Где-то в глубине души я боялся, что домик барона Жана, отставного лекаря Дома, встретит нас свежим пепелищем. Или заколоченными окнами и дверями – если Стража прозналась, что старик помог мне в поисках Ильмара.
      Но нет, хранила Сестра дряхлого вольнодумца! Домик по-прежнему выглядел мирным, уютным и жилым. Покачивал ветер занавески в открытых окнах, на берегу речушки я приметил наполовину вытащенную лодку – прямо с веслами беззаботно оставленную.
      – Может, и повезло нам... – прошептал я. – Как думаешь, Йене?
      Бывший надзиратель уныло кивнул. Вид у него был потрепанный – хоть и в Урбисе ему винцо перепадало, но вчерашняя попойка оказалась для Йенса тяжела.
      – Давай подберемся тихонько к окнам, послушаем, – сказал я. – Мало ли... вдруг там засада..
      – Откуда? – удивился Йене. – Ты что, всегда такой подозрительный, Ильмар?
      – Обычно – да. Потому и дожил до своих лет. Пошли... Пригибаясь, мы побежали по лугу, заросшему высокой, в пояс, травой. Вроде бы в окна никто не глядел и увидеть нас не могли.
      Постояв немного у угла дома, мы перевели дыхание и тихо, совсем уж скрючившись, подобрались к одному из окон, приоткрытому немного. И тут же услышали голос. Я насторожился – голос был старческий, но никак на скрипучий и резкий, как у барона Жана Багдадского. Сильный голос и мягкий одновременно.
      – Ты не прав, друг мой. Любовь – не жемчужное зерно, скрывающееся на морском дне среди тысяч пустых раковин. И не родник в пустыне, что поит крошечный оазис, и в любой миг может исчезнуть под барханами. Мы живем в мире, полном любви! Но люди ищут любовь, подобно тому, как ищут жемчуг на морском дне – задыхаясь, губя бесчисленные бесплодные раковины, навсегда исчезая под волнами. А если находят – считают себя прикованными к любви, как умирающий от жажды путник, что набрел на оазис – и боится сделать от него хотя бы шаг. Им кажется, они нашли жемчужину, и они сжимают любовь мертвой хваткой, подобно жемчугу, который умирает без тепла рук! Им кажется, они нашли родник среди песка, и они проводят дни и ночи на страже, разгребают дюны и закрывают родник своим телом от самого маленького ветерка! Им кажется, что стоит отвести взгляд – жемчуг исчезнет в чужом кармане, родник засыплет песком, и они вновь окажутся в одиночестве... А любовь больше всего не любит бдительного взгляда. Ты можешь посадить розу в своем саду и чахнуть над ней, отгоняя гусениц и прикрывая от дождика. И роза станет расти для тебя одного, но стоит лишь сделать шаг в сторону – и она умрет!
      Я заслушался. А вот Жан Багдадский – нет. Я услышал знакомый надтреснутый смешок и язвительный голос:
      – Что ни говори, ты настоящий поэт. Но почему-то, когда в прошлом году я посадил десяток роз и оставил их без пригляда, они засохли к середине лета.
      Неведомый собеседник лекаря не смутился.
      – О да. Без присмотра – рассыплется пылью жемчуг, засохнет цветок и умрет любовь. В том-то и вся разница, что ты делаешь – надзираешь или ухаживаешь. Наш мир полон любви, а мы деремся за нее, как будто любви может не хватить на всех.
      Не хватить – хотя ее нужно всего лишь найти. Всего лишь увидеть! Однажды я встретил человека, который сумел это. Вначале улыбка не сходила с его лица. Он словно стал хранителем забытой тайны, он был одухотворен случившимся. Каждый, кто оказывался рядом, будто слышал далекую и прекрасную мелодию. Но ему не хватило веры в себя и свою любовь. Улыбка исчезла...
      Послышалось негромкое бульканье.
      – Благодарю, – на миг меняя тон, сказал незнакомец. – Не знал, что ты сохранил такое чудесное вино в этой глуши...
      – Подобно тому, как умирающий от жажды хранит последний глоток воды в бурдюке посреди жестокой пустыни, хранил я это вино... – сказал Жан Багдадский, старательно подражая его голосу. – Для тебя, мой любезный друг...
