Глава 1

Игры префекта вигилов Курция

Туман наплывал с гор. Плотный, белый, как створоженное молоко. Его несло волнами, и черные макушки пиний в предрассветный час казались причудливыми окаменевшими растениями на морском дне. Вскоре всю автомагистраль накрыло плотной пеленой. Несколько авто остановились у обочины. Другие продолжали медленно ехать. Свет фар напрасно силился пробиться сквозь белый студень.Где-то впереди непрерывно гудел сигнал.Машины с надписью «Неспящие» сгрудились у въезда на мост. Вигил в блестящем от влаги плаще пытался навести среди беспомощных авто порядок. И вдруг туман пополз в стороны, будто разорвали занавес из тонкого виссона. Открылся мост через реку Таг. Шестипролетный мост, построенный еще в 858 году, он ни разу не перестраивался и никогда не ремонтировался. Да и к чему ремонтировать эти могучие арки, сложенные из циклопических гранитных плит? И вот этот мост, краса и гордость римской архитектуры, стал медленно оседать, сначала весь разом, будто скалы под ним сделались зыбкой трясиной, а потом треснул в нескольких местах и ухнул в реку. Застывшие в немом ужасе люди наблюдали, как, кувыркаясь вместе с гранитными плитами, летели вниз крошечные авто. Их фары – распахнутые от ужаса глаза – все еще светились желтым среди белых волн уползающего тумана.

Обшарпанный полугрузовик, оставляя за собой шлейф песка, мчался так, будто надеялся выиграть приз гонки пустыни «Звезда Антиохии». Водитель в защитных очках и белом платке, стянутом двумя шнурками, то и дело поглядывал на раскаленный диск, повисший недвижно в небе, чтобы тут же перевести взгляд на клочок карты, приколотой к приборной доске. По его расчетам, пора бы показаться вдали зеленой макушке единственной пальмы, стерегущей пустынный колодец. Пространство разбегалось вширь, но не менялось – красноватая рябь песчаных волн дышала жаром. Красота пустыни пугала и завораживала. Но путешественникам было не до красот. Водитель нервничал. Его пассажир тоже. Пассажир был молод и нетерпелив, он то хмурился, то старался казаться беспечным. Его легкий белый плащ, изрядно замызганный во время путешествия, украшали крупные черные буквы «АКТА ДИУРНА». Огромная фляга в парусиновом чехле висела на поясе. В отличие от водителя он смотрел не вперед, а назад, будто искал что-то в сером шлейфе пыли.

– Долго нам еще, Марк? – обратился репортер к водителю.

– Судя по карте, колодец где-то близко.

– Может, мы сбились с дороги?

– Может и так…

Корреспондент помянул подземных богов и погладил пузатую флягу. Но пить не стал – воды было мало.

Неожиданно раздался противный скрежет, машина дрогнула, как живая, осела на задние колеса, дернулась и стала тонуть в песке.

– Все? – спросил репортер таким тоном, будто давным-давно ожидал этой остановки.

Водитель выпрыгнул, обошел машину, заглянул под днище, пока еще оставался просвет.

– Приехали, – сказал он с неуместным смешком. – Задний мост полетел.

– Ну и что?

– Да ничего. Когда жара спадет, я к оазису за подмогой пойду. А ты залезай под машину и лежи, никуда не уходи. Флягу мне отдай.

– Что… – репортер ошалело посмотрел на приятеля. – Бросаешь меня без воды?

– Тебе лежать – не идти. Выпьешь воду из радиатора – вполне хватит. Только тормозную жидкость не пей – отравишься. От машины ни шагу, утром я вернусь с помощью.

Водитель перекинул через плечо две фляги, глянул на солнце – оно начало медленно сползать за горбатую дюну, – решил, что идти уже можно, и двинулся в путь. Репортер провожал его взглядом, пока водитель не скрылся за песчаным холмом. На красноватой шелковистой поверхности осталась черная цепочка следов. Небо над дюнами было удивительно яркое, странно было умирать под таким небом. Репортер уже взялся было за лопату, торопясь вырыть под машиной убежище, но передумал. Поднял сиденье, достал пачку исписанных листков, свернул в трубочку, перехватил бечевкой. Поверху начертал: «Квинту Приску, лично».

