Москва купеческая

Бурышкин П А
Москва купеческая

      П. А. БУРЫШКИН
      МОСКВА КУПЕЧЕСКАЯ
      Посвящается дочери моей О. П. Абаза
      ОТ АВТОРА
      Эта книга - прежде всего - мои воспоминания. Мне пришлось быть свидетелем и участником жизни торгово-промышленной Москвы в самые "ответственные" годы, с 1912 по 1918. Свидетелем я был и ранее, в сущности говоря, с тех пор, как себя помню, а с 1904 года я уже мог систематически следить за московской общественной жизнью, исполняя как бы обязанности секретаря моего отца по общественным делам. Общественная деятельность меня интересовала с самых детских лет; можно сказать, я к ней готовился, внимательно прочитывая бумаги и документы, которые посылались моему отцу, а их было немало. Это мне помогло самому вступить в общественную жизнь подготовленным.
      Выше я назвал годы войны и годы февральской революции "ответственными". По отношению к представителям торгово-промышленной Москвы это не подлежит сомнению. Для них эти годы, в особенности период февральской революции, были временем чрезвычайного оживления их общественной работы, и они несут несомненную ответственность за ход и исход событий. В силу этого мне казалось целесообразным выйти за рамки описания того, "что глаза мои видели". Чтобы по-настоящему понять почему случилось так, а не иначе, нужно знать историю и ту атмосферу, в которой за последнее время складывалась жизнь торгово-промышленной Москвы. Нужно знать и ее "личный состав", чтобы оценить, почему те, а не другие, оказались во главе движения. Обо всем этом никаких общих трудов пока нет. Зато очень много материалов. Даже за рубежом их более чем достаточно. Конечно, кое-чего не хватает, но все-таки, в Париже, где имеются прекрасные русские книгохранилища, работать можно.
      Думаю, что писать таковую историю мне, как говорится, "сам Бог велел". Не знаю, кто бы теперь мог за эту работу взяться. Нас, "свидетелей истории", осталось не много, и все в больших годах. Мне 66 лет, а я один из самых молодых.
      Должен прибавить также, что с молодых лет я мечтал написать историю московского купечества. Первый, кто мне советовал это сделать, - Ал. Апол. Мануилов, мой учитель экономики. Советовал и А. А. Кизеветтер, с которым вместе готовили мы юбилейное издание по истории Нижегородской ярмарки. Я и начал готовиться: собирал материалы и по истории Москвы, и по истории русской торговли. По истории Москвы мне уже удалось собрать изрядную коллекцию, которая, как слышал, составляет базу музея города Москвы, находившегося одно время в помещении Английского клуба, на Тверской. В моей коллекции были весьма ценные вещи.
      Из моих близких мне всегда советовала написать эту книгу моя дочь, почему я и посвящаю этот труд ей.
      ВВЕДЕНИЕ
      Сколько их? Куда их гонят?
      И к чему весь этот шум?
      Мельпомены труп хоронит
      Наш московский толстосум.
      Так приветствовал один из известных московских адвокатов создание Художественного театра. Незадачливый поэт оказался, правда, плохим пророком: Художественный театр Мельпомену не похоронил, муза сценического искусства, вероятно, считала его одним из лучших своих детищ, прославивших ее по всему свету, но не это беспокоило автора шутливой пародии. Он хотел высмеять то обстоятельство, что одним из создателей нового театра был "толстосум", московский купец. В самом деле, Константин Сергеевич Алексеев, по сцене Станиславский, принадлежал к одной из самых почтенных и самых культурных московских купеческих фамилий. Такое отношение "интеллигентских" кругов к людям купеческого происхождения и к купечеству вообще было характерным для Москвы дореволюционного времени. С одной стороны, Москва считалась купеческим городом, где представители торговли и промышленности занимали руководящие места, в частности в Московском городском общественном управлении, с другой стороны - во всех не купеческих слоях московского общества - и в дворянстве, и в чиновничестве, и в кругах интеллигенции, как правой, так и левой - отношение к "толстосумам" было, в общем, мало дружелюбным, насмешливым и немного "свысока". Во всяком случае, "торгово-промышленники" отнюдь не пользовались тем значением и не имели того удельного веса, которые они должны были иметь благодаря своему руководящему участию в русской хозяйственной жизни и которыми пользовались их западные, европейские и особливо заокеанские коллеги в своих странах.
      Это на вид парадоксальное явление станет совершенно понятным, если мы проследим историю русского народного хозяйства, ход русской торговли и развитие русской промышленности. Идея, вернее предрассудок, - что Россия страна чисто земледельческая, и только земледельческая, существовала до Первой мировой войны. Петр Великий своими мероприятиями в области создания фабричного производства свел Россию с ее естественного пути и искусственно изменил в ней структуру ее экономики. Если к этому прибавить, что, как это люди думали, занятие земледельческим трудом - близость к земле - способствует охранению здоровых начал в человеке, а "амбары" и фабрика пробуждают в людях самые дурные инстинкты, то станет ясно, какое зло причинил Российской земле Великий Преобразователь, сведя ее с ее исконного пути. Поэтому как "торгаши", так и "фабричные" не пользовались симпатией у населения, и это находило постоянное отражение в литературе. К этому надо прибавить, что в писаниях иностранных авторов о России российская действительность и, в частности, торговый быт постоянно изображались в весьма непривлекательных красках. Из описаний иностранных путешественников по Московии, создалась легенда о какой-то "нарочитой бесчестности" русских людей торгового сословия. В России недавнего времени часто наблюдался обычай бранить все русское и преклоняться перед всем иностранным. И писателям и свидетельствам западных соседей в России часто придавали слишком большое значение, и принимали на веру то, что ее не заслуживало. Таким образом, обоснования недоброжелательного или пренебрежительного отношения к купеческому классу можно свести к трем моментам: во-первых, иностранцы создали легенду о том, что характерной особенностью торговых людей в России является их бесчестность и плутовство, во-вторых, русская литература, изображавшая лишь теневые стороны русского купечества, создавала ему характеристику "темного царства" и, наконец, существовали пережитки настроений русских "аграрников", продолжавших считать, что Россия должна оставаться страной земледельческой.
      Можно еще указать на постоянный спор Москвы с Петербургом. Чиновный Петербург противопоставляли купеческой Москве. Но Петербург недолюбливал не только купеческую Москву. Он не любил и грибоедовскую Москву, и Москву "Войны и мира", и даже Москву славянофилов.
      **
      Иностранная легенда о русской бесчестности появилась весьма давно. Рассказывая о торговых людях Москвы, Герберштейн говорит, что они "ведут торговлю с величайшим лукавством и обманом. Покупая иностранные товары, они всегда понижают цену их на половину, и этим поставляют иностранных купцов в затруднение и недоумение, а некоторых доводят до отчаяния, но кто, зная их обычаи и любовь к проволочке, не теряет присутствия духа и умеет выждать время, тот сбывает свой товар без убытка. Иностранцам они все продают дороже, так что иная вещь стоит им самим 1 дукат, а они продают ее за 5, 10, даже за 20 дукатов, хотя случается, что и сами покупают у иностранцев, за 10 или 15 флоринов, какую-нибудь редкую вещь, которая не стоит и одного флорина. Если при сделке неосторожно обмолвиться, обещать что-нибудь, они в точности припомнят это и настойчиво будут требовать исполнения обещания, а сами очень редко исполняют, что обещают. Если они начнут клясться и божиться, знай, что здесь скрывается обман, ибо они клянутся с целью обмануть. (Цитирую русский перевод по Ключевскому)
      Другой известный путешественник по Московии, Олеарий, примерно также отзывается о нравах и обычаях московских купцов. "Я изумлялся, - пишет он, видя, что московские купцы продавали по 312 экю аршин сукна, которое они сами покупали у англичан по 4 экю. Но мне сказывали, что им это очень выгодно, потому что, купив у англичан сукно в долг и продавая его за наличные деньги, хотя и дешевле своей цены, они обращают вырученные деньги на другие предприятия, которые не только покрывают потери, понесенные ими при продаже сукна, но и доставляют сверх того значительные барыши".
      По словам Олеария, московские купцы высоко ставили в купце ловкость и изворотливость, говоря, что это дар Божий, без которого не следует и приниматься за торговлю. Один голландский купец, самым грубым образом обманувший многих из московских торговых людей, приобрел между ними такое уважение за свое искусство, что они, нисколько не обижаясь, просили его принять их к себе в товарищи, в надежде научиться его искусству.
      Приводя все эти данные, Ключевский приходит к заключению, что "торговля московских купцов с иностранными носила на себе, в сильной степени, характер игры". При этом он делает ударение на слове "московских", отмечая, что тот же Герберштейн "выгодно отзывался о торговых обычаях жителей Пскова".
      Точно также и Костомаров, делая ссылку на те же два источника Герберштейна и Олеария, утверждает, что иностранцы "описывают русских купцов большими плутами. Обычай запрашивать и торговаться был искони характеристикой русского торговца. Если вещь стоила рубль, купец непременно запросит за нее десять рублей, смотря по лицу, которое у него покупает... Божиться в торговле было нипочем, хотя божбам русских купцов никто не верил, ни из их соотечественников, ни из иностранцев, и даже замечали, что чем более русский купец божится, тем скорее обманывает. Подделка и обмен вещей были в обычае: часто русский наделял иностранца подкрашенными мехами, а иногда покупатель придет в лавку и начнет торговать вещь, купец запрашивает за нее большую цену; покупатель дает менее; купец как будто не слышит и уходит прочь, потом начинает мало-помалу сдаваться и уступает желанию покупателя; но в самом деле он ловко успеет обменить вещь, так что покупатель сам этого не замечает и берет не то, что торговал прежде. Подобные поступки не казались русскому предосудительными; он оправдывал себя пословицею: "На то и щука в море, чтобы карась не дремал", - пословицею, которая, как видно, была до того в употреблении, что даже иностранцы затверживали ее".
      Рисуя со слов иностранных авторов эту печальную картину нравов старого русского купечества, Костомаров, однако, отмечает, что не должно приписывать плутоватость русского торговца какой-нибудь народной порче. "Нет, - говорит он, - это было необходимое условие той степени образованности, на которой еще стояла Россия, и обстоятельств, сопровождавших развитие торговли. Торговля, как и всякая другая ветвь человеческой образованности, проходит различные положения. В первобытные времена она была соединена с разбоями и набегами. На низкой степени цивилизованного общества она неразлучна с коварством и обманом и, чем выше общество становится на пути нравственного и умственного образования, тем более и торговые отношения принимают характер честности". И в подтверждение своей оценки Костомаров справедливо указывает, - к чему мы еще вернемся, - что сами иностранцы вовсе не были безгрешны в этом отношении и во всей Европе торговые нравы того времени (свидетельства Герберштейна и Олеария относятся к XVII веку) не стояли еще на достодолжной высоте.
      Помимо названных выше авторов, есть еще не мало и других, которые также сурово оценивают торговые нравы в Московии. Так уже Барберино, побывавши в России в 1565 году, утверждает, что в меховой торговле русский действует недобросовестно:
      "Tingono zibellini ed altre pelli per farle parer piu belle"(Красили горностаев и другие меха для того, чтобы они казались более красивыми).
      Нецгебауэр, бывший в Москве в смутное время, повторяет слова Герберштейна: "Fallacissime et dolosissime mercantur"(Они торгуют с величайшими хитростями и обманом).
      Также и Петрей, побывавший в Московии примерно в то же самое время и оставивший подробное описание и Московии, и событий времен Самозванца, говорит про московских купцов, что они "Thun gerne Un-recht" (Охотно жульничают) и не держат ни данного слова, ни клятвы.
      В этом же роде свидетельствуют и Рейтенфекс, и Кильбургер, трактат которого является одним из наиболее ценных источников для истории торговых сношений московского государства. Впрочем, трактат его, написанный с несомненной целью способствовать развитию товарообмена московского государства с его западными соседями, больше говорит о тех товарах, которые могут быть объектом торговли, чем о нравах и обычаях людей торгового сословия.
      Зато Майерберг, приезжавший в Московию как посол Священно-Римской Империи, ко двору Царя Алексея Михайловича, в своем путевом журнале отмечает:
      "Mercatores in contractibus semper fraudulenti juramentis et obtationibus falciant" (Купцы в сделках всегда прибегают к обманным клятвам и обещаниям).
      Нужно при этом заметить, что это в сущности почти все, что он говорит о русской торговле.
      Можно еще привести одно позднейшее свидетельство. Это записки одного французского путешественника, который приезжал в Россию в конце царствования Екатерины II. Это некий Фортэн де Пиль, имя коего мало было известно в России, так как его записки были опубликованы без имени автора.
      "Il n'y a chez les marchands russes aucune espece de bonne foi; il est vraiment plaisant d'essayer par soi-meme jusqu'ou peut aller leur fourberie... la bonne foi, le vrais - le seul appui du commerce n'existe pas en Russie"... (У русских купцов нет ни малейшей добросовестности; забавно испытать на самом себе до какого предела может дойти их жульничество... добросовестность - эта единственная основа торговли, - не существует в России).
      Со свидетельствами иностранцев небезынтересно сопоставить и русскую оценку. Вот что в Петровские времена писал о купечестве Посошков: (Посошков, "О скудости и богатстве", Москва, Изд. Академии Наук, СССР, 1951.).
      "Купечество в ничтожность повергать не надобно, понеже без купечества ни каковое, не токмо великое, но ни малое царство стояти не может. Купечество и воинству товарищ, воинство воюет, а купечество помогает и всякие потребности им уготовляет".