      Он зашелся в приступе хихиканья.
      – Врачебное ремесло портит людей, – мрачно сказал его собеседник, утрачивая изрядную долю поэтичности. – Зачем я к тебе приехал, позволь спросить? Чтобы ты надо мной издевался?
      – Антуан. – В голосе Жана мелькнула тень раскаяния. – Я тебе неоднократно говорил: займись сочинительством, излагай свои мысли на бумаге! Но в обыденной жизни твои слова вызывают смущение. Понимаешь?
      – Смущение? – возмутился тот, кого назвали Антуаном.
      – Да, именно смущение. Тебе доводилось видеть, как наивно и выспренне может Выглядеть искренняя молитва, бездумно перенесенная на страницы молитвослова? А здесь наоборот – слова, которые должны звучать для одного, звучать в душе, а не колебать воздух, вызывают неловкость. Почему ты не издал хотя бы свои сказки?
      – Ну... если бы...
      – Ты не решился раскрыть свою душу. Открыть раковину, в которой, возможно, скрывается жемчужина... – ехидно сказал Жан. – Еще бы! Прославленный летун занимается сочинительством романтических историй! Как можно!
      – Жан...
      – Что Жан? Кстати, воспеваемые тобой жемчужины вовсе не радуют раковину.
      Жемчужина – это болезнь, попытка моллюска защититься от попавшей внутрь песчинки!
      – Сочинительство тоже болезнь, – тихо ответил Антуан. – Попытка души защититься от попавшей внутрь боли.
      Жан вдруг замолчал. А потом сказал, совсем уж другим тоном:
      – Ладно... прости меня, друг. Прости старого дурака. Мне очень грустно, что когда мы уйдем – а ждать этого уже недолго, – все твои истории уйдут вместе с нами. Истории про ночные полеты, про осажденные города, про войны в воздухе и мир на земле...
      – Кому они нужны, эти глупые истории... – прошептал Антуан так тихо, что я едва расслышал.
      – Моллюск не может судить, кому нужен его жемчуг.
      Они замолчали. Я услышал тихое звяканье бокалов. Посмотрел на Йенса – тот ошарашенно смотрел на меня. И впрямь странные речи ему довелось услышать.
      Я кивнул Йенсу, двинулся назад, к двери в дом. Монах молча следовал за мной.
      У дверей я постоял миг, собираясь с духом, и постучал.
      Открыли не сразу. Я так и представлял, как Жан, насторожившись, достает свой древний пулевик, заряжает, крадучись подходит к двери, смотрит в какую-то неприметную щелочку... и застывает в нерешительности.
      – Тебе решать, впустишь нас или свинцом угостишь, – сказал я.
      Дверь открылась.
      Старый лекарь стоял, опершись на пулевик словно на костыль, и растерянно смотрел на меня. За его спиной стоял еще один старик – видно, тот самый Антуан.
      Высоколобый, абсолютно лысый, в отличие от Жана, и еще постарее, пожалуй. На удивление прямой, крепкий. Здоровенный ручной пулевик армейского образца он держал стволом вниз, но уверенно и крепко.
      – Глазам не верю, – сказал Жан. – На старости лет, первый раз – не верю!
      – Это... – вопросительно начал Антуан.
      – Ильмар Скользкий. Который, как вчера объявляли, сбежал из застенков Урбиса! – Жан беспомощно развел руками, едва не выронив пулевик. – Что ж... входи... входите...
      – Это брат Йене, – представил я своего спутника. – Надсмотрщик застенков Урбиса... бывший.
      – Грехи наши тяжкие... – вздохнул Жан. – Мир перевернулся. Входите.
      Вино, которым Жан Багдадский своего друга угощал, и впрямь было отменным.
      Сухим, но не кислым, в меру терпким и ароматным, и при этом набравшим изрядную крепость. Глянул я на год урожая, скромно на этикетке выписанный, л лишь головой покачал.
      Такое вино к столу Владетеля подавать.
      – И зачем же вы пришли ко мне, злодеи? – спросил Жан. Тон был суровым, но что-то мне подсказывало – старик нашему появлению рад безмерно. Для таких, как он, прозябать старость в теплой койке – хуже самой смерти.
      – За помощью, – кротко ответил я. – Историю нашу ты теперь знаешь, почему Маркус из Версаля убежал – тоже. Я вижу, ты моим словам веришь... так помоги!
