продолжительность даже...
      — Вот оно как, старинушка? — спросил он, ухмыляясь. — Второй рукой, стало быть, и меня о с в е щ а е ш ь?
      Старикан, столь же непринужденно усмехаясь, не отвел взгляда, пожал плечами с видом совершеннейшей невинности:
      — Яковлич, ты ж не пацан, чтоб обижаться... Ж и з н я нынче сложная и замысловатая. Я ж не темный пенек, прекрасно знаю, что у бабки дома картин на хренову тучу денег... Знаю я, почем картиночки толкают...
      — Откуда?
      — Слухом земля полнится. Интересно ж...
      — Ага, — сказал Смолин. — И меня, на всякий случай, тоже следует фиксировать? Вдруг я ее не охраняю, а намерен совсем наоборот поступить? А?
      — Бдительность — вещь небесполезная, — сказал Кузьмич. — Я тебя, командир, ни в чем таком не подозреваю, боже упаси, но порядок должен быть, когда рядом такие материальные ценности. Ты, сокол, хотя мне и платишь нехило, человек все ж загадочный... да и сидевший, уж извини за откровенность... Я ж не говорю, что я на тебя куда стучу, я просто фиксирую абсолютно все, что вокруг ценностей происходит... — он поднял указательный палец. — Культурных ценностей, заметь! Мы ж не темные, мы в допусках, как барбоска в блохах...
      — Интересно, — сказал Смолин, улыбнувшись не особенно и добро. И какая сорока тебе на хвосте принесла, что я сидел?
      — А зачем сорока? Я, ежели помнишь, сорок лет присматривал за к о н т и н г е н т о м. И станови ты мне любую толпу, а я в ней всех до единого ч а л и в ш и х с я высмотрю в сжатые сроки...