– Эй, молодой-красивый, золотой-бриллиантовый! Позолоти ручку – всю правду расскажу, что было, что будет! – Андрей дернулся со сна. Закутанная в кучу платков цыганка неопределенного возраста сверкала традиционными «желтого металла» зубами, нависая над задремавшим потенциальным клиентом. Со стороны плотно расположившегося в углу зала ожидания табора уже подтягивалась группа поддержки – пара смуглых цыганят и еще одна гадалка, помоложе. Сколько Андрей ни помнил эту станцию – табор тут бывал регулярно. И то сказать – Транссиб, большая дорога, где ж им еще тусоваться, как не здесь. Он что-то буркнул, поднимаясь, гадалка не отставала.
      – Не торопись, яхонтовый, узнай судьбу. Вижу, дорога у тебя дальняя, на сердце печаль. Позолоти ручку, грусть-печаль сниму, дорога легкой будет! – Андрей, на всякий случай (цыганята вертелись под ногами) придерживая плеер за пазухой, пошел к выходу. Цыганка забежала вперед, перегородив дверь. Андрей попытался проскользнуть, не коснувшись ее – не получилось. И задел-то слегка, а визгу, проклятий! Тут тебе и дороги не будет, тут тебе и дом казенный. Ладно, на перроне патруль, их эти тетки тоже небось достали.
      Уже стоя на морозце, Андрей вспомнил, что недочитанная книжка по сорок первому осталась на лавке в зале. Возвращаться дико не хотелось, тем более что электричка уже подходила. Ладно, невелика потеря. Уже на первой странице пожалел, что взял. Думал почитать еще чего-нибудь толкового, а нарвался на очередного разоблачителя. Сколько раз читано – Сталин тупой был, разведка говорила, а он не верил типа. Автор зато умный, ага. Его бы туда – уж он бы, как Ингосстрах, «все правильно сделал». Ну, может, цыганка попросвещается. Или еще кто. Хорошо ноут не взял. А то пока он дрых – ушла бы «Тоша» налево как пить дать. Да и вообще – всю жизнь мечтал ездить налегке, еще с детства, когда родителям рук не хватало, навьючивали мелкого Андрюшенцию всякими авоськами. Все же Николай Вторый – скотина. Нет бы – провести Транссиб через Острожск – так срезал угол. Теперь мотайся из-за него на перекладных.
      В натопленной электричке, да с холода – лепота, только опять в сон клонит. Благо половина ламп то ли перегорела, то ли отключена в целях экономии. Отвалиться на изрезанный ножом диванчик, в наушниках – еле-еле слышен Ричи Блэкмор (Айрон Мэйден и Высоцкого прибережем для другого настроения). Вообще, надо бы взять наладонник – тут тебе и музыка, и книжки в одном флаконе. Так бы закачать десяток текстов да сотню мегов музыки – и на всю дорогу сенсорный голод исключен. Ну ничего. Сдадим проект – либо сайт салона красоты для домашних питомцев достроим (надо же, и в Сибирь московская зараза добралась, век бы ее не видеть), либо, что более приятно, аутсорс по флэш-движку для Роскосмоса таки заказчику пропихнем. Хотя сколько волокиты с перечислением бабок от госструктур, да еще через московскую контору, которая себя тоже обижать не хочет – это повеситься легче. Один черт – сразу берем наладонник. Дорого – но пользительно. Да и мобила встроенная. А то старый «Сименс» – машинка хорошая, но барахлит уже. И акум к нему не найдешь. В общем, решено. За пару дней добить собачий салон, а прямо завтра вечерком дернуть по аське Мишку из московской конторы и намекнуть, что очередной платеж давно пора бы и перечислить.
      На этом мысли спутались, навалилась дрема. Сидеть было неудобно, от стекла подхолаживало, но очень уж умотался. Снилась всякая фигня.