      Жан Багдадский всплеснул руками:
      – Антуан! Ты слышишь? Самый коварный и страшный преступник Державы явился просить помощи у законопослушного гражданина! Преступив законы человеческие и Божеские, совратив на неверный путь честного слугу Церкви!
      Антуан молчал. Пулевик свой он спрятал в кобуру, хотя застегивать ее не стал. Йене, нервно озираясь, мелко отхлебывал из бокала. Он чувствовал себя хуже всех нас.
      – Почему я тебе помогать должен, а? – вопросил Жан. – Ильмар Скользкий?
      – Потому что вся судьба мира сейчас решается, – твердо сказал я. – Если Маркус – Искупитель, то долг наш общий – помочь ему. Если Искуситель – то мы должны его остановить.
      – Маленький Марк – Искупитель... или Искуситель... Ох, ну и дела. – Лекарь потряс головой, будто собираясь сбросить остатки волос. – И как же ты намерен правду познать? Не лучше ли оставить Дому и Церкви решать столь важный вопрос?
      Я покачал головой:
      – Нет, лекарь. Не лучше. И у Дома, и у Церкви слишком большие интересы на грешной земле. Боюсь, перевесят они, когда решать придется.
      Жан прекратил ерничать. Вздохнул, схватился за голову, топорща седые волосенки. И сказал, с неожиданной искренностью:
      – Ну ладно, тут ты прав. И что для себя сейчас выгоды не ищешь – тоже верю. Но как ты будешь решать, кто есть Маркус?
      – Не знаю. В этом совета и прошу.
      – Только в этом?
      – Нет. Еще я не знаю, куда сейчас подадутся Маркус, Хелен, Луиза и Арнольд. Жан поморщился:
      – А я тут чем помогу? Про Хелен слышал кое-что...
      – Хорошая летунья... – вдруг тихо вставил Антуан. – Красивая женщина... если память меня не подводит.
      Жан сделал долгую паузу, будто упрекая Антуана за вмешательство в разговор, и продолжил:
      – Ну а про Луизу и Арнольда – считай, одни только имена и слышал! Откуда мне знать, куда твои друзья-товарищи кинутся?
      – Кто из них решать будет? – спросил я, глядя в глаза Жану.
      – Маркус... – неохотно признал старик. – Что бы они там ни решали, а двинутся туда, куда Маркус захочет. Сами того не понимая.
      – Ты лучше всех Маркуса знаешь, – продолжил я. – С младенчества, считай.
      Сам пуповину ему обрезал...
      – За родами присматривал, а пуповину не резал. На это акушерка есть, ответил Жан. – Ну да, знаю. Знал.
      – Значит, можешь предположить. И кто такой Маркус, добро или зло он несет.
      И куда сейчас отправится.
      Жан Багдадский, барон не принадлежащих Державе османских земель, забарабанил по столу сухими тонкими пальцами. Задал я ему задачку. И самое главное, что найти ответ ему самому хотелось.
      – Антуан, а что ты скажешь? – спросил он. Старый летун вздохнул:
      – Жан, я представляю себе суть вопроса, но принца Маркса даже не видел в глаза.
      – При чем тут это? Я-то Маркуса знаю как облупленного. Как-никак лечил, да и общался немало. Мальчик он был славный, добрый и умный. Но! – Жан назидательно поднял вверх палец. – Все толкователи святых текстов сходятся на том, что Искуситель как раз таки и будет производить впечатление человека хорошего и доброго! При этом сильного духом, умеющего людьми управлять и к нужной ему цели подводить.
      – А что говорят святые тексты об Искупителе? – Теперь уже Антуан дал волю иронии.
      – То же самое, – мрачно ответил Жан. – Только доброта Искупителя истинная, а у Искусителя – притворная. Говорится, что человек искренне верующий сам, мол, разницу почувствует.
      – Замечательная метода, – кивнул Антуан. – Если бы в полете нам приходилось полагаться лишь на чутье – ни один летун не дожил бы до старости.
      – Не богохульствуйте... – тихо сказал Йене. – Нельзя сравнивать таинство божьей любви и грубое искусство управления планером...
