Грохот боя позади затих, доносились лишь резкие щелчки одиночных выстрелов. Кто-то прорвался – скорее назад, чем вперед, но вряд ли повезло многим. Андрей с Давидом продирались через подлесок, отводя от лица норовящие ткнуть в глаз ветви. Оружие не бросил ни тот, ни другой – то ли от страха, то ли просто забыли – вряд ли из соображений воинского долга. Одни рефлексы. Хотя и правильные, да. По крайней мере, теперь, когда в голову начали возвращаться какие-то мысли, наличие в руках оружия хоть немного успокаивало совесть. А совесть нуждалось в успокоении у обоих.
      И каждый новый выстрел за стеной деревьев был дополнительным укором. Сесть и завыть не позволяли именно стволы – селивановский «наган» у Андрея и Андреева «СВТ» у Давида. Совесть требовала повернуть назад, но обычный человеческий страх поддерживался здравым смыслом – даже без учета танков, подстерегшие их колонну вояки не им чета.
      – Стреляют еще.
      – Раненых добивают. Кто идти не может, – Андрей шагал, ненавидя сам себя за то, что идет на восток, а не на запад: «… и мы помним, как солнце отправилось вспять»… Давид сглотнул:
      – Андрей… Вернемся?
      – Куда? Вдвоем, с «наганом» и «светкой» против танков? Ежли б мы сразу в канаве залегли – может, одного-двух и кончили б… И то при удаче. А сейчас – отловят нас на подходе, и все, пишите письма. Зазря поляжем. И хорошо, если поляжем. В плен ни тебе, ни мне нельзя.
      – Мне-то понятно, – о привычках немцев все уже были наслышаны, да и бессмертное «Бей жида-политрука, морда просит кирпича» в листовках рассыпалось фрицами регулярно, – а ты?
      – Если у меня будет отдельная могилка, на ней надо будет написать: «Он слишком много знал». Усек? – Андрея колотило, в здравом уме ничего такого он не сказал бы – слишком уж, по меркам его времени, это напоминало понты.
      – Ага. Я так и думал, собственно. И что делать?
      – К своим идти. Пойдем через лес, вряд ли немец прорвался так уж далеко, – и почти сразу же, опровергая его слова, на северо-востоке что-то загрохотало. – Ч-черт. У тебя еда есть?
      – Откуда? Сидор в машине остался.
      – Ладно. Смотри по дороге – может, малинник какой встретится, – канонада впереди усилилась. – Ч-черт. Похоже, я ошибся. Идти придется долго, лучше грибы-ягоды, чем ничего.
      Грибов-ягод, как назло, не попадалось. Благо, была одна стеклянная фляга в матерчатом чехле на двоих, ее наполнили из темного спокойного ручейка. Дня три продержатся, а там посмотрим. На третий день желудок уже начало не просто сводить, а буквально скручивать. Канонада грохотала по-прежнему впереди, немцы своими огромными массами людей и стали двигались быстрее. Много времени уходило на преодоление дорог – один раз лежали почти час, дожидаясь, пока длинная колонна не пройдет, изрыгая пыль, лающие команды, гогот и звуки губных гармошек.
      – Слышишь? – Андрей поднял отведенную назад руку, подсознательно копируя какого-то американского морпеха из давным-давно, по его счету, отсмотренного боевика.
      – Дым?
      – Точно, дым. Жилой. Но… плохой какой-то. Неправильный. Патронов у тебя сколько?
      – Только то, что в магазине. Десять штук.
      – И у меня только барабан. Так, двигаемся тихо. Я впереди, ты прикрываешь.
 
      … Суки.
      Только одно это слово и вертелись в Андреевой голове, когда они с Давидом рыли найденной на пепелище лопатой неглубокую могилу, когда укладывали в нее скрюченные головешки сгоревших тел (желудок выворачивало напустую), когда засыпали яму супесью пополам с золой. О возможности возвращения немцев на затерянный в лесу кордон не думали.
