Йене шел впереди, я следом – пряча в рукаве нож. Не было у меня веры Йенсу, да и быть, не могло. И уж если предаст, то первым и погибнет.
      Коридор был пуст, дверь, ведущая в часовню, заперта. Я, увидев, что Йене слегка склонил голову, сложил руки святым столбом и мысленно возблагодарил Искупителя. За то, что строгий взгляд отвел в сторону, за то, что шанс мне дал.
      Никогда ведь такого не бывало, чтоб человек из церковных застенков сбегал!
      Отпускали – бывало. Миловали высочайшим указом, например, если в повинном военачальнике нужда у Державы возникла – тоже случалось.
      Но чтобы человек убежал – никогда не слышал!
      – Сейчас будут три поста, – сказал вдруг Йене. – Первый пройдем легко.
      Только не говори ни слова.
      – А второй и третий?
      – Третий тоже пройдем. Если второй пропустит. Думаю я, не мешай.
      Когда меня вниз тащили, постов я и не приметил. То ли моих конвоиров хорошо знали, то ли вниз пройти легче, чем наружу выйти...
      – Шаг мельче и ровнее... – напомнил Йене. – Остановлюсь – тоже стой. Пойду – иди следом.
      Первый пост был так неприметен, что я бы точно мимо прошел, сразу подозрения охраны вызвав. Это была ниша в стене коридора, и там, за маленьким столом, без всякого света, сидели трое монахов. Перед двумя на столе лежали арбалеты: с тупыми стрелами, которые обычно не убивают, а оглушают.
      Перед третьим лежал лист бумаги и самописное перо, что почему-то еще страшнее казались, чем оружие.
      – Мир вам, братья... – сказал Йене, остановившись. Стражники убрали руки с арбалетов.
      – И тебе мир, датчанин, – сказал монах с пером насмешливо. Словно происхождение Йенса какой-то повод для шуток давало. – Как дела? Смирно твои сидят? Побегов не замышляют?
      Все трое заулыбались.
      – Замышляют, каждый день, – сдержанно ответил Йене. – Кто сегодня на кухне?
      Охранник скорчил недовольную рожу:
      – Пьер... можешь не спешить...
      – Храни нас Святой Себастьян от желудочных колик... – сказал Йене.
      Все три монаха заржали.
      – Ты сегодня в ударе, Йене! – сообщил охранник, что-то выписывая на бумаге. – Давай топай...
      Следом за Йенсом я пошел дальше по коридору. Как только мы удалились от поста шагов на пятьдесят, тихо спросил:
      – За кого они меня приняли? Почему не спросили ничего?
      – Дальше по коридору, за тюрьмой, кельи для провинившихся монахов, – ровно сказал Йене. – Они наказаны на различные сроки обетом молчания и одиночеством... но не так строго, конечно, как... как мои подопечные. Мне позволено брать кого-то из них в помощь, когда я иду за пайками. Я беру... всегда, даже если могу унести корзину один. Для них это в радость.
      – Понятно... а второй пост?
      Йене остановился. Повернулся, кивнул:
      – В том-то и дело. За второй пост им выходить нельзя.
      – Сколько там человек?
      – Пятеро. Ильмар, я не позволю тебе убивать своих братьев.
      – Тогда придумай, как пройти без крови!
      Он думал. Действительно думал. Знать бы еще, о чем...
      – Ильмар-вор, ты знаешь галльский?
      – Да.
      – Хорошо?
      – Никто не жаловался.
      – Пошли...
      Мы прошли еще по коридору, остановились возле уходящего вбок прохода. Йене сказал:
      – Мне надо посмотреть, кто на втором посту. Нет ли там людей, знающих Пьера.
      Я покачал головой:
      – Нет, Йене. Я твой план понял. Но не отпущу тебя одного. Рискнем.
      – Тогда пошли на кухню... – без всякого удивления сказал Йене.
      Еще в коридорчике я почувствовал запах готовящейся пищи. И он мне не понравился.
