– Москва. Был тут когда-нибудь?
      – Был. Пацаном еще. – Мимо проплывали темные громады зданий, ни огонька, ни человека. Окна – либо с белыми бумажными крестами, либо вообще без стекол. Часть домов обрушена, уцелевшие стены торчат гнилыми зубьями. Регулировщики на перекрестках – в тулупах, с винтовками за спиной. Противотанковые ежи, баррикады с приземистыми пушками, глядящими вдоль улиц. Тут и с нормальной-то довоенной Москвой контраст был – голова кругом. А уж с тем лаково-неоновым симулякром, который Андрей помнил по рубежу веков…
      Где-то на Рождественке коротко протрещал «ППШ». Бухнуло два или три револьверных выстрела, потом скороговоркой простучали сразу несколько автоматов, потом все стихло.
      – Милиция. Ракетчиков ловит.
      – Скорее, мародеров. Больно быстро справились.
      Машины свернули с Бульварного кольца на испятнанную воронками улицу Горького. Немецкие снаряды падали где-то в районе Киевского вокзала, оттуда же доносился треск пулеметно-винтовочного огня.
      Фары-щелочки едва позволяли заметить незасыпанные воронки и лавировать между вросшими прямо в мостовую ДОТами. Часто останавливались – кордоны стояли чуть ли не на каждых ста метрах. Вспышки выстрелов и взрывов подсвечивали небо, и при одной, особенно яркой, Андрей обомлел.
      Знакомая с детства панорама в конце улицы исчезла. Островерхие башни Кремля не цепляли низкие тучи звездами, пусть даже и в брезентовых защитных чехлах. Их просто не было. По крайней мере, на первый взгляд. А на второй… Угловой Арсенальной башни не было вообще. То, что не закончил французский порох больше века назад, довершил немецкий снаряд. На месте шпиля Спасской башни зияла пустота. Еще одна башня, выходящая на Александровский сад, Андрей не знал названия, тянула вверх обгорелые балки шатрового каркаса.
      Чем ближе подъезжали, тем ярче становилась картина разрушения. Зубцы краснокирпичных стен зияли провалами, хотя сами стены, засыпанные землей почти до гребня, вероятно, уцелели. Желтые дворцы екатерининских времен были черны от копоти, купол над зданием Сената отсутствовал. Манежу тоже досталось. Боровицкая башня была почти цела, только от шатра осталась едва половина. Грузовики въехали в ворота, покружили между воронок, закопченных соборов, неизменных баррикад и остановились на Ивановской площади. Андрей выскочил из кабины, оглянулся и замер. Такого Кремля он не видел, не ждал увидеть и не желал. Соборам повезло, только в куполах чернели дыры от снарядов. Вокруг Ивана Великого воронка налезала на воронку – но ни одного прямого попадания немцам добиться так и не удалось.
      Но Казаковские дворцы, с улицы Горького казавшиеся почти целыми, с обращенной к Воробьевым горам стороны оказались разнесенными до щебенки. На месте привычной своей инородностью коробки Дворца съездов – впрочем, откуда ей здесь взяться? – громоздились кучи кирпича, окружающие несколько огромных воронок – поработали пикировщики.
      Что ты натворил, Андрюха?! Что ты, сволочь, натворил?! Горький дым вышибал слезы – или то холодный ветер с реки?
      Увидев, что им предстоит грузить, Андрей опомнился – и до крайности изумился. Старинные наполеоновские пушки лежали, перевязанные тросами. Курсанты в измятых, испачканных шинелях под командованием старика, похожего на обернутый шинельным сукном божий одуванчик, поднимали их одну за другой, аккуратно клали в кузова.
      Как старому грибу, судя по всему – музейщику, удалось выбить на перевозку древних орудий целую автоколонну, было непонятно. Впрочем, Андрей догадывался. Трофеи прошлой Отечественной были важным символом для народа в новой – Отечественной же – войне. И уж кто-кто, а Сталин значение символов понимал и превращать их во что-то реально-ощутимое умел.