– Квинту везет, – пробормотал репортер. Потом отвинтил крышку пустой фляги и спрятал трубочку внутрь.

Теперь можно было заняться укрытием.

Инсулы на окраине, построенные после Третьей Северной войны, походили одна на другую – серые, с маленькими окнами, с наружными лесенками. Крошечные низкопотолочные квартирки, темные коридоры, сидячие ванны – от инсул несло бедностью за несколько миль. Казалось нелепым, что богатейшая Империя строила такие дома. Однако строила.

Подальше от центра, подальше от глаз. Своих, чужих… Пинии и кипарисы, посаженные у входа, со временем разрослись. Зелень торопилась скрыть созданное людьми уродство. Старалась изо всех сил. Но не могла. Рядом с многоэтажками сохранилась старая вилла, принадлежавшая до войны обедневшему всаднику. Теперь эту виллу, вернее, то, что от нее осталось, сдавали внаем. Плющ полностью покрыл дом, даже черепицу умудрились оплести буйные ветви. Сквозь узкие просветы в зеленом ковре немытые окна смотрели на Вечный город с усталым любопытством.

Префект римских вигилов Курций постучал и долго ждал, пока внутри раздадутся медлительные шаркающие шаги. Но дверь отворил не старик. Человек был молод, высок и широкоплеч. И тяжко болен. Зеленовато-серая кожа обтягивала острые скулы. Левая половина лица исхудала куда сильнее правой. Глаза смотрели на гостя и как будто ничего не видели.

Вставные глаза бронзовых статуй смотрят точь-в-точь так же – настоящие и все же неживые.

– Соседи не донимают? – спросил Курций, оглядывая пустой атрий, в углу которого догнивал ларарий с оторванными дверцами.

Пахло пылью, плесенью, запустением. Дом был болен, как и его хозяин.

– Еду иногда приносят, – бесцветным голосом отвечал хозяин. – Хотя я и не прошу.

– Тебе надо в больницу, Юний, – сказал Курций. – Или будет слишком поздно.

– Не мешай, – только и услышал вигил в ответ. Вер двинулся в глубь дома, сделал несколько шагов и остановился, собираясь с силами, и вновь совершил бросок, превозмогая слабость. Наконец; добрался до спальни и, обессиленный, повалился на ложе.

– Юний Вер, тебе надо в больницу, – повторил вигил, усаживаясь на старый сундук подле кровати.

– Это не болезнь.

Вер тяжело дышал, на висках блестели бисеринки пота. Если это не болезнь, то что же?

– Может, Элию сообщить? – предложил Курций.

– Нет! – выдохнул Вер и протестующе вскинул руку. – Элию ни слова.

– Как знаешь. – Курций не мог понять, почему больной прячется в доме, как затравленный зверь, избегая помощи.

– Расскажи, с чем пришел. Узнал?

– И да, и нет. Помнишь папку, что я нашел в доме Элия? Там была ничего не значащая на первый взгляд записка. Несколько цифр. Но число-то, смотрю, знакомое, как дата собственного рождения. Эге, говорю себе, да это же секретный код когорты «Нереида» … А на обороте написано «Макций Проб» … Ты слушаешь меня? – прервал сам себя Курций, приметив, что Юний Вер прикрыл глаза.

– Да… стараюсь…– Вер облизнул воспаленные губы. – Код «Нереиды» …

– Я с этой писулькой подался в контору адвоката. Протягиваю письмецо, и через час – долго искали – выносят металлический ящик.

– Ты украл документы Элия, – констатировал Вер. – Не думаю, что мой друг придет от этого в восторг.

Но старого вигила не так-то просто было смутить.

– В ящике было всего две бумаги. Первая – перечень документов, которые были уничтожены после гибели «Нереиды». Все данные расследования сожгли по личному приказу императора. А вторая бумага – письмо трибуна «Нереиды» Корнелия Икела Адриану, отцу Элия. Письмо вежливое. Всякие прости, извини… «но открыть тебе, сиятельный, подробности гибели когорты не могу. В интересах родственников легионеров». Именно так и сказана – «в интересах родственников».