      Стукнув в дверь, Йене вошел на кухню. Я – следом. Там было светло, ослепительно светло от нескольких газовых рожков. Посередине кухни стояла хорошая плита, тоже газовая, на ней булькали и пузырились кастрюли. За разделочным столом, с хорошим стальным ножом в руках, стоял этот самый Пьер крепкий детина с младенчески невинным пухлым лицом, в белом переднике поверх рясы и грязноватом белом колпаке, лихо сдвинутом на затылок. Я на него был похож разве что ростом.
      – О! Йене! – радостно завопил Пьер. То ли он был глуховат, то ли просто предпочитал орать, а не разговаривать. – Ты рано, Йене! Еще не готова похлебка!
      – Да мы не за похлебкой, брат... – виновато сказал Йене. Посмотрел на меня, спросил:
      – Голос запомнил? Я кивнул. Йене резко развернулся и огрел Пьера кулаком по лбу.
      – Ой-ля-ля... – грустно сказал повар и рухнул на пол. Я от удивления головой затряс, словно сам по ней получил. Никогда такого не видел, чтобы сраженный тяжелым ударом человек успевал что-то членораздельное сказать. Это разве что в пьесах герои успевают и Искупителю взмолиться, и проклятие выкрикнуть, и что-нибудь нравоучительное пискнуть. А в настоящей жизни – шиш!
      Разве что обрывок бранного слова вместе с соображением вылетит...
      – Крепкий... – Йене тоже был удивлен. – Ой-ля-ля, крепкий...
      Объяснять мне ничего не требовалось. Вдвоем мы быстро стянули с Пьера рясу, передник, колпак. Затушили плиту – не то погаснет огонь, и отравится галлиец газом. Связали Пьеру руки и ноги.
      – Рот можно не затыкать, – решил Йене. – Все равно никто воплей не услышит. А он вечно гнусавит, нос у него плохо дышит, может задохнуться от кляпа.
      Закончив переодеваться, я спросил:
      – Похож?
      Йене с сомнением смотрел на меня. Покачал головой:
      – Нет. Разве что для того, кто Пьера один раз видел, да и то в темноте.
      Я сдвинул колпак на затылок. Взял поварской нож, обрезал со лба слишком длинные волосы, чтобы хоть чуток короткую стрижку монашескую напоминали.
      Сказал:
      – Ты рано, Йене!
      Закусив губу, надсмотрщик взирал на меня. Пожал плечами:
      – Голос похож... Не знаю. Пьера перевели к нам недавно, в наказание. Может быть, и не узнают.
      – На вся воля Сестры и Искупителя. Знаешь... давай-ка еще...
      Я снял с плиты кипящую там кастрюльку. Понюхал. Гадостный супчик, но не совсем уж мерзкий.
      – Где здесь помойное ведро? – выплескивая половину кастрюли в медный котел с тушащейся капустой, спросил я.
      – Вот...
      – Лей доверху.
      Сморщившись от отвращения. Йене поднял крепкое дубовое ведерко и щедро плеснул в котелок. Вышло замечательно! От одного вида этого супчика – с картофельной шелухой, луковыми шкурками, какими-то совсем уж безнадежными обрезками мяса и жил, подозрительного вида лохмотьями чего-то совсем странного – блевать хотелось.
      – Господи, пару раз он что-то такое и подавал... – прошептал Йене.
      – Пойдешь впереди, – велел я. – Ну и ругайся...
      – Понятно.
      Едва мы вышли в основной коридор, как Йене возвысил голос:
      – Это еда? Это суп? Свинья не станет есть такие помои!
      – Ой-ля-ля! – воскликнул я. Уж очень запомнился мне прощальный выкрик Пьера. – Это суп! Это галлийский луковый суп! Вкусно!
      – Вкусно? Попробуй сам! Съешь при мне тарелку этого супа! – ревел Йене. Даже арестантов нельзя кормить помоями! А ты сварил это для нас! Для своих братьев! Никто не будет такое есть!
      – Это можно есть! – отбивался я. То ли в образ вошел, то ли азарт охватил, но мне и впрямь хотелось переспорить Йенса. – Горячий суп! В Галлии все едят такой суп!
      – Никто не станет это есть! Тут помои! – Йене потряс котелком, выплескивая горячую жижу на пол. – Пусть брат Луиджи посмотрит на это!