      Говорит он и о купеческих нравах, но больше в порядке пожелания, что должно было бы быть. Косвенно это свидетельствует, что действительность оставляла желать лучшего:
      "А еще бы в купечестве самая христианская правда уставилася, еже добрые товары за добрые бы и продавали, а средние за средние, а плохие за плохие и цену б брали по пристоинству товара прямую настоящую, по чему коему цена положена, а излишние цены ни у какого бы товара не то, что взять, но и не припрашивали бы и ни стара, ни мала, ни неосмысленного не обманывали бы, но во всем поступали бы самою правдою, то благодать бы Божия воссияла бы на купечестве и благословение Божие почило бы на них, и торг бы их святой был."
      Апогеем легенды о нарочитой бесчестности русского купечества нужно считать весьма нашумевшую в свое время книгу Мэкензи Уоллеса "Россия", появившуюся в конце семидесятых годов прошлого столетия. Этот английский журналист, ближайший сотрудник, газеты "Таймc", пробыл долгое время в России и в своих впечатлениях дает весьма мрачную картину российской действительности. Вот что пишет он о купеческом сословии:
      "Двумя большими недостатками в характере русских купцов, как класса, согласно общему мнению, являются их невежество и бесчестность. Относительно первого разных мнений быть не может. Что же касается бесчестности, которая, как говорят, столь обычна у русского торгового класса, то здесь составить точное мнение трудно. В том, что происходит огромное количество бесчестных сделок, нет сомнения, но нужно считать, что в этом деле иностранец является излишне строгим и забывает, что торговля в России только выходит из примитивного состояния, в котором твердые цены и умеренный заработок были неизвестны".
      Книга Мэкензи Уоллеса в свое время вызвала много шуму и не мало протестов в России, но, несомненно, в течение ряда лет она была на Западе одним из главных источников ознакомления с тем, что происходит в России. Британская энциклопедия до сих пор считает этот труд классическим. Но, видимо, сам автор с течением времени отошел от своего прежнего мнения. В ежегоднике газеты "Таймc", посвященном России и вышедшем в конце Первой мировой войны, имеется вступительная статья того же Уоллеса, написанная совсем в других тонах. Да и весь этот справочник самой влиятельной английской газеты был посвящен вопросу, как утвердиться англичанам на русском рынке, после того как немцам, в силу войны, пришлось с ним расстаться.
      Может показаться странным, почему я, невзирая на вышеприведенные "подлинные и убедительные свидетельства", называю утверждения иностранцев о нарочитой бесчестности русского купечества "легендой". Но я думаю, что картина, которую рисовали иностранные путешественники, не представляла фотографически отраженной действительности и, во всяком случае, была чрезвычайно односторонняя.
      Нужно прежде всего сказать, что иностранцы никогда, - и это справедливо и для начала XX столетия, и для наших дней, - России не знали и не представляли себе ясно, что на русской; земле происходит.
      Даже в ту пору, когда никто еще не мыслил о железном занавесе, Россия для Запада была страной загадочной, полной тайны, которую всегда боялись и, в общем говоря, никогда не любили. Россию много раз "открывали" и, когда англичане, в поисках нового морского пути в Китай и Индию через северные страны, высадились в 1553 году на берег, в устье Северной Двины, то они всерьез и взаправду думали, что открыли новую страну, вроде того как Колумб открыл Америку. Они и не подозревали, что эта новооткрытая Московия уже много сотен лет ведет оживленную торговлю со своими соседями и что в свое время "Русь" была гораздо культурнее западных стран. Великие Князья Киевские были в родстве со всеми правящими династиями Европы.
      Когда Ярослав Мудрый выдал одну из своих дочерей за короля Франции, то в сущности, для нее это был "мезальянс", - и не только потому, что Генрих I был королем Парижа и Орлеана, а Рим устроил этот брак в расчете на большое приданое киевской княжны, а потому, что семья отца Анны Ярославны была гораздо культурнее семьи ее мужа. Молодая королева Франции была единственным грамотным человеком при французском дворе и могла подписывать хартии и дипломы "Anna Reina", в то время, как ее царственный супруг ставил вместо подписи крестики. И, конечно, никто не знал, что это за таинственная страна, из которой она приехала.
      Это незнание иностранцами России красной нитью проходит через всю иностранную литературу, посвященную описанию "путевых впечатлений". Совсем так же, как и теперь, каждый новый путешественник как бы начинает сначала, производит новые наблюдения, как будто раньше, до него, никто ничего не знал, и стремится постигнуть психологию загадочного и непонятного народа. Это было и и недавнее время, когда для Запада открылись и русская литература, и русские искусства; было и тогда, когда Россия была еще Московией. В силу всего этого, к свидетельствам иностранцев нужно относиться с известной осторожностью. Да и не все иностранцы дают такую безотрадную картину нравов торгового сословия Московии. Характерно то, что англичане, торговые сношения коих с русскими в XVI и XVII веке были лучше других организованы, и о которых сохранилось большое количество всякого рода мемуаров и воспоминаний, почти не говорят об "испорченности нравов", во всяком случае не указывают на это, как на причину, которая затрудняла бы развитие торговых сношений. Инна Любименко, давшая наиболее полную историю торговли России с Англией (Инна Любименко, "История торговых сношений России с Англией XVI век", 1912.), упоминая о мошенничествах, к которым прибегали русские купцы и об очень нелестных отзывах иностранцев об их "честности", не приводит ни одного свидетельства из английских источников, а ссылается лишь на Герберштейна, Олеария и Кильбургера.
      Конечно, не все было вполне благополучно: еще много лет спустя, при заключении англо-русского торгового договора в 1734 году, мы находим некоторые статьи, в него включенные (XXII и XXIII), устанавливающие специальные меры борьбы с имевшими место злоупотреблениями: с уклонением от платежа хозяевам по обязательствам подписанным их служащими и с затруднением по взысканиям с должников, уехавших внутрь страны. Но и с английской стороны дело обстояло не лучше. В том диалоге, который вел в Москве посол Елизаветы I, Флетчер, с Борисом Годуновым, где речь шла о проделках английского агента Мерша, нападали русские, а англичане защищались, указывая, что Мерш действовал по внушению дьяка Щелкалова. Но Флетчеру был дан ответ, что Мерш вор ведомый и сказал ложные слова на государева дьяка Щелкалова (С. М. Соловьев, "История России в древние времена".).
      Злоупотребления несомненно были, но они были с обеих сторон. "Русские купцы, - говорит Костомаров, - постоянно были во мраке относительно большей части того, чем торговали, страшились обмана, не доверяли, были обманываемы и, в свою очередь, обманывали". И если низкий уровень морали в торговых делах являлся следствием низкого культурного уровня страны, то это применимо не только к жителям дикой "Московии".
      Иностранцы смотрели на Россию, как на страну выгодную для них, преимущественно по ее невежеству, потому что русских можно было легко обманывать. - Естественно конечно, что и русские платили тою же монетою, но это никак не останавливало иностранцев от их чрезвычайного стремления проникнуть в Россию, и между ними шла ожесточенная борьба, чтобы помешать один другому. Когда "открывший" Московию Ричард Ченселлор приехал в Москву и вступил в переговоры о торговле англичан с Россией, голландская компания в Новгороде обратилась к Царю с письмом, взводя на англичан разные клеветы и, между прочим, стараясь уверить Царя, что это морские разбойники, которых следует задержать. Узнав об этом, англичане отчаялись даже возвратиться в отечество, но Царь не поверил доносу и дело уладилось.
      Со своей стороны и англичане всякими путями старались помешать утверждению в Москве постороннего влияния: когда в 1582 году там находился посланец Ватикана Антонио Поссевино, иезуит, - английские купцы, проживавшие в Москве, подали Царю записку, в которой пытались доказать, что римский первосвященник антихрист. Поссевино пришлось, с своей стороны, представить объяснения и защитить папу от еретических обвинений.
      К такому же выводу, что "плутовство" при совершении торговых сделок не было специфической русской привилегией, приходит и новейший русский историк Кулишер. Вот что он пишет:
      "Обе стороны применяют те же приемы, платят друг другу равной монетой. В этом отношении русские торговцы могли многому научиться у торговавших с ними иностранцев и поэтому рассказ Олеария о том, что московские купцы упрашивали обманувшего их на большую сумму голландца, чтобы он вступил с ними в компанию, весьма ярко освещает картину нравов того времени. В особенности англичане приписывали своим конкурентам голландцам все пороки, которые у них и заимствовали русские купцы. Русские хитры и алчны как волки, писал в 1667 году англичанин Коллинс, и с тех пор, что начали вести торговлю с голландцами, еще более усовершенствовались в коварстве и обмане. Во всяком случае, этот характер торговли русских с иностранцами свидетельствует о том, что капиталистической ее отнюдь нельзя еще назвать... Она напоминает торговлю тех же англичан и голландцев в заокеанских странах" (Кулишер, "История русской торговли", Петроград, 1923.).
      Нужно сделать еще несколько замечаний. Если бы торговое сословие и в прежней Московии, и в недавней России, - в годы пребывания в ней Мэкензи Уоллеса, - было бы, на самом деле, сборищем плутов и мошенников, не имеющих ни чести, ни совести, то как объяснить те огромные успехи, которые сопровождали развитие русского народного хозяйства и поднятие производительных сил страны.
      Русская промышленность создавалась не казенными усилиями и, за редкими исключениями, не руками лиц дворянского сословия.
      Русские фабрики были построены и оборудованы русским купечеством. Промышленность в России вышла из торговли. Нельзя строить здоровое дело на нездоровом основании. И если результаты говорят сами за себя, торговое сословие было в своей массе здоровым, а не таким порочным, как его представляли легенды иностранных путешественников.
      ***
      Такую же безотрадную картину купеческой бесчестности и плутоватости дает в общем и русская литература. Правда, не все крупные ее представители останавливались на изображении купеческого быта, но если это имело место, то почти всегда, до конца прошлого столетия, плуты и мошенники, считавшие обман нормальным методом деловых отношений, угнетавшие своих близких и своих служащих, и больше всего на свете любившие деньги. Положительных типов "деловых людей" почти что не было, да, к слову сказать, они и не удавались тем, кто пытался их описать. У некоторых авторов были лишь короткие замечания, иногда входившие в пословицу. Но было несколько и таких, которые свою славу составили изображением купеческой жизни и купеческого быта. Из таких первое место занимает А. Н. Островский.
      Нет ни надобности, ни возможности дать здесь подробный и полный обзор тех произведений русской литературы, которые посвящены купеческому быту или содержат изображение его и, в частности, жизни московского купечества. Но некоторые характерные примеры привести следует.
      Одним из первых произведений, изображавших купеческую среду, была комедия Плавильщикова "Сиделец", где московский купец Харитон Авдулавин, вместе со своими собратьями, другими московскими купцами, хочет обмануть и обобрать своего питомца, который у него служит сидельцем. Но вмешивается честный полицейский Добродетелев, и все кончается благополучно.
      У Крылова есть басня, так и озаглавленная "Купец". В ней речь идет о наставлениях, которые давал купец своему племяннику. "Торгуй по-моему, так будешь не в накладе" и приводит пример, как нужно действовать: стараться сбыть гнилое сукно за хорошее английское. Но обманутым оказался сам купец, так как покупатель всучил ему фальшивую бумажку. В этой басне характерны заключительные строки:
      Обманут, обманул купец, в том дива нет,
      Но если кто на свете
      Повыше лавок взглянет,
      Увидит, что и там на ту же стать идет
      Почти у всех во всем один расчет:
      Кого кто лучше подведет,
      И кто кого хитрей обманет.
      У Гоголя о купцах говорится немного, но некоторые его характеристики вошли в поговорку. Тип положительный Гоголю, как и многим другим, не удался. Из всех женихов Агафьи Тихоновны, "гостин-нодворец" Алексей Дмитриевич Стариков фигура самая бледная и ничего характерного собой не представляет.
      Зато в "Ревизоре" фигуры купцов гораздо рельефней, и не столько сами купцы, как те наименования, которые дает им городничий: "Самоварники", "Аршинники", "Протобестии", "Надувалы морские". Два первых термина не раз потом повторялись, как наиболее наглядные определения, что такое купцы.
      Такие же короткие, запомнившиеся многим формулы найдем мы впоследствии и у Некрасова, в поэме "Кому на Руси жить хорошо":
      "Купчине толстопузому сказали братья Губины,
      Иван и Митродор..."
      Имеется и изображение внешнего облика купца:
      В синем кафтане почтенный лабазник,
      Толстый, присядистый, красный как медь,
      Едет подрядчик по линии в праздник,
      Едет работы свои посмотреть.
      Праздный народ расступается чинно,
      Пот отирает купчина с лица,
      И говорит, подбоченясь картинно:
      Ладно ништо... Молодца... Молодца"...
      В творчестве Островского пьесы из купеческого быта составляют самую крупную категорию: с них он начал, ими получил он известность, впоследствии славу, и почти до конца своих дней брал из этой среды темы для своих комедий.