– И все? – Юний Вер сел на кровати. Курцию показалось, что под туникой больной что-то прячет – то ли большое яблоко, то ли мячик.

– И все. Странная история. Если эти две бумажки хранились в тайнике Макция

Проба, то что же было в самих документах? Кто уничтожил когорту сопляков, которые никогда не воевали?

– Ты говоришь – они не воевали. Но ты же был среди них… тебя ранили, ты попал в больницу…

– Я был болен, а не ранен. Маялся поносом.

– Думаешь, их убили?

– Не знаю. Хорошие были ребята. Ну, может, рассуждали лишку о высших материях и Космическом разуме, да о таких вещах, в которых я мало понимаю. Жаль, что все они погибли.

– Все, кроме Корнелия Икела, – напомнил Юний Вер. – Где это произошло?

– В какой-то крепости в Нижней Германии. Там есть колодец, который называют колодцем Нереиды. Удивительное совпадение. Когорта «Нереида», колодец Нереиды… А крепость-то далеко от моря.

– Нереида… – прошептал Вер.

Так почему же их убили? Молодых аристократов, дерзких и бесшабашных, готовых на подвиги ради Великого Рима. Вер был среди них в ту ночь несмышленым мальчишкой. И ничего не помнил. Когда Вер напрягал память, мерещилось ему какое-то помещение, то ли погреб, то ли подвал. Свет факелов. И множество людей. Он ощущал их тепло, их боль. Но лиц не помнил.

Или боялся вспомнить лица, глаза и улыбки? Стер из памяти, чтобы не задохнуться от жалости. Доброта – это жалость, – придумал он для себя простую формулу. А жалость по отношению к самому себе – тоже доброта?

– Мама, мамочка, что же произошло? – шептал Вер. – Почему ты умерла?

Почему?

Глава 2

Игры Юния Вера

Рим засыпал и просыпался под неумолчные кошачьи песни. Песни были заунывны и печальны. Душераздирающее «мяу» не давало двуногим обитателям города спать.

Но не коты тревожили сон Юния Вера. Несколько ночей он не смыкал глаз. Лежал и смотрел в потолок. Он потерял счет времени. Он многому потерял счет. Не мог даже вспомнить, куда выходят окна спальни. Сквозь деревянную решетку падали косые солнечные лучи. Утро?.. Наконец?..

Вер провел ладонью по лицу. Лоб был влажен. Бок жгло. Казалось, внутри копошилась живая тварь и грызла тело. Вер зачем-то ощупал бок. В который раз. Желвак под кожей еще больше набух и затвердел. Именно к этому месту Юний Вер прижимал свинцовый ящик с кусками черной руды. Теперь-то он знал, что в ящике был оксид урана. А может, он знал это и прежде? Но к чему все знания, если он мог думать только о проклятой опухоли. Подобно капризной красотке, она требовала постоянного внимания. Стоило прилепиться мыслью к чему-то другому, как опухоль тут же напоминала о себе.

И Вер не выдержал.

– Кто-нибудь, на помощь! – заорал он. Никто не услышит, но он кричал вновь и вновь. Каждый крик отзывался в боку взрывом боли.

– Не могу больше, не могу… – вконец обессиленный, прошептал Вер, сползая с кровати.

Шатаясь, как пьяный, добрался до ванной, ополоснул лицо под краном, надел чистое и вызвал таксомотор. Водитель не стал спрашивать, куда везти – вмиг домчал до Эсквилинской больницы, к вестибулу ракового корпуса.

В просторном атрии, отделанным зеленоватым мрамором, дожидалось несколько человек. На крайней скамье сидела девушка лет двадцати, устало прислонившись головой к барельефу. От ресниц на белую щеку падала сиреневая тень. Тонко очерченный девичий профиль померещился Веру медальоном на дорогом саркофаге. Вер смотрел на девушку и не мог отвести глаз. А опухоль в боку бешено пульсировала, будто просила: «Уйдем отсюда немедленно, уйдем, уйдем, уйдем…» Но Вер не подчинился. Раб язвы взбунтовался. Вер опустился на скамью рядом с девушкой и принялся ждать. Он вглядывался в лица ожидающих, ему хотелось коснуться каждого и утешить… Вер дотронулся до плеча девушки. Она повернула голову, отрешенно посмотрела на гладиатора.