      Дремал до самого Острожска, проснулся от резкого гудка. Проснулся и остолбенел. Какого черта? Засыпал в обычном вагоне электрички, проснулся – вроде в общем, да еще и в древнем, как дерьмо мамонта. Ну ладно, можно предположить, что перешел в другой вагон и сей факт благополучно заспал – но в электричках вообще таких вагонов не бывает! Бред какой-то. «Поторапливаемся, граждане, поторапливаемся! Станция Острожек, приехали». Мимо по проходу пронеслась укутанная в миллион платков бабка с оцинкованным ведром, тоже забитым каким-то тряпьем. Увидела Андрея, замерла, перекрестилась и рванула с удвоенной скоростью. Не понял. На всякий случай оглянулся на себя, выворачивая шею. Все нормально, джинсы, красная куртка на синтепоне (между прочим, ни фига не Китай), шапка собачья обыкновенная. Ботинки. Очки. Провел рукой по лицу – вроде не испачкался. «Поторапливаемся, граждане!»
      Андрей вывалился по лестнице на заснеженный перрон. Следующая ступень шока. Что вагон был действительно времен царя Гороха – ладно. Но в двух метрах от Андрея начинался черный, тронутый инеем тендер, а за ним пыхтел самый натуральный паровоз. Освещения на вокзале практически не было – во всем, блин, опять Чубайс, что ли, виноват? – но паровоз и при таком, с позволения сказать, свете ни с чем не спутаешь. Ущипнуть себя? А смысл? Мороз и так будь здоров щиплет. Все ж таки ущипнул. Ничего не изменилось. Только паровоз свистнул, выбросив облако белесого пара, еще раз подтвердив свою тысячепудовую реальность. Да еще из окошка наверху будки вынырнул машинист, оглянулся назад. Запнулся глазами об Андрея, затем снова взглянул вдоль состава – техпроцесс такой, видимо, потом – вперед. Свистнул еще раз, затем паровоз пыхнул паром и тронул короткий, из шести вагонов всего, состав.
      Мать. Глюки какие-то. И куда эстакаду над путями подевали? Травкой вроде по жизни не баловался, да и пил с дядькой в Назарове уже больше суток назад. Не, домой, срочно. Маршрутки уже минимум час как не ходят, но тут до Карташова полчаса пешкодралом. Обойдя какой-то непривычный в темноте, хотя и узнаваемый, вокзал, Андрей вышел на площадь. И остолбенел. Ни автовокзала, ни гостиницы «Острожск», ни углового дома с магазином не было. Деревянные дома окружали площадь, на которой торчала одинокая полуторка образца тридцать лохматого года. Андрей стоял минуты три, пока сзади не послышался дружный, строевой визг снега под каблуками. На ледяную раскатанную дорожку от тлеющего сзади одинокого фонаря легли игольчатые тени штыков, и уверенный баритон за плечом произнес: «Гражданин! Будьте любезны, предъявите документы!»

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

 
      Должно быть, слухи о том, что русские умеют и не стесняются управлять погодой, не лишены оснований. Еще вчера с полудня моросил противный мелкий дождь, а сегодня с утра небо сияло первозданной голубизной, которую накрест пересекали инверсионные следы.
      Гостиницы иностранным журналистам, видимо, специально отвели на юго-западе Москвы, чтобы, проезжая до центра города, они могли оценить масштаб строек – и что уже было сделано, и что делалось прямо сейчас. Краны вонзались в торжествующую синеву, колонны грузовиков, подобно муравьям, сновали туда-сюда с поддонами кирпича, оконными рамами, панелями перекрытий. Конечно, до пробок Лондона или Нью-Йорка русским было далеко – но Джереми Херц из «Вашингтон Пост» предлагал пари всем и каждому, что через каких-нибудь двадцать лет в Москве будет не протолкнуться.
      Такси выскочило на Октябрьскую площадь (всезнающий Херц утверждал, что раньше площадь именовалась Калужской) и покатило по улице Димитрова (Якиманка – опять-таки по сведениям американца). Здесь, в центре, раны войны были уже залечены. На месте разрушенных до основания купеческих особняков высились монументальные здания – попроще, чем довоенный ампир улицы Горького, но вполне достойные не самых окраинных районов Большого Яблока, по мнению Майкла Коэна из «Ньюсуика».
      Пролетев мимо серой громады «Дома на набережной», такси влетело на Большой Каменный мост.