      Творчество Островского слишком хорошо известно русскому человеку, нет надобности на нем останавливаться, но нужно напомнить, что известностью и славой Островский обязан, прежде всего, своим двум ранним пьесам: "Свои люди сочтемся" (1850) и "Гроза" (1860). В обеих этих пьесах купеческий быт изображен в необычайно неприглядном виде. Именно эти пьесы были замечены критикой и, прежде всего, Добролюбовым, которому принадлежит заслуга обратить внимание читающей публики (не все его пьесы шли тогда в театре) и привлечь к нему внимание и сочувствие. На этом заслуги Добролюбова и кончаются. По содержанию его статьи далеко не беспристрастны и дают его намерениям и взглядам далеко не то истолкование, которое было у самого автора. Это применимо, прежде всего, к пьесам из купеческого быта. Вот как характеризует талантливый публицист это "темное царство":
      "Это - мир затаенной, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия, лишь изредка оживляемый глухим, бессильным ропотом, робко замирающим при самом зарождении. Нет ни света, ни тепла, ни простора. Гнилью и сыростью веет темная и низкая тюрьма. Ни один звук с вольного воздуха, ни один луч света не проникает в нее. В ней вспыхивает по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывом житейской грязи. Чуть тлеется это в сырости и смраде темницы, но иногда на минуту вспыхивает она и обливает светом правды и добра мрачные фигуры томящихся узников. При помощи этого минутного освещения, мы видим, что тут страдают наши братья, что в этих одичавших, бессловесных, грязных существах можно разобрать черты лиц человеческих, и наше сердце стесняется болью и ужасом. Они молчат, эти несчастные узники, они сидят в летаргическом оцепенении и даже не потрясают своими цепями. Они почти лишились даже способности сознавать свое страдальческое положение, но тем не менее они чувствуют тяжесть, лежащую на них. Они не потеряли способности ощущать свою боль. Если безмолвно и неподвижно переносят боль, то это потому, что каждый крик, каждый вздох среди этого смрадного омута захватывает их горло, отдается колючей болью в груди, каждое движение тела обремененного цепями грозит им увеличением тяжести и мучительного неудобства их положения. И не откуда ждать им отрады, негде искать облегчения. Над ними буйно и безотчетно владычествует бессмысленное самодурство в лице разных Торцовых, Болыневых, Брусковых, Уланбековых и пр., не признающее никаких разумных прав и требований. Только его дикие безобразные окрики нарушают эту мрачную тишину, производят пугливую суматоху на этом печальном кладбище человеческой мысли и воли".
      Появление "Грозы" вызвало новую статью Добролюбова, помещенную в "Современнике". Эта статья уже не проникнута таким безнадежным пессимизмом и озаглавлена "Луч света в темном царстве". Автор видит в поступке Катерины протест против "кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жалким прозябанием, которое ей дают в обмен на ее живую душу...
      Просто, по человечеству, нам отрадно видеть избавление Катерины - хоть через смерть, коли нельзя иначе. Жить в "темном царстве" хуже смерти"...
      Статьи Добролюбова произвели чрезвычайно сильное впечатление на читающую публику и, в течение ряда лет, данная им характеристика "темного царства" была общепризнанной в либеральных кругах тогдашней общественности, но среди критиков скоро появилось иное направление, которое рассматривало творчество Островского под другим углом зрения. Известный критик Аполлон Григорьев в своих статьях "После Грозы" указал на всю фальшь приемов либеральной критики, сказавшуюся в том, что она усмотрела юмор сатирика там, где, в действительности, была только одна наивная правда народного поэта.
      "Свои люди сочтемся" прежде всего картина общества, отражение целого мира, в котором проглядывают многоразличные органические начала, а не одно самодурство. Притом человеческое сожаление и сочувствие остается, по ходу драмы, за самодуром, а не за протестантом. Особенно это применимо к комедии "Не в свои сани не садись", относительно которой не может быть сомнения, что сочувствие автора целиком находится на стороне как раз представителей "темного царства", Русакова и Вани Бородкина, тогда как "господа", Вихорев и Баранчевский, обрисованы такими красками, что никоим образом не могли пользоваться симпатией не только автора, но даже самого непредубежденного зрителя.
      Это мнение, что Островский прежде всего бытописатель, беспристрастно отражающий в своих творениях действительность так, как он ее видит и понимает, и отмечающий пороки и недостатки у всех групп общества, а не обличитель-сатирик, рисующий лишь "темное царство", - русскую купеческую среду, - постепенно стало господствующим среди русской критики и истории русской литературы. Но и "добролюбовские" толкования еще долго держались. Еще в 1894 году, литературный критик У. П. Балталон в статье, помещенной в журнале "Артист", разбирая последние пьесы Островского, дал своим статьям заглавие: "Тронулось ли вперед темное царство?". Небезинтересно отметить, что наличие в пьесах Островского большого числа плутов и мошенников, ставится в связь с увлечением молодого писателя западничеством, которое якобы доходило у него до странных, почти невероятных размеров, так будто бы ему был противен вид самого Кремля с соборами. Он изумил однажды Филиппова, сказав: "Для чего тут настроили эти пагоды?".
      "Этой подчиненностью Островского господствующему направлению, объясняется, между прочим, - пишет Барсуков, - и то, что первая его крупная пьеса "Свои люди сочтемся" состоит из целого ряда темных, отталкивающих, чисто отрицательных типов русского народа... Любопытно, что впоследствии западники, доказывая отрицательные качества русского народа, ссылались на ту же, под их влиянием созданную, пьесу Островского и на избранные под гнетом их направления типы. Раз как-то, на вечере у М. С. Щепкина, один из ученых западников, поддержанный единомышленниками, проповедовал, что народная Русь и состоит исключительно только из таких типов, что людей иного закала в ней нет и не может быть, все - мошенники. "Ну прощайте же, мошенники", - сказал, прощаясь после долгих споров, Пров Садовский".
      Как бы то ни было, но сам Островский отнюдь не считал свое творчество и, в частности, "Свои люди сочтемся" какой-то обличительной сатирой купеческих нравов, которая была бы оскорбительна для лиц торгового сословия.
      "Труд мой, еще неоконченный, - писал он В. И. Назимову, - возбудил одинаковое сочувствие и производил самые отрадные впечатления во всех слоях Московского общества, больше всего между купечеством. Лучшие купеческие фамилии единодушно, гласно изъявляли желание видеть мою комедию в печати и на сцене. Я сам несколько раз читал эту комедию перед многочисленным обществом, состоящим исключительно из Московских купцов и, благодаря русской правдолюбивой натуре, они не только не оскорблялись этим произведением, но в самых обязательных выражениях изъявляли мне свою признательность за верное воспроизведение современных недостатков и пороков их сословия и горячо высказывали необходимость дельного и правильного обличения этих пороков (в особенности превратного воспитания) на пользу своего круга. В глазах этих почтенных людей, правда и польза, коей они от нее научились, исключила всякую мысль об оскорблении мелкого самолюбия".
      Не подлежит, разумеется, сомнению, что Островский искренне стремился дать лишь верное изображение обрисовываемой им среды и отметить "отдельные" недостатки и пороки, чтобы способствовать их искоренению. Вероятно, не его это вина, а вина Добролюбова, что на основании сценических изображений в пьесах автора "Грозы", у широкой публики, и в особенности в интеллигентских, народнических, антипромышленных кругах создалось впечатление, что все купечество есть царство "Кит Китычей", подлинное темное царство. Конечно, в этом царстве иногда встречалась "Кабаниха", но встречались в другом кругу и "Салтычихи", и какие были хуже - неизвестно.
      Рядом с Островским нужно поставить И. Ф. Горбунова, который изображал быт купечества примерно в тех же самых красках. Он был актер Александрийского театра в Петербурге, но славился главным образом как неподражаемый рассказчик. В его репертуаре сцены из купеческого быта занимали одно из главных мест. Еще больше ему удавался "генерал Дитятин". Перед слушателями проходил ряд типов из "Замоскворечья", изображавшихся не столько в непривлекательном, сколько в смешном виде. Эти сценки Горбунов писал сам; не все сохранились, но многие напечатаны; в чтении они большого впечатления не производят. У Горбунова были и более крупные вещи. Он написал пьесу "Самодур", где превзошел Островского "обличением" купеческой бесчестности и преступности. Но, как и другие литературные произведения Горбунова, они особого успеха не имели.
      Салтыков-Щедрин тоже отдал дань общему течению и, в своих изображениях темных и отрицательных сторон современной ему русской жизни, не забыл и представителей купечества. Нужно, однако, сказать, что люди торгового сословия занимают незначительное место в длинной галерее нарисованных им типов.
      "Прежде как мы торговали, - рассказывает купец Ижбурдин, - привезет, бывало, тебе мужичок кулей десяток, ну и свалишь, а за деньгами приходи, мол, через неделю. А придет он через неделю, и знать его не знаю, ведать не ведаю, кто ты таков. Уйдет бедняга, и управы никакой на тебя нет, потому что и градоначальник, и вся подъячая братья твою руку тянет. Таким-то родом и наживали капиталы, а под старость грехи перед Богом замаливали".
      Можно еще добавить, что наряду с традиционным, так сказать, изображением плутовства и мошенничества, Щедрин в таких же ярких красках рисует и те условия, в которых происходила торговля, и что проделывало с купцами полицейское начальство.
      Мельников-Печерский попытался несколько иначе подойти к теме о русском купечестве. В своей хронике "В лесах" и "На горах" он не мало места уделяет описанию купеческого быта в Нижнем Новгороде и его ближайших окрестностях. Нижегородская ярмарка дает ему повод говорить и о купечестве других местностей России, в частности - о Московском. Но почти всегда это "сектанты", "люди старой веры", противники "Никоновской церкви". Мельников был глубоким знатоком русского раскола, вопросы веры и культа составляют главное содержание его хроник. Сильно заняты этими вопросами и герои автора "В лесах" и "На горах", но это не мешает им в деловой их жизни вести торговлю, построив ее на обмане и на мошенничестве. И Смолокуров, и Лохматый не далеко ушли от героев Островского. Но наряду с ними Мельников пытается дать тип нового, просвещенного купца, который ведет свое дело уже на совершенно других началах.
      Самые яркие страницы посвящены описанию хлыстовства, где под именем Алымовой выведена знаменитая Татаринова. В глазах окружающих хлыстовство есть просто-напросто скрытое масонство, и приверженцев Алымовой так и называют "фармазонами". Но это все либо помещики, либо люди из простого народа. Представителей купечества там нет.
      В хронике "В лесах" есть одно место, которое свидетельствует, что Мельников-Печерский правильно понял значение роли отдельных представителей торгового класса в начавшемся развитии производительных сил России.
      В беседе с главным героем, Потапом Максимычем Чапуриным, будущий его зять Василий Борисыч рассказывает ему, как начиналось текстильное дело в Костромской губернии:
      "А как дело-то начиналось. Выискался смышленый человек с хорошим достатком, нашего согласия был, по-древнему благочестивый. Коноваловым прозывался. Завел небольшое ткацкое заведение, с легкой его руки дело пошло, да пошло. И разбогател народ, и живет теперь лучше здешнего. Да мало ли таких местов по России. А везде доброе дело одним зачиналось. Побольше бы Коноваловых у нас было, хорошо бы народу жилось" (Этой цитатой профессор П. И. Новгородцев, как директор Московского коммерческого Института, приветствуя Председателя Совета А. И. Коновалова, закончил, под "шумные знаки одобрения", свою речь на столетнем юбилее Коноваловской Мануфактуры. С тех пор ее не раз использовали в приветствиях покойному Александру Ивановичу. Доводилось и мне вспоминать о ней).
      По ходу изложения, несомненно, что симпатия автора на стороне рассказчика.
      Это почти единственный пример в русской литературе, когда писатель из интеллигентов высказывается в пользу осуждавшейся всеми "частной инициативы".
      В ряду бытописателей второй половины прошлого столетия Боборыкин занимает одно из главных мест. Этот необычайно плодовитый писатель оставил большое число романов, повестей и рассказов, обрисовывавших различные группы современного ему общества. Не мало страниц посвятил он изображению жизни русского купечества и, в частности, московского. Про Боборыкина в свое время говорили, что он с необычайной точностью и верностью дает картину окружавшей его действительности, а героев своих романов срисовывает с живых, главным образом знакомых ему людей. Известный французский позитивист русского происхождения Г. Н. Вырубов говорит в своих воспоминаниях, что о себе, в своих мемуарах ему много говорить не приходится, так как его друг П. Д. Боборыкин очень верно изобразил его в одном из своих романов. И когда выходила новая вещь Боборыкина, всегда начинали ее разбор с того, что старались определить, кто в ней изображен.
      Наиболее значительным творением Боборыкина, посвященным жизни купеческой Москвы, является написанный в начале 80-ых годов роман "Китай-Город". Русская текстильная промышленность в те годы, после турецкой войны, переживала эпоху подъема и развития. Старые предприятия работали чрезвычайно успешно, увеличивая свои обороты. Возникало не мало новых фирм. Этот период делового оживления и описывает автор "Китай-Города". Боборыкина давно забыли, а молодые его и не читали, и приходится в немногих словах напомнить содержание этого романа.
      "Китай-Город" - это торговый центр Москвы, квартал, примыкавший к Красной Площади и к Кремлю. На трех его улицах, Никольской, Ильинке и Варварке, с переулками Юшковым и Черкасским, в "Теплых Рядах", на Чижевском подворье, были сосредоточены почти все фабричные конторы и амбары оптовых предприятий. Это был московский Сити.
      Лейт-мотив романа: купцы захватили в свои руки всю Москву. Не только вся деловая жизнь руководится ими, они не только хозяйничают в городском управлении, но пробираются и в науку, и в искусство. Вот это последнее обстоятельство особенно не нравится автору. Описывая магистерский диспут в университете, на котором присутствует один из его героев, он так характеризует происходящее:
      "Магистрант - из купцов. Вот и подите. Дворяне, культурные люди, люди расы, с другим содержанием мозга, - и не могут стряхнуть с себя презренной инертности, а тут тятенька торговал рыбой, или "пунцовым" товаром каким-нибудь, а сынок пишет монографию о средневековых цехах, или об учении Гуго Гроция".
