Сибирская жуть-3

Со зданием музея связано нескольких историй, и что характерно — весьма достоверных. Одна из них связана с именем Макса Моора, крупного норвежского ученого. Этот исследователь несколько раз приезжал в Красноярский край, разрабатывал программу создания биосферного заповедника на базе эстонского поселка Суэтук (с этим удивительным поселком мы еще будем иметь дело). Среди прочих вопросов его интересовали исследователи нашего края — как они-то оценивают перспективы земледелия в Сибири? Разумеется, прочитал он и книгу Фритьофа Нансена «Путешествие в страну будущего», в которой Нансен очень высоко оценивал возможности края.

Уже, казалось, пора собираться домой, и норвежец решил купить для отца валенки — такой очень сибирский подарок, привет из наших заснеженных мест. Он стал консультироваться у тех, кого знал. Например, у Виктора Петровича Астафьева, как большого специалиста по местной экзотике: где покупать самые замечательные валенки?! Виктор Петрович вроде бы с проблемой валенок готов был помочь, но вот свидание назначил в странном для валенок месте — в редакции альманаха «Енисей». Макс Моор с трудом связывал редакцию и валенки, а еще хуже связывал валенки и огромное количество коньяка, которое в него вливали и Астафьев, и прочие присутствующие лица, наверное, тоже писатели. На робкие вопросы про валенки раздавался многоголосый вопль насчет «Сейчас-сейчас!» — и тут же поднимался новый тост.

Тем временем зашел разговор и о Нансене… Тема эта Виктора Петровича заинтересовала необычайно:

— А вы знаете, что Нансен зимовал у нас, в одном сибирском селе?

— Слыхал… А какое это имеет значение?

— Как это «какое»?! Молодой мужик зимовал в селе! Там же наверняка живут его потомки!!

Тут появился некий чин, то ли армейский, то ли из более интересного учреждения, и что характерно — нес красиво завернутые в бумагу белые генеральские валенки. Под крики «Виват!», многократные лобызания и выпивания, под крики восторга военный исчез так же внезапно, как появился, а вконец пьяный Моор стал обладателем валенок.

Но как безобразно ни напился Моор, а своеобразное мышление Астафьева очень вдохновило его на поиски потомков Нансена. «И правда! Надо поискать концы!» — думал Моор, предвкушая самые удивительные открытия. Единственное место, где хранятся документы, относящиеся как раз ко времени работы Нансена в Сибири и к его легендарной зимовке, — это, конечно же, краеведческий музей. Не успев прийти в себя от процесса получения валенок, норвежец договорился о работе с этими документами и начал долгий, унылый труд.

Архивные документы, написанные разными почерками, очень часто вовсе не для того, чтобы их читали, всегда непросто разбирать. Да еще на разных языках! Моор трудился самоотверженно, благо семья осталась в Норвегии, делать ему, кроме работы, было особенно нечего, и он стал работать чуть ли не круглые сутки. Договорился о свободном доступе в архив даже в вечернее время и работал, сколько было сил, — сначала с утра; когда день засыпал ему песка под веки, отдыхал; под вечер, когда сотрудники покидали музей, снова садился за дело.

И в этот вечер, когда все стихло, норвежский профессор сидел над старинными документами, один в помещении музея. Вдруг кто-то потрогал его за плечо. Профессор досадливо стряхнул руку — вот же он, драгоценный документ! Вот он! Его тряхнули за плечо сильнее.

— Да кто это?!

Возмущенный ученый повернулся. Перед ним стоял пожилой человек со значительным, тяжелым лицом, с бородой и длинными волосами. Вроде бы профессор уже когда-то видел этого человека.

— Не лезьте в чужие дела, — явственно произнес пожилой человек по-норвежски. — Не ваше дело, у кого и где есть потомки. Не лезьте… Вам понятно?