      Пока курсанты грузили стволы, Андрей пытался понять, в каком же именно месте располагался сталинский кабинет. Даже будь здания целы, вряд ли ему это удалось бы – слишком много поворотов, слишком много коридоров. Да и неважно, в самом-то деле. В разрушенном артиллерией Кремле Сталина явно не было.
 
      Товарищ Сталин находился в паре километров северо-западнее и парой сотен метров ниже. Рабочий кабинет размещался в обычном вагоне метро с занавешенными плотным сукном окнами. На одной из стен висели карты, вместо сидений под ними – импровизированный стол. Впрочем, сейчас нужды в картах не было. Разговор шел о другом.
      – Сведений о том, что немцы получили дополнительные сведения от «Паука», – импровизированный характер кабинета предполагал дополнительную осторожность, поэтому в детали Берия не вдавался, – нами не получено. Вероятно, источник информации убит в бою… либо в результате принятых нами мер.
      – Либо сидит в немецком лагере, и не идентифицирован как… носитель информации. Либо… Либо ваши сотрудники не отследили дополнительной утечки.
      – Это практически исключено. По известным вам причинам специально созданная немцами организация – «Наследие потомков» – тесно сотрудничает с фирмой «Сименс».
      – Неудивительно.
      – Имеющиеся у нас источники информации не подтверждают начала каких-либо новых разработок, которые неизбежно были бы начаты в случае Поступления новой информации и к которым «Сименс» неизбежно имел бы отношение.
      – Вот как. Интересно.
      – Работы групп фон Брауна и Гейзенберга также идут в прежнем темпе.
      – Это немного успокаивает. Совсем немного, да. Но меня сейчас интересует совсем другой вопрос. Как вы считаете, та… ситуация, которая сложилась сейчас, то, что немцы решились на достаточно авантюрную операцию по захвату Москвы, не обеспечив свои фланги… Насколько она связана с… утечкой?
      – Практически наверняка. В похищенных сотрудником НКВД документах совершенно точно находился протокол допроса, относящийся к описанию поворота второй танковой группы немцев на юг. Согласно имеющимся копиям, «Паук» на одном из допросов в НКВД заявил, что, вследствие отвлечения группы Гудериана на уничтожение наших войск под Киевом, наши войска успели подготовить линии обороны и задержать немцев до зимы. Согласно же донесению одного из наших источников, Гитлер неоднократно упоминал во время совещания о долге перед потомками и помощи провидения.
      – Это неубедительно. Обычная гитлеровская риторика.
      – Я так не думаю, товарищ Сталин. Во-первых, несмотря на то, что политика Германии достаточно авантюристична начиная с 1935 года, рывок на Москву с необеспеченными флангами – слишком рискован даже для этой политики. Далее. Обычно Гитлер использует приведенные в донесении обороты в своих публичных выступлениях, но никак не на деловых совещаниях. Наш источник сообщает, цитирую: «Фюpep был вдохновлен, он проявил весь свой талант оратора».
      – Я понимаю вашу мысль, товарищ Берия. Если руководитель крупного государства начинает вести себя нетипично – это может быть только следствием нетипичного фактора. Учитывая, что мы знаем один такой фактор – нет смысла умножать сущности до получения новых данных. Хорошо. Возможно, вы правы. Бритва Оккама, да. Спасибо, товарищ Берия. Вы свободны.
      Оставшись один, Сталин прошел в бывшую кабину машиниста, где на месте пульта управления был устроен диван, а у перегородки – маленький столик. Снял сапоги, не снимая френча растянулся на одеяле.
      Берия был прав. Какими бы авантюрами ни были все действия Гитлера до того – ввод войск в Рейнскую область, Мюнхен, нападение на Польшу, Норвежская операция, разгром Франции… Нападение на СССР, в конце-то концов… Но попытка взять Москву без обеспечения флангов была диким, причем принципиально непросчитываемым риском. Без экстраординарных причин на такой риск не идут. Значит, спусковым крючком для этого наступления действительно стала утечка.