      Надо сказать, впрочем, что мнение, согласно коему считалось, что занятие отвлеченными науками - не купеческое дело, долго держалось в России. Недаром Константин Аксаков подчеркивал в шуточном стихотворении:
      В тарантасе, в телеге ли,
      Еду ночью из Брянска я,
      Все о нем, все о Гегеле,
      Моя дума дворянская.
      Главный герой романа Андрей Палтусов, барин, который пытается войти в деловой мир и создать собственное дело. Это ему нужно не только для заработка, но и как выполнение своего рода миссии - противопоставить дворянина торжествующему по всей линии купцу и приготовиться к будущему представительству, которое могут тоже захватить купцы. Для выполнения своей миссии, он входит в общение со многими представителями и представительницами купеческой Москвы. Он имеет большой успех, особенно у последних, но миссия явно не удается, так как он попадает в тюрьму "за растрату вверенного ему имущества". Впрочем, все кончается благополучно, так как он женится на богатой купчихе.
      Среда, в которой происходит действие, - крупная торговля и промышленность "миллионщицы". Быт и, в частности, особняки описаны фотографически точно. Описан и большой купеческий бал, и купеческие похороны, и концерт в Благородном собрании, и бенефис в Малом театре. Проходит много действующих лиц. "Самодуров", как у Островского, нет, зато почти все - чудаки и оригиналы. Трудно понять, как выведенные Боборыкиным персонажи могли руководить большими делами. Да и сам автор говорит о них тоном барского презрения. Исключение составляет главная героиня, сама управляющая двумя фабриками Станицына. Она была срисована с известной московской общественной деятельницы В. А. Морозовой, урожденной Хлудовой.
      Кроме "Китай-Города", у Боборыкина не раз в романах повторялось описание купеческой Москвы. Каждый год в январской книжке одного из толстых журналов "Вестника Европы" или "Русской мысли" начиналось печатание его новой вещи. Постепенно манера изображения стала более беспристрастной, нужно бы сказать менее "барственной", но портретный характер для главных героев - и особенно героинь - сохранился.
      Такой же портретный характер носили и две пьесы, о которых весьма много говорили в начале текущего столетия. Шли они на Императорской сцене, в Малом театре, в Москве и, во всяком случае, одна из них - в Александрийском театре Петербурга. Пьесы эти: "Джентльмен" кн. Сумбатова-Южина и "Цена жизни" Вл. Немировича-Данченко.
      "Джентльмен" был списан с Мих. Абрам. Морозова. Выведен он был в каррикатурном виде, и слово джентльмен взято не как характеристика, а как насмешка.
      В Малом театре шла она с исключительно блестящим составом, смотрелась легко и нравилась интеллигентской публике, которая была не прочь посмеяться над "купцами". Главного героя играл Рыбаков и удивил зрителей своим сходством с оригиналом.
      "Цена жизни" шла в Москве и в Петербурге, Центральная женская роль весьма удалась автору. В Москве ее играла Ермолова, в Петербурге Савина. Как всегда, театралы обоих городов спорили кто лучше. Нужно сказать, что каждая в своем роде играла с присущей ей силой и блеском и имела шумный успех.
      Роль эта не носила "портретного" характера, но в пьесе были выведены Владимир Соловьев и Маргарита Кирилловна Морозова, последняя довольно карикатурно. Мне еще придется вернуться к той роли, которую сыграла Морозова в развитии философской мысли в Москве. Можно лишь пожалеть, что и Немирович-Данченко отдал дань прежнему шаблону: занятие философией не купеческого ума дело.
      А. П. Чехов сравнительно мало уделил внимания купеческому быту, но у него имеются необычайно характерные для его времени вещи. Как известно, он сам происходил из этой среды, но о детстве у него были весьма печальные воспоминания. Он скоро стал настоящим русским интеллигентом и ничего "купеческого" в нем не осталось. Для тех немногих рассказов из жизни купечества, которые он написал, ему приходилось специально документироваться. У него был двоюродный брат, Михаил Михайлович, который служил доверенным в оптовом галантерейном деле Ивана Егоровича Гаврилова. К нему и обращался Антон Павлович, собирая сведения о московской купеческой жизни. Это гавриловский амбар и один из их служащих, окрестивший водку с красной головкой "помощником начальника станции", описаны Чеховым в повести "Три года". Гавриловскую семью я знал с раннего детства и хорошо помню, как там с гордостью говорили: "Чехов наш амбар описал в своем рассказе".
      В декабрьской книжке "Русской мысли" за 1894 год был напечатан рассказ Чехова "Случай из практики". Это, несомненно, один из самых замечательных рассказов Чехова, но вместе с тем и из самых характерных примеров отношения интеллигенции того времени к промышленности, к фабрике и к капитализму. Молодой врач попадает на фабрику к больной девушке, дочери хозяйки, которая живет на фабрике вместе с матерью и гувернанткой. Фабрика производит на доктора сильное, ужасающее впечатление.
      "Тут недоразумение, конечно, думал он, глядя на багровые окна. Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара. Сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодами, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец. Но какие выгоды, как пользуются ими? Ляликова и ее дочь несчастны, на них жаль смотреть, живет в свое удовольствие одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в пенснэ. И выходит так значит, что работают все эти пять корпусов, и на восточных рынках продается плохой ситец для того только, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру"...
      Этот рассказ оказал огромное влияние на читающую публику, чего нельзя сказать о повести "Три года", "Бабье царство" и о других небольших рассказах.
      Мне остается добавить несколько слов о влиянии творений Максима Горького, вернее - о влиянии одного из его ранних произведений, романа "Фома Гордеев". Это не единственная его вещь, где изображается быт русского купечества. Но другие романы - "Васса Железнова", "Дело Артамоновых" - появились значительно позже и следовательно их влияние не успело сказаться на возникновении того презрительного и недоброжелательного отношения к купечеству, как к особой общественной группе. Да разбирать их, может быть, было бы и излишне. Уже в "Фоме Гордееве" Горький выявился полностью, как "пролетарский" писатель, как правоверный марксист, идеолог классовой борьбы и противопоставленник "капиталистов" и пролетариата. Его подход к теме, остающийся до сих пор признаваемым в СССР как образец "пролетарской" литературы, конечно, весьма разнится от его предшественников.
      "Фома Гордеев", одна из первых крупных вещей Горького, появился в самых последних годах прошлого века. Это повесть о "нетипическом купце", как ее называет сам автор. Не типический он потому, что вступил в борьбу со своей средой, протестует против того, как она ведет свою жизнь и работу, обличает своих собратьев за их пороки и преступления. "Не жизнь вы сделали, а тюрьму; не порядок вы устроили - цепи на человека выковали... Душегубы вы", восклицает он.
      Но истинными героями повести являются старшие представители купечества. Все они хищники, самодуры и часто преступники. Игнат Гордеев, отец Фомы, живет только ради "дела" и денег. "Дело - зверь живой и сильный, править им нужно умеючи, взнуздывать надо крепко, а то оно тебя одолеет. Мы все для того живем, чтобы взять, а не дать"... "Это был человек высокий, широкоплечий, большие глаза смотрели из-под темных бровей смело и умно... Во всей его мощной фигуре было много здоровья и грубой красоты. От его плавных движений и неторопливой походки веяло сознанием силы".
      Совсем другим изображен его друг Яков Маякин. Он низенький, худой, юркий, с огненно рыжей клинообразной бородкой. Он символизирует купечество, которое хочет сосредоточить в своих руках и хозяйственную и политическую власть. "Нам дело дорого ради самого дела, ради любви нашей к устройству жизни... Мы жизнь строим"...
      Наконец, третьим представителем старшего поколения является Ананий Щуров. Это человек старой закалки, старинной складки. Ненавидя новшества, он враг машин. Он ратует за старину, потому что он ей обязан своими миллионами, а в глазах Щурова - деньги единственная ценность в мире.
      Всех их объединяет стремление к наживе, нежелание останавливаться перед чем бы то ни было, даже перед преступлением, для достижения своих целей... Изображены они с необычайной яркостью, огромный талант Горького проявился в этой вещи в полной силе, и этот роман произвел сильное впечатление. Но нужно сказать, что уже тогда - полвека тому назад - Горький стал рассматриваться не только и не столько как писатель, как творец художественной прозы, а как проповедник марксистской идеологии, можно сказать как художественное воплощение марксистской пропаганды.
      А с начала века уже родилась против марксизма борьба, родилась уже тяга "от марксизма к идеализму". Поэтому круг тех читателей, на которых мог Горький влиять, был несколько уже; да собственно говоря, и влиять на них было не нужно: это была та часть русского общества, которая уже прияла марксистскую идеологию. Наконец, непопулярность торгового, точнее торгово-промышленного класса в России имела причины и более глубокого характера. В России необычайно долго держалось мнение, что это страна земледельческая, что фабрично-заводское производство ей не нужно, что русская индустрия никогда не сможет успешно конкурировать с западно-европейской и, наконец, что фабрика и весь уклад ее деятельности растлевающим образом влияет на население.
      Теперь, когда жизнь так далеко ушла вперед, трудно себе даже представить, что можно было всерьез спорить против развития производительных сил страны, против ее индустриализации. Но в свое время это было так, и что особенно характерно, как это уже указывалось, - в таковом утверждении сходились два полюса русской общественности - крайне правые аграрии и крайне левые народники. Все эти споры начались в Александровское время на почве обсуждения вопросов тарифной политики. В эту эпоху таможенный тариф пересматривался несколько раз, причем запретительная система сменялась более либеральной, а затем восстанавливалась вновь.
      В мою задачу не входит рассмотрение истории русской таможенной политики, но небезинтересно воспроизвести некоторые аргументы русских фритредеров того времени, органом коих был еженедельник "Дух журналов", главной целью которого была борьба и против запретительной системы и полемика с протекционистами, а прежде всего с Мордвиновым, автором недавно вышедшей книги, посвященной защите высоких таможенных ставок.
      Вот некоторые из аргументов из отдельных статей "Духа журналов" ("Некоторые соображения по предмету мануфактуры в России". Петербург, 1815.):
      "Хлебопашество, скотоводство и овцеводство - вот наши промыслы. Они единственно могут доставить нам изобилие. Изобилие всегда процветает в таком государстве, где земледелие в чести"... - "Пусть двести фабрикантов ошибутся в своих монополистических расчетах, от этого не омрачится солнце, освещающее Россию"...
      В другой статье говорится:
      "Зайди в избу мужика: тепло обуто, одето, хотя и в лаптях. Посмотрите же на фабричного: бледно, бедно, босо, наго, холодно и голодно... Может ли такой человек быть счастлив и сохранить нравственность? И поневоле предается разврату и злодеянию. Кто из стариков московских не помнит, что у Каменного моста (там была крупная суконная фабрика, основанная еще при Петре) ни днем, ни ночью прохода не было, но Екатерина истребила гнездо сие, истребила и злодеяния".
      И, наконец, психологическая характеристика крестьянина и фабричного:
      "Земледелец зарыл в землю зерно, но прозябания его и оплодотворения ожидает свыше. Земледельческий народ есть самый набожный, а также и самый миролюбивый, крепкий и благонравный. Он вместе и самый покорный Царю. Он привязан к родной земле своей, которая его возрастила. Мастеровой ничего не ожидает от Бога, а все от машин и, ежели бы Господь не насылал на него болезней, то он едва ли бы когда вспомнил о Боге. Сообщество нескольких сот или тысяч мастеровых, и живущих, и работающих всегда вместе, не имеющее никакой собственности, питает в них дух буйства и мятежа. Частые мятежи в английских мануфактурных городах служат тому доказательством"...
      Фритредерская литература того времени была гораздо богаче, разнообразнее протекционистской и производила сильное впечатление на читающую публику. Можно отметить некоторые ее особенности. Прежде всего защита свободной торговли совпадала с защитой крепостного права. Это не было случайным явлением.
      Земельное дворянство, не имевшее фабрик, относилось враждебно к запретительной системе и прославляло выгоды земледелия, противопоставляя. "благополучие крепостного мужика" тяжелой жизни пролетария Западной Европы. Борьба за сохранение крепостного права велась как бы в интересах самого мужика, как бы в целях гарантии его от обезземеливания.
      Далее свобода торговли защищала, во имя охранения России, от пролетаризации большей части ее населения. Известный прусский путешественник, странствовавший по России за казенный счет, барон Гакстхаузен, в своей весьма нашумевшей книге "Исследование о внутреннем состоянии России", видит громадное преимущество России в том, что у нее нет пролетариата. Его приводит в восторг община и кустарное производство, сохранение и развитие коих гарантирует Россию от социальных потрясений и социальной революции. А таковая угрожает Западной Европе, благодаря враждебности пролетариата существующему хозяйственному режиму. Поэтому, для охраны существующего строя, нужно было установить свободную торговлю, поощрять кустарей и не допускать развития фабричного промысла. Эту точку зрения в общем восприняли и государственные люди Николаевского времени, в частности Канкрин и Киселев.
      Такую же преданность защите кустарной - иногда говорилось сельской промышленности проявляли и славянофилы. Они не были врагами насаждения промышленности в России, но предпочитали крупной фабрике кустарную избу, находя, что она ближе подходит к условиям русского быта. Само собою разумеется, западники держались иного мнения и были сторонниками индустриализации России. Например, Огарев много писал о благодетельности фабрик для сельского населения. Правда, у него в имении была писчебумажная фабрика.