      Глаза у Антуана прищурились. Зная Хелен, я готов был ожидать любой резкости – летун, говоря о своей профессии, начисто разум теряет! Но Антуан вдруг склонил голову, будто в безмолвном извинении, и произнес:
      – Может, это и благо, что, говоря о свойствах человеческой души, мы не вправе положиться на самые тонкие приборы? Если бы можно было измерить добро и зло, определить их по шкале, подобной шкале альтиметра или компаса, мы утратили бы всякий стимул меняться... меняться к лучшему. Но я не представляю себе, как возможно создать такой прибор... Чего ты от меня хочешь, Жан?
      – Ты поэт, Антуан, – негромко сказал лекарь. – Что бы ты ни говорил о себе и чем бы ни занимался, но ты всегда был поэтом. К сожалению, трусливым поэтом.
      Антуан вздрогнул.
      – Я хороший лекарь, и возраст дает мне право сказать это вслух, продолжал Жан, – Но я вижу лишь тело. А ты умеешь видеть душу людей, Антуан.
      Все светлое, что есть в душе. Ты мог бы писать книги, которые заставят людей задуматься о душе не меньше, чем самая искренняя проповедь самого святого епископа. Но ты струсил. Не захотел сам предстать с оголенной душой!
      – Это не правда, Жан!
      – Правда. Может быть, виной тому твои друзья... среди которых я числю и себя. Мы терялись. И прятали свое смущение за насмешками, за иронией и сарказмом. Твои подвиги до сих пор вспоминают державные летуны, но может быть, одна-единственная твоя книга стала бы выше всех этих подвигов?
      – Не думаю, Жан. Мне кажется, что одна-единственная спасенная жизнь выше всех книг, – серьезно ответил Антуан.
      – Когда в Северном море ты сел возле сбитого планера и выловил товарища из ледяной воды, это был подлинный героизм. – Жан развел руками. – Сутки качаясь на волнах, ожидая, что налетит шквал или вода вольется в поплавки, ты боролся за чужую жизнь, отдав в заклад свою...
      Удивительно, вся насмешливость сползла со старого лекаря. Сейчас он сам говорил как поэт, пусть даже случайный, поэт поневоле, на миг отразивший красноречие своего Друга...
      – Но почему ты не хочешь поверить, что тысячи и тысячи людей тонут каждый день в ледяных волнах жизни? – Жан поднял голос. – Почему ты не решился поставить на кон свою душу – чтобы спасти их?
      – Не знаю, Жан. Может быть, потому, что это никому не было нужно? – Антуан как-то беспомощно развел руками.
      – Откуда людям знать, что им нужно, если этого еще нет на свете? вопросом ответил Жан. – А... дело прошлого, Антуан. И мы с тобой тоже часть прошлого. Случайно зажившиеся на свете старики. Но, может быть, у нас есть шанс доказать... что столь долгая жизнь была нам дана не случайно.
      – Чего ты хочешь от меня, Жан? – резко спросил Антуан.
      – Я хочу, чтобы ты, вместе с Ильмаром, нашел принца Маркуса! Чтобы ты посмотрел ему в глаза и понял, что он такое – добро или зло!
      Старик, бывший когда-то героическим летуном, прижал ладонь к лицу. Лишь глаза смотрели поверх пальцев – на бывшего лекаря Жана Багдадского. Наконец Антуан заговорил:
      – Ты назвал меня трусом, Жан... никто и никогда не говорил мне таких слов.
      Но, может быть, ты прав. Может быть, высшая смелость для меня состояла в том, чтобы заговорить в полный голос. И что же, теперь ты хочешь, чтобы старый трус проявил неслыханную смелость? Взялся судить мессию?
      – Да. Потому что только ты сможешь это сделать. Я не смогу – я помню Маркуса ребенком, и память не даст судить здраво. Ильмар не сможет – он помнит Маркуса своим младшим каторжным товарищем, и память не позволит ему увидеть правду. Но ты, ты будешь смотреть в его душу. Ты поймешь, кто он сейчас. И когда поймешь – скажешь Ильмару. Вот и все.
      – И если я скажу, что в душе этого мальчика – зло... – тихо начал Антуан.
      – Нет. Если ты скажешь, что в его душе нет добра. Тогда пусть решает Церковь.