      С другой стороны, авантюрность сама по себе не является залогом неудачи. Все авантюры немцев до сего дня оканчивались успешно или, по крайней мере, как воздушное наступление на Британию, не катастрофически. Впрочем, и сейчас немцы были близки к успеху. Их части метр за метром продвигались с обеих сторон Лужниковской дуги к Киевскому вокзалу и Замоскворечью. Автозавод захвачен, Поклонная гора в полукольце. Химки, которые удалось отстоять, стоили обороняющимся двух сожженных дотла танковых бригад. Рокоссовский держит фланги, подставляя под удар московские кварталы, прикрываясь Москвой как щитом. Город пока держит только крупнокалиберная артиллерия. Если немцы сумеют подтянуть тяжелые пушки… Голиков докладывал, что немцы снимают из-под Ленинграда самоходные мортиры, стреляющие полуторатонными снарядами. Если немцы установят их, к примеру, на Воробьевых горах, то не устоят и форты. И тогда вся система обороны может рухнуть. Нужно продержаться хотя бы неделю. Или две.

 
      Поезд тяжело грохотал на стыках рельсов. Два мощных паровоза напрягали стальные мускулы, с натугой преодолевая умеренной крутизны подъем. Несколько классных вагонов за связкой локомотивов были для них несерьезным грузом, как, впрочем, и пара платформ с булыжником впереди. А вот четыре платформы странной конструкции – по две пятиосных площадки, между которыми висели, скрепляя их в единое целое, бронированные туши с угадывающимися под брезентом короткими стволами, – явно стоили затрачиваемых паровозами усилий.
      Часовые на платформах внимательно оглядывали окрестности. Лес был вырублен на пятьдесят метров по обе стороны дороги, счетверенные рыльца зенитных автоматов глядели не столько в небо, сколько по сторонам.
      Поезд вскарабкался на гребень и начал спуск в длинную неглубокую ложбину между двумя грядами холмов. Стук участился – под горку дело шло чуть веселее, состав запасал энергию для следующего подъема. Полотно дороги слегка приподнималось относительно рельефа, образуя примерно трехметровой высоты насыпь. Примерно посередине ложбины насыпь пересекала небольшую речку – скорее, ручеек, стиснутый бетонной трубой. Естественно, эта труба, как и все прочие такие трубы и мосты, была тщательно обследована саперами. Но на то, чтобы проверить все сотни километров пути, как, впрочем, и все окрестные холмы, сил не хватало.
      На склоне одного из таких холмов, на краю перелеска, две фигуры в буро-зеленых маскхалатах ждали уже несколько часов. От лежащей между ними радиостанции к ящичку с несколькими тумблерами и переключателями змеился толстый провод в каучуковой изоляции.
      – Они, родные, – лежащий справа сопровождал биноклем двойной султан дыма, – самоходные мортиры типа «Карл». Калибр шестьсот миллиметров. Четыре штуки.
      – Да, страшноватые зверюги. Если они доберутся до Москвы…
      – Отставить разговорчики! Предварительная!
      – Понял, предварительная, – второй щелкнул тумблером. В прижатом к уху наушнике послышался тонкий свист. – Подтверждаю, есть предварительная!
      – Задержка… – человек с биноклем следил за составом, отсчитывая секунды, – задержка двести двадцать три!
      – Понял, задержка двести двадцать три!
      Состав подходил к выбранной точке. Метров за пятьдесят до трубы, когда передовая платформа стукнула колесами на очередном стыке, тон гудения в наушнике поменялся на более басовитый. Огромная масса проносящегося над рельсами металла изменила индуктивность тщательно спрятанного под строением пути контура.
      – Двести двадцать один, – одновременно с изменением тона второй откинул плексигласовый колпачок, – двести двадцать два, – рука зависла над кнопкой, – двести двадцать три!
      Слегка посиневший от холода палец утопил ярко-красный диск. Долю секунды казалось, что ничего не происходит. Затем терпеливо ждавшие своего часа больше двух месяцев центнеры взрывчатки, повинуясь модулированному радиосигналу, вздыбили путь, подбрасывая оба паровоза, снося их с рельсов. Первый сразу начал заваливаться в ложбину, второй пытался удержаться на насыпи. Его развернуло поперек путей, искры сыпались фонтаном. Влекомые инерцией, гигантские платформы складывались, бронированные туши между полуплощадками налезали друг на друга и на вагоны, из которых пытались выбраться серые и белые, в нижнем белье, фигуры. Медленно валящийся вниз паровоз, наконец, рухнул, котел взорвался и облако пара скрыло из вида стальную кашу.