      В яростной перепалке мы и дошли до второго поста. Это тоже была ниша в стене коридора, но внушительная ниша, и там стояло два ярких ацетиленовых фонаря. Пятеро монахов зачарованно взирали на наше маленькое шествие.
      – Посмотрите, что он сварил! Душегуб! – яростно закричал Йене, брякая котелок на стол перед охраной.
      – Спаси Сестра, – прошептал один из монахов, складывая руки лодочкой. Какой кошмар...
      Кто-то, самый любопытный, наклонился к кастрюле. Йене поднял ее, почти утыкая монаху в нос. Уж не знаю, что он там узрел, но лицо его позеленело, он схватился за горло и бросился вон – в маленькую дверку в нише.
      – Я хочу, чтобы брат Луиджи увидел это! – крикнул Йене. – И пусть Пьер сам съест свои помои!
      Сообразив, что зря перевел внимание на меня, монахи начали было поднимать головы, Йене крикнул:
      – Тут плавают черви! Большие черви! И мы бы это ели!
      Видно, хорошо кормили святых братьев в Урбисе – новость оказалось для них слишком тяжелой. С перекошенными лицами они отстранились от Йенса, трясущего котелком и старательно заслоняющего меня спиной. Эх, попробовали бы каторжной баланды...
      – Я сам все объясню брату Луиджи! – крикнул я и быстро пошел вперед. Сам, ой-ля-ля! Брат поймет!
      – Нет уж, мы пойдем вместе! – завопил Йене и бросился за мной.
      Шокированные монахи нам не препятствовали. Кажется, их больше занимало, когда же освободится туалет, из которого доносились понятные звуки.
      Когда мы ушли от поста, Йене хрипло сказал:
      – Тебя спас этот котелок... тот брат, которого стошнило, прекрасно знает Пьера. Вечно у него кусочничал, добавку выпрашивал...
      Я молчал, переводя дыхание. Мы прошли еще несколько шагов, когда сзади донесся топот и послышался крик:
      – Постойте, братья! Йене, Пьер, стойте!
      Нас догонял один из монахов. Но именно один...
      – Что? – спросил Йене, поворачиваясь.
      – Надо же расписаться! – Монах помахал бумагой. – Давайте...
      Йене поставил котелок на пол, молча взял лист, повернул монаха спиной тот покорно встал, упершись руками в стену, нацарапал роспись. Пальцем показал мне, где ставить роспись. Внимательно посмотрев на роспись Пьера – ничего особенного, закорючка с завитком, я скопировал ее.
      – Чтоб тебя, Йенсу, в яму упекли! – злобно пожелал монах, поворачиваясь и даже не глянув мне в лицо. – Отравитель...
      Третий пост был уже на выходе из подземелий. Даже окна, пусть и зарешеченные, здесь имелись! Был он самым большим, и дежурили тут не только монахи, но и стражники из церковной гвардии, с пулевиками, мечами и прочим смертоносным оружием.
      И как всегда бывает на посту, где смешаны две власти, на нем царил бардак.
      Я к тому времени уже избавился от поварского фартука и колпака, Йене – от котелка с бурдой. Мы просто молча подошли к монаху с книгой записей и поставили росписи о том, что вышли из подземной части Урбиса.
      Не удержавшись – все равно никто не смотрел на нас, я оставил свою настоящую роспись. Монах кивнул и повернулся к приятелям, которые увлеченно играли с гвардейцами в азартную и не слишком-то поощряемую Церковью игру «корова».
      Миновав двух алебардщиков у двери, тоже зачарованно взирающих на веселящихся товарищей, мы вышли на улицу. Я остановился, осознав наконец-то, что бегство удалось. Или почти уже удалось – на выходе из Урбиса пропусков не спрашивают.
      Был поздний вечер, солнце уже почти село. Молодые послушники с факелами шли по тротуару, зажигая газовые фонари. Почти все здесь были монахи, но встречались и мирские люди – то ли работающие в Урбисе на какие-то церковные нужды, то ли пришедшие на исповеди, службы, за советом и помощью. Тут ведь не только канцелярии да подземные тюрьмы, тут еще лечебницы церковные, консистория, самый крупный в Державе собор – Святого Иуды Искариота, да и опера местная, ставящая исключительно библейские постановки, на весь мир славится.