      Во-первых, это было неважно – не похоронить лесника с семьей было просто невозможно, ни при каких обстоятельствах.
      А во-вторых, работающая часть сознания отметила: судя по следам, немцев и было тут два мотоцикла – разведка. Сделали дело – и укатили.
      Суки.
      Пусть воют, когда мы придем в Германию. Пусть плачут кровавыми слезами. Пусть на коленях ползают под дулом винтовок и автоматов, вымаливая прощение.
      О том, что «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается» будем думать потом. Когда размажем их тонким слоем – сначала по нашей, а потом и по чужой земле. Когда они и сами до конца жизни запомнят, и правнукам накажут – никогда больше! Ферботен, мля!
      Боже мой, мы – там – все забыли.
      Мы забыли, как пахнут горелые тела.
      Мы забыли, как отражается небо в глазах девушки с окровавленными ногами.
      Мы там клеим модельки «Тигров» и редких модификаций «трешек», с легким презрением относясь к «скушной», «без деталировочки» броне «тридцатьчетверок» и «ИСов».
      Мы дошли до того, что ставим памятники эсэсовцам при церквях, а сами присваиваем себе на Интернет-форумах гитлеровские звания.
      И вот когда запах горелой человечины накрывает тебя по-настоящему – ненависть к этим нелюдям смешивается с презрением к самому себе, образуя взрывчатый состав страшной силы.
      Простите меня, люди.
      Простите, что я убежал с поля боя, пусть безнадежного. Простите, что я не убил даже одного немца, позволив одному лишнему нелюдю дойти до вашего дома.
      И ты, девонька, прости. Спи спокойно.
      Красноармеец Чеботарев больше от врага не побежит.

 
      … В этом полку были самые лучшие самолеты и самые лучшие летчики. Он никогда не испытывал недостатка в запчастях, боекомплекте, высокооктановом горючем. И его никогда не раздергивали по эскадрильям, звеньям и парам. Но только не ночью. Немцы были уже в считаных десятках километров – но смоленские аэродромы никак не могли подтянуться за наступающими войсками, а до подмосковных вермахт еще не дошел. Так что хотя бы «Юнкерсы-87» до Москвы не долетали – впрочем, им и без того было чем заняться, на последних километрах перед столицей советские войска вгрызлись в землю намертво, выигрывая дни, часы, метры и пяди земли. Но двухмоторные машины – «Хейнкели», «Дорнье», «восемьдесят восьмые» – рвались к Москве днем и ночью. Понеся довольно значительные потери в массированных августовских налетах, люфтваффе сменило тактику – налеты теперь шли небольшими группами, с разных направлений, по ночам. Благо технология была отработана еще над Англией. Кого-то засекали немногочисленные радиолокаторы, кого-то – посты ВНОС. Но поди найди тесную группу бомберов в темноте, когда из освещения – одна луна, да и та уполовинена… К тому же советская авиация тоже была вынуждена распылять свои силы…
      Очередную цель засекли перед самым рассветом – еще за линией фронта. Скорость «Юнкерса» – триста шестьдесят километров в час, сто метров в секунду, двадцать минут до Москвы. Дежурный истребитель (ночью держать строй было невозможно, только дополнительный риск столкновения) 16-го ИАПа, взревев мотором, заложил вираж и пошел на перехват. Голос оператора наведения в шлемофоне успокаивал. Капитан оглядывал светлеющий небосвод, но немец, судя по цифрам в наушниках, был еще далеко.
      Капитан был лих и бесстрашен, к лести и зависти (неизбежным в его жизненной ситуации) относился спокойно. Правда, с весны ходил какой-то смурной, от чего с головой уходил в службу – сначала просто в полеты, потом – в бои. Как он выжил – знал только его ведомый.
      Ему повезло – вывели точно, на фоне едва посветлевшего неба проявилась черная черточка. С набором высоты, на полном газу «МиГ» развернулся – и меньше чем через минуту зашел на едва различимый силуэт снизу, сам невидимый на фоне земли.