Возмущению профессора окончательно не стало конца и предела. Сделав рукой отрицающий жест, мотнув головой, он подбирал слова, чтобы убить на месте нахала. А пришелец заговорил снова:

— Говорю вам, не лезьте, куда вас не просят. Не ваше дело, и никому дела быть не должно… Пока говорю по-хорошему: положите документы и уезжайте домой.

Опять профессору показалось, что где-то он видел этого человека. Профессор начал было вставать со стула, на котором продолжал сидеть, как его собеседник внезапно… растворился в воздухе. Тут только профессор сообразил, с кем беседовал и почему этот человек показался ему таким знакомым.

Позже ученый совершенно не стеснялся признаться, что покинул здание музея в сильной спешке, оставив документы живописно брошенными на столе, и больше никогда к ним и не думал возвращаться. Через два дня он уехал на родину и, к сожалению, не появлялся в Красноярске с тех пор уже несколько лет. Не думаю, что главную роль сыграл тут страх перед призраком Фритьофа Нансена. Тем более, что он не стал больше «лезть, куда его не просят», и категорически отказывается открывать, к каким выводам уже пришел.

Думаю, не приезжает он больше из-за страшной занятости, основной причине всех достигших чего-то людей; ну и еще надоела до смерти одна местная чиновница, порывавшаяся непременно влезть и в доверие, и в постель к иностранному гостю. Но, может быть, и призрак сыграл роль.

Я лично надеюсь, что этот человек еще у нас будет, — он может сильно помочь с организацией биосферного заповедника. Но вот что очень печально, так это появление только одного такого призрака… У нас же чуть ли не целые направления в литературоведении стоят на выяснении животрепещущих вопросов: была ли Натали Гончарова лилейным ангелом или же черным демоном в жизни Пушкина? И как относился Лев Николаевич Толстой к Софье Андреевне, часто ли оставался в ее спальне и не было ли у него других интимно знакомых дам.

Очень жаль, что в зал, где в 1989 году была защищена диссертация на тему «Интимная жизнь четы Пушкиных», не вошел Александр Сергеевич под руку с Натальей Николаевной и с парочкой дуэльных пистолетов за поясом. Войти бы ему, вежливо раскланяться с присутствующими, сесть в первом ряду и приготовиться слушать… Склонить голову с эдаким нетерпеливым выражением: ну что ж вы, ребята?! Давайте!

Жаль, что во время доклада на близкую тему… кажется: «Любила ли Толстого Софья Андреевна?», не раздался стук палки по полу, не вошел крепкий жилистый старик с кустистыми бровями, опираясь на знаменитый костыль, обломанный об Герцена и Чернышевского.

Что… Впрочем, главное уже ведь и так понятно. Я искренне жалею, что призраки такого рода — явление настолько редкое!

ГЛАВА 3

КАБИНЕТ АЛЕКСЕЯ ГАДАЛОВА

Мчатся древние лошади в мыле

По асфальту ночных автострад,

И стихи, что прочитаны были,

Снова в небе вечернем горят.

В.ШЕФНЕР

Это произошло в самой середине семидесятых годов. В эпоху, когда Брежнев каждый день жевал трехчасовую речь-мочалку, макси-юбки были последним писком моды, а мировая революция официально оставалась целью существования советского строя. Хлеб тогда стоил двадцать копеек буханка, а сахар — девяносто копеек килограмм, мясо стоило рубль девяносто копеек, но вот хлеб и сахар в магазинах еще пока были (сахар исчез уже в восьмидесятые), а мяса в магазинах отродясь и не бывало.

Тогда, ранней весной 1975 года, из магазинов Красноярска таинственно исчезло мыло… Почему именно мыло? Не знаю… То ли производство мыла сократили, чтобы провести еще одну операцию во Вьетнаме или в Африке, то ли его попросту забыли завезти в Красноярск? Сие покрыто мраком неизвестности, а история о том умалчивает.