– Мы вместе и рядом… мы почти преодолели… – воспаленные губы Вера шептали невнятно, но девушка поняла и кивнула в ответ. – Мы только не знаем, каков должен быть следующий шаг. В этом причина… Мы срываемся в пропасть, а могли бы лететь. Но мы взлетим. Придет час…

Дверь в приемную медика отворилась, и девушка встала. Льющийся из-за двери голубоватый свет показался Веру светом подземного Аида. Когда девушка через полчаса вновь появилась на пороге, приговор был написан на ее лице. Вер шагнул навстречу. Девушку качнуло, будто порывом ветра, и гладиатор едва успел ее подхватить.

– Мы взлетим… Я верю…– прошептала она. Накинула паллу на голову и заспешила к выходу. Ледяная аура синей петлей захлестнула ее плечи и голову.

Вер вошел в приемную. Что-то сказал – сам не понял что.

Поспешно сдернул тунику. Медик с изумлением смотрел на распухший бок. Привыкший ко многому, такое он видел впервые. Пока медик намазывал жирной мазью кожу, пока водил щупом ультразвукового сканера, Вер кусал губы, превозмогая боль.

– Несомненно, опухоль, и скорее всего раковая. Сделаем биопсию, красавчик?

Вер покорно кивнул. Сами собой из глаз потекли слезы.

Ответа Вер дожидался в атрии. Люди проходили мимо. Он ощущал родство. Но не со всеми. Вот с этим и тем. А прочие чужие. Потому что здоровы. А избранные больны.

– Рак, – вынес приговор медик, и Вер ожидал этих слов. – Что ж так запустил болезнь, красавчик? Поражены почти все жизненно важные органы. Тебе осталось несколько дней. Я выпишу морфий. – Медик достал из стола бланк с золотым орлом.

– Подпишешь согласие на эвтаназию? Процедура совершенно безболезненная и будет произведена в удобное для тебя время. – Гладиатор отрицательно покачал головой.-Последние дни могут быть очень мучительны. – Вновь отрицательный жест. – Ты – мужественный человек, преклоняюсь. Но опухоль буквально пожирает тебя. Морфий скоро перестанет действовать. Зачем длить пытку?

Вер глянул в глаза медику и улыбнулся распухшими губами:

– Я не умру.

– Это твой выбор… – медик сунул листок обратно в стол. – Есть кому за тобой ухаживать? Если нет, я дам направление в приют Гигеи[5].

При этих словах опухоль вновь начала пульсировать.

– Не надо…– чрез силу выдохнул Вер и попятился к двери.

Не стоило сюда приходить, он знал это с самого начала.

Они встретились в таверне, заняли столик у окна. Один был красив и молод, черноволос и надменен, другой – невысокого роста и стар. Молодой был в новой тунике, старик – в обносках. Молодой заказал вина. Старик выпил.

– Как ты? – спросил старик.

– Как все. Стараюсь походить на человека.

– Тебе хорошо – ты теперь всегда молод. А я стар. И буду стар еще тысячу лет, если мне доведется их прожить, – старик отер губы тыльной стороной ладони и икнул. – Никак не привыкну к земной пище. А ты?

– Понемногу, – уклончиво отвечал молодой.

– Что будешь делать?

Молодой неопределенно пожал плечами.

– А я думаю, не найдется ли для меня местечко в доме Флавиев[6]? Как-никак, я все-таки гений самого императора.

Молодой окинул старика критическим взглядом.

– Не думаю, что Руфин придет в восторг от этой встречи.

– Я плохо выгляжу? – упавшим голосом спросил старик.

– Неважнецки. Старик тяжело вздохнул.

– Если бы я встретил Гюна, я бы его убил. Зачем он устроил этот нелепый заговор? У нас было все. У каждого человечья душа в подчинении. Целый мир. Я мог гораздо больше, чем любой бог. Мог возвысить человека. Мог втоптать в грязь. А человечек и не знал, отчего так быстро совершалось падение. А теперь я – нищий бродяга, которого в любой момент могут выслать из Рима. Это меня-то – альтер эго самого императора…

– Заставить человека совершить подвиг не так-то просто, – вздохнул молодой. – Требуется слишком много сил. Другое дело – служение Венере. Только на ушко шепнул, и подчиненный уже куролесит.