      Первую атаку «Юнкерс» прозевал. Пулеметные трассы вонзились в брюхо, бомбардировщик дернулся, но продолжал лететь. Звеня мотором, «МиГ» проскочил вверх, заходя в следующую атаку.
      Стрелок в верхней башне немца увидел мелькнувшую тень, вспышки пламени на патрубках и, рывком довернув спарку «МГ», нажал на гашетки. Трассы прошли мимо, лишь указав местоположение бомбардировщика. Капитан довернул самолет и снова открыл огонь. От крыла «Юнкерса» полетели ошметки, правый мотор пыхнул огнем. Стрелок бомбардировщика довернул турель на сверкающие огоньки пулеметов и прошил истребитель двойной трассой. «МиГ» дернулся, капитан повис на ремнях, мертвеющие пальцы выпустили ручку, и лишенный воли истребитель устремился к земле. Горящий «Юнкерс» врезался в лес пятью километрами западнее.
 
      Телефон на столе зазвонил. Сидящий за столом человек с летными петлицами убрал от лица руки и несколько секунд смотрел на него, как на готовую взорваться бомбу. Потер ладонями черное от бессонницы лицо, взял трубку.
      – Слушаю!
      – Командир 16-го ИАПа Пруцков? С вами будет говорить товарищ Сталин, – в трубке что-то щелкнуло, на самой границе слышимости возник прерывистый вой. Мучительно хотелось достать пистолет, пулю в сердце – и далее покой. Но это было бы трусостью, и комполка запретил себе думать об этом. Будь что будет.
      – Товарищ Пруцков. С вами говорит Сталин.
      – Здравия желаю, товарищ…
      – Не надо. Расскажите, как это произошло.
      Пруцков вздохнул.
      – Групповые полеты ночью невозможны, товарищ Верховный Главнокомандующий. Поэтому свидетелей, наблюдавших бой с близкого расстояния, не осталось. Капитан Сталин находился на боевом дежурстве. Был направлен на перехват идущего к Москве бомбардировщика. По сообщению наземных наблюдателей, и наш истребитель, и бомбардировщик, предположительно, «Юнкерс-88», упали почти одновременно. Я отдал приказ найти место падения самолета Василия.
      – Отставить. Вы – летчики, ваше дело – летать. На земле есть кому заняться поисками, – голос в трубке замолк, майор ждал. Наконец, слегка изменившимся тоном собеседник спросил:
      – Федор Михайлович, – по имени-отчеству собеседников Сталин называл редко, майор этого не знал, но почувствовать особость момента было нетрудно, – скажите мне просто, как мужчина мужчине – какой он был? Василий?
      – Он был хороший летчик. И… ничего не боялся, товарищ Сталин. Никого и ничего. Своих берег как мог. А вот себя… И мы его…
      – Спасибо, Федор Михайлович. Я понимаю, вы стараетесь говорить о погибшем товарище только с лучшей стороны. Но… я звоню вам сейчас не только как отец. Есть еще несколько вещей, которые мне знать просто необходимо. По ряду причин. Скажите… Если бы Василий остался жив и… вырос по службе, мог бы он… начать куролесить? Я не приказываю, я прошу – отвечайте честно.
      – Он был летчик, товарищ Сталин. Если вы о выпивке – этим многие грешат. Особенно теперь. Нервы у людей не железные.
      – Значит, выпивал. Чудил?
      – Бывало. Как и любой летчик, товарищ Сталин, – майора прорвало. – Мы все люди. И он тоже был человеком. Отличным человеком и отличным летчиком. И мы, товарищ Сталин, за него отомстим.
      – Мстить – не надо. Специально мстить. Просто выполняйте свой долг, майор. Сбивайте их и постарайтесь оставаться живыми сами, чтобы сбивать их дальше. Это и будет самая лучшая месть. Спасибо, товарищ майор. Удачи в бою – вам и вашим летчикам.