      Антуан покачал головой. Он был не то чтобы напуган – удивлен. И голос его стал задумчив, обретая прежнюю певучую интонацию:
      – Однажды, когда я был молод, мой планер упал в предгорьях Альп. Никто не назовет падение с двух километров посадкой, но я был жив и даже не поранился. Я еще не успел порадоваться своему спасению, не успел задуматься, как стану ночевать в горах, один у разбитого планера, который никогда не рискнул бы предать огню. В горах трудно выжить. Я бродил вокруг планера, ощупывал разбитые крылья и порванную ткань – так касаются раненого друга, отдавшего за тебя жизнь, и тут к нам подъехала повозка. Мое падение, оказывается, видели. Это был не пастух или одинокий горец, как я вначале подумал, это был местный метеоролог, один из тех неисчислимых тружеников, что составляют наши карты, предупреждают о зарождающейся буре или о просветлевшем небе...
      Йене, выпучив глаза, слушал Антуана. Да и меня захватил рассказ.
      – Мы приехали к нему домой – в маленький крепкий дом на откосе горы, рядом с мачтой телеграфа и теплой армейской голубятней. Метеоролог сразу пошел к телеграфу, сообщать о случившемся, потом выпустил трех голубей – сгущался туман, и в сигналы телеграфа уже не было веры. Навстречу мне вышла его жена, простая и скромная женщина, всю жизнь скитающаяся вместе с мужем по самым глухим уголкам Державы. В ее глазах была растерянность, страх и восторг словно ангел Божий упал к порогу дома. Двадцать лет она помогала мужу, лишь иногда замечая в небе белую точку планера, и вот впервые встретилась с одним из тех, ради кого забыла уют больших городов. Мы прошли в дом и сели ужинать за круглым столом, освещенным керосиновой лампой. По тому, как бережно достали лампу из шкафа, я понял, что это роскошь, редкая роскошь для небогатой семьи.
      Мы сидели в круге света, пили чай, я беседовал с ними, постепенно понимая, что и впрямь жив. А за столом вертелся их сын, мальчик лет десяти. Когда ужин подходил к концу, я понял, что никогда еще не встречал столь милую семью – и такого отвратительного ребенка. Он дерзил отцу, угрюмо смотрел на меня, вторгшегося в их крошечную крепость, капризничал, заставляя мать краснеть и извиняться. Когда ребенка наконец-то выгнали из-за стола и он выбежал из дома, всем стало легче. Мы еще долго говорили, я рассказывал им о полетах, о больших городах, о суровой жизни военных лагерей, о своих товарищах. Потом вышел на крыльцо, чтобы выкурить трубку. Редкие звезды сияли в разрывах туч – так подлинная красота пробивается даже сквозь плотную вуаль. Было зябко, за дверью тихонько спорили метеоролог и его жена – они решали, как поудобнее уложить меня на ночь. Несносного ребенка нигде не было видно. И вдруг я услышал шорох под крыльцом. Перегнулся через перила, посмотрел – и увидел мальчишку, сидящего на корточках перед какой-то дырой в фундаменте дома. Любопытство взяло верх над неприязнью, я спустился и присел рядом с ребенком. Это оказалась нора, укрытие их мелкой беспородной собачонки, о существовании которой я и не подозревал.
      Оттуда пахло теплом и жизнью. И вдруг мальчик протянул в нору руки, достал что-то и осторожно вручил мне. «Смотрите, здесь щенки», – прошептал он.
      Крошечный щенок и впрямь слепо тыкался в ладони. А мальчик смотрел на меня, глаза его были полны восторга и настороженности – что я сделаю, пойму ли его восторг и то доверие, что он вдруг решился оказать мне, залетному чужаку.
      «Замечательные щенки», – только и ответил я. Мы вернули щенка взволнованной матери и пошли в дом, уже связанные общей тайной. Я вдруг понял, как слеп был, глядя на этого ребенка. И ужаснулся, что мог покинуть этот дом, так и не поняв его до конца, приняв волнение мальчика, разлученного со своими любимцами, за капризы и нелюдимость.
      Антуан опустил руку в карман, достал старую, выглаженную руками трубку, кисет. Закурил.