– …мог постигать душу, мог ее совершенствовать, – продолжал старик, не слыша собеседника.

– Брось. Это никому не нужно.

– Я вчера возле храма целый день простоял, – признался старик. – Вдыхал аромат благовоний. Какой приятный запах. Прежде мы не ценили, когда нам молились и приносили жертвы.

– Прежде нас любили, – согласился молодой и тоже вздохнул.

– А теперь проклинают.

– Потому что мы утратили власть.

– Нас простят? Разве мы больше не нужны? Если не богам, то хотя бы людям.

Молодой с сомнением покачал головой:

– Нам лучше затаиться и не привлекать к себе внимания. Сенат принял решение открыть Сивиллины книги. Может, там указано, что с нами делать. К примеру – всех гениев перебить.

Старик вздрогнул. Слова молодого гения мало походили на шутку.

– Но ведь большинство гениев не виновато. Мы не принимали участия в заговоре. К чему новый мир? Мне и в старом было хорошо.

– Мы виноваты, что не помешали, – отвечал молодой. – Это тяжкая вина. В прежние времена римляне казнили всех рабов в доме, если один из фамилии[7] убивал хозяина. Виноваты все, потому что не защитили, не предупредили, не донесли. Вот и мы – как те рабы. Наши собратья пытались уничтожить Рим. А мы смотрели и ждали, чем все кончится.

– Плохо… – сказал старик и вновь икнул. – Я привык быть гением.

Человеком непривычно.

Глава 3

Игры Фрументария Квинта

Черноволосый парень лет двадцати семи, два дня как не бритый, в грязной тунике и желто-красных брюках, продравшихся на одном колене, расположился прямо на мостовой в тени огромного дуба. Медная табличка говорила, что дуб этот посажен самим императором Адрианом. Дуб был очень стар: кора,, наплывая, почти полностью поглотила чужеродную медь. Тень от дерева падала с истинно императорской роскошью, ее лиловый круг давал приют десятку мелких торговцев, да еще умудрялся наползти на ряды Нового Тибурского рынка. Туристы, посетив виллу Адриана и полюбовавшись знаменитым водопадом, непременно заглядывали на рынок, а потом шли обедать в таверну рядом с круглым храмом Сивиллы.

Парень в драной тунике выставил из парусиновой сумки тупоносую сонную морду беспородного щенка и выкрикивал пронзительным голосом уличного зазывалы:

– Родословная самого Цербера. Квириты, не проходите мимо, родословная самого Цербера! Всего сто сестерциев!

Он буквально ухватил за край туники хромающего мимо человека. Тот обернулся и глянул с удивлением, не ожидая подобной фамильярности. Но глянул без злобы, скорее с любопытством.

– Потомок Цербера, – повторил торговец. – Отдаю почти даром.

Хромоногий посмотрел на щенка и улыбнулся половиной рта. Впрочем, такая полуусмешка не портила его лицо. Нос прохожего был необыкновенно тонок, и к тому же крив. Прямые черные волосы начесаны на высокий лоб не по моде, будто человек хотел скрыть вышину лба под низко обрезанной челкой. Светлые глаза он то и дело щурил или вовсе закрывал, будто тяжко было ему глядеть на окружающий мир. В руке прохожий держал два очень древних кодекса, и значит, шел он не на рынок, а в библиотеку при храме Геркулеса. Быть может, еще сам Адриан читал эти книги.

– Если щенок столь благородной крови, то он должен быть трехголов, не так ли? – спросил прохожий.

– Это дед его Цербер трехголовый, а папаша был уже двухголов, а сам он, как видишь, доминус, об одной голове.

– А щенки твоего замечательного пса и вовсе окажутся безголовыми, – предположил прохожий.

Продавец хихикнул, но сбить его было не просто.

– Нет, все не так, доминус. Мамаша у него была одноголовая. И значит, детки у нашего красавца вполне могут быть трехголовы. Вы, верно, слышали про генетику? В Афинской академии очень неплохая кафедра генетики, не говоря уже об Александрийской.