      – Тут было наше посольство, – Артур Дженнингс, пожилой джентльмен из «Таймс», славился в сообществе иностранных журналистов Москвы как своей сонливостью (следствие полученной во время бомбежки Лондона контузии), так и способностью просыпаться в самый, по мнению коллег, неподходящий момент. По крайней мере, ни одна сенсация в радиусе досягаемости его фотоаппарата еще не уходила незафиксированной.
      – Иногда я думаю, что вовсе не немцы разнесли его на клочки. Знаете, Сталина всегда злило гнездо «проклятых империалистов» прямо напротив его кабинета. Так что я не удивлюсь, если русские не пожалели пару грузовиков динамита, чтобы под шумок подарить своему премьеру маленькую радость. Я жалею, что в момент, когда посольство взлетело на воздух, находился в Мурманске.
      Все засмеялись, кроме водителя. Возможно, он и был агентом ГеПеУ, знающим английский по должности, но виду не подал.
      Стены Кремля, освобожденные от земляных насыпей, больше не напоминали своей беззубостью рот нищей старухи. Разве что треть зубцов немного отличалась по тону от остальной стены, впрочем, со временем разница обещала сойти на нет. Правда, башни, лишенные островерхих шатров, потеряли свою восточную экзотику и почти не отличались от башен обычных европейских замков. Именно поэтому никто не хотел заключать с Херцем пари на то, что русские, дай им время, восстановят башни в прежнем виде – все были уверены в этом и так.
      Слева от моста буравила небо целая пачка кранов. Что русские собирались строить на месте знаменитого «Форта Сталин», пока не знал никто, то ли восстанавливали собор, то ли возобновили стройку «Palace of Soviets». Вот тут основание для пари было – Коэн ставил на собор, упирая на символизм, Херц – на дворец, упирая на символизм же. Дело явно шло к тому, что кто-то из них в ближайшее время станет на десяток долларов богаче, а кто-то беднее на ту же сумму.
      Около сверкающего новой крышей и свежей краской Манежа такси остановилось – движение по площади было закрыто. Таксист выписал квитанцию, несмотря на дежурные возражения, отсчитал сдачу. Всю мелочь у Херца выкупил Коэн – его сын коллекционировал экзотические монетки. Дженнингс выбрался из машины последним, стремительная «Победа» с прогазовочкой рванула с места и влилась в поток.
      Через площадь к мосту Кутафьей башни шел народ – мужчины в пиджаках и военной форме, женщины в ситцевых платьях и военной форме же. Коэн заметил, что снимки русских женщин «in uniform» – а кое-кто из них имел на погонах по два просвета, Коэн клялся, что видел даже женщину-генерала, – будут настоящей красной тряпкой для американских феминисток. Херц пошутил, что говорить о красных тряпках в самом логове коммунистов небезопасно.
      Дженнингс смотрел на стоящие рядами танки – те самые, со вчерашнего парада. Он помнил и берлинский парад сорок четвертого, где приземистые стремительные «Forty-Three» – русские танкисты, как ему сказали, называли их «крокодилами», произвели фурор среди военных миссий союзников. Рядом стояли довершившие тогда моральный разгром тяжелые «Сталины» – впрочем, союзникам пришлось легче, чем немцам до того – для них разгром был только моральным.
      На этот раз русские выставили кое-что новенькое – помимо шести– и восьмидюймовых гаубиц на тяжелых шасси, чуть поодаль стояли зенитные спарки и меньшего калибра счетверенки, тяжелые бронетранспортеры, из распахнутых и на всякий случай зафиксированных люков которых доносился детский гомон: «По фашистским гадам – ого-о-онь!» Чуть дальше, уже за легкими заграждениями, на дощатых постаментах, расположились прошедшие вчера косяком над Красной площадью ноздрястые реактивные «МиГи» и тяжелые «Ильюшины»
      Он поднял прошедший с ним (в буквальном смысле) и Крым, и Рим «Кодак» с мощным телеобъективом – перед Кремлем пленку стоило дощелкать. Стоящий рядом с тяжелой артиллерийской установкой в качестве гида военный с погонами лейтенанта нахмурил было брови, но, увидев карточки «Пресса», развернулся обратно к машине, с беспокойством наблюдая за оседлавшими самоходку детишками. Дженнингс его отлично понимал – десяток отпущенных на каникулы школьников вполне сравнимы по разрушительной силе со стокилограммовым немецким фугасом.