И в эту самую весну, и во все остальные времена года в сельскохозяйственном институте полагалось, что каждый факультет в свою очередь должен участвовать в добровольной народной дружине (ДНД). «Добровольцы» заранее знали о такой необходимости и готовились к ней, как полагается, — в основном затариваясь большим количеством водки. Ведь это мясо было по распределителям, а мыло то и дело исчезало. Водка продавалась во всех гастрономах с 8 часов утра и стоила классическую цену: 3 рубля 12 копеек. Вот студенты и готовились к тому, чтобы весело провести свою глубоко «добровольную» службу.

Дружинникам предстояло ходить по улицам с красными повязками, на которых написано «ДНД», ловить пьяных и всяческие антиобщественные личности на улицах. Этих пойманных надлежало тут же сдавать в опорный пункт милиции, а сделав по городу круг, можно было возвратиться в свой опорный пункт, или штаб прямо в здании сельхозинститута на Мира. Студенты, в числе которых был и мой информатор, Иванов, уже готовились нырнуть с лютого мороза в тепло своего штаба и принять горячительной влаги, заедаемой булочками и ливерной колбасой. Той самой, о которой ходил анекдот: «В вашем кале яйца глист не обнаружены».

Впрочем, предстояло сделать еще одно дело: пройтись по самому зданию института. Дело в том, что ночные сторожа, как было давно замечено, ни за какие коврижки не делали таких обходов; сидели себе, старые хрычи, у входа и вовсе не лезли в нутро колоссального здания. Ну, и было такое негласное поручение от начальства — хотя бы раз в вечернее дежурство пройтись по зданию, посмотреть, все ли в порядке. Студенты очень часто тоже отлынивали от таких обходов, но тут староста попался серьезный, службу знавший, и, не успев пропустить по сто граммов, ребята пошли уже по собственному институту.

Ваня Иванов, парень неглупый, но очень, как иногда говорят, простой, получил для осмотра целый пролет ночных лестниц, коридоров и комнат на третьем этаже. Все, что от него требовалось, это пройти по этажу, проверяя, везде ли погашен свет, не открыты ли форточки в аудиториях, хорошо ли подметено и нет ли где признаков самовозгорания. Ваня Иванов, трудолюбивый, честный парень из деревни, старательно шел себе, захлопывая везде форточки. Никаких других отступлений от правил внутреннего распорядка Ваней выявлено не было, даже свет тушить не приходилось. И так бы, наверное, Ваня и шел до самого конца пролета, если бы вдруг не услышал:

— Нет уж, вас теперь послушать — так никакого куражу не будет.

— Ни куражу, ни дивиденда, — продребезжал другой голос.

Ваня невольно насторожился, все еще не понимая, откуда идут голоса.

— Так ведь… Надо! Закон требует, и полагается… Надо вкладывать, — протянули вроде бы и соглашаясь и все же гнули какую-то свою линию.

И тут же включился другой голос:

— Сами посудите: мы в амортизацию капитал вкладываем? Вкладываем. На дни рождения… На дни ангела… На престольные… на церковные… Бараки строим утепленные? Строим.

Это был голос решительный, уверенный в себе и оттого звучавший как бы громче остальных. И еще… Ваня вдруг осознал, что давно уже вдыхает запах кофе. И совсем не того напитка, который Ваня нюхал и порой пил в студенческой столовой. При всей своей девственности Ваня понял, что тут в воздухе разносится аромат совершенно другого напитка, принципиально другого качества… В воздухе реял запах не кофейного напитка «Янтарь», а очень хорошего натурального кофе.