Прохожий уже позабыл, куда шел и зачем. Он вообще о многом позабыл, даже забыл щуриться. Солнце его больше не слепило.

– Пес тебе нужен как никому другому, – продолжал втолковывать пройдоха.

– Это отчего же? – Черноволосый потрепал щенка по мохнатой голове.

Пес приоткрыл слепленный дремотой глаз и через силу лизнул, протянутую руку.

– Оттого, доминус, что тебе нужен собственный соглядатай, – мечтательно глядя на статую Адриана, продолжал продавец собаки. – А я, доминус, лучший соглядатай во всей Империи. И ты никогда не раскаешься, если возьмешь меня на службу.

– В качестве кого?

– Секретарем. У Цезаря должен быть секретарь, доминус. Лучшего соглядатая в Риме тебе не найти. Выигрывает тот, кто лучше подглядывает. Это закон.

– Чей?

– Мой. Спешу заметить, что Руфин, будучи Цезарем, тоже держал под видом секретарей личных фру-ментариев, и те люди вскоре очень быстро пошли наверх.

– Надеешься сделать карьеру? – Лицо Цезаря посуровело, и он вновь прикрыл глаза, и даже прислонился к колонне из розового мрамора, на вершине которой бронзовый Меркурий мчался по своим делам, но как ни спешил, не мог сдвинуться

ни на шаг. При этом Цезарь по-аистиному подогнул правую ногу.

«Искалеченная нога ноет к перемене погоды, – подумал хозяин щенка. – И вправду, ночью обещали дожди».

Какой-то мальчишка лет двенадцати, радостно вопя, протащил мимо них огромную коричнево-красную змею. Туловище убитой гадины волочилось по мостовой, огромная плоская голова была забрызгана чем-то белым, блестящим. Следом за мальчуганом мчались двое друзей, размахивая палками. Вигил, дежуривший у ворот рынка, шагнул им навстречу, и троица разом примолкла.

– Мы поймали ее в саду, – объяснил мальчишка и кинул мертвую змею в пыль.

Несколько человек тотчас их окружили.

– Здоровая, никогда таких не видел, – вигил присел на корточки и принялся рассматривать убитую тварь – Верно, какой-то неизвестный, считавшийся вымершим вид. Я вчера в подвале тоже видел огромную, но куда меньше этой.

От зрелища Цезаря оторвал голос хозяина щенка:

– Еще одного гения убили. Прежде его всячески улещивали, оставляли яйца и фрукты на алтаре, а теперь прибили ни за что. Хочешь поговорить о гениях?

– Нет.

– Странно. По-моему, интересная тема. Но о чем-то ты хочешь поговорить? К примеру, о событиях в Персии? Про Экбатаны. – Парень замолчал. Пауза была как омут – в разговор хотелось броситься головой вниз.

– Как тебя зовут?

– Называй меня Квинтом. Потом я, может быть, сообщу тебе другое имя.

– Иди за мной. Квинт, – приказал Элий. И он зашагал назад к воротам императорского поместья, так и не посетив библиотеку. Квинт вскочил, перекинул сумку со щенком через плечо и бодрым, пружинистым шагом двинулся следом, без труда нагнал Цезаря и зашагал рядом. Походка Цезаря была некрасива. И люди, встречавшие Элия на улице, никогда не смотрели на его ноги. Квинт же, напротив, бесцеремонно пялился на голени Цезаря, обтянутые шерстяными носками и зашнурованные в высокие кожаные сандалии. Внешне они напоминали котурны, те, что носят трагики, императоры в них хаживают да сенаторы. Но Элий носил заурядную ортопедическую обувь. Правая нога была несколько короче, но нетрудно было заметить, что изуродованы обе ноги, только правая срослась куда хуже левой.

– И зачем так измываться над собой, когда носильщики домчат за десять минут? – Квинт, казалось, позабыл, с кем разговаривает. – Или ты ищешь популярности плебса? Кандидаты в сенаторы, пока добиваются должности и носят белоснежные тоги, тоже любят прошвырнуться пешочком от курии до Колизея. Но стоит кому-нибудь получить пурпурную полоску, он тут же пересаживается в авто, причем самое шикарное.