 
       Майор Давид Пелед (прежнюю фамилию он уже и не вспоминал, да и сталь здесь и сейчас была важнее золота) внимательно оглядывал оливковую рощу в пятистах метрах к югу. Появившиеся на ее краю «Тетрархи» с черными пальмами в белом круге явно напрашивались на гостинец в бочину. Слишком явно напрашивались. Значит, подождем. «Без команды не стрелять. Урою!» – в бою наскоро выученный иврит мгновенно забывался, впрочем, даже командир второго танка его бригады, сабра, уже перестал кривить физиономию и даже русский язык выучил незаметно для себя и вопреки своим принципам – признал авторитет «шель харуси».
       Ага. Вон они, родимые. Две «четверы» в глубине рощицы. Что-то слишком грамотно замаскировались для арабов-то. Немцы недобитые? Похоже, да. Плевать. «Валлентайн» с «ЗиС-Ф», конечно, далеко не «Т-43», но и тут ни разу не Кёльн. Ничего. Вмазали вам под Москвой – вмажем и под Иерусалимом: «Бронебойный!»
 
      Здание Дворца Советов снаружи напоминало терема еще Ивана Грозного – белые стены, узкие, забранные затейливыми решетками, переходы, крытый золотом купол. Внутри же делегатов съезда и зарубежных гостей встречали высокие просторные залы, широкие лестницы и эскалаторы. Впрочем, до эскалаторов еще надо было добраться. Дольше всех мурыжили Коэна – тот никак не хотел расставаться со своей гордостью – портативным магнитофоном.
      Впрочем, русские полицейские были максимально корректными и при том совершенно непрошибаемыми. «К сожалению, мистер Коэн, мы вынуждены настаивать, чтобы вы сдали вашу технику в камеру хранения. Мистер Дженнингс, ваш фотоаппарат можете положить сюда, вы получите его после проверки. Это займет не более пяти минут. Надеюсь, пленки в аппарате нет? Спасибо. Что же касается стенограмм заседаний – то все открытые материалы съезда будут раздаваться по предъявлению аккредитационного удостоверения в отделе прессы оргкомитета, второй этаж, комната двести пять. Будьте добры».
      Красный от возмущения Коэн догнал Херца и Дженнингса уже перед входом в ложу для корреспондентов, ругая русскую паранойю на чем свет стоит, на что Дженнингс резонно заметил, что сама по себе открытость большевиков беспрецедентна – до того коммунисты допускали на свои съезды только репортеров коммунистических же газет. Немедленно возник жаркий спор – с чем это может быть связано. Сошлись на том, что русские планируют какую-то сенсацию, но вот какую – было неясно.
      Свои места нашли быстро – организаторы были предусмотрительны, на каждой карточке был отпечатан ряд и номер кресла. Так что обычный журналистский бардак длился каких-нибудь пятнадцать минут, не больше.
      Внизу уже волновался громадный зал, сверкали ордена – и на военной форме, и на гражданских пиджаках. Внезапно гомон стих, зал взорвался аплодисментами – на сцену выходили члены президиума. Херц сразу начал записывать порядок шествия: гадание на таких вот вторичных признаках – кто и в каком порядке поднялся на трибуну и кто где сидел, считалось важным подспорьем в определении раскладов внутри русского руководства. Дженнингс такой ерундой не занимался, но про себя заметил любопытную деталь – «старая гвардия» и молодые, выросшие за время войны и послевоенного постановления – Устинов, Громыко, Косыгин, самый молодой, но, похоже, самый зубастый из них Андропов, сидели по разным сторонам трибуны. Внутри этих групп головы склонялись друг к другу, метались шепотки, усмешки – особенно в «молодой» части. Но вот между групп общение ограничивалось настороженными взглядами. А в центре с видом рефери на ринге царил поблескивающий пенсне Берия. Почему-то в мозгу Дженнингса само собой всплыла фраза – «Хранитель печатей». Н-да. Очень интересно. Дженнингс задумался и не заметил, как уснул. Разбудила его очередная буря оваций – свое место в президиуме занял Сталин, но буря сошла на нет и старая контузия взяла свое, тем более что тягомотные доклады мандатной и прочих комиссий действовали не хуже патентованного снотворного.