На цыпочках, пригибаясь, отошел Ваня от халатно не закрытой, хлопавшей на ветру форточки. Из-под двери угловой комнаты, лаборатории, сочился невнятный мерцающий свет, и Ваня, конечно же, двинулся в эту сторону. А голоса звучали и звучали:

— Да поймите же, Тит Карпович…

— Да это вы поймите, Алексей Николаевич…

— Господа, вы упорно не хотите понять…

Какое-то время Ваня стоял, не решаясь толкнуть эту дверь, и наконец толкнул… Вообще-то, здесь была лаборатория — беленые стены, специальные столы с держаками для пробирок, сильный запах реактивов, портрет Менделеева на стене. Но вот чего-чего, а лаборатории в помине не было там, куда распахнул Ваня двери. Разве что портрет на стене был, но непонятно — Менделеева или кого-то другого, тоже очень бородатого. А кроме портрета, не было здесь и в помине столов, покрытых плотной клеенкой, вытянутых пробирок, вставленных в держатели, склянок и пробирок с притертыми пробками. А был в комнате небольшой стол на одной-единственной, но зато очень массивной круглой ножке, огромный удобный диван и три здоровенных кресла. Было еще много другого, типа «такой этажерочки… но это была не этажерочка… там свечи наверху стояли». Ваня почти не присматривался, времени у него не было, а вещи стояли незнакомые и порой не очень различимые в полутьме. А не присматривался Ваня еще и потому, что на диване сидел один, а в креслах — еще двое, и эта троица пила кофе из тонких фарфоровых чашечек. У них был какой-то свой разговор, у этих троих, и они повернули головы к Ване с явным выражением досады. Странным образом это выражение быстро сгладилось у седого, пожилого, востроносого, с залысинами. Сидел этот полуседой почти спиной к Ване и был одет, как ни удивительно, в мундир, но совершенно не известного Ване покроя и с незнакомыми погонами. Ничего подобного не показывали Ванюше на военной подготовке! И вот этот-то военный от досады перешел вдруг к интересу и удивлению… по крайней мере, как его понял Ванюша.

— А вот и молодой человек! — возгласил он, как будто другие страдали слепотой и не видели вломившегося Ваню. — Будем его угощать!

— Вы не правы, Тит Карпович! Надо еще узнать, хочет ли он! — отозвался кто-то из другого кресла, бокового.

— А он такого кофе и не пил, уверяю вас, Никодим Сергеич! Если сомневаетесь — напрасно-с…

Пожилой в мундире смеялся, но подобострастия в позе, в наклоне это ему не убавило.

— Что не пил, это почти уверен… И все же давайте спросим все-таки у юноши… Вы тут развлекаетесь, можно сказать, за счет человека, не способного понять последствий…

— А сюда лезть он улавливал последствия? — неприятно усмехнулся пожилой и махнул Ване приглашающе. — Да заходите вы, не стойте! Представиться извольте и садитесь.

— Студент третьего курса… Факультет механизации животноводства… Иванов Иван Иванович, из села Кежма.

— Знатное село, богатое. Бывал там, — вежливо, но без улыбки проговорил Никодим Сергеевич и тут же отвлекся, сказал что-то сидящему на диване, вызвав у него ухмылку.

Как ни потчевали Ванюшу немецким и в школе, и в институте, а понял он в речах Никодима Сергеича разве что много раз прозвучавшее «дер», да еще запомнил трижды повторенное «Шафкопф». Смысл же фразы остался для него темен, как пучина Мирового океана.

Ваня присел на краешек стула, взял втиснутую Титом Карпычем чашечку и так и держал, больше всего боясь раздавить невесомый тончайший фарфор. Словно бы тончайший, невероятно хрупкий лепесток отделял горячий кофе от остального мироздания.

Странное дело — Ваня как-то и не удивился этим людям, не кинулся выяснять, откуда они взялись! И они сами, и это все: исходящий паром серебряный кофейник, аккуратно нарезанная красная рыба, коричневатый, сочащийся балык, какое-то темное мясо, черный и белый хлеб, ком масла в бисеринках влаги, — говорило Ване, что нельзя ему здесь возмущаться, хамить, вызывать недовольство и даже особенно удивляться. Надо принять все как есть, пока не пытаясь понять.