– Объяснение гораздо проще. Мне надо постоянно двигаться, иначе я вообще не смогу ходить, – признался Элий.

– Боишься, что сенат лишит тебя права наследовать Руфину, если превратишься в калеку?

Цезарь резко повернулся и глянул в упор на Квинта. Любой другой тут же бы смешался. Но Квинт лишь отступил на шаг и шутливо поднял руки.

– Я понял: ты не калека. У тебя был насморк, но теперь ты выздоравливаешь.

И Руфин предоставил в твое распоряжение поместье, пока не перестанешь чихать. Я читал об этом в «Акте диувне». Что ж, придется принять официальную версию.

– «Акта диурна» пишет правду. Как всегда.

– Но тебе непременно нужен пес. Цербер для тебя просто находка. И тысяча сестерциев за такую собаку – смехотворная цена.

– На рынке ты требовал за него всего лишь сотню.

– Не может быть! – неподдельно изумился Квинт.

– Со слухом у меня все в порядке.

– Ну хорошо, отдам щеночка за пятьсот. Не может собака Цезаря стоить сто сестерциев. Это неприлично.

– У меня нет лишних пяти сотен на подобные прихоти. – Элий уже стал уставать от болтовни фрументария. Но за возможность услышать новости из Персии он готов был его терпеть.

– Разве тебя не сделали Цезарем? Или «Акта диурна» ввела доверчивый римский народ в заблуждение?

– Да, я – Цезарь, но не имею права брать на свои прихоти деньги из казны.

– Пес – это не прихоть. Пес – жизненная необходимость. И я – тоже необходимость.

– Сколько же стоит эта необходимость?

– Десять тысяч в месяц. Мне лично. Остальные агенты обойдутся дешевле.

– Ни одному секретарю не платят столько. Мой личный секретарь Тиберий получает вдвое меньше.

– Цезарь, друг мой, не будем экономить на мелочах.

– Разве я называл тебя другом? – удивился Элий.

– Хороший соглядатай должен быть другом своего господина. Иначе он будет плохо служить. Поэтому я и прошу десять тысяч. Другу нельзя платить меньше.

– Хорошо. Но собака стоит сотню. Вместо ответа Квинт тяжело вздохнул.

Поместье Адриана окружали столетние оливковые рощи. Двое преторианцев в броненагрудниках с накладными бронзовыми орлами взяли винтовки наизготовку, и ворота распахнулись перед Элием. Квинт вошел следом с таким видом, будто всю жизнь прожил в Тибуре и знал здесь все закоулки.

– Говорят, в Ноны и Иды в поместье пускают посетителей? – поинтересовался Квинт, оглядываясь.

Нигде деревья не растут так пышно, как здесь. Ножницам садовника постоянно приходилось смирять это буйство, превращая кроны то в пирамиды и шары, то в причудливые аркады. Однако лето миновало, и зелень пожухла, потемнела, лишь новенькие мраморные скульптуры сверкали с наглостью только что изготовленных копий. Прежние изваяния, порыжевшие от дождя и ветра, перенесли в один из дворцов. С непривычки в поместье можно было заблудиться. Павильоны, бани, водоемы, расположенные на террасах гимнасии, служебные постройки, связанные друг с другом подземными переходами, домики для гостей, повсюду арки, апсиды, купола, ни одной прямой линии. Красиво. Но красота эта вычурная, чужая.

– Ты будешь жить в комнатах для гостей, – сказал Элий. – Там сейчас никого нет. Жилье и стол бесплатные.

– Но там маленькие комнатушки и общие латрины[9]. Я этого терпеть не могу.

– Там милые комнаты. Их только три года как отделали. Вполне прилично для бесплатного жилья.

Элий говорил правду. Комнаты для гостей оказались премиленькие. Черно-белая мозаика на полу, на стенах яркие фрески. В комнатке было три ложа, но всеми тремя пользовались редко, лишь когда император надолго приезжал в Тибур. Слуга – толстый увалень с детскими пухлыми щеками – принес постельные принадлежности.

– Коли доминус желает искупаться, малые бани к его услугам.

– Как тебя звать, приятель?

– Пэт.