 
       «Иван-виллис» подскочил к золотящемуся свежим деревом зданию правления и скрипнул тормозами. Василий заглушил мотор, оставив машину на передаче. Засунутый за широкий ремень рукав гимнастерки колыхало ветерком. Распахнул дверь, пошаркал сапогами по тряпке.
       – А, председатель! Давай быстрее, сейчас начнется! Танюха твоя побежала народ собирать! – Колька Гостев склонился к немецкой танковой рации, ловя волну. Убегающий за ворот тельняшки шрам пылал алым – не иначе успел принять «наркомовскую норму». Ладно, хрен с тобой, морячок – сегодня разноса не будет. В репродукторе, подключенном на живую нитку, заскрежетало, потом густой, сочный голос Левитана заполнил все помещение: «Внимание, внимание! Говорит Москва…»
 
      Очередной взрыв оваций, перешедший в аналог знаменитой русской артиллерийской подготовки, снова вырвал Дженнингса из объятий сна. Сталин шел к трибуне сквозь грохот аплодисментов, как танк его имени через метель. Поднялся на возвышение, полминуты стоял, подняв руку, улыбаясь в усы. Потом нахмурился, махнул рукой – дескать, хватит. Зал продолжал неистовствовать, крики и овации не стихали. Вождь опустил руку, перевернул несколько бумажек, откашлялся. Это помогло, хотя и не сразу. Рев стих – сначала до простого шума, потом совсем.
      – Дорогие товарищи! Сегодняшний съезд – итоговый. Итоговый потому что на нем мы можем подвести итоги самой страшной войны, в которой наш советский народ вышел победителем.
      Зал снова взорвался было, но Сталин продолжал:
      – Почему мы считаем эту войну самой страшной? Казалось бы, тридцать лет назад, в разгар Гражданской войны, речь также шла о существовании Советского государства. Почему же мы считаем Великую Отечественную войну и Великой, и Отечественной, а Гражданскую ни Великой, ни Отечественной – не называем? Потому что на этот раз речь шла не о том, какой строй будет установлен в нашей стране, а о том, будет ли существовать наша страна дальше. Материалы Нюрнбергского процесса, документы из архивов гитлеровской Германии прямо свидетельствуют о том, что, согласно планам Германии, планам Гитлера, наша страна должна была перестать существовать, наш народ должен был перестать существовать.
      Сталин обвел взглядом зал и продолжил:
      – Однако наш народ, советский народ, не согласился с такой перспективой. Наш народ знал, что за его спиной – многие века истории русского народа и других народов, строивших наше государство, формировавших его границы, защищавших наше государство от иноземных захватчиков. И наш народ не мог согласиться с тем, чтобы на нас, на нашем поколении эта великая история закончилась.
      Зал слушал.
      – Однако одного желания было бы недостаточно против той силы, которую собрала гитлеровская Германия для нападения на нашу страну. Для того чтобы остановить агрессию, одного несогласия с планами агрессора – недостаточно. Нужны веские аргументы – танки, самолеты, снаряды, бомбы и, главное, подготовленные люди, ведь без смелых и умелых людей танки, самолеты и все прочее – всего-навсего груда железа. Многие помнят, что в Первую мировую войну царская Россия не смогла подготовить ни техники, ни людей, количеством и качеством достаточным, чтобы победить кайзеровскую Германию. Даже несмотря на то, что кайзеровская Германия вела войну на два фронта. Советский Союз и Коммунистическая партия подготовили людей, которые смогли сломать хребет гитлеровской Германии. Советский Союз и Коммунистическая партия дали этим людям оружие, которое дало им возможность сломать хребет гитлеровской Германии.
      Коэн хмыкнул. Строго говоря, Германия и в этот раз вела войну на два фронта, сначала в Средиземноморье, последние полгода, полгода агонии – во Франции. Если уж на то пошло – на один фронт Германия воевала как раз в сороковом, и этот фронт был на западе. Но доля правды в словах Сталина была – безжалостная статистика показывала, что восемьдесят процентов вермахта и больше пятидесяти процентов люфтваффе были перемолоты на востоке.