Происходило что-то непостижимое, непонятное его уму. И самое худшее — происходило что-то, в чем он не мог ни участвовать на равных, ни даже понять происходящее… ни уж тем более защитить себя, если дело примет совсем уж худой оборот. Насчет желания военного навредить ему Ваня ничуть не сомневался, но… каким образом?! Что он затеял, медоточивый старый хрыч? Инстинктом первобытного человека Ваня чувствовал, что Никодим Сергеевич, тот, что сидит сбоку, вовсе ему не враждебен. И что Алексей Николаевич тут главный, что он пока просто развлекается и совершенно неизвестно, какое решение он примет.

Ничуть не хуже этого Ваня видел, что у всех трех в этой комнате свои отношения, свои дела, свои планы, и что он никак не вписывается в них — по крайней мере, как равный. Появилось новое существо, и они, эти трое, выясняли между собой, что с ним делать… между собой, а вовсе не с этим новым существом. И Ванюша так и сидел, во все глаза глядя на собеседников. Смотрел со жгучим интересом.

— Мне все равно это не нравится, — гнул свое Никодим Сергеевич. — И я отмечаю, мы еще не спросили мнения Алексея Николаевича…

Ваня понял, что Алексей Николаевич — это как раз развалившийся на диване, самый молодой, но и самый уверенный в себе. Тот, что сидел, лениво улыбался и молчал.

— Справедливо! И вот я взываю к Алексею Николаевичу и обращаю его просвещенное внимание, что молодой человек как раз из этих… Вы не можете не понимать, что это уже сегодня пионер и комсомолец, а очень может быть — и коммунист через небольшой срок…

— Октябренок, — подсказал сидящий сбоку.

— И октябренок… Тьфу! Вы легкомысленны, Никодим Сергеевич, вы не правы… Да вы пейте кофе, молодой человек!

К чести Вани следует сказать, что как ни был он наивен, как ни мало понимал происходящее, а никакая сила не заставила бы Ваню глотнуть дивно пахнущего кофе, положить в рот аппетитно отсвечивающий ломтик рыбы.

— И все же я хотел бы, чтобы Алексей Николаевич сами решили, так ли нужно все это затевать… Не я и даже не вы, Тит Карпович, при всем уважении!

— Ну неужели Алексей Николаевич будут в протестации! Не так много людишек вламывалось сюда! Не правда ли? Или я ошибаюсь?

Теперь мундироносный изгибался под другим углом, в направлении сидящего на диване, и его изгиб сделался куда подобострастнее.

Алексей Николаевич усмехнулся, разразился потоком иностранной речи. Даже Ваня уловил промелькнувшее в потоке слов «мерси» и догадался, что сказали по-французски.

Лицо мундирного скривилось; махая рукой, он пытался отвечать на том же языке, но видно было, что дается это ему с трудом. Никодим Сергеич усмехался, а потом поманил Ваню рукой.

— Что, все уже стало понятно? — участливо спросил Никодим Сергеевич.

— Не-а… — честно ответил Ванюша.

— Так вот, понятно тебе или нет, а давай чеши отсюда побыстрее. Это ты усвоил, малый?

— Ага! Спасибо!

И Ваня вышел, повинуясь этой уверенной руке, вышел в коридор — прозаический, обыкновенный, в котором аромат кофе сразу же перебился запахом пыли, химикалиев и еще какой-то обычной в аудиториях затхлости.

Придя в себя, Ваня сразу же и немедленно помчался в сторону лестничного пролета. Чашку из невесомого фарфора он так и держал в руке и потом не мог никак вспомнить, в какой именно момент она бесследно исчезла, словно ее никогда не было.

В некоторых отношениях оказался Ванюша умен и в своей группе ничего не говорил. Мол, проверил он этаж, и все в порядке… А что принял водки на грудь больше, чем выпивал обычно, и тем самым вызвал добродушные насмешки — что ж с того?!