 
      Андрей возненавидел дороги. Одно дело, когда длинная лента, пусть даже разбитая гусеницами и колесами до полного изумления, ложится под колеса километр за километром, и совсем другое – когда приходится перемахивать через ладно пятьдесят, а то и все триста метров открытого пространства, ежесекундно опасаясь услышать лающее «Хальт!» от ненароком подвернувшегося патруля. Однако ж другого выхода не было. Выждав пару минут и не заметив ни пятнышка «фельдграу», они с Давидом перемахнули через просеку со змеящимися колеями и вломились на опушку очередной рощицы. Звенели последние комары, стрекотала сорока.
      – Гляди! – Давид указывал на двухметровую треногу из молодых березок, с вершины которой к двум точно таким же эрзац-столбам тянулся провод немецкого полевого телефона, – режем?
      Андрей внимательно посмотрел на жерди. Срез был еще сырым, сочился влагой.
      – Резать-то режем. Только… Как ты считаешь – немцы ведь пойдут обрыв искать.
      – Предлагаешь встретить?
      – А тебе самому бегать не надоело? Меня уже заездило зайцев изображать. Тем более после вчерашнего…
      – А справимся?
      – Думаю, справимся. Немец пока непуганый, вряд ли больше двоих пошлют. Из леса, тихонько… А если целая толпа припрется – значит, не судьба, услышим и ноги сделаем. Накрайняк – совесть перед смертью спокойна будет.
      – Это точно, – Давид достал из чехла штык-нож.
      – Погоди. Тут по уму надо, – Андрей покачал треногу, держалась она хлипенько. – Ща мы эту хрень завалим, чтобы все поестественнее выглядело. Нехай отвлекутся. И засядем мы во-он там. Немаки, судя по следам, туда ушли, значит, оттуда и вернутся. Вот не доходя до обрыва, мы их и встретим.
      Немцы заявились через полчаса. Действительно двое – один с автоматом и катушкой, другой налегке, с карабином. Шли настороженно. Автоматчик пас ближнюю опушку, другой, с винтарем, – дальнюю. Не доходя до березового мыска, один что-то гортанно крикнул. Автоматчик длинно выругался, закинул ствол за спину и затопал по дороге к так некстати повалившейся опоре. Андрей досчитал до трех, вывернулся из-за березы и вскинул «наган». Как и тогда, на довоенном стрельбище, он не целился – просто указал стволом в затянутую серым сукном спину и мягко нажал на спуск. Устаревший, но гениальный в своей убийственной простоте револьвер дважды подпрыгнул – совсем чуть-чуть. Казалось, Андрей видел, как пули входят связисту в область позвоночника. Другой немец разворачивался медленно-медленно, поднимая «маузер», в оловянных глазах плескался испуг. Третья пуля вошла прямо между ними одновременно с резким щелчком «СВТ». Видимо, Давид нервничал – вряд ли он специально целился в голову, просто дернулась рука – но от второй, уже тяжелой винтовочной пули, череп врага разнесло алым фонтаном, каска отлетела метров на пять и плюхнулась донцем вниз, как чаша для кровавой жертвы.
      – Быстро! – Так, автомат, магазины, документы, это что? Галеты? Отлично, живем! – Давид, потом проблюешься! – Андрей был неестественно спокоен. Может, потом и накатит, а может, и нет. Это человека убивать трудно, по первости-то. Нелюдей – просто. Только не дай боже не по книжкам, а самому осознать, что помимо людей в мире есть и нелюди.
      Остановились они только километров через пять, пробежав по дну пары ручейков. Блевать Давид раздумал. И то хорошо.

 
      Желтые листья вихрились по пустынному проспекту, кидались под колеса черной «эмки», как собаки под танк. Скрипнули тормоза. Часовой у кованых ворот Второй Градской больницы (ныне, конечно, госпиталя) вышел из будки. Глянул на листок пропуска за ветровым стеклом. У пассажиров этой машины документы проверять было не положено. Воротина откатилась, «эмка» скользнула внутрь. Разминувшись с санитарной полуторкой, машина прошелестела к служебному крыльцу одного из корпусов. Передняя дверь распахнулась, жилистый неприметный мужичок в шинели без знаков различия вышел и секунд двадцать несуетливо изучал окрестности. Удовлетворившись, открыл заднюю дверцу – без подобострастности, делово.