      – Мы считаем, – продолжал Сталин, – что это не является случайным. Мы считаем, что причиной победы Советского Союза, наряду с героизмом и самопожертвованием советских людей, является социализм. Мы, коммунисты, считаем социализм и коммунизм прогрессивным строем не потому, что так написано у Маркса. Мы, коммунисты, считаем, что социализм является прогрессивным строем потому, что этот строй, наш строй, наилучшим образом позволяет обеспечить нашему народу безопасность, возможность трудиться, возможность учиться, развиваться и строить свою жизнь, лучшую жизнь. Социализм доказал это в предвоенные годы, когда позволил, несмотря на разруху, отсталость страны и ошибки – да, ошибки, заложить фундамент нашей Победы. Социализм доказал это в годы войны, когда позволил превратить страну в единый военный лагерь и уничтожить Гитлера и его приспешников, которые пользовались ресурсами всей Европы.
      Неугомонный Коэн опять пробурчал под нос, что в распоряжении Советского Союза были совсем немаленькие ресурсы США и Англии – но опять-таки, даже без учета встречного ленд-лиза, русские обошлись своими ресурсами процентов на девяносто.
      – Социализм доказал свою прогрессивность и при восстановлении страны. За четыре года мы достигли довоенного уровня гражданского производства, за четыре года мы залечили самые тяжелые раны.
      Таким образом, перед войной, во время войны и после войны социализм оказался именно тем строем, который позволил нашему народу выжить, выстоять и снова начать строить новую жизнь, строить лучшую жизнь. Теперь перед нами стоит новая задача – пользуясь преимуществами социализма, развернуть широкое мирное строительство.
      Сталин начал приводить примеры, цифры, сопоставления. Зал встречал отчет с энтузиазмом, но корреспондентам на галерке было скучно. Так и есть – старина Дженнингс уже клевал носом. Прерывающие изредка Сталина аплодисменты не набирали силы, достаточной, чтобы разбудить соню-британца. Впрочем, подумал Коэн, видимо, это все неважно. Наверняка Дженнингс проснется в самый кульминационный момент и схватит мгновение репортерской удачи за хвост. По крайней мере, так обычно и бывало.
      – Отмечу еще раз – мы считаем социализм лучшим строем. Мы считаем, что именно социализм позволит обеспечить развитие страны. Это наше мнение, мнение нашего народа. И мы не намерены навязывать свое мнение другим народам. И если, скажем, народы Польши, Чехословакии, Северного Китая, освобожденной от гитлеровского режима Германии или, скажем, граждане борющегося против британского колониализма и реакционного арабского феодализма Израиля решат, что социализм является наиболее подходящим для них строем, – мы поделимся с ними нашим опытом. Потому что наш опыт – это успешный опыт, несмотря на все ошибки, в которые мы, будучи первопроходцами в деле построения социализма, вляпались.
      Слово «вляпались» Сталин произнес смачно, вызвав оживление. Зал больше отреагировал на форму, на слово – а не на ту суть, которая за ним стояла. Возможно, на это расчет и был.
      – И те ошибки, в которые мы вляпались, – это тоже часть нашего опыта. Если товарищи из других стран захотят последовать нашему пути – мы поможем им уберечься от этих ошибок, от наших ошибок Но если граждане этих стран предпочтут другой строй – мы не будем навязывать им наше мнение. Единственное, что нам нужно от наших соседей – это уважение к нашему выбору и отсутствие угрозы Советскому Союзу со стороны этих стран, с территории этих стран.
      Сталин отпил из стакана, слегка подался вперед.
      – Но у нашего подхода есть и другая сторона. Мы не намерены навязывать свой строй другим, но мы никому не позволим вмешиваться в наши дела. – Коэн и Херц навострили уши, Дженнингс спал. – Советская армия доказала, что она в состоянии разгромить любого противника. Но задача не в том, чтобы разгромить противника, мало иметь возможность разгромить противника. Цена разгрома противника может быть высока, очень высока. Мы были этому свидетелями. Задача в том, чтобы ни у одного противника, которого не устраивает существование Советского Союза, который хотел бы разрушить, уничтожить нашу страну, не возникло бы даже мысли об этом. Чтобы цена стала неприемлемой уже для него. Есть мнение, основу решения этой задачи мы обеспечили.