– Ты давно здесь служишь, приятель Пэт? – Квинт раскидал простыни по кровати, давая понять, что не требует от слуги идеального порядка.

– Уже пять лет, доминус.

– Новый хозяин не обижает?

Но Пэт не попался на простенькую уловку. Он проверил выключатель лампы, задернул занавески и взял со столика пустую вазу, чтобы вернуть ее с цветами.

– У меня все тот же хозяин, доминус, – император Руфин. Элий Цезарь здесь в гостях.

Квинт сделал вид, что и не собирался устраивать служителю проверку.

– Но Элий может здесь всем распоряжаться.

– Да, император был так щедр, что предоставил ему возможность распоряжаться почти всем.

Он так ненавязчиво выделил это «почти», что Квинт невольно оценил способности Пэта.

– Ну что. ж, Пэт, надеюсь, мы станем друзьями. Потому что отныне я буду служить Цезарю.

– Теперь многие, прослышав про золотое яблоко, хотят ему служить.

– Говорят, это дар богов.

– Или яблоко раздора.

«На кого работает Пэт? – раздумывал Квинт, провожая служителя взглядом. – На Руфина? На Скавра? На Целий?»

Нет ничего приятнее купания в хороших банях после долгого пути. Особенно если это бани самого императора. В лаконике пара поддадут столько, что можно задохнуться, и тело прогреется до самой последней, самой утомленной косточки. Лучшее галльское мыло, душистое, с запахом фиалок, привезенное из Лютеции (ну до чего искусны галлы в подобных штучках), смывает многодневную корку грязи и пота. Весь мир отныне благоухает фиалками. А после можно окунуться в прохладный бассейн с изумрудно-зеленой водой.

Элий уже закончил купание и растянулся на ложе, а смуглый здоровяк-массажист разминал его спину и плечи. Торс Цезаря был торсом атлета, недаром поговаривали, будто Элий позировал Марции для ее Аполлона. Тем безобразнее выглядели изуродованные шрамами ноги. Массаж закончился, Элий накинул на плечи льняную простынь. Однако недостаточно поспешно: Квинт успел заметить множество красных полос на спине и боку нового хозяина. Такие шрамы оставляли на телах своих жертв члены «Общества нравственности». Меньше всего Квинт ожидал увидеть подобные знаки на коже будущего императора.

– Вилда, прознав про эти шрамы, могла бы состряпать обалденную статью, – хмыкнул Квинт, растираясь махровым полотенцем. – Не волнуйся, хранить тяжело только первую сотню секретов. Потом привыкаешь. Кстати, следы эти через год будут незаметны. Чудесная банька! Ради того, чтобы купаться здесь каждый день, я согласен сделаться императором и принять всю тяжесть власти над Империй. А ты готов?

– Я готов выслушать твой рассказ о событиях в Персии, – отвечал Элий.

– О нет, только после обеда. Обожаю изысканные блюда, – мечтательно вздохнул Квинт.

– Обед будет скромен, – пообещал Элий.

Квинт ему не поверил, и зря.

Триклиний небольшого павильона, уютный и скромный, как нельзя лучше

подходил к трапезе Цезаря. Обед начался по римскому обычаю с яиц, а закончился фруктами. Запеченная курица, овощи и фаршированные финики – такие блюда могли подаваться в доме начинающего скульптора или адвоката. Квинт ожидал от стола Цезаря большего.

– Как видно, в этом доме экономят на всем, – заметил фрументарий, делая вид, что осушает серебряный кубок до дна. На самом деле он лишь прирубил вино и краем глаза наблюдал за хозяином.

– Ты голоден? – поинтересовался Элий.

– Нет, я наелся. Но…

– Тогда поговорим о Персии.

Подали фрукты, печенье и кофе. То, что подают кофе, Квинт тут же отметил. Он делил римлян на две категории: на тех, кто пьет кофе, и на тех, кто презирает этот напиток. Элий пил кофе. И это кое-что говорило о нем.

– Сначала уточним: я принят на службу?

– Да, ты принят, – Элий нетерпеливо завертел в руках пустую чашку, – с сегодняшнего числа. Раз сегодня ты здесь и говоришь о Персии.

– А вся