      Из машины появилась – девушка ли, девочка – не поймешь, пограничный возраст. Фигуристая, с полными щеками – сказать бы «кровь с молоком», да глубокие серые тени под глазами убивали сравнение на корню.
      Ведомая мужичком, девушка простучала ботиками по крыльцу. Коридор был наполнен густой смесью шуршания, бреда, стонов, запахов формалина, хлорки, мочи и гноя. Пол, однако, блестел после недавней уборки. Белье на поставленных за недостатком места в простенках между дверями койках тоже было свежее. Девушка юркнула в дверь сестринской. Сопровождающий повесил шинель на гвоздик близ двери и умостился в торце, у окна. И как не стало его – потрепанный френч, потертая кобура «тэтэшника», морщинистое лицо воспринимались как мебель или часть стены.
      Следующие пару часов пассажирка «эмки» моталась по палатам – в белом халатике, то со шваброй, то с уткой, то с какими-то бумажками в ординаторскую. Командовала ею плотная, какого-то сержантского вида тетка – должно быть, старшая медсестра. Что интересно – пожалуй, она единственная не испытывала перед девчонкой никакого пиетета. Остальные сестры старательно делали вид, что ничего особенного не происходит, общались, когда требовало дело – но именно что старательно. Даже проходящие по коридору врачи привычно-буднично принимали на пару сантиметров в сторону. Ну а раненые… большей частью им было не до нее.
      Набегавшись со шваброй, девушка скользнула в одну из палат, прижимая к груди стопку книжек и бумаги. Запах в палате был помягче, чем в коридоре – проветривали недавно, да и раненые здесь по какому-то капризу то ли статистики, то ли главврача были полегче. По крайней мере, не бредил никто.
      – О! Светик-Семицветик! – лежащий у двери здоровила с синими якорями-цепями-чайками на предплечьях воздел в футбольно-приветственном жесте забинтованные кисти рук, – письмецо черкнешь?
      – Ща, разбежа-ался, земноводный! – Плотный мужик с грубым лицом, жмякавший в углу кистью гуттаперчевый мячик, посмеивался добродушно, исполняя что-то вроде ритуала, – вот бог войны у Светочки уроки проверит – тогда и до тебя очередь дойдет.
      – Ага. Капитан мужик суровый, у него по пути из пункта А в пункт Бэ не забалуешь, – согласился кудрявый черный парень со стальными резцами, – так что морская пехота временно отдыхает. Пошли, броня, покурим твоего «Казбека».
      Девушка Светлана грустно улыбнулась балагурам и подошла к кровати у задернутого светомаскировочными шторами окна. Война, а тем более ранения – старят. До войны полулежащий на подушках мужчина, которого кудрявый назвал капитаном, выглядел, наверное, лет на двадцать пять, сейчас – пожалуй, на десяток старше. С усилием выпростав из-под простыней похудевшую синеватую руку, он нашарил на тумбочке в изголовье круглые очки. Улыбнулся, не так жизнерадостно, как соседи по палате, а ровной доброжелательной улыбкой школьного учителя, каковым, судя по тому, как быстро пробежал глазами по протянутой тетрадке, он и являлся. Протянул руку, принял от Светланы карандаш. Почиркал по страницам.
      – Видишь? – Голос был негромкий, хрипловатый, но четкий. К тому же прочие, «ходячие» обитатели палаты деликатно вышли, только редкий скрип пружин доносился от входа, где ворочался «земноводный» – лейтенант морской пехоты, – так что слышно было, как в классе, – вот тут и тут – одна и та же ошибка. Теорему косинусов тебе надо повторить. Ты же сама говоришь, что была отличницей – значит, можешь. Надо только собраться. Давай теперь историю.