      Напряжение в зале и в ложе прессы достигло предела. Неужели…
      – Центральный Комитет Коммунистической партии и Советское Правительство официально заявляют, что вчера, одиннадцатого июля тысяча девятьсот сорок восьмого года, в девять часов тридцать минут по Московскому времени, на одном из военных полигонов Советского Союза был испытан первый советский ядерный боеприпас. Испытание прошло успешно, мощность взрыва, по данным наших ученых, составила двадцать килотонн. Теперь мы со всей ответственностью можем сказать…
      Окончание фразы потонуло в реве оваций. Журналисты повскакали со своих мест, добрых две дюжины корреспондентов столпились в дверях, стремясь проскочить перед носом конкурентов. По коленям клюющего носом Дженнингса как будто пронеслись все четыре немецких танковых группы образца сорок первого года разом. Он вскинул голову и увидел торжествующий взгляд обернувшегося Херца: «На этот раз, старина, ты проспал главную сенсацию». Через тридцать секунд в ложе остались только сам Дженнингс и невозмутимый китаец, внимательно конспектирующий речь. Тридцатью метрами ниже Герой Социалистического Труда (по секретному списку) Игорь Васильевич Курчатов усмехнулся про себя: «Как же, первый. Третий уже, слава богу. Первый серийный – это да. Впрочем, товарищу Сталину виднее».
 
       Генерал-майор Джугашвили прильнул к перископу.
       – Предварительная!
       – Есть предварительная!
       – Главная… Подъем!
       Тяжелый рев ворвался в бункер, яростное пламя слепило даже сквозь узкие щели.
      –  Есть контакт подъема!
       – Пять секунд полет нормальный!
       – Десять секунд…
       Сначала ослепительная вспышка резанула генерала и всех в бункере по глазам, потом накатился, слава богу, ослабленный расстоянием звук взрыва.
       – Ч-черт. Как знал, что опозоримся. И как раз во время съезда.
       – Не нервничайте, товарищ Глушко. Телеметрия прошла?
       – Прошла.
       – Значит, проанализируем и попытаемся еще раз. И еще столько раз, сколько будет нужно. А что до съезда… Знаете, я подумываю о том, чтобы прямо запретить запуски во время праздников и прочих… значимых политических событий. Чтобы не было соблазна «преподнести подарок».
       – Это тут ни при чем. Никто никого не торопил. Просто – не выходит пока.
       – Выйдет, товарищ Королев. Обязательно выйдет.
 
      Председатель звонил в колокольчик, но зал не умолкал. Наконец, ураган стих.
      – … Теперь мы с уверенностью можем сказать любому агрессору: «Суньтесь к нам – и в течение считаных часов вы получите такой ответ, что никогда, ничего и никуда вы, господа, сунуть уже не сможете!»
      Зал снова бушевал. Дженнингс сидел спокойно. Смысла срываться с места и бежать к ближайшему телефону он не видел. Во-первых, ему не угнаться за более молодыми и полными сил конкурентами. Во-вторых, он готов был поставить любимую фотокамеру против пары пенсов, что прежде, чем первый из быстроногих олухов добежит до комнаты прессы, где их уже дожидаются телефоны, сообщение ТАСС с заявлением Сталина и подробным (насколько это, конечно, возможно) отчетом об испытаниях заставит раскалиться все телетайпы мира. Ну и, в-третьих, он был уверен, что раз уж его угораздило проснуться – главная сенсация еще впереди.
      – Это – большая победа наших ученых и инженеров, рабочих и военных. Это – большая победа всех трудящихся страны. Смысл этой победы не только в том, что теперь мы можем спокойно заниматься мирным трудом, но и в том, что мы сможем облегчить этот труд. В ближайшее время в Советском Союзе начнется сооружение первой в мире атомной электростанции. Мы предпочитаем строить атомные электростанции, а не атомные бомбы. Хотя атомные бомбы мы тоже вынуждены строить. Однако мне хотелось бы особо подчеркнуть роль теории – передовой физической теории – в овладении ядерной энергией. Несколько веков весь мир использовал так называемую классическую физику. Эта физика, эта теория успешно работала, позволив обществу развиться почти до нашего современного состояния. Но с развитием техники, с развитием практики стало ясно, что теория уже не объясняет всей сложности мира. Некоторые попытались закрыть глаза на эти несоответствия, целые разделы современной физики были волюнтаристски объявлены неправильными, «неарийскими». Думается, все поняли, о ком я говорю и как этот «кто-то» кончил.