В некоторых отношениях оказался Ванюша глуповат — на следующий же день побежал в большое серое здание, в КГБ, и рассказал там внимательному дяденьке с пронзительными глазами, кого видел в здании института и при каких обстоятельствах. Дяденька задал очень много вопросов, и даже Ваня понял, что его ловят на противоречиях. Но противоречий в рассказе Вани не было, потому что он ничего не соврал, а как раз старался рассказывать все как можно более точно.

Кроме того, в этот день Ваня оказался в заведении, где ему кололи иголкой сгиб локтя, вводили какую-то сыворотку под кожу, задавали раз по тридцать одни и те же вопросы про пьющего дядюшку и про то, не падал ли он с крыльца вниз головой. А он не падал, и он так и сказал тетеньке, которая его допра… в смысле, расспрашивала.

Потом с Ванечки взяли подписку, что он не будет разглашать ни своего приключения, ни всего, о чем беседовали с ним в большом сером здании, и намекнули, что, может быть, он раскрыл заговор шпионов и тайный притон китайских и американских агентов и что об этом — молчок, а уж они всем, чем надо, займутся.

Ванечка оказался человеком, который умеет делать выводы, и больше не совался никуда.

В большинстве же отношений оказался Ванюша Иванов самым обычным человеком — не очень умным и не очень глупым. В надлежащий срок закончил он институт, уехал к себе в село, где тоже жил просто и разумно: быстро женился, завел двоих детей и хозяйство — частью крестьянское, построенное на обработке земли, а частью охотничье, промысловое, в котором главное — уметь добывать то, что растет или бегает само собой в тайге.

Наверное, его случай можно было бы отнести на счет пьющего дядюшки, неумеренного употребления водки им самим, наследственного отягощения и так далее. Все можно, если бы не одно обстоятельство… Дело в том, что корпус сельскохозяйственного института, выходящий на Мира (Воскресенскую), — это бывший жилой дом Николая Гадалова, богатейшего из красноярских купцов.

В 1920-е годы перебывало в нем выше крыши разных советских учреждений, все и не перечислить, а с 1935 года расположился сельхозинститут.

Между прочим, Ванюша и понятия не имел, что в этом доме хоть что-то и когда-то находилось, кроме сельхозинститута. Он искренне считал, что дом и построили специально для института, примерно как и корпус технологического института, расположенный от него всего в квартале. Но вот ведь дела! Для технологического-то института и правда построили отдельный корпус, занявший целый квартал, но к сельскохозяйственному это не имеет ни малейшего отношения.

И более того… В этом огромном здании, где жила и большая семья, и многочисленная прислуга, у каждого были как бы свои излюбленные места. Например, один из сыновей Николая Гавриловича, Алексей Николаевич, сделал себе кабинет для общения с узким кругом друзей, компаньонов и знакомых. Сделал как раз в той аудитории, в которую неосторожно вошел Ваня. Сам же Ваня ничего об этом не знал тогда и никогда не узнал впоследствии. Я его не стал просвещать, и не знаю, кто бы взялся еще.

Но, во всяком случае, я после этого рассказа лучше понимаю вахтеров, которые не любят уходить далеко от дверей и хорошо освещенных привходовых частей, углубляться в недра старинного здания. Что они видят и слышат, я не знаю. Я даже не исключаю, что они не видят и не слышат решительно ничего, что это просто интуиция подсказывает им — где их место, а куда ходить не стоит. Но, во всяком случае, я их теперь, кажется, хорошо понимаю.

И еще я теперь верю в рассказы некоторых студентов. В то, что иногда в аудитории, где читали лекции по истории КПСС, раздавался странный звук, больше всего напоминавший сдавленное хихиканье. Могу себе представить, как забавлялись Гадаловы, их друзья, родственники и компаньоны, даже их случайные знакомые, слушая официальные советские бредни.