      – Передавай – и ходу, – первый из «пятнистых» отложил фотоаппарат, которым он увлеченно щелкал все эти долгие секунды: – «Тетя заболела, приезжай, Маша».
      Через сорок пять минут две девятки «Пе-2» под прикрытием истребителей атаковали место крушения. Стокилограммовая бомба попала в один из уцелевших вагонов в конце состава. Шестисотмиллиметровые снаряды сверхтяжелых мортир сдетонировали, разрушив пути и насыпь на протяжении почти сотни метров. Движение было остановлено почти на неделю. Еще несколько заложенных на излете лёта радиомин ждали своего часа.
      Товарищ Старинов продолжал шутить.

 
      Новый, по меркам мирного времени, «ТБ-7» промерз от носовой турели до кончика высокого киля. Похожий на медведя штурман извернулся и, быстро отстегнув маску, отхлебнул из шведского термоса. Если бы не горячий чай, сладкий, даже блаженно-сладкий – совсем вилы. Впрочем, за пятнадцать лет полетов можно было бы и привыкнуть. Однако не получалось. Он бешено завидовал сидящим в заклепанном бомбоотсеке «гражданским» – конечно, лейтенантские звания им присвоили, но оба метеоролога, срочно отозванных «с северов», остались какими-то невоенными – отличные мужики, в Арктике другие не выживают, но не вояки, нет. Зато высотный холод им должен быть как дом родной. После Новой-то Земли.
      Услышали бы эти самые метеорологи мысли штурмана – встретили бы после полета на узенькой тропке и объяснили бы всю его неправоту. «По-товарищески». Если штурману холод просто не нравился, то полярники-зимовщики ненавидели его лютой ненавистью.
      Оба они только в начале июня сменились с годичной вахты – каждый на своей станции, познакомились в мягком вагоне поезда на Ленинград, уговорили пару литров коньяка – за знакомство и за-ради окончания вахты. Закусывали в основном предвкушениями – предвкушали Гагры (путевки дожидались в Севморпути), море, фрукты, сухое вино, девушек опять же – оба семьей пока не обзавелись. На вокзал прибыли в воскресенье – и дома каждого уже ждала повестка.
      Сейчас они, свернувшись клубком в своих меховых комбинезонах и меховых же куртках поверх, привычно-внимательно оглядывали облачную кашу внизу, каждый по своему борту. Кустарные блистеры из оргстекла, врезанные в борта бывшего бомбоотсека, серьезно искажали картину. Хотя неважно. Серая пелена казалась бесконечной, как срок зимовки к концу марта. Не привыкать. И потому появившаяся на самом горизонте клубящаяся гряда вызвала почти мгновенную реакцию.
      – Командир, гряда облаков справа тридцать, на горизонте! Это фронт, зуб даю, это холодный фронт! – Отзываясь на возбужденную скороговорку полярника, тяжелый корабль накренился, доворачивая на облачную стену. Штурман возил по планшету линейкой и транспортиром, прокладывая новый курс. Лохматая стена впереди вырастала, вызывая инстинктивный холодок в груди каждого из пилотов «ТБ-7» – слишком много неприятностей было связано с такими вот «воздушными замками».
      – Второй, тянем на девять тысяч! – Второй пилот двинул рычаги газа до упора вперед. Благо моторы были новые, вытянут, тем более с турбокомпрессорами. Компрессоры, честно говоря, были барахло, прогорали на раз – но и меняли их после каждого полета. Сколько стоила такая роскошь, пилот боялся даже подумать – но начальству, как говорится, виднее. Раз уж в разгар войны сочли необходимым переделать целую дюжину самых мощных бомбовозов Советской страны в извозчика для «колдунов», как традиционно летуны именовали метеорологов, да еще и моторы чуть не языками вылизывают – значит, так надо. Не сказать, чтобы экипаж был недоволен – положа руку совсем уж на сердце, мало кому хотелось лезть на фрицевские зенитки и под атаки «худых».