      Смех в зале.
      – Значит ли это, что классическая физика неверна? Нет, не значит. Классическая теория описывает простые системы, классическая теория подтверждена всей практикой до конца прошлого века. Поэтому классическая теория в условиях до конца девятнадцатого века является верной. Но классическая физика является неверной в новых условиях, в условиях, когда мы в состоянии использовать энергию атомных ядер, когда мы в состоянии разгонять ядра и атомы почти до скорости света. В этих условиях классическая физика не может служить фундаментом для новой, сложной техники, такой, как атомная бомба. Старая теория служит основой для новой, но старая теория не работает в новых условиях. Мы, творчески используя диалектический материализм, можем уверенно заявить, что это – общий закон познания, который относится не только к физической теории, но и к теории общества. Мы, коммунисты, должны учитывать этот закон.
      По залу пробежала волна ропота. «Старая гвардия» в президиуме смотрела… в общем, мрачновато. Молодые волки приоскалили клыки.
      – Но кроме теории, есть еще и житейский опыт. Этот опыт говорит нам, что старые теории уступают новым, только когда уходят приверженцы этих старых теорий. Тогда их место занимают их молодые наследники, приверженцы более совершенных теорий. Причем мудрые приверженцы старых теорий уступают дорогу молодым, не дожидаясь, пока их вынесут из их кресел вперед ногами. Наша страна изменилась. Наша страна победила в страшной войне, наша страна создала передовую науку, передовое общество. Мы добились этого. У нас была слабая промышленность – теперь у нас сильная промышленность. Наш рабочий класс был слабо образован – теперь у нас образованный рабочий класс. Нашу техническую интеллигенцию можно было пересчитать по пальцам – теперь наша советская техническая интеллигенция становится важной производительной силой. Теперь перед страной стоят новые задачи, более сложные задачи. Мне бы хотелось, – Сталин запнулся, он не привык говорить «я», «мне», – мне бы хотелось участвовать в решении этих задач. Но я уверен – мы подготовили отличную смену. Наши дети, дети нашего поколения вынесли на плечах войну и готовы двигать страну дальше.
      Зал замер.
      – Поэтому я прошу партию принять мою отставку с поста Генерального секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии. Я обращаюсь к нашим сыновьям и нашим дочерям. Теперь судьба Советского Союза – в ваших руках. Держите ее крепко. Передайте ее внукам – могучей и процветающей. И воспитайте ваших внуков такими, чтобы они могли сберечь и преумножить уже ваши труды.
      Зал не дышал. Дженнингс оторвался от фотоаппарата. Он знал, что его снимок будет включен в летопись находящегося в своем расцвете века. Один из титанов, старый, седой человек, стоял на трибуне, склонив голову. Мыслей человека Дженнингс не слышал. А если бы слышал – не понял бы все одно. «Ты – сделал что мог, собачий парикмахер. Теперь – была моя очередь. А потом – снова будет ваша».
 
       Памятник стоял в стороне от шоссе, на пересечении двух грунтовых дорог, что называется – местного значения. Бетонная глыба безо всякой облицовки, бетонные, грубо обозначенные бревна у подножия. Наверху, на трехметровой высоте, рвалась в небо полуторка. Военного выпуска – угловатые крылья, единственная фара. Деревянная (правда, покрытая лаком – для сохранности) кабина. Стекла – целы, отливают синевой, но пробоины в бортах и в кабине обведены красным. Из-под кузова вылетали и ныряли обратно стрижи, жаворонки в полях звенели с высоты.
       Наташа стояла и смотрела на машину. Долго. Потом наклонилась, положила на бетонную «лежневку» букет полевых цветов. Выпрямилась. Задумчиво погладила рукой выбитую в бетоне звезду. Повернулась и пошла по дороге. Небо было голубым и безоблачным.
 
       Москва – Томск – Смоленск – Москва 2002–2008 гг.