ГЛАВА 4

ДУША ДЕРЕВЬЕВ

Где прозрачной лавиною

Льются листья с высоких ветвей,

Спой мне, иволга, песню пустынную,

Песню жизни моей.

Н.ЗАБОЛОЦКИЙ

Недавно я пообщался со своим старым знакомым, Сережей Орловским. Отцом Сергея был профессор Николай Васильевич Орловский, известнейший ученый-почвовед. Человек еще из той, довоенной профессуры, он был лично знаком и с Николаем Вавиловым, с Д.Н.Пряничниковым, А.Г.Дояренковым… словом, со многими знаменитыми учеными.

Вообще-то считалось, что у Николая Васильевича ужасный характер: на всех защитах диссертации он обязательно бросает черный шар. В наше время член ученого совета уже не бросает в темной комнате в специальный ящик круглого черного шара, высказываясь против того, чтобы видеть коллегу кандидатом или доктором наук. В наше время голосуют специальными бюллетенями, но слово осталось, так и говорят: «кинуть черный шар». Так вот, по крайней мере в одном случае Орловский бросил белый шар, поддержал коллегу, и это была моя мама. После защиты диссертации всегда бывает момент между тем, когда члены ученого совета уже зашли в комнату для голосования, но результаты еще неизвестны. В эти пятнадцать минут Николай Васильевич все ходил вокруг членов ученого совета и гостей, все стучал об пол полкой и доказывал:

— Я белый! Я белый шар кидал!

И это была чистая правда — все шары были белыми — единогласная защита. Только ведь Орловский еще не знал этого и ждал, что если будут черные шары, то все тут же подумают на него…

Ну так вот, эту историю рассказал мне Сергей Орловский, а поскольку он не оговорил, что его фамилии поминать не следует, я и называю, от кого ее услышал.

На даче Сергея росли две огромные березы. Под одной из них Сергей очень любил отдыхать, часто прислонялся к ней спиной. Постепенно одна из этих берез накренилась, корни уже не держали ее, и береза повисла на другой. Березы могли обе рухнуть на забор и на грядки, жена попросила эту березу убрать.

Что тут делать? Сергей пригласил двух знакомых. Березу зацепили веревкой, и сам Орловский держал, тянул веревку, чтобы береза не упала на забор. Двое пилили березу. Во всем этом нет пока ничего странного — обычнейшая дачная сценка. Странность началась с того, что Сергей вдруг обнаружил себя стоящим посреди веранды на даче. Как он здесь очутился? Что делал? Непонятно… Вроде пилили березу?

Спрашивает у жены:

— А что береза?

— Как что? Давно напилена, разрублена…

— Как это разрублена?

— А ты посмотри в окно, вон же она!

Сергей выглянул в окно, а береза и правда разрублена, распилена, часть ствола даже расколота и сложена в поленницу. И вообще солнце стоит с другой стороны; уже не утро, а день кончается. Но убей бог, если Сергей помнил, как заваливали березу, как ее пилили и рубили! Как он держал веревку, он еще помнил. А потом — полный провал в памяти.

— Та-ак…

Человек неглупый и весьма хорошо образованный, Сергей начал прикидывать: а что он еще подзабыл? И нашел просто колоссальные провалы в памяти.

— Тамара… Ты поспрашивай, что мы делали, что я собирался делать…

— Как твоя диссертация, Сергей?

— Какая диссертация?

Ну вот, забыл про собственную диссертацию.

— Помнишь, как мы в аварию попали?

— Не-ет… А мы попадали?

Жена кивает головой. Сергей вышел, внимательно осмотрел машину: нет никаких следов побитости.

— Тамара, ты сама вспомни: разве мы в аварию попадали?

А они очень даже попадали в аварию; просто машину не побило, потому что КамАЗ догнал «Жигули» на трассе и толкнул легковушку сзади так, что ее выбросило на поле. Внешних признаков никаких, еле-еле заметные вмятины, а напугало Орловских изрядно, и ситуация была очень опасная.