      Один из пиков облачной гряды тянулся километров до десяти, не меньше, но бомбардировщик обошел его стороной, над восьмикилометровым «перевалом». Тяжелую машину лишь слегка тряхнуло, и внизу раскрылась черная, на первый взгляд и по сравнению с белоснежными грудами облаков, бездна. Уже второй взгляд ловил извилистую береговую линию, приведенные то ли легким снежком, то ли инеем леса, неразличимые детали городков. Земля была видна до самого горизонта, и за скатом облачной гряды не было ни тучки.
      – Антициклон, – в голосе метеоролога слышалось удовлетворение от хорошо сделанной работы, – совершенно определенно – арктический антициклон. Судя по всему, от минус десяти до минус двадцати в нижних слоях.
      – Понял. Радист, связь с базой. Идем дальше? Горючего у нас еще километров на триста, потом возвращаемся. Или сразу домой? – Штатские или полуштатские, но во всем, что не касается прямо и непосредственно управления кораблем, метеорологи сейчас были главными.
      – Согласен, командир. Пройдем сколько можем, оценим размеры. А потом на базу, да.
      «ТБ-7» шел на девяти километрах, взбудораженный воздух принимал в себя насыщенные углекислотой и водяным паром выхлопные газы, мгновенно высасывая из них тепло. При минус пятидесяти градусов за бортом пар мгновенно кристаллизовался в микроскопические иголочки, образующие за тяжелой машиной пышный, хорошо заметный с земли инверсионный шлейф. Это было красиво, однако пара «мессеров» из финской ПВО руководствовалась совсем другими эмоциями. Одинокий высотный самолет мог быть только разведчиком, а значит, должен быть сбит. Турбокомпрессоров на «Bf-109F» не было, но легкие машины с мощным мотором и без них карабкались вверх весьма уверенно. Хвостовой стрелок «ТБ» засек истребители на фоне земли всего с пары километров, когда те обзавелись собственными шлейфиками. Бомбардировщик дернулся, но от границы облаков они ушли километров на сто, минут двадцать лета – и эти двадцать минут надо было продержаться.
      Пулеметные турели тяжелых бомберов – это сила, когда те идут в коробке машин в двенадцать, а лучше – под сотню. Тогда на пути истребителей встает стена свинца, пробить которую можно только сочетанием тактики, мастерства пилотов – и количества, естественно. Одинокий бомбардировщик против двух грамотных пилотов не жилец, разве что повезет.
      Не повезло. После двух коротких очередей стрелок в хвостовой турели завалился на пулемет, еще пара заходов покончила с бортовыми точками и верхним куполом. В разреженном воздухе «мессеры» маневрировали с трудом, что позволило отчаянно (насколько позволяла высота) маневрирующему разведчику выиграть хоть сколько-нибудь времени. До облаков оставалось всего две-три минуты – но этих минут не было. Уже не опасаясь пулеметов, «Мессершмитты» один за другим зажгли оба левых мотора. «ТБ-7» свалился на крыло и посыпался вниз. В полутора тысячах километров восточнее один оператор сделал отметку о потере очередного метеоразведчика, а другой прочертил курс и скорость холодного антициклона, неотвратимо надвигающегося на европейскую часть Союза.

 
      Старший сержант Лемехов лежал между могилами мещанина Пузанова и безгильдеиного купца Братухина почти пять часов. Деревья на кладбище были скошены артиллерийским огнем, словно гигантской косой, так что маскироваться среди могилок, да плюс под поваленными стволами было одно удовольствие. Изредка в оптике винтовки за речкой и в развалинах Канатчиковой дачи наблюдалось шевеление, но для стрельбы по «пациентам» было слишком далеко. Лежащий на три могилы справа наблюдатель что-то хрипел в телефон, но, видимо, командование сочло перебежки немцев недостаточным поводом для огневого налета. Хотя тяжелые снаряды артиллерийских фортов могли бы успокоить нынешних обитателей больницы не хуже смирительной рубашки – начальству виднее.
      Начальству всегда виднее. Ну почти всегда.