      И все-таки пока я был в западне. Пусть открытой настежь, но в западне.
      Стоит лишь монахам найти связанного Пьера, или сына Йенса – и все. Через десять минут все выходы будут кордонами закрыты.
      – Спасибо тебе, Йене, – сказал я. – Куда идти теперь?
      – Пять минут до ворот Святого Патрика. – Йене кивнул. – Идем.
      – Значит, решил? Бежишь тоже?
      – Бегу, – кивнул Йене.
      Мы зашагали по улице, легкими кивками раскланиваясь со снятыми братьями, по-пасторски осеняя мирян святым столбом. Йене негромко сказал:
      – Самому не верится... что вышло.
      – Думал, схватят?
      – Уверен был.
      – Ты сам-то часто из подземелий выходишь, Йене? Он ответил не сразу:
      – Нет.
      – Запрещено?
      – Сам не рвусь...
      Впереди уже были видны ворота – широко, приветливо открытые, у которых дежурили стражники и монахи. А за воротами – вроде бы такая же точно улица... только это уже Рим.
      – И куда пойдешь, Йене? – спросил я.
      – Не знаю.
      – В Данию, на родину, отправишься?
      – Нечего мне там делать.
      Чем ближе мы подходили к воротам, тем потеряннее выглядел Йене. Что сказать – я-то всю жизнь был вольной птицей, но и в тюрьмах приходилось обитать. Попал в камеру не беда, бежал – снова в родной стихии. А Йене, замурованный вместе со своими узниками, был к свободе непривычен.
      – Ты мне помог, что уж говорить, – быстро сказал я. Не хватало чтобы нервность Йенса привлекла внимание охранников – Теперь снова за мной должок. Я тебе помогу на воде скрыться.
      – А от ада тоже скроешь? – Губы Йенса дрогнули в презрительной усмешке. Но все-таки он собрался, зашагал тверже.
      – Все там будем. А пока ты – живой. И сын твой не пострадал. Зачем раньше времени горевать?
      Мы миновали ворота – никто на нас и не глянул, тревоги пока не объявляли.
      – Зачем горевать... – задумчиво сказал Йене. – Не в том дело. Мне уже все едино... но тебя, вора, я на свободу выпустил. Стоил ли я того... и я, и сын...
      Ох уж мне эти моралисты! Вначале святость свою блюдут. Потом, как дело серьезно встанет – об их шкуре, к примеру, или о тех, кто им дорог, – всю мораль забывают. Но только опасность проходит – снова за старое! А не согрешил ли я... а как бы мне покаяться... Почему же это так выходит – кто в жизни особым благочестием не отличается, тот в минуту опасности, напротив, такое совершает, что дивишься. Знал я одного вора, человека гадкого во всех отношениях. Женщину легко мог обидеть, у сирот последнее украсть, даже своего брата, вора, обмануть – а это совсем край. Но вот однажды, в глухой пьяной сваре, когда запальчивые каталонские парни схватились за ножи и брызнула кровь, – бросился между всеми, разнимая. Там и остался. И словно всех этим отрезвил – дальше разошлись миром... а могли все полечь, и я бы там полег тоже, все к тому шло.
      Что же это такое, человеческая душа? Если можно всю жизнь прожить по заветам Церкви и законам Державы, а в трудную минуту и трусость проявить, и слабодушие? Или, наоборот, жить зверь зверем, а в какой-то миг выплеснуть из себя благородный поступок?
      Может быть, просто налипает на душу все, чему человека учат, к чему направить пытаются? И эту-то скорлупу, порой из грязи, а порой из розовых лепестков, мы за душу и принимаем. А душа... настоящая... она где-то там, под скорлупой, спит тихонько. Пока не тряхнет жизнь так, что корка осыпается.