      Во второй половине XIX века борьба против фабрично-заводской промышленности можно сказать усилилась, захватив новые группы в обществе, что видно по статьям, печатавшимся в толстых журналах. А среди экономистов продолжала господствовать тенденция, не только, что Россия страна земледельческая, но что она и не может стать страной промышленной. Так это и говорится, например, в известной книге Тенгоборского:
      "Так как Россия не в состоянии сравниться или превзойти другие страны на поприще мануфактурной промышленности, и не имеет всех условий, необходимых для того, чтобы сделаться страною мануфактурною, то мы должны преимущественно стараться о распространении тех отраслей промышленности, которые наиболее соответствуют положению нашей страны, в высшей степени земледельческой, и наилучше могут быть соединены с нашей сельской промышленностью. Вообще должно поощрять те отрасли промышленности, для которых наша почва производит в изобилии сырой материал" (Тенгоборский, "О производительных силах России".).
      По-прежнему существует глубокая вера в полную осуществимость в России артельной организации производства.
      "Мы вполне согласны, - пишет Корсак (Корсак, "О формах промышленности в Западной Европе и России", Москва, 1861.), - что нынешняя фабрика совершеннейшая в экономическом отношении форма производства в настоящее время, но думаем также, что ее всепоглощающее могущество опасно, а за неимением его, сообщать ей это подавляющее влияние посредством внешней помощи еще опаснее.
      Фабричные отрасли домашнего производства, которые теперь имеют вид самой вредной и невыгодной во всех отношениях, так называемой домашней системы, при помощи ассоциаций домашних работников, при помощи кредита и общественных мастерских, могли бы явиться в виде новой фабричной формы, со средствами, настоящей, и с благодетельными результатами, которых последняя лишена. Эта новая форма могла бы таким образом быть противодействующей силой темным сторонам современного фабричного производства.
      В этом же смысле высказался даже и первый торгово-промышленный съезд, состоявшийся по случаю Всероссийской мануфактурной выставки 1870 года. Правда, надо сказать, на этом съезде было больше чиновников, чем промышленников. Съезд признал желательным, чтобы, для улучшения быта рабочего населения в России, путем распространения так называемых хозяйственных и промышленных артелей: обществ потребителей, ссудосберегательных общественных касс, товариществ взаимного кредита и т. д. - было бы произведено правительственное исследование этого вопроса и издано нормальное положение, определяющее права и юридическую организацию этих артелей.
      Отношение левого сектора русской общественности шестидесятых и семидесятых годов достаточно хорошо известно, чтобы на нем долго останавливаться. В отрицании капитализма и борьбе против крупной фабричной промышленности, они доходили до предела, иногда быть может и его преступали. Достаточно как будто ограничиться некоторыми яркими примерами. Так Чернышевский держится той точки зрения, что "произведения домашней фабрикации" показывают, что при благополучных обстоятельствах ловкость, и при самых простых снарядах, может с выгодой соперничать с многосложными и дорогими машинами больших фабрик".
      В "Отечественных записках" Г. З. Елисеев утверждал, что если бы фабрики в России были закрыты, то питающееся от них население легко нашло бы себе другие занятия. А фабрики являются вредными, так как мужик на них "отвыкает от крестьянского труда".
      Н. Г. Михайловский утверждает, что "вся публицистика, ратующая за развитие кредита в нашем отечестве, за умножение акционерных обществ в России, за развитие отечественной промышленности, ратует за гибель и нищету русского народа"...
      В. В. (Водовозов) считает, что "не имея возможности развиваться так, как требует этого природа капитализма, последний, как появился, так и останется в России гостем, привлеченным почти насильно, чувствующим себя не дома и поэтому не могущим оказывать здесь того громадного влияния на все сферы жизни, какое он имел в стране своего естественного зарождения и процветания"...
      Ко всем вышеприведенным цитатам комментарии излишни.
      В заключение можно привести, для характеристики чисто аграрных настроений, сохранившихся в России до самого последнего времени, некоторые выдержки из петиции Императорского Вольного Экономического Общества, по поводу пересмотра таможенного тарифа. Вот, что мы там читаем:
      "С политической точки зрения не расчет насаждать капиталистическое и демократизирующее производство в ущерб искони народному консервативному, как не расчет располагать массами негодных к исполнению воинской повинности, безземельных и бездомных людей, которым терять нечего и которые давно не пользуются у нас доброй славой. Тарифы с бессрочно высокими ставками равносильны систематическому разорению потребительских масс, при которых самый рост народного богатства становится физической невозможностью. В результате Общество приходит к выводу, что не только не усматривается поводов к дальнейшему повышению таможенных пошлин, но наступила пора принять почин к таможенному разоружению".
      Справедливость требует, однако, отметить, что все подобного рода выступления и в сторону свободной торговли, и против фабрично-заводского строительства, производили мало впечатления, и иногда бывали "гласом вопиющего в пустыне". Таможенная политика оставалась протекционистской, и целый ряд правительственных мероприятий, - в частности финансовые реформы Витте, сыграли огромную роль в развитии производительных сил России, в росте фабрично-заводской промышленности. Поэтому все вышеприведенные ссылки на настроения отдельных общественных групп, интересны не как обоснования тех или иных "реальных" неуспехов, а как характеристика той атмосферы и тех условий, в которых приходилось работать частной инициативе, которой надо было преодолевать не только естественные и природные препятствия, но и человеческую косность.
      Это непонимание значения роли промышленности в русском народном хозяйстве сохранилось до самых последних лет перед первой мировой войной и находило отклик в различных общественных кругах, в частности и в Государственной Думе.
      "Неприязненное отношение к промышленности, - читаем мы в одном из трудов Совета Съездов представителей промышленности и торговли, - в особенности к промышленности крупной, весьма характерно для Третьей Государственной Думы. Оно сказывается не только в словесной борьбе против синдикатов и вообще всяких промышленных организаций, в чем наш парламент, не обнаружив, впрочем, достаточно компетентности, подражал своим европейским собратьям, но также, что уж совсем не похоже на Европу, - в выдвигании вперед казенного хозяйства против частного, при полной осведомленности о неудачливости первого... Интересно, что этот дореформенный взгляд, уповающий исключительно на казну, сопровождается резкой, иногда даже несколько пристрастной критикой казенного хозяйства, поэтому объяснить его, иначе как врожденной неприязнью к частной промышленности, невозможно. Это именно неприязнь, то есть чувство, а не сознательная программа или доктрина. Аффект этот до такой степени насыщает думскую атмосферу, что лица, имеющие непосредственную связь с промышленностью, как-то конфузятся сами, а сочленами оставляются под подозрением, в том смысле, что взгляды их диктуются не общими государственными соображениями, а узкими, сословными, даже личными интересами.
      Большой урон нанесла Третья Государственная Дума русской торговле и промышленности в области идейной. Вместо широкого порыва, который бы осмыслил и облагородил деловую жизнь и инициативу, столь необходимую для блага и прогресса погрязшего в материальном неустройстве народа, Третья Государственная Дума проявила здесь полное безучастие, неосведомленность или повторяющее либеральные лады доктринерство. В умственной атмосфере русского общества все осталось по-старому"...
      Можно привести еще один пример из области деятельности той же Третьей Думы. При обсуждении сметы военного министерства на 1908, 21 Мая 1908 года, А. И. Гучков произнес наделавшую в свое время много шума речь, в которой критиковал назначение великих князей на посты возглавителей ответственных и важных отраслей военного дела ... в виду их фактической безответственности. Возражая на эту речь, член Государственной Думы Пуришкевич назвал выступление Гучкова "ситцевым патриотизмом", намекая этим на купеческое происхождение Гучкова.
      Пуришкевич имел в Думе большой успех в правом секторе. Но отметим то, что в это время торгово-промышленная Москва уже не считала главу партии октябристов своим представителем.
      Если в правых кругах говорили о "ситцевом патриотизме", то в левых клеймили "ситцевый империализм". В своем предисловии к книжке Каутского "Как возникла мировая война", известный советский историк М. И. Покровский пишет:
      "Империализм Николая I был, главным образом, "ситцевый".
      Не следует думать, что к XX веку этот мотив интереса русской мануфактуры совершенно исчез из обращения. Если мы возьмем вывоз бумажных тканей из России по азиатской границе, мы получим для 1904 года 21,5 мил. рублей, а для 1913 года уже 40,5 мил. рублей: за четыре года увеличений почти вдвое"...
      Словом, купечеству попадало и справа и слева. Даже цыгане пели:
      Московское купечество, Изломанный аршин, Какой ты сын отечества, Ты просто с...н сын.
      ГЛАВА I
      "Процесс превращения Москвы в промышленный центр пошел особенно быстрыми шагами вперед после реформы 1861 года. В Москву, на фабрики, толпами двинулись бывшие крепостные крестьяне. Впрочем, еще очень долго, вплоть до начала XX века, многие московские рабочие сохранили связь с деревней, оставленной наполовину крестьянами. Каждую весну, когда начинались сельскохозяйственные работы, они покидали свои станки и тянулись толпами в деревни. С другой стороны, владельцы текстильных фабрик по старинке раздавали в окрестные деревни пряжу, чтобы получить ее обратно размотанной. В рабочих районах, у ворот фабрик, можно было видеть толпившиеся группы приезжих крестьянок, нагруженных громадными связками толстых катушек пряжи... В началах XX века эти пережитки старой мануфактуры отмерли, и московские фабрики в это время уже славились довольно высокой технической оснащенностью. Промышленный рост Москвы совершался очень быстро. Окраины города покрывались десятками вечно дымящихся фабрик. Под их стенами разрастались рабочие кварталы - трущобы с узкими грязными улицами, мрачными бараками без света, воды и канализации" (С. Бахрушин, "Старая Москва", Госкультпросветиздат, Москва, 1947.).
      Под этой картиной дореволюционного роста промышленного значения Москвы, которую рисует покойный Сергей Владимирович Бахрушин, я готов полностью подписаться, выпустив только слово "довольно" и сильно смягчив последнюю фразу. "Техническая оснащенность" московских крупных мануфактур - Эмиля Цинделя, Прохоровской Трехгорной, Альберта Гюбнера - была одной из самых лучших во всем мире, и много было уже сделано для улучшения жилищного вопроса для рабочих. Да и у самих Бахрушиных дело это обстояло совсем не так плохо.
      Бахрушин прав, говоря, что "промышленным центром Москва начала становиться с начала второй половины прошлого столетья", но торговым центром она была уже давно, со времен Иоанна Грозного, когда пошла на ущерб роль Новгорода и Пскова, и самого Ганзейского союза, и особенно с той поры, когда и англичане "открыли" Московию. Все время расцвета торговли с англичанами и позднее с голландцами именно Москва была местом главного торжища, что отчасти проистекало и из того, что в то время она была и центром жизни государства, то есть столичным городом. Многие отрасли торговли были в те времена фактической, а иногда и юридической монополией казны, и это обстоятельство способствовало усилению роли Москвы в Российском государстве. Москва была и столицей, и крупнейшим торговым центром. И объяснение этому нужно искать не только в историко-политических, но и в географических условиях, в каковых находилась столица Московии.
      Первенствующая роль Москвы в народно-хозяйственной жизни объяснялась, как сказано, и географическими, и историко-культурными условиями (Приводимую ниже характеристику Европейской России, равно как и некоторые указываемые ниже цифры, я заимствовал из последнего официального издания "Торговля и Промышленность Европейской России по районам", СПБ 1910 г.).
      "Европейская Россия представляет широкую четырехугольную равнину, вытянутую несколько более в меридианальном, чем в широтном направлении. Эта равнина окаймлена с краев четырьмя горными системами (концом Скандинавской, Карпатской, Крымско-Кавказской и Уральской), четырьмя морями (Ледовитым, Балтийским, Черным и Каспийским) и имеет четыре более или менее широких выхода в соседние равнины (из Лапландии в Швецию, через Польшу и Литву в Германию, из Бессарабии в Румынию и из Нижнего Поволжья в киргизские степи). Из окаймляющих русскую равнину морей все являются, так сказать, внутренними, так как ни одно из них в сущности не имеет вполне свободного выхода в открытый круглый год для меновой торговли океан, хотя северные берега Европейской России и выходят непосредственно в Ледовитый океан, образуя посредине залив, внутреннее Белое море, но. этот океан значительную часть года затерт льдами. Каспийское море не представляет вовсе никаких выходов в океан, а Балтийское и Черное имеют узкие выходы в океан далеко за пределами России".
      Таким образом, Европейская Россия является наиболее замкнутой, а следовательно наименее доступной для меновой торговли из всех стран Европы, еще вдобавок и наиболее холодной по климатическим условиям. Это обстоятельство в связи с менее культурным населением, зависящее от исторических причин, служит объяснением сравнительно незначительного развития торгово-промышленной жизни в России. Торгово-промышленный оборот на одного жителя в Европейской России, выражавшийся в сумме в 7 с небольшим рублей в месяц, как раз соответствовал покупной способности главной массы населения - чернорабочего люда, ежемесячный заработок которого в среднем именно и оплачивался этой суммой денег.