      Его дело вел целый старший майор госбезопасности, не какая-то мелкая сошка. Разобрал по косточкам весь тот злосчастный вечер, когда он, Лемехов, почти пропустил через границу предателя. Он был готов к расстрелу – считал его заслуженным. Его ротозейство стоило жизни двум лучшим бойцам заставы и, судя по въедливости следователей, привело к большому ущербу для страны. Пусть перебежчик был убит – то, что он нес через границу, похоже, было чем-то очень, очень важным.
      Поэтому, когда почти через два месяца осунувшийся старший майор протянул ему красноармейскую книжку, он не сразу поверил и понял, что происходит.
      «Пограничник из тебя, Лемехов, хреновый. А вот стрелок – неплохой. Так что иди – и стреляй». Только тогда Лемехов и узнал, что началась война.
      Он стрелял – редко, как и любой снайпер, точно – как снайпер хороший. Их воздушно-десантная бригада ни разу не видела самолетов, кроме как над ними – немцев, которые пытались смешать их с землей, и изредка – наших, которые занимались тем же по ту сторону фронта. Парашютов тоже не видели – кроме тех, что раскрывались над сбитыми летчиками.
      Ими затыкали дыры, их бросали под гусеницы танков и удары штурмовых групп немцев, под снаряды гаубиц и очереди пулеметов. Потом отводили, пополняли молодыми, здоровыми и полными готовности умереть за Родину парнями. Большинству это – умереть за Родину – удавалось, часто в первом же бою. Немногие выжившие учились не умирать, а убивать врагов. Но таких, научившихся, было мало, и они отступали, сменялись – и затыкали новую дыру, каждый раз на другом участке фронта, но все дальше и дальше на Восток.
      А потом – они уперлись спинами в московские кварталы, и отступать стало некуда. Немцы тоже уперлись. Не в них, Лемехов трезво оценивал ситуацию, а в огневой вал, который обрушивали на наступающую пехоту и танки тяжелые орудия из глубины обороны. Теперь главными становились не пулеметчики и стрелки, а наблюдатели с полевыми телефонами. Хотя расслабляться, конечно, не следовало.
      На кончик носа упала снежинка. Как будто пахнуло зимой, Забайкальем… Скоро, видно, подморозит.
      Лемехов плавно провел стволом вправо-влево. Все как обычно – в поле зрения прицела попали развалины больницы, глинистый берег речки с неизвестным названием, две порушенные то ли колокольни, то ли водонапорные башни, станция на горизонте, пять подбитых танков, которые немцы так и не смогли либо так и не захотели вытащить. Выдохлись? Хорошо если так. Хотя вряд ли, конечно.
      Черт. Накаркал. С немецкой стороны послышался резкий свист, справа, слева, сзади встали дымные столбы разрывов. Налет был недолгим, но мощным, как летний ливень. По берегу речки уже тянулась полоса дыма, скрывающая немецкие позиции. Сейчас начнется.
      Первого немца, выскочившего из дымной стены, Лемехов снял влет. Менять позицию не стоило – дым мешал не только нашим, но и немецким пулеметчикам. Потом фрицы поперли валом, с флангов застучали «максимы». Угловатая коробка танка прорезала сизые клубы, сразу два или три росчерка отрикошетили от брони. Танк повел башней, выискивая позиции пушек. Найти их он не успел.
      Лемехова подбросило в воздух, невысоко, сантиметров на пять. Звуки боя ушли – только шум в ушах. Земля медленно поворачивалась на своей оси гигантской каруселью. В воздухе кружились серые тела, клубы дыма, бревна наведенной немцами за ночь переправы, какие-то уж совсем непонятные ошмотья.
      Второй залп восьмидюймовок рухнул уже почти беззвучно – разве что легкий щелчок от разрыва первого снаряда да внезапно появившийся во рту медный привкус. Танк уже лежал на боку, выставив отполированное грязью брюхо в сторону русских позиций. Уже никто никуда не бежал и даже не полз, и третий залп лег скорее только для проформы. Впрочем, был третий залп или нет – Лемехов с уверенностью сказать не мог. Слух возвращался постепенно, земля проворачивалась все медленнее, пока не замерла, наконец, в неустойчивом равновесии.