      Только что же тогда? Каким родился, таким и умрешь? Ничего не зависит от тебя, ничего не зависит от мира? А как на том свете Искупитель судить человека будет? По делам его? Так они только кора, грязь и мирт вперемешку! По душе его?
      Так ее не изменить... и правильно ли будет, что душегуб, чья душа на самом деле чистенькая и благостная, ада избегнет, а человек с гнилой душонкой, но от страха и лицемерия зла никогда не совершавший, в вечные льды попадет?
      – Не знаю я, Йене, – сказал я. – Ничего я не знаю и ответить не могу.
      Может быть, ты зря поперек Церкви пошел... зря за себя и за сына испугался... не надо было мне помогать, и пусть бы сгнил я в яме, по соседству с твоим пацаном. А может быть, ты своим поступком, наоборот, зла избег. Одно скажу: я не душегуб, что невинных людей режет. Не святой, но и не душегуб.
      Он посмотрел на меня – в глазах теперь не было мертвой пустоты, там боль была. Но уж лучше боль, чем пустота. Выдохнул:
      – Если бы я знал...
      – Знать нам не дано. Но без воли Искупителя и Сестры его ничего на земле не делается.
      – Так то на земле, а мы под землей были. Я прошел еще шагов пять, прежде чем понял, что он пошутил. И даже растерялся: что же теперь делать?
      – Ну... так мы ведь вышли... Хотел бы Искупитель снова нас с глаз долой убрать – схватили бы в воротах.
      – Тебе бы схоластику преподавать, Ильмар...
      – А что ее преподавать? Ей жизнь учит.
      Мы шли узкими, кривыми тротуарами, словно разрастающийся все время Урбис оттеснял от себя обычный Рим, сдавливал дома и улицы. Иногда проезжала, медленно и неуклюже, карета, но в основном люди шли пешком. И никто за нами не гнался.
      – Йене, я знаю тут одно местечко... – начал я. – Надо нам переодеться. В мирское.
      – Идем... – согласился Йене. Ему явно делалось все хуже и хуже – среди людей, среди открытых пространств.
      – Только сам я туда не сунусь. Знают меня там, понимаешь? Сообразят, что Ильмар Скользкий убежал из Урбиса.
      – Ты что же, думаешь, кто-то знает, что Церковь тебя схватила? – удивился Йене. – Тайна это. Человек десять – двадцать, пожалуй, знают. Не удивлюсь, если и Владетелю не сообщили.
      – Тогда тем более туда дороги нет. Продадут меня вмиг. А вот тебя не выдадут. Мало ли зачем монаху мирская одежда и грим. Да... тем более решат, что никакой ты не святой брат, а вор, монахом прикинувшийся.
      – Теперь так оно и есть, – согласился Йене. Рим я знал плохо, но все-таки через час мы вышли к площади Одиннадцати Раскаявшихся. Примечательна она была скульптурной группой, в центре возвышающейся: одиннадцать римских солдат, упавших на колени и ниц, протягивающих, руки к тому, кого изобразить скульптор не дерзнул. Скульптуры были славные, изваянные самим Микеланджело, по особому разрешению Пасынка Божьего. С одной стороны, не пристало статуи апостолов на площадях ставить, на радость голубям, но с другой – ведь тогда Одиннадцать Раскаявшихся еще не стали апостолами вместо одиннадцати проклятых вероотступников. Вот и появились на площади римские солдаты, уже осененные невидимой благодатью, но еще не ставшие рука об руку с Искупителем.
      – Вон тот дом, – указал я Йенсу. – На первом этаже, там актерская лавка, и костюмы любые, и грим...
      – Откуда деньги? – горько усмехнулся Йене.
      – Вместо денег скажешь – да любому, хоть продавцу, хоть хозяину: «Старик Балтазар меня послал. Просил забрать заказ на двоих, что на той неделе делал».
      Йене недоуменно посмотрел на меня.
      – Хозяин – сам бывший вор, – объяснил я. – Платят ему – и немало – за то, что всех с этими словами приходящих он снабжает одеждой, гримом и толикой денег. Во всех крупных городах такие лавчонки есть.