      – Да, ошибиться и не понять может любой, – спокойно возразил Жан. – Ты прав, и твой пример вполне подходит. Но все-таки у тебя больше всех шансов понять Маркуса. Ты прекрасно знаешь, Антуан, как сильно может быть человеческое слово... самое обычное слово. Потому и не стал записывать свои истории. Не захотел принимать на себя ответственность. А сейчас я прошу тебя принять груз куда более тяжкий. И это последний выбор в твоей жизни, Антуан! Последнее испытание, от которого ты можешь отказаться.
      – Мы даже не знаем, где скрывается этот маленький принц... – пробормотал летун.
      – Вот это как раз не проблема. – Жан усмехнулся. – Ильмар, ты человек молодой, принеси-ка из буфета еще бутылочку такого вина!
      Я охотно исполнил требуемое, открыл вино изящным медным штопором, поставил на стол – подышать. А старый лекарь строго спросил:
      – Ваш план небось был в Вест-Индию податься? , – Да, – признал я. – Но как – не обдумывали. Хотели подальше от Неаполя убраться вначале.
      – Не захочет Маркус в Вест-Индию ехать, – сказал лекарь.
      – Почему?
      – Неинтересно ему это, Ильмар. А Маркус, поверь, не только о безопасности своей думает. Никогда он книжками про индейцев не зачитывался, в краснокожих и поселенцев не играл. Что есть Вест-Индия, что нет ее – ему безразлично.
      – Вроде как он не протестовал... – пробормотал я.
      – Конечно. Идея-то вроде правильная. Укрыться вдали от Державы, но при том на ее землях, среди привычного люда... Но теперь, когда ты в плену, Маркус сразу довод против найдет.
      – Решит, что я планы выдам?
      – А ты их не выдал? – заинтересовался лекарь. Я опустил глаза.
      – Нет, не отправится он в Вест-Индию... – размышлял вслух старик. Неинтересно ему это. И далеко... Знаешь, чем Маркус в детстве интересовался?
      – Откуда мне знать... – пробормотал я.
      – Книжки про Руссию он читать любил. И серьезные, вроде мемуаров темника Суворова и записок думца Ульянова. И развлечения всякие: «Война и мир», «Ханум Елисавета», «Кошкодер»...
      – Думаешь, в Руссию? – спросил я. Ох, не приведи Сестра! Руссия страна суровая, охранка ханская дело свое знает, а уж теперь наверняка за Маркусом охота идет.
      – Нет, – поразмыслив, ответил Жан. – Все-таки он уже не маленький мальчик, опасность понимает... Одно дело в мечтах вместе со стрельцами на подвиг скакать, а другое – под стрелецкие сабли свою голову сунуть. Значит, что?
      Вест-Индия отпадает, Руссия тоже...
      Небрежность, с которой Жан отбрасывал страны, восхищала. Неужели он настолько уверен в своих догадках? Ему бы в разведке Державной работать, а не клистиры графьям и принцам ставить!
      – Индия, – задумчиво сказал лекарь. – Индия, страна волшебная, красивая, богатая... Нет. Вряд ли! Был при дворе один учитель, географию излагал, да в случае необходимости порол напроказивших детишек-аристократов...
      Я усмехнулся.
      – Порол-порол, – развеял мои сомнения Жан. – Что, думаешь только простолюдины детей через розгу уму учат? Порой и графеныш так учудит, что без должной порки не обойтись. Маркусу хоть нечасто, но тоже перепадало... по заслугам. Так вот, тот учитель, он в Индии прожил немало. Любил порассказывать про дела в колонии, и занимательно весьма! Только вот слишком откровенно кроме романтики и про грязь упоминал, и про страшные болезни, про секты кровожадные и про нищету ужасающую. Вряд ли Маркус захочет отправиться в Индию!
      Что у нас осталось?
      – Африканские земли... Ацтеки... Жан покачал головой. Он напряженно размышлял, будто перед ним была карта расстелена.
      – Нет... не то. Не то! А ведь вертится в голове... на язык просится.
      – С Миракулюсом ты тогда хорошо угадал... – тихонько вставил я. – Подумай, Жан... Может, на родину матери подастся?
      – Нет. Родня и без того Маркуса не слишком-то жаловала. А уж теперь, когда его сам Владетель ищет...
      С каждым мгновением, пока Жан предавался размышлениям, моя вера в него таяла. Нет, не получится такого, чтобы вновь он угадал путь Маркуса. Ничего он не знает.