      И по истории, и по географии, и по литературе Светлана плавала. Но то ли меньше уже, чем раньше, то ли учитель был особо терпелив и деликатен. По крайней мере, сдержанное одобрение пару раз она заслужила, каждый раз расцветая, правда ненадолго. К концу задания по литературе (князь Болконский под серым небом Аустерлица) она уже еле шептала, наклонив голову к самым коленям.
      – Нет, Света, так не пойдет, – голос учителя был по-прежнему тих, но интонация сменилась, стала более мягкой, – у тебя что-то случилось? Скажи, если можешь…
      – Я… У меня… Я… – плечи Светланы затряслись, она сползла с табуретки, рухнула на грудь раненому, – брат… Брат у меня погиб. Сбили вчера…
      Учителю было больно, вес у девушки был немаленький и пришелся, похоже, как раз на рану. Закусив губу, он осторожно положил свободную руку на выбившиеся из-под косынки волосы, повел, успокаивая. Светлана уже ревела в голос, моряк у входа замер, ошарашенный, в неудобной позе. Такого поворота он не ждал. Учитель лихорадочно просчитывал что-то в уме. Он тоже был застигнут врасплох, несмотря на то, что со смертью друзей было время свыкнуться. Да и от него самого, судя по всему, костлявая сейчас недалеко гуляла.
      – Эх, Света-Светланка… Как тебя приложило-то… Ты поплачь. Поплачь. Тебе – можно. Чертова война… Поплачь немного. Легче вряд ли будет, но держаться – надо.
      Рев и всхлипывания постепенно сошли на нет. Светлана выпрямилась и, не замечая явного облегчения учителя (одеяло сползло, обнажив обширную кровящую повязку на левом плече и груди), зафиксировала невидящим взглядом трещину на штукатурке в углу палаты и начала говорить. Как резко поменялся с мая отец. Как на пустом месте наорал на нее и брата. Брат с началом войны уехал в полк, а ее отец отправил в госпиталь. Сначала она ходила сюда только для того, чтобы реже с ним встречаться. А когда другой брат пропал без вести, он вообще перестал с ней разговаривать. А вчера… вчера…
      Она снова готова была разреветься, уголки губ уже поползли вниз, но скрип двери и приятный баритон: «Можно?» – заставили ее резко развернуться. На входе в палату стоял невысокий полный человечек в накинутом поверх шинельки со шпалами в петлицах и звездой на рукаве белом халате.
      – Светлана? Здравствуйте. Я… Я друг вашего брата. Алексей Каплер, режиссер. Вы знаете, я не мог не приехать… принести соболезнования… Вот… – Он сделал шаг в палату мимо койки опешившего моряка, неловко повернулся, пытаясь протиснуться в узкий проход. То ли замутило от тяжелого больничного запаха, то ли еще что – локоть держащей правой руки встретился с никелированной спинкой кровати очень неудачно – ну, многие стукались этой болевой точкой, знают. Режиссер зашипел, затряс рукой. Светлана смотрела со странным недоумением, этот человек был здесь чужой, зачем он, что он делает здесь?
      – Светлана, может быть, выйдем в коридор? Мне надо вам сказать кое-что. Вы позволите? – Это было уже учителю, вежливо, но значительно более уверенно.
      Светлана беспомощно оглянулась на капитана, увидела расплывающуюся по повязке кровь.
      – Да-да, конечно, товарищ Каплер. Подождите меня в коридоре, я сейчас.
      Проскользнув между режиссером и койкой, она выскочила в коридор. Откуда-то из дальнего конца, где размещалась комната сестер послышался ее взволнованный голос. Режиссер огляделся. Капитан полулежал, закрыв глаза, на лбу выступала испарина. Развернувшись к двери, гость наткнулся на острый взгляд моряка. Дернувшись, пошел к двери – и был сметен ворвавшейся в палату старшей медсестрой. На этот раз локтю повезло еще меньше – судя по шипению.