      Мне показалось, что бывшего – чего уж греха таить, и впрямь бывшего монаха хватит удар. Неужто он думал, что воровская братия – одиночки, и нет у нас общей казны, общих законов и сходок?
      – Тебя спросят только об одном, – продолжил я. – «Какой заказ?» Ответь... как считаешь, кем нам нарядиться лучше?
      Йене неуверенно пожал плечами. Ох, намучаюсь, если придется долго с ним пробыть!
      – Скажешь... – Я заколебался. – Скажешь, что костюмы для купца и приказчика.
      – Теперь я и впрямь твоим слугой буду, – пробормотал Йене.
      – Нет, ошибаешься. Приказчиком я оденусь. Купцу в дороге можно щеки надувать и молчать важно. А вот приказчику суетиться придется. Иди, Йене.
      Он все еще медлил.
      – Если нас схватят, – слегка надавил я, – то будут пытать. Меня-то уж точно! А тогда, сам понимаешь, все раскроется. И считай, что не спас ты своего сына, не спасся сам и меня угробил. К чему тогда было из подземелий выбираться, беднягу Пьера по башке бить?
      – Уж его-то точно стоило огреть, за его стряпню... – пробормотал Йене. И двинулся к лавке довольно уверенной походкой.
      Я вздохнул и отошел к скамейке. Если все пройдет гладко, то через час мы будем трястись в дилижансе, удаляясь от Рима. А если нет...
      Опустив руку под рясу, в карман штанов, я потрогал лезвие ножа. Плохой нож.
      Но себя убить я сумею. Лучше ад, чем каменная яма.
      Дорога от Рима к Лиону – без малого тысяча километров. Но дорога хорошая, ей еще и века нет. Каменные плиты уложены ровно, стык в стык, по ширине – даже два больших дилижанса разъехаться могут, а кое-где, когда дорога проходит мимо крупных сел и городков, вместо плит выложен новомодный асфальт.
      Что бы делала Держава без хороших дорог?
      Наверное, на провинции бы распалась. Ведь сейчас путь от Рима к Лиону, на хорошем дилижансе, с восьмериком лошадей, которых на каждой станции меняют, занимает меньше полутора суток. А попробуй верхом это расстояние одолеть?
      Денег у нас было немного. Три стальные марки, что Йене в своем тайничке прятал, да десять марок, которые нам на двоих перепали от хозяина актерской лавки. И двенадцать марок я, недрогнувшей рукой, отдал за билеты третьего класса в самом лучшем дилижансе, уходящем в Лион.
      Одно радовало – в третьем классе никто, кроме нас, не ехал. Вся крыша дилижанса, огороженная деревянным бортиком и со скамейками на двадцать человек, была пуста. Поскольку ночью начал моросить мелкий противный дождик, то и люки, ведущие на крышу, закрыли. Сидели мы в полном уединении, и за грохотом колес даже возница с помощником не мог наш разговор слышать.
      А говорить хотелось. Кутаясь в плащи – у меня попроще, у Йенса – побогаче, пусть и ношеный, сидели рядышком, словно закадычные друзья. И рассказывал я своему бывшему надзирателю... да, считай, все рассказывал. Про каторгу. Про то, как узнал, что у мальчишки Марка есть Слово, и на том Слове – кинжал, для бегства необходимый. Как бежали мы с Печальных Островов... как ушел в одиночестве Маркус, воспользовавшись тем, что я подвернул ногу... а я лишь потом понял – моим товарищем был принц Дома.
      Йене слушал внимательно, иногда спрашивая что-то, уточняя. Наверное, разговор помогал ему отвлечься от тяжелых дум.
      Когда же я закончил рассказом о засаде, ждавшей нас в Неаполе, о том, как Маркус взял на Слово все оружие, что было вокруг... попутно еще колесо от дилижанса и прочую мелочь прихватив, Йене рефлекторно сложил руки святым столбом.
      – Вот потому я и решил. Йене, – сказал я, – что помогать Маркусу – мой долг. Он Искупитель, вновь пришедший к нам. Новый Искупитель.
      – Почему же Церковь ловит его? – спросил Йене. – Или ты хочешь сказать, что Пасынок Божий преступил через веру ради собственных благ?