      Или, напротив, знает? Но комедию устраивает?
      – Слушай, Жан Багдадский... – начал я. И тут лицо старика осветилось благостной улыбкой.
      – Правильно, Ильмар! Молодец. Руссия для него заказана. В Державе схватят. В колонии – не добраться, да и душа к ним не лежит. Значит, через Османскую империю. И путь почти как прямой, и побезопаснее других!
      – Что – через Османскую империю? – совсем уж ничего не понимая, спросил я.
      Лекарь вздохнул:
      – Ильмар, Маркус – из тех людей, что ногу поднимая, уже знают, куда ее поставят. Скажи... никогда он не говорил с тобой о земле иудейской?
      – Нет.
      – Значит, точно. О том думал.
      – А ведь ты прав, старый лис! – воскликнул Антуан. – Прав!
      – Зачем ему в Иудею... – начал я. И замолчал, потому как понял.
      – Искупитель он или Искуситель, а другой дороги ему нет! – тонко вскрикнул Жан. – Понял, Ильмар? Ты что, думаешь, чтобы в силу вступить, Маркусу надо возмужать? Это дело десятое! Где бы и как бы он ни прятался, его в Иудею тянуть будет!
      – Зачем? – тупо спросил Йене.
      – Чтобы понять, кто он есть, – ответил, вместо негодующе. всплеснувшего, руками Жана, его старый друг. – Чтобы прийти туда, откуда начал свой путь Искупитель.
      – Или – туда, где Искусителю предрешено с Искупителем сразиться... прошептал Йене. – В Мегидду.
      – Это пока неведомо, – отрезал Жан. – Но двинутся они через османские земли... вроде как и не под Державой страна, и в то же время особых интриг не плетет, живет себе помаленьку, своему Богу молится... Ильмар! Как бы ты в Османскую империю добирался? Если тебя ищут, если денег немного, если торопиться приходится?
      – Через Паннонию, – не раздумывая ответил я. – С одной стороны граница ханства, на нее все внимание. А с османами вроде как тихо сейчас... вряд ли слишком следят за рубежом.
      – Опять же без малого полста лет, как преторианцы в Аквиникуме мятеж подавили, – согласился со мной Жан. – С одной стороны, народ там теперь не бунтует, а с другой – Дом недолюбливает.
      Смешная была картина, если со стороны поглядеть! Сидели мы вчетвером за столом и дружно друг другу кивали. Ни у кого слова против не нашлось.
      То ли угадали мы, то ли все разом в заблуждение впали...
      – Попробуй еще найди Маркуса в Паннонии! – решил я нарушить всеобщую радость. – Даже если в Аквиникуме таится. В Миракулюсе лишь потому встретились, что он сам встречи искал.
      Жан вздохнул:
      – Вот тут, Ильмар, ничего посоветовать не смогу. Детали все тебе придется распутывать. На месте. Перехватишь Маркуса в Паннонии – хорошо. Нет – двигайся в Иудею. Все равно он туда придет.
      – В Иудее искать его проще, – тихо сказал Антуан. – Это пустынная и печальная страна, чей народ живет тяжким крестьянским трудом. Там трудно укрыться чужаку, хотя и вреда беспричинного ему не причинят.
      – Ты там был? – спросил я.
      – Да. Мы летали... когда шли стычки с османами...
      Я ожидал услышать еще одну долгую и красивую историю, но Антуан замолчал.
      Наверное, говорить о войне ему нравилось куда меньше, чем о мире.
      – Ильмар, родной, закрой-ка окошко, – попросил Жан. – Совсем уж схолодало...
      Я послушно встал, смирившись с ролью мальчика на побегушках.
      – Завтра вы отправитесь в Аквиникум, – резко произнес Жан, пока я возился с окном. – Ты в этом деле опытен, Ильмар, сам реши, кем вы с Антуаном притворяться станете.
      – Мы с Антуаном? – не понял я.
      – И Стража, и Церковь сейчас ищет двух молодых мужчин, – сказал Жан. – Или же вас с Йенсом поодиночке. Или же группу, в которой будут двое, похожие на вас по описаниям. Безопаснее всего, мне так думается, пробираться в Аквиникум двумя группами. Я с Йенсом, – старик широко улыбнулся монаху, – и ты с Антуаном.