      Для развития торгово-промышленной жизни на равнине Европейской России имело большое значение то обстоятельство, что воды Европейской России значительную часть года скованы льдами. Это заставляло в зимнее время менять естественную водную коммуникацию на искусственную сухопутную. Посему на развитие торгово-промышленной жизни имели первенствующее влияние сухопутные сообщения. Сначала грунтовые, а впоследствии железные дороги. Такового рода пути перекрещивались в центральной промышленной области и, прежде всего, в ее столице. В древности именно московская местность служила средоточием нескольких важнейших путей, и город Москва стоял на перекрестке этих путей.
      С северо-запада от Новгорода сюда направлялись две дороги: Серегерский путь через Осташков к Зубцову и Мстинский или Вышневолоцкий путь мимо Твери. Очевидно, эти дороги пролегали прямо через Москву из Новгорода к Рязанской области и дальше, к Дону. С запада и от верховьев Двины и Днепра из Полоцка или Смоленской области, или из страны древних кривичей, a следовательно вообще от Балтийского моря, через Москву, по Москве-реке и Клязьме направлялись прямые дороги к Болгарской Волге и, низом Москвы-реки, опять на Рязань и к Дону.
      С юга же, от Чернигова, а значит и от Киева, сюда же шла дорога по Десне, Болве и Жиздре на Оку, или по Десне и Угре переволоком в Москву-реку, а отсюда, через переволок, по Клязьме, - к северу, на Суздаль, Ростов и даже на Белоозеро, и к востоку, на Болгарскую Волгу.
      Москва искони была культурно-политическим центром в истории равнины Европейской России. В ней же было и наибольшее оживление торгово-промышленной жизни. Москва как бы подает руку вдоль Николаевской железной дороги Петербургу, в виду почти сплошного ряда более или менее бойких промышленных районов. А истоками Оки и Москва-рекой они связаны были с Волгой и Камой, этими крупнейшими водными путями Европейской России, вдоль которых с самых давних пор сосредоточивалась ранее только торговая, а впоследствии и промышленная деятельность. Наконец, Москва стала самым крупным железнодорожным узлом в России, связанным со всеми районами необъятной российской равнины.
      Для иллюстрации указанных выше положений достаточно привести лишь несколько цифр, взятых из того же официального издания министерства торговли и промышленности. Они относятся к началу текущего века, то есть почти к тому времени, к которому относится и начало моих личных воспоминаний.
      Из общей цифры всего торгово-промышленного оборота Европейской России - 9 миллиардов 702 миллиона рублей - на долю московской промышленной области приходилось 2 миллиарда 141 миллион; из них на долю самой Москвы 1.172 миллиона, иначе говоря, одна Москва давала более одной десятой всего российского оборота (11,5%). Торговый оборот Первопрестольной столицы составлял 854 миллиона, а промышленный 318 миллионов. На каждого жителя это составляло, для московской промышленной области 303 рубля (167 по торговой и 136 по промышленной). Средний же оборот по всей Европейской России выражался в цифре 84 рубля, - семь рублей в месяц, как это уже указывалось. В других областях оборот был значительно меньше. За Москвой идет северо-западная область, с Петербургом, - 130 рублей; далее - южная хлеботорговая - 125 рублей; южная горнопромышленная - 116 рублей и т. д. Из сказанного видно, что в Московской области торгово-промышленная деятельность была более чем вдвое оживленной, чем в других областях, где также были развиты либо промышленность, либо торговля, и почти в четыре раза больше среднего общероссийского уровня.
      Общее количество предприятий для Московской области было 53 тысячи, из коих 16 тысяч находились в самой Москве. Это давало самую высокую цифру предприятий по отношению к числу населения, - 8 на тысячу жителей, и самый высокий средний оборот на жителя, - 26 рублей. Но средний промышленный оборот Московской области - 126 рублей - уступал южной горнопромышленной, где таковой исчислялся цифрой в 140 рублей. Наконец, можно еще указать на то, что в торговой группе торговля мануфактурой занимала первое место: из общего оборота в 1.180 миллионов для Московской области на долю мануфактуры приходилось 379,5 миллионов, то есть примерно 31% общей суммы. За мануфактурой шла торговля земледельческими и растительными продуктами, с 155-ью миллионами.
      Этих цифр как будто достаточно, чтобы обрисовать первенствующую роль Москвы (в начале текущего столетия) во всей народно-хозяйственной жизни Европейской России, и вместе с тем подчеркнуть то значение, которое для московского района имели мануфактурная промышленность и торговля. Москва являлась самым обширным резервуаром внутренних промышленных и торговых капиталов. В нее стекались со всех концов России торговцы за товарами, туда же шло громадное количество сырья для перепродажи или переработки на многочисленных фабриках как в самой Москве, так и в окрестных городах и селениях. Не будет преувеличением сказать, что в Москве сосредоточивались главные массы всей внутренней и иностранной торговли России. В Москве издавна накопились, в разных слоях ее населения, запасы преимущественно практических, технических знаний, и находились наиболее предприимчивые руки, устраивавшие промышленные заведения не только в Москве, но и вне ее. Поэтому Москва являлась как бы главным рассадником торговли не только всей внутренней России, но даже Кавказа и Средней Азии.
      Благодаря своей торговле, Москва поддерживала Постоянную живую связь со всеми частями Российского государства до самых крайних пределов его в Европе и Азии. Торговцы Москвы и других близ лежавших торговых местностей с бесчисленной армией своих приказчиков и агентов всякого рода, армией, рассеянной по всей России и проникавшей даже внутрь всех соседних азиатских государств, являлись движущей силой всего торгового оборота на всех ярмарках, в том числе и в Сибири и в пограничных азиатских странах. Весь украинский ярмарочный торг, имевший такое огромное значение для народнохозяйственной жизни юга России, - может быть за исключением юго-западной окраины, - в сущности говоря мог бы быть назван московским торгом: такое значение имели на нем отделения московских фабрик или даже представительства московских оптовых торговцев, торговавших только чужим товаром. И все эти торговцы, принадлежавшие ко всем ступеням коммерческой иерархии, от крупных скупщиков до самых мелких разносчиков, ходебщиков, коробейников и офеней, лепились в тех местностях, куда они проникали колонизаторами московской промышленности и московской торговли.
      Последние десять лет прошлого века и первые годы текущего характеризовались чрезвычайным ростом промышленности в России. Целый ряд отраслей производства стал развиваться с необычайной быстротой, стали появляться новые виды индустрии, до той поры в России не существовавшие. Развитие шло как в области обрабатывающей, так и в области добывающей промышленности. Горнозаводская, железоделательная, сахарная, текстильная, в особенности ее хлопчатобумажная ветвь, достигли большого расцвета и, несмотря на значительное увеличение емкости русского рынка (внутреннего), обслуживание его за счет продуктов домашнего производства не только не сократилось, но, наоборот, стало производиться почти исключительно за счет русской промышленности. Росту ее способствовали как неисчислимые естественные богатства России, так и ряд необходимых правительственных мероприятий, проведенных во время управления российскими финансами С. Ю. Витте, как, например, реформа в области денежного обращения или покровительственная таможенная политика, которая уже и ранее, с начала XIX века, существовала в России. Помогала этому росту и общая атмосфера, которая развивалась и господствовала в русских деловых и частью в правительственных кругах. Лозунгом того времени было поднятие производительных сил России, строительство собственной индустрии, организация собственного русского производства для использования богатейших производительных сил России. И нет никакого сомнения, что весь этот процесс промышленного развития не являлся сколько-нибудь случайным или искусственно привитым русскому народному хозяйству.
      Скорее обратно, промышленное развитие слишком запоздало в России конца XIX века по сравнению с ее западными соседями, и нужны были чрезвычайные меры, чтобы заставить Россию в некоторой мере нагнать другие европейские страны. Поэтому тот рост промышленности, который сам по себе наблюдается в абсолютно значительных цифрах, представлял собою лишь естественное следствие развития всей русской народнохозяйственной жизни вообще. И для всякого беспристрастного наблюдателя несомненно, что все те значительные успехи, кои были достигнуты на русской земле в последние годы, были возможны только в силу такого огромного промышленного подъема, который имел место в России в последние годы перед революцией.
      Для иллюстрации промышленного роста того времени приведу лишь немного цифр, относящихся к хлопчатобумажной промышленности, столь характерной для Московского промышленного района. Так, число веретен с 1906/7 года до 1912/3 возросло с 6,5 миллионов до 9.213.000, а количество выработанной пряжи - с 16 миллионов пудов до 22 миллионов. За это же время количество веретен в Англии возросло на 20%, а в Соединенных Штатах Америки - на 10%.
      Число механических ткацких станков, которое в 1910 году достигало цифры в 151.300, в 1913 увеличилось на 98.614 и составляло 249.920, иначе говоря - за 13 лет увеличений было 65%. Соответственно этому и общее количество тканей, ежегодно вырабатывавшихся, увеличилось с 11 миллионов 700 пудов до 19 миллионов 589, то есть увеличение было примерно таким же (67,2%).
      Наряду с количественным ростом шло и качественное улучшение фабричного оборудования. Многие текстильные фабрики России, и Московского района в частности, принадлежали по своему оборудованию к лучшим в мире.
      В подтверждение можно привести характерное свидетельство, которое дает упоминавшаяся уже книжка о России, изданная газетой "Таймc". Вот что английская газета говорит о конкурентах своей национальной промышленности:
      "Согласно мнению экспертов, некоторые русские мануфактуры - лучшие в мире, не только с точки зрения устройства и оборудования, но также в смысле организации и управления. Например, Кренгольмская мануфактура в Нарве многими считается лучшим в мире, по организации, предприятием, не исключая и тех, которые находятся в Ланкашире. Эта мануфактура обладает руководящим персоналом, состоящим из 30-ти англичан, госпиталем, который стоит 2 миллиона франков. Там имеется более двух миллионов веретен и 4.000 ткацких станков, рабочий городок с населением более 3.000 человек. Все это выстроено и управляется по современным принципам и принимая во внимание современные условия" (Упоминаемая здесь Кренгольмская мануфактура находилась около Нарвы и принадлежала Кнопам. Но московские фабрики были оборудованы не хуже.).
      Одной из главных особенностей московской торгово-промышленной жизни перед революцией был, как говорили в свое время, семейный характер ее предприятий. И фабрики, и торговые фирмы оставались зачастую собственностью той семьи, члены которой дело создали, сами им руководили и передавали его по наследству членам своей же фамилии. Так, например, Прохоровская мануфактура и принадлежала семье Прохоровых, Морозовская фирма оставалась в руках Морозовых, а дело, носившее имя Щукина, Щукинским и было.
      Правда, к войне 1914 года почти вся крупная промышленность и крупная торговля были акционированы. Предприятия носили форму паевых товариществ, но в известном смысле это была лишь юридическая форма. Все - иногда без исключения - паи оставались в руках одной семьи, и в уставах обычно имелся параграф, затруднявший возможность продать паи "на сторону". Правление, то есть глава семьи и его ближайшие помощники, из числа членов той же семьи, сохраняли за собою право "выкупить" таковые паи, если кто-либо из пайщиков, по тем или иным основаниям, хотел выйти из дела. Что таковой параграф не был простой формальностью и не оставался только "на бумаге", было несколько примеров, и самым характерным было дело нашей семьи и Товарищества Никольской мануфактуры Саввы Морозова.
      В начале девятисотых годов мой отец купил несколько десятков паев этой хлопчатобумажной фабрики, крупнейшей не только в России, но и в мировом масштабе. Правление отказалось перевести паи на имя приобретателя, и началось судебное дело, тянувшееся около десяти лет. Мы выиграли в первой инстанции, но это не дало практического результата, и только значительно позже, когда в составе пайщиков Никольской мануфактуры произошли крупные изменения после смерти ряда членов семьи Морозовых, наше дело было окончено миром.
      Эта форма "семейных предприятий" была характерна для Москвы благодаря тому, что основную массу и промышленных и торговых предприятий Московского промышленного района представляли либо текстильные фабрики, преимущественно хлопчатобумажной промышленности, либо оптовая же торговля мануфактурой. А хлопчатобумажная промышленность до последнего времени оставалась мало доступной и иностранным, и банковским капиталам. Из данных, приведенных в исследовании П. В. Оль, совершенно ясно видно, что иностранный капитал играл весьма малую роль во всех областях текстильной промышленности, в особенности в центральном промышленном районе, иначе говоря в Москве. Другое положение было в Лодзи, где целый ряд предприятий - и по обработке хлопка, и по обработке шерсти - был оборудован за счет германского капитала, под контролем коего они и оставались до самого последнего времени. Но в самой России лишь в очень небольшом числе текстильных предприятий были иностранные пайщики. Иностранный капитал - английский - контролировал только одну отрасль текстильного дела, именно ниточную промышленность, где всемирно известная фирма Коатс была, в сущности говоря, монополистом. Во всех других группах иностранцы роли не играли, что подтверждается подсчетом П. Оля. Из общей цифры - 2.242 миллиона иностранных капиталов, вложенных в русское народное хозяйство, лишь 191 миллион приходился на долю текстильной промышленности, да и то более ста миллионов приходилось на долю предприятий, расположенных в местностях, от России отошедших.