      Быстро схватывает...
      – Нет, Йене. Наверное, они считают, что Маркус – самозванец. Или хуже того – Искуситель.
      – Храни нас, Господь... – прошептал Йене. – Если так... Что ты сам думаешь?
      – Я не знаю. Теперь уже и не пойму.
      – А что решил делать?
      – Найти Маркуса. Быть рядом. Понять... и попытаться его остановить, если и впрямь...
      Я не договорил.
      – Ты и впрямь верующий человек... – с легким удивлением произнес Йене. Не простой вор...
      – Я вор. И кровь на моих руках есть. Но я верую, и я не хочу, чтобы Искуситель пришел в мир с моей помощью!
      – Как ты поймешь, кто он на самом деле? – спросил Йене. – В прошлом толкователи считали, что имя Искусителя должно составить число зверя шестьсот шестьдесят шесть. Но гематрия себя не оправдала. А по делам своим Искуситель будет выглядеть достойно и добро. Ты лишь запутаешься еще больше, Ильмар!
      – Да, наверное... – уныло признался я.
      – А где ты собираешься искать Маркуса? Я усмехнулся. Йене спросил:
      – Не веришь мне?
      – Конечно, не верю. Может быть, и побег наш – подстроен. И ты на самом деле – очень ловкий агент Церкви, святой паладин, навязанный мне в спутники.
      Йене кивнул и сказал:
      – Вот видишь, Ильмар? Ты даже во мне, простом человеке, разобраться не можешь. Кто я такой, добро тебе несу или зло. А хочешь разобраться в Маркусе, который либо наш мессия, либо его заклятый враг. По силам?
      Я молчал.
      – Лучше бы ты остался там, в яме... – вдруг изрек Йене. – Честное слово, легче бы тебе было.
      – Можешь вернуться и сам в нее забраться! – огрызнулся я. – Она тебя ждет.
      Монах замолчал, сгорбился, кутаясь в плащ. Лица под капюшоном видно не было, и о чем он думает, я даже догадаться не мог.
      – Без тебя мне в пути легче будет, – жестко добавил я. – Вздрагивать во сне не стану. Но я тебя не гоню... как-никак, а ты помог выйти. Одного же тебя схватят вмиг. Ты хоть домой податься можешь? Есть у тебя родственники, друзья?
      – Были. Сейчас нет... наверное.
      Он долго молчал. Дилижанс несся по дороге, лишь редко-редко щелкал в воздухе бич – глухо, мокро. Луч мощного карбидного фонаря метался по дороге, высвечивая бесконечную череду капель.
      – Ты был прав тогда, вор, – сказал вдруг Йене. – Мать моего сына была шлюхой. Обычной шлюхой. И не в монастыре она... а где-то на улицах, как и прежде. Если бы мальчишка не вырос таким похожим на меня – я бы и не поручился, что он мой сын.
      Вот так... Я даже не нашелся, что ответить.
      – Она подкинула младенца к дверям типографии, – продолжил Йене. – Я работал в типографии Мореплавателя Ионы, набирал тексты. Это очень важная работа, Ильмар. Стоит лишь одну буковку поставить не на место – и исказишь святые тексты... Но... среди нас не было настоящего смирения. Мы с друзьями порой уходили в город... и грешили. Многие. Не повезло лишь мне одному.
      Он задумался, потом предположил:
      – А может быть, повезло? Мой род не прервется... если, конечно, в послушании сын пойдет в меня. А та женщина... подкинула младенца и оставила записку – чей он сын. Это большой грех, я ведь давал обет безбрачия, когда только обратился к вере, и уверен был в своих силах. Разбирались долго... потом решили, что я буду отбывать провинность, работая в подземной тюрьме. Почти что узник... сам. И даже позволили видеться с сыном. И потом позволили ему стать послушником и помогать мне. Нельзя сказать, что наказание очень жестоко, ведь правда?
      – Да, Йене... наверное... – пробормотал я.