      Рядом, всего в метре от его лежки, валялся немецкий сапог – к счастью, без ноги хозяина внутри, сорвало взрывом; за стойкость желудка сержант сейчас бы не поручился.
      … Ночью бригаду сняли с позиций, заменив свежими войсками откуда-то из глубины страны, погрузили в грузовики и повезли на восток. О переформировании речи идти не могло – потери бригада, вопреки обычному ходу дел, понесла небольшие. Гадали долго – часа четыре. Пока лес внезапно не расступился и во всю ширь не распахнулся простор наполненного ревом моторов аэродрома.

 
      Давид уже давно перешел на ночной образ жизни, как и вся танковая бригада. Погрузка – ночью, движение, начиная от Воронежа – только и исключительно ночью, днем состав отстаивался на полустанках и разъездах. Ночью же разгрузка в Раменском, и марш к Подольску – тоже ночью. И шли они далеко не одни. Дороги разнесло гусеницами до состояния полного изумления. Утром загоняли танки в рощи с полностью вытоптанным гусеницами подлеском, принимались за профилактику.
      – Ну что?
      – Нормально, командир. Не скажу, что как новенький, но коробка и фрикционы в порядке.
      Командир недоверчиво помотал головой. «Тридцатьчетверкам» он не доверял с тех пор, как в июле был вынужден собственноручно спалить новенький танк под самыми Бродами – полетела трансмиссия. А потом на своих двоих, с «ДТ» на плече прошагал сто двадцать километров на восток. Давид, сам повидавший в бытность еще водителем не одну вставшую на фронтовых дорогах «тридцатьчетверку», полностью разделял его опасения, отчего при первом удобном случае залазил «примадонне» в потроха. Это, да и схожие скитания по вражеским тылам, если и не сблизили их, то заставили проникнуться изрядным уважением друг к другу.
      – Ладно. Иди, поспи. А то одни глаза остались.
      – Не, командир. Если я машину не вылижу до гайки – боюсь, как бы один пепел не остался.
      – Отставить, Гольдман. Это приказ. Птичка на хвосте донесла – завтра последний на пока переход. А там – ждать. Сколько, не знаю, но двое суток обещают точно. Будет время гайки повылизывать.
      – Шоб я так жил, как ты говоришь, командир, – Давид провел замасленными руками по и так черному от недосыпа лицу. – Ладно. Против приказа не попрешь. Спасибо.
      Давид устроился на теплых жалюзи, завернувшись в три слоя брезента. Нормально. Провалился в сон сразу.
      Снилось грязное поле, дорога с глубокими кюветами. На дороге – короткий строй бойцов, без ремней, без оружия. Перед строем – немецкий офицер с неразличимым лицом. Рядом – несколько совсем уж расплывающихся в глазах фигур – тоже немцы, конечно. Офицер что-то говорит коротко, ноги несут Давида из строя. И уже на излете из задних рядов – тычок в спину, недобрый тычок – давай-давай, дескать, иди. Он и еще десяток бойцов встают спиной к кювету, немцы поднимают оружие, на кончиках стволов вспыхивает огонь…
      Давида подбросило, он чуть не скатился вниз, под гусеницы. Крепкая рука схватила под локоть, втянула обратно.
      – Что, приснилась гадость какая-то? – Командир сидел, прислонившись к башне, дымил самокруткой. Не дождавшись ответа, продолжил:
      – А мне вот собаки снятся. Я бегу по лесу, они за мной. С ног сбивают, начинают рвать.
      Он затянулся, отщелкнул бычок.
      – Даже не знаю, что после войны делать. Вернусь домой – первым делом Лайку удавлю. Плакать буду, а удавлю. А потом в город подамся. Все одно в тайге без собаки не жить. А ты не переживай, Давид. У меня как началось, в июле еще – первое время каждую дневку во сне собаки рвали. Ребята, как по тылам брели, чуть не прибили. В паре сотен метров шоссе, немцы прут валом, а я ору во сне… Потом реже стало, а сейчас – совсем редко. И у тебя пройдет.