      Эта присущая московской жизни старого времени форма семейных предприятий весьма сказывалась на торгово-промышленном представительстве. Поскольку в составе правлений были сами владельцы, так сказать подлинные "хозяева", то они сами обычно и несли обязанности по участию в тех или иных промышленных группировках, или объединениях. А хозяйская точка зрения далеко не всегда совпадала с точкой зрения "служащих", даже таких крупных, как директора-распорядители. На все вопросы "хозяева" обычно смотрели, конечно, прежде всего, с точки зрения интересов своего дела, но вместе с тем, не будучи ни перед кем ответственны, могли гораздо легче и шире идти навстречу таким мероприятиям, которые не были финансово выгодны, как, например, в области оборудования фабричных больниц или школ. Те, скажем, учреждения, которые были созданы на Коноваловской мануфактуре, к столетнему ее юбилею, не были бы возможны в предприятии, где главенствовали либо представители иностранного капитала, либо назначенные банками лица, для которых все сводилось к тому, чтобы поднять биржевую цену акций. Торгово-промышленная акция и ее положение на денежном рынке интересовали банки как биржевая ценность, как ценная бумага. И банковских представителей в правлениях фабрично-заводских предприятий интересовало прежде всего то, что могло непосредственно сказываться на биржевой стоимости акций, а не на потребностях самого дела, вытекающих из требований производства.
      Вышеприведенному утверждению о незначительности участия иностранных капиталов в хлопчатобумажной промышленности Московского района отнюдь не противоречит та огромная заинтересованность, какую имела в этой промышленности контора Кноп, имя которой теснейшим образом связано с ростом и развитием хлопчатобумажного дела в России. Все в Москве повторяли поговорку: "Где церковь, там и поп, а где фабрика, - там Кноп" (Иногда прибавлялось: "Где постель, там и клоп".). Поговорка эта довольно верно характеризовала существующее положение. Но участие Кнопа в том или ином деле не было, в собственном смысле слова, участием иностранного капитала.
      Основатель конторы Л. И. Кноп, Людвиг Кноп, родился 3 августа 1821 года в Бремене, в мелкой купеческой семье. Четырнадцати лет он поступил на службу в одну Бременскую торговую контору, но вскоре переправился в Англию, в Манчестер, где стал работать в известной фирме Де Джерси. Время своего пребывания в Англии молодой Людвиг Кноп использовал, чтобы ознакомиться не только с торговлей хлопком, но и со всеми отраслями хлопчатобумажного производства: прядением, ткачеством и набивкою.
      Фирма Де Джерси продавала в Москву английскую пряжу, и в 1839 году Кноп был отправлен в Россию, как помощник представителя этой фирмы в России. Ему было тогда лишь 18 лет, он был полон сил и энергии, знал чего хотел. С этого времени началась его легендарная промышленная карьера.
      Есть мнение, что своим успехом Кноп обязан, прежде всего, своему желудку и способности пить, сохраняя полную ясность головы. Нравы торговой Москвы того времени были еще почти патриархальными, и весьма многие сделки совершались в трактирах, за обеденным столом, или "за городом, у цыганок". Кноп сразу понял, что для того, чтобы сблизиться со своими клиентами, ему нужно приспособиться к их привычкам, к укладу их жизни, к их навыкам. Довольно быстро он стал приятным, любимым собеседником, всегда готовым разделить дружескую компанию и способным выдержать в этой области самые серьезные испытания. Для характеристики того, насколько нелегко было Кнопу равняться по своим московским клиентам, можно привести из воспоминаний П. И. Щукина рассказ "Как в старину пили московские купцы."
      "Московский городской голова Михаил Леонтьевич Королев, - пишет автор воспоминаний, - Алексей Иванович Хлудов, Павел и Дмитрий Петровичи Сорокоумовские, Иван Иванович Рогожин, Василий Гаврилович Куликов и Николай Иванович Каулин ходили обыкновенно пить шампанское в винный погребок Богатырева, близ Биржи, на Карунинской площади. Прежде всего, Королев ставил на стол свою шляпу-цилиндр, затем начинали пить, и пили до тех пор, пока шляпа не наполнялась пробками от шампанского; тогда только кончали и расходились".
      Поворотным пунктом в жизненной и деловой карьере Кнопа было оборудование им первой морозовской фабрики. Морозовы, работавшие в хлопчатобумажном деле со времен Отечественной войны, и как небольшие промышленники, и как торговцы пряжей, стали на путь - как и некоторые другие - организации своего собственного фабричного производства, Савва Васильевич Морозов, создавая свою первую фабрику, знаменитую впоследствии Никольскую мануфактуру, поручил молодому Кнопу ее оборудование и прядильным машинами, и ткацкими станками, за счет английской машиностроительной промышленности. Задача эта представлялась весьма трудной для выполнения. Англия не имела большого желания создавать в чужих краях конкурирующую с нею промышленность и отнюдь не была склонной - по первоначалу - открывать для этого большие и долгосрочные кредиты.
      Но Кноп взялся за это дело с необычайной энергией, и тут-то и проявился его выдающийся организаторский талант. Оказалось, что у него отличный желудок, но голова - еще лучше. Он сумел завязать деловые отношения с рядом машиностроительных заводов Манчестера и получить от них монопольное право на представительство в Москве. В Манчестере он стал единственным и непререкаемым специалистом по московским делам.
      Успех в оборудовании Никольской мануфактуры был решающий. За Морозовым последовали другие - можно сказать, все другие - и в течение ближайших лет вся почти текстильная, главным образом, хлопчатобумажная промышленность московского района была "модернизована" и переоборудована заново. Успеху деятельности Кнопа весьма помогало то обстоятельство, что по мере развития своей активности он получил возможность своего рода финансирования обслуживаемых им предприятий. Техническое оборудование доставлялось не за "наличный расчет" и не в кредит, а за счет увеличения основного капитала и выпуска новых паев, которые и служили средством расплаты. Благодаря этому методу, Кноп являлся участником целого ряда предприятий - Шульце Геверниц дает цифру 122, - которые были, при содействии его конторы, оборудованы и где его люди сидели в правлениях и других руководящих органах. Но нужно сказать, что Кноп не стремился "контролировать", в тесном смысле этого слова, связанные с ним хлопчатобумажные фирмы. И он, и его ставленники были "мужи совета", и такой вид активности не мало способствовал его успеху; его не боялись и охотно шли на всяческие с ним соглашения, а деятельность конторы Кноп весьма расширилась с течением времени: в частности, она стала поставщиком американского хлопка.
      Кноп и его семья довольно быстро обрусели, как это впрочем часто бывало с разными иностранцами. Он стал русским подданным, потом получил титул барона, но не знаю точно, как и почему. Людвиг Кноп умер в 1894 году, в расцвете своего успеха. После него осталось два сына, - барон Андрей и барон Федор Львовичи. Но у них не было и малой доли того влияния и того авторитета, которые были у их отца. Они были очень приятные, очень культурные люди, в особенности Андрей Львович, с которым мне не мало приходилось встречаться по фирме Эмиль Циндель, но особой роли в общественно-промышленной жизни Москвы они не играли. Тем не менее, среди московских немцев они по праву занимали первенствующее положение.
      Деятельность Людвига Кнопа была, несомненно, очень полезной для развития русского текстильного дела и ни в какой мере не способствовала подчинению русской индустрии иностранному капиталу. Но, конечно, и на кноповскую активность нередко бывали нападения. Так например Кокарев писал в своих "Экономических провалах":
      "Не могу не вспомнить о близком к нашему времени обстоятельстве, ясно выразившем, до какой степени правительство и общество относятся , спокойно к вопросу о привозе иностранного хлопка, убивающего народную льняную промышленность. Известный коммерсант К., водворяющий в Россию несколько десятков лет американский хлопок и устроивший, с пособием своих средств, для разных лиц более сорока бумагопрядильных и ткацких фабрик, праздновал какой-то юбилей своей, губительной для русского народа, деятельности. Многочисленное русское общество пировало на этом юбилее, поднесло юбиляру альбом с видами сооруженных при его посредстве фабрик, а правительство возвело его в какой-то чин. Таким образом отпраздновали пир, так сказать на хребте русского народа, лишившегося льняных посевов и насильственно облеченного в линючий ситец, распространение которого, увлекая нашу монету за границу по платежу денег за хлопок, увеличило внешние займы и усилило финансовое расстройство. Вспоминая этот юбилей, нельзя не воскликнуть: "О невинность, это ты".
      Оценка Кокарева даже для того времени представляется весьма наивной и упрощающей довольно сложное положение всей русской текстильной промышленности. Кокарев был своего рода экономический славянофил и любил все русское, но нужно сказать, что в восьмидесятых годах хлопчатобумажная промышленность была подлинной русской индустрией и работала уже частью на русском хлопке.
      Говоря о семье Кнопов и об отношении к ним в Москве, интересно сказать об отношении вообще к немцам, коих в московской промышленной и торговой жизни было не мало. Приведем, один анекдотический эпизод, о котором в свое время много говорили.
      В эпоху Всероссийской выставки 1896 года было не мало проявлений усилившейся роли купечества в России. Выставка была устроена в Нижнем Новгороде, во время Макарьевской ярмарки. И ярмарочное, и прежде всего московское купечество хотели подчеркнуть, какую важную роль они играют, являясь "оплотом торговли и промышленности могущественной России." Одним из внешних проявлений этой тенденции явилась организация "почетной охраны при особе Государя", в то время, когда он приезжал осматривать выставку. Двадцать семь детей из московского и нижегородского родовитого купечества составили отряд рынд, одетых в красивые белые кафтаны с секирами на плечах.
      Молодые люди были подобраны один к одному. Костюмы были очень дорогие. У многих были подлинные серебряные секиры. Словом, отряд производил внушительное впечатление и всем очень понравился. Понравился он и Государю, который решил проявить к рындам свое внимание. Обратись к одному из них, он спросил: "Как твоя фамилия?" "Шульц, Ваше Императорское Величество" - последовал немедленный ответ. И действительно, это был Андрей Иванович Шульц, в будущем маклер по учету при Московской Бирже, очень красивый человек, а в молодости, как говорят, напоминавший юного греческого бога. Тогда Государь обратился к другому с тем же вопросом: "Ну а твоя фамилия?" - "Ценкер, Ваше императорское Величество." - ответил вопрошаемый. Государь несколько смутился и наудачу спросил еще одного: "А ты как называешься?" - "Кноп, Ваше Императорское Величество." Государь фамилий больше не спрашивал, но спросил еще одного из рынд: "Что работает ваша фабрика?" Тот, в смущении, вместо того, чтобы сказать "ситец", ответил: "Чичец, Ваше Императорское Величество."
      На этом и кончилось общение Царя с рындами. Этот эпизод считали символом немецкого засилья в купеческой Москве и много, хотя и добродушно, над этим случаем посмеивались.
      К началу войны 1914 года обрисованный выше патриархальный характер структуры текстильной промышленности Москвы начинает несколько видоизменяться. С помощью банковского капитала начинается процесс концентрации отдельных отраслей, который особенно сильно сказывается в хлопчатобумажной и льняной группах. Характерно то, что таковая концентрация идет за счет отхода и умаления влияния Кноповской группы. Примерно в 1912 году Богородская Глуховская мануфактура стала испытывать некоторые денежные затруднения, что вызвало реорганизацию состава правления. Кноповская группа продала свои паи на сумму свыше миллиона рублей Азовско-Донскому банку, и представитель последнего, заведующий его товарным отделом, вступил в состав правления, заменив директора от Кноповской группы, Р. И. Прове.
      Точно также Кноповская группа отошла от руководства тремя крупнейшими ситценабивочными мануфактурами Московского района: Товариществом Альберта Гюбнера, Даниловской мануфактурой и Товариществом H. H. Коншина С-ей. Кнопов заменил известный сибирско-московский мануфактурный деятель H. А. Второй, ставший во главе всех этих трех мануфактур и создавший для сбыта их изделий особые синдикатские типы Товариществ внешней и внутренней торговли.
      Процесс концентрации проявился сильно и в льняной промышленности, где группы Рябушинского и С. H. Третьякова купили ряд льняных мануфактур: Т-во Локаловых, Меленковскую мануфактуру, Нижегородскую льняную и др. Это были первые шаги к созданию русского льняного треста, но революция помешала окончательному завершению этого дела. Этот процесс концентрации получил сильное развитие после февральской революции, но то, что было сделано, в сущности говоря, осталось на бумаге.
      Значение Москвы в общей народнохозяйственной жизни России усиливалось в свое время еще и тем, что дело организации и представительства в этой области стояло на очень низкой ступени. Еще в промышленности, особенно после революционных событий 1905 года, положение было несколько лучше; торговля же до самых последних дней так и оставалась неорганизованной. По правде говоря, в дореволюционной России вообще не было того торгово-промышленного представительства, какое знают и Западная Европа, и Америка. Это не значит, что голос промышленности, а иногда и торговли, не был вовсе слышен и что Правительство к нему не прислушивалось, но в первую голову имело значение кто говорит, какое лицо, а не какое учреждение. Таковых было немного, и они долго не носили общероссийского, либо общепромышленного характера. Закон о торговых палатах был принят Временным Правительством лишь в 1917 году и вовсе не вошел в жизнь.
      Нельзя, однако, сказать, что не было попыток как-то подойти к разрешению этого вопроса и выявить что-то такое, что заменило бы отсутствующие представительные учреждения. Началось это, как часто бывает, с "обедов", которые заставляли много о себе говорить в Петербурге. Устраивались они, в течение лет, в ресторане Донон, и на них происходило обсуждение социально-экономических вопросов.
      "На обедах этих собирались представители крупной бюрократии, финансового мира и тех отраслей промышленности, которые были заинтересованы в понижении пошлин. Поднимались тут и обсуждались самые разнообразные вопросы, зачастую выходящие за рамки торгово-промышленных. На этих обедах промышленники были скудно представлены, заслоненные бюрократами, финансистами и экономистами. Вследствие этого, на обедах высказывались взгляды, идущие вразрез со стремлениями заводчиков и фабрикантов и возбуждавшие их великий гнев. В свою очередь, все эти фабриканты устраивали свои, так сказать "контробеды" и вели запальчивую и неустанную борьбу с посетителями "экономических обедов" в ресторане Донон." (П. А. Берлин, "Русская буржуазия в старое и новое время", "Книга" 1922.)