      – Наказание справедливо, и я не роптал никогда, – твердо сказал Йене. – Но вот когда понял, что мой сын навеки окажется в каменной клетке... Я сломался, Ильмар. Ты меня сломал. И обрек на адские муки, Может, мне и стоило ему правду сказать: «Да, ты обречен». Только есть такая правда, что хуже лжи. И я сказал убедительно, сам себе начиная верить:
      – Разве, Йене? А если то, что ты мне помог сбежать, – Господня воля?
      – Ничто не делается без его воли, – тихо сказал Йене. – Но выбор мы вершим сами. И он может быть не правильным. Неужто о попущении тебе объяснять надо?
      – Не надо, Йене. Но что нам сейчас важно? Найти Маркуса и понять, кто он Искупитель или Искуситель. Если первое – помогать. Если второе – остановить. Не для того ли я угодил в застенки, чтобы это понять? И не для того ли ты меня вывел и сейчас рядом?
      Йене задумался. Сказал:
      – Да, это может быть правдой. Если только ты, Ильмар, не стал уже верным слугой Искусителя.
      – Тогда зачем мне брать тебя с собой? Воспользовался – и выбросил.
      Йене пожал плечами.
      Да, не повезло с попутчиком. Нельзя мне с ним ехать – рано или поздно не выдержит груза сомнений, скрутит во сне – или огреет по голове дубиной да и потащит обратно.
      Но и бросить просто так – жалко...
      – Как же ты найдешь Маркуса? – вновь спросил Йене. И эта настойчивость меня настораживала: вдруг и впрямь, весь мой побег подстроен, и Йене ловкий агент Церкви, и даже сын его – умелый не по годам лицедей. Хотя трудно поверить, что смог бы ребенок так талантливо играть, и вниз в камеру упасть бесстрашно, и дальше...
      – Есть один человек, – неохотно открыл я часть правды. – Умный человек.
      Однажды он уже помог мне, найти Маркуса. Может быть, сумеет помочь снова.
      – И долго нам того человека искать?
      – Нет, не долго. Завтра к ночи в Лионе будем, там переночуем... деньги я найду.
      Йене горестно вздохнул и свел руки, молясь. Дал понять, что знает, как я деньги добуду.
      – Ну а послезавтра будем в гостях у умного человека, – закончил я. – Если жив он, конечно.
      – Так долго ехать... – задумчиво сказал Йене. – Я уже сейчас весь... словно избитый.
      – Брось, Йене. Здесь дорога хорошая. Вот дождик... но что поделать.
      Постарайся уснуть, утром все по-другому будет.
      Я оказался прав – утром все было по-другому. Во-первых, дождь кончился, словно и не бывало. Небо стало чистым и прозрачным, в последней попытке отвернуться от осенних туч. Даже потеплело малость. Во-вторых, к нам на крышу зачастили пассажиры – из окрестных деревень и городишек. Кому нужно было проехать десяток километров, а кому и сотню. К полудню я уже был при деньгах причем честных, выигранных у какого-то мелкого чиновника и богатого крестьянина в буру. Причем играл без всякого шулерства. Что ни говори, наша, воровская игра, сколько времени за ней проведено – и в тюрьмах, и отсиживаясь по тайным убежищам.
      Как только проигравшиеся сошли – мрачно, не прощаясь, будто им было кого винить, кроме себя, я карты бросил. Оставил играть по мелочи четырех пареньков, ехавших до Милана, в ремесленный цех поступать, а сам прошел к передку кареты, пихнул кучерского помощника, сунул ему пару марок и купил еды. Конечно, оно дороже, чем в придорожном трактире, да и хотелось горяченького, но терпеть больше сил не было. Кучер удивленно глянул на пассажира третьего класса, неожиданно раскошелившегося на еду, и даже выбрал бутылку поприличнее, хорошего года.
      Мы с Йенсом жадно набросились на окорок, сыр, краснощекие помидоры, сухое красное вино, почти свежий хлеб. Мир сразу показался веселее. Когда голод был утолен, я купил еще две бутылки вина, одну от щедрот будущим ремесленникам поставил, а вторую мы с Йенсом стали распивать: уже неторопливо, со вкусом.
      – Знаешь, Ильмар, – негромко сказал мне Йене, – что самое слабое в твоем плане?