И эти два момента, с диссертацией и с аварией, — только самые яркие из тех моментов, которые забыл Сергей Орловский за самое короткое время. Естественно, эти провалы в памяти вызывали у него некоторое беспокойство, и Сергей вел машину в город с особой осторожностью (хотя жена и проэкзаменовала его по правилам дорожного движения). А приехав в Академгородок, Сергей тут же помчался к врачу, сделать энцефалограмму мозга. Поскольку человек он довольно педантичный, то обследование проходил Сергей недавно и новую энцефалограмму было с чем сравнивать.

На новой энцефалограмме ясно было видно — появился лишний зубец. То есть картина ритмов мозга изменилась в промежуток между двумя энцефалограммами, между маем и июлем 2000 года. «В потустороннее я не верю, но вот новый зубец появился», — так прокомментировала две энцефалограммы врач Т.В.

Из-за чего могли измениться ритмы мозга? Сергей предположил, что на него подействовало биополе березы. По некоторым данным, у березы очень сильное биополе, и если человек постоянно сидел возле этой березы, любил ее, прислонялся к ней, гибель дерева могла сильно подействовать на биополе человека, деформировать его.

Как отнестись к такого рода историям?

Долгое время ученые считали, что никакого такого биополя в принципе не существует. Не существует так же, как не существуют и привидения, и потусторонний мир… Словом, биополе входило в число явлений, о которых говорят: «чего ни спохватишься — ничего-то у вас нет».

Но вот Владимир Александрович Допретов в Нижнем Новгороде, занимаясь движением электричества в растениях, выявил кое-какие интересные вещи.

Дело в том, что в древесном организме есть хлорофилл не только в листьях. В стволе дерева, в заболони, содержится так называемый внелистовой хлорофилл. По заболони движутся вверх растворенные в воде вещества, извлеченные корнями из земли. Если есть процесс переноса электрона — то, значит, есть и электромагнитное поле. А раз так, его можно зафиксировать какими-то приборами… Владимиру Александровичу как будто удалось установить, что каждое растение имеет электромагнитное поле, но коллеги отнеслись к тому по-разному: не все, что писал В.А.Допретов, подтвердилось.

А вот книга Ивана Семеновича Марченко, ученого из Брянска, — «Взаимодействие растений через излучение». Книга вышла в Смоленске в 1978 году тиражом всего в 1000 экземпляров. Он доказывает, что растения передают информацию друг другу… Но, увы, и его данные можно понимать по-разному.

Впрочем, о способности растений общаться писал и такой крупный ученый, как Влаиль Петрович Казначеев из Новосибирска. Вот его-то эксперименты никак не назовешь плохо подготовленными или малодоказательными.

В одном из своих опытов Влаиль Петрович брал культуру раковой опухоли и культуру здоровой ткани. Культуры разделяло специальное стекло, пропускающее только некоторые виды излучений: дальний ультрафиолет… И было доказано: здоровая ткань заболевает во всех случаях!

Влаиль Петрович слишком серьезный ученый, чтобы тут же сочинять какую-то теорию. Но какая-то связь между культурами явно существует; это уже факт, а факты вещь очень упрямая.

Но самые поразительные результаты получил Марк Годик из Института радиологии. Работал он с самыми точными приборами из тех, которые могут уловить самые слабые напряжения магнитного поля: со СКВИДами. СКВИД меряет перемещение буквально отдельного кванта! Марк Годик взял в свою лабораторию четверых честолюбивых молодых людей из физико-технического института, три года только настраивал аппаратуру, гонял ее в разных режимах, а потом уже приступил к экспериментам.

Марк Годик уверял, что может даже определить, когда игла энцефалографа пишет «крик боли», «крик радости» или «крик страха». Наверное, слово «уверял» в этом случае не совсем правильно… Потому что уверять-то можно решительно во всем, а вот повторить можно далеко не всякий эксперимент.