      Светлана стояла у дверей, глядя мимо режиссера в глубь палаты.
      – Светлана – черт, больно-то как, – я узнал, мне сообщили… Сегодня утром сказали… Он погиб как герой! Я понимаю, такое горе, но вы, вы должны гордиться им! Давайте отойдем… – Он взял ее за руку, она вздрогнула. Они отошли к торцу коридора, человека с морщинистым лицом, как обычно, никто не заметил. – Я узнал и сразу… Сразу поехал к вам… Василий рассказывал о вас… Собирался меня вам представить… Вам сейчас, наверное, тяжело… Вот, выпейте… – Из внутреннего кармана он достал плоскую металлическую фляжку, набулькал пахучей жидкости в колпачок. Неприметный человечек напрягся, но всю мизансцену сломала медсестра.
      – Светлана! Принесите сулему, бинт и тампоны, и побыстрее! – Сержантский голос вывел девушку из ступора.
      – Извините, товарищ Каплер, мне нужно бежать! – Быстрым шагом она направилась к перевязочной. Он семенил рядом, держа в одной руке колпачок с коньяком, в другой фляжку.
      – Светлана, когда мы сможем увидеться? – Она не ответила, юркнула в перевязочную. Он топтался у двери, когда тяжелая рука легла ему на плечо. «Броня» оценивающе смотрел на него, продолжая жамкать гуттаперчевый мячик. Парень со стальными зубами сверкал улыбкой чуть позади.
      – Ну что же вы, товарищ батальонный комиссар, мешаете нашей Светочке выполнять прямые служебные обязанности? Это ж, не говоря худого слова, прямо саботаж какой-то?!
      – Вашей?! – почти взвизгнул режиссер. – Какой такой вашей? Да вы хоть знаете, кто она, да вы хоть знаете, чья она…
      – Това-арищ батальонный, – опять протянул танкист, – ну что вы, право, совсем нас за идиотов держите? Это совсем неинтеллигентно, я бы сказал… Конечно, знаем. Вы, товарищ батальонный, видимо, на фронте да в госпиталях не бывали до сей поры? Не бывали? Вот я так и думал. И что такое солдатский телеграф, конечно, не знаете. Так что если вы хотели поразить нас до глубины души – то немножко ошиблись. Еще вопросы?
      – Да какое вы имеете право…
      – А собственно, при чем тут право? Ты, батальонный, – переход на «ты» не изменил расслабленную манеру речи. Да и «ты» в исполнении танкиста от уставного «вы» по интонации не отличалось, так что режиссер перехода не заметил, – знаешь, что у человека горе. И вместо того, чтобы просто прийти на похороны, как нормальный человек, летишь быстрей-быстрей к человеку на службу, да еще с пойлом. Так, уважаемый, сочувствие не выражают.
      – Я… У меня… Я завтра уезжаю в командировку. И на похоронах быть не смогу. А вас я попросил бы не тыкать!
      – А извини, товарищ батальонный, мы тут народ простой. Невзначай не только тыкнуть, но и ткнуть можем – по неловкости своей. У нас же кто раненый, а кто и контуженый… Так что ехал бы ты в свою командировку. А брата Светкиного схоронить кому – найдется. И мы тут его тоже… помянем. Как павшего смертью храбрых. За Родину. Ясно я выразился?
      Скрип сжимаемого мячика отсчитал три секунды. Режиссер развернулся через правое плечо, скинул халат на спинку подвернувшегося стула и пошел к двери. Выскочив на крыльцо, он присосался к фляжке. Все по-дурацки! Все не так! Допил до дна и почти побежал к воротам госпиталя. Желтые листья стаей бросились следом, хватая за пятки щегольских сапог.
      Светлана сидела у койки перевязанного по новой учителя. Он спал. Флотский лейтенант с забинтованными руками диктовал громовым шепотом письмо. Светлана Иосифовна Сталина-Аллилуева, внезапно повзрослевшая девушка пятнадцати лет от роду, – писала.