      Эти "фритредерские" обеды, душою которых был известный экономист шестидесятых годов В. П. Безобразов, вызывали большую полемику в прессе. "Московские ведомости" называли их "праотцом всех наших застольных парламентеров" и "репетицией парламента". "Голос" упрекал "Московскую газету" в доносительстве, а "Новое время", в лице Скальского, считало, что они "явление весьма общественное и весьма крупное" и что "на них были разрешены многие капитальные государственные вопросы, от которых до сих пор охает русский народ". Московская купеческая общественность смотрела на собрания у Донона неодобрительно, устами В. А. Кокорева называла этот кружок "фирма Они" и заявляла, что значение его непомерно сильно и что "к нему принадлежит много влиятельных лиц".
      Примерно в то же время начинают собираться торгово-промышленные съезды, или точнее - так называемые торгово-промышленные съезды, потому что по их составу таковыми их назвать никак невозможно; ни организованной промышленности, ни торговли еще не было, а отдельные представители фабрикантов и торговцев, хотя и принимали в этих совещаниях участие, но их голоса терялись в общей массе "приглашенных лиц", где были ученые экономисты, сельскохозяйственные деятели, представители банков и, главным образом, чиновники.
      Посему эти совещания сплошь и рядом - как будет видно ниже - принимали постановления, которые никак не могли почитаться выражениями чаяний и пожеланий торгово-промышленного класса. Таковых съездов было четыре: первый был в Петербурге, два имели место в Москве,, а четвертый и последний - на Нижегородской ярмарке, т. е. там, где Москва была сильно представлена. Но, как говорит русская пословица: "Не место красит человека", и московские настроения выявились на этих съездах весьма мало.
      Первый в России торгово-промышленный съезд имел место в Петербурге в 1870 году, когда в Петербурге была организована мануфактурная выставка. Это дало повод для собраний и совещаний, задачей коих было обсудить вопросы, связанные с промышленностью и торговлей. Съезд был многолюден; председательствовал на нем герцог Лейхтенбергский, - особа императорской фамилии. Было не мало красноречивых выступлений и оживленных прений, одно только не удалось: представителей промышленности почти не было, российское купечество проявило к этому казенному начинанию полное равнодушие, что с горечью и было отмечено одним из самых заметных ораторов на съезде - Полетикой.
      На первом собрании съезда В. Вешняков - вице-директор департамента сельского хозяйства в министерстве государственного имущества, заявил, что с падением системы полицейского государства и с провозглашением начала свободы промышленности, последняя "почувствовала потребность в самосознании и уяснении самой себе своих нужд."
      Заметим, однако, что может быть, к сожалению, это не соответствовало действительности, ибо, как уже сказано, и фабриканты, и заводчики "блистали своим отсутствием".
      Съездом был принят ряд резолюций: об исследовании рабочего вопроса, об определении прав артелей, об организации торгово-промышленного представительства. Съезд был единодушен в признании того, что это дело обстоит совершенно неудовлетворительно. В принятии резолюции было высказано пожелание об учреждении как местных комитетов, так и центральных комитетов, основанных исключительно на выборном начале, о предоставлении местным комитетам права непосредственного обращения к министру финансов. По вопросу о тарифной политике Съезд высказался за умеренный протекционизм и, наконец, выразил пожелание, чтобы следующий был созван в 1872 году.
      В 1872 году в Москве опять состоялась всероссийская выставка, "Политехническая", как гласило ее официальное наименование. В этом же году должен был состояться Второй промышленный съезд, но он созван не был, и состоялся только десять лет спустя. Промышленность вообще на этой выставке не была в почете, в частности промышленность московского района, т. е. текстильная. Обозреватель выставки, небезызвестный К. А. Скольковский, писал в своей корреспонденции:
      "Нельзя сказать, чтобы мануфактурный отдел, устроенный на средства собранные Найденовым, был удачен. В нем много находилось отличного, но он был беден числом предметов, не полон и потому не давал никаких данных для сравнения".
      Он даже указывал, что главными экспонатами были изделия "известных фабрик" Т. С. Морозова.
      Несомненно, эта инициатива молодого еще Н. А. Найденова была полезнее для развития русской индустрии, чем разговоры чиновников на совещаниях.
      В 1882 году в Москве была Всероссийская выставка. К ней должен был быть приурочен промышленный съезд, но два общества, - "Общего содействия развитию промышленности и торговли" и "Императорское русское техническое Общество", которые принимали ближайшее участие в организации Съезда 1872 года, на этот раз не сговорились, в результате, вместо одного съезда, собралось два, оба в конце лета 1882 года. И на этих съездах представителей промышленности было мало.
      Доминировали попрежнему чиновники и нарождавшаяся интеллигенция, особенно та, которая имела отношение к производству: инженеры, профессора технических школ, статистики; но были также земцы, как представители сельского хозяйства, и даже литераторы. Промышленников было немного, но они были организованнее. Впервые проявила себя незадолго перед этим создавшаяся новая группировка организация горнопромышленников юга России.
      Одним из главных вопросов, обсуждавшихся на обоих съездах, был вопрос тарифной политики. Протекционистские настроения были довольно сильны, но в основном вопросе, о пошлине на сельскохозяйственные орудия, одолели фритредеры.
      Последний съезд старого времени состоялся в 1896 году, на Нижегородской ярмарке, тоже во время Всероссийской выставки. Этот съезд уже имел значительное представительство промышленников, но все-таки еще чиновники и интеллигенция были на первом плане. И на этом съезде вопрос о пошлине на сельскохозяйственные орудия занимал одно из центральных мест, что дало повод опять вернуться к спору, привычному для России XIX века: земледельческая ли страна Россия и нужно ли в ней создавать или поощрять развитие промышленности.
      Хотя этот съезд по наименованию и был промышленный, на нем были сторонники и того, и другого лагеря. Характерно то, что "лидера ми" были не землевладельцы и не фабриканты, а интеллигенты-представители науки. Аграриев возглавлял профессор Л. В. Ходский, а промышленников профессор Д. И. Менделеев, но промышленники выставили уже ряд серьезных ораторов, умевших говорить и знавших, что хотят сказать. Таковыми были: представитель горнопромышленников Юга Н. С. Авдаков, представитель Москвы, С. Т. Морозов, председатель Ярмарочного комитета и Г. А. Крестовников. Когда зашла речь о защите сельского хозяйства, то последний заметил, что "здесь вовсе не сельскохозяйственный съезд, а торгово-промышленный", на что Ходский, играя словами, заявил, что сельскохозяйственная промышленность имеет право на внимание съезда, как и всякая другая ее отрасль.
      На этом съезде одолели аграрии и, в результате, от торгово-промышленной группы С. Т. Морозов заявил протест против некоторых решений, принятых съездом.
      В силу всего только что изложенного, Московское торгово-промышленное представительство рассматривалось зачастую, как представительство "всероссийское". Происходило это, конечно, главным образом потому, что подлинного всероссийского объединения долго не было, объективная потребность в нем существовала, и Москве приходилось говорить за всю Россию.
      Одним из характерных примеров таковой роли Москвы и московских деятелей можно привести подготовку к 1893 году нового таможенного договора с Германией. Как известно, новый договор внес большие изменения в русско-германские отношения, также как и в народнохозяйственные и политические, и сыграл важную роль в переменах, имевших место в конце прошлого столетия во всей европейской внешней политике. Уже самый проект договора возбудил много толков в заинтересованных кругах и всюду стали говорить о таможенной войне.
      Министр финансов того времени, С. Ю. Витте, счел нужным лично отправиться в Москву и на Нижегородскую ярмарку, для собеседований с промышленниками. В Москве беседа состоялась в Биржевом комитете, - и мнение промышленности и торговли было высказано председателем Московского Биржевого комитета Н. А. Найденовым.
      Представитель Москвы говорил о тревоге, охватившей промышленные круги, в связи с новой политикой и о недостаточности защиты русской индустрии, и заявил себя протекционистом. Другая речь была сказана "у Макария" председателем ярмарочного комитета, тоже москвичом, Саввой Тимофеевичем Морозовым. Его выступление носило боевой характер и вызвало большой шум. Морозов говорил, что "богато наделенной русской земле и щедро одаренному русскому народу не пристало быть данниками чужой казны и чужого народа"; что "Россия, благодаря своим естественным богатствам, благодаря исключительной сметливости своего населения, благодаря редкой выносливости своего рабочего, может и должна быть одной из первых по промышленности стран Европы".
      В правительственных кругах обе эти речи не понравились, и Суворин в "Новом времени" сурово критиковал Морозова. Эта же газета устроила анкету, которая показала, что видные представители торговли и промышленности в общем солидарны с говорившими, отмечая, что оба говорили за всю Россию. Одним это нравилось, другим нет, но во "всероссийском" характере выступлений никто почти не сомневался.
      Подлинный действительный толчок к организации торговли и промышленности в общероссийском масштабе дали революционные события 1905 года. Отсутствие единого центра, где были бы объединены представители разных отраслей русского народного хозяйства, давало себя сильно чувствовать, и естественно, что этот вопрос стал на очередь. Он, в конце концов, получил разрешение, пройдя несколько отдельных этапов.
      Отраслевые организации существовали уже давно. Первой по времени, а потому и по своему значению, была организация горнопромышленников юга России с 1898 года. В Таганроге состоялся первый съезд горнопромышленников, за которым последовали и другие. С 1893 года был создан Совет Съездов горнопромышленников юга России, который сразу же проявил энергичную деятельность: было создано "статистическое бюро", стал выходить печатный орган "Южно-Русский горный листок" и т. д.
      Параллельно с организацией юга России, в том же 1882 году, возник Съезд горнопромышленников Царства Польского, также очень быстро сделавшийся одной из весьма влиятельных в России организаций. За ними следуют съезды нефтепромышленников, которые начинают собираться с 1884 года. Эта группировка с самого начала носит более синдикатский, чем общественный характер и отличается внутренней ожесточенной борьбой, которую вели между собою магнаты нефтяной промышленности - фирмы Нобеля, Ротшильда, Манташева и другие, более мелкие предприятия.
      Существовавшие с 1880 года съезды Уральских горнопромышленников были гораздо менее влиятельной группировкой, зато Постоянная совещательная контора железнодорожников (1887), объединившая металлургические заводы по районам, сразу занимает видное место среди других организаций. В ней играет видную роль представитель московского района Ю. П. Чужой, в борьбе против диктатуры южных заводов.
      Возникает также группировка мукомолов, сахарозаводчиков, винокуренных заводчиков, марганцевых промышленников и др. Москва, как это ни странно на первый взгляд, остается как бы в стороне от этого движения. Отраслевых организаций почти что нет. Ни хлопчатобумажники, ни суконщики, ни тем более оптовые торговцы мануфактурой отдельных объединений не имеют.
      За всех представительствует Московский Биржевой комитет, руководимый неутомимым Н. А. Найденовым. К его голосу продолжает прислушиваться Петербург. "Не меньший интерес, чем съезды, - пишет П. А. Берлин, - представляли те многочисленные смотрины, которые московская буржуазия устраивала своим министрам. На посту министра торговли и промышленности то и дело появлялись новые руководители, и каждый из них почитал своим долгом поехать в Москву и представиться ее именитой буржуазии. При этом неизменно произносились речи как новым министром, так и представителями крупной буржуазии, и опять-таки в этих речах не было отточенных и отчетливых политических лозунгов, была все та же неизменная ходатайствующая часть, но на ряду с этим был и тон, делающий неприятной музыку этих съездов для правительственных ушей, тон недовольства и стремления к политическим переменам. К обычным домогательствам и ходатайствам присоединились и необычные, хотя очень расплывчато выраженные требования политических реформ"...
      П. А. Берлин говорит о министрах торговли, но на "смотрины" приезжал в Москву и министр финансов, который, как я уже говорил, бывал и в Нижегородской ярмарке. Но в те времена "Макарьевское торжище" носило сильно московский характер и "всероссийское купечество" сплошь и рядом возглавлялось московскими людьми.
      Первая попытка создать всероссийское торгово-промышленное объединение была связана с Москвой, чем в известном смысле подчеркивалась та центральная роль, каковую она имела в русской хозяйственной жизни. Летом 1905 года, вскоре после Цусимы, когда в стране начало нарастать революционное настроение, были сделаны первые реальные шаги в этом направлении. Среди петербургских промышленников был поднят вопрос об организации торгово-промышленной партии, и в Москву была отправлена особая делегация, чтобы просить Московский Биржевой комитет взять на себя инициативу съезда промышленников и торговцев. Таковой съезд состоялся 4-6 июня того же года. Было избрано бюро в составе двадцати двух человек. Вскоре выяснилось, что идея создания политического союза вряд ли может иметь успех, и решили ограничиться экономической стороной единения. Правда, была сделана попытка вступить в "контакт" с другими общественными группировками - в сентябре в Москве происходил земский съезд, - но сразу определилось, что точки зрения различны: земский съезд стоял на кадетской программе, с требованием принудительного отчуждения земли, восьмичасового рабочего дня и т. д. Для промышленников такая позиция была неприемлемой. Вообще вся эта инициатива, имевшая место в Москве, оказалась невыполнимой, и организация - бюро - скоро прекратила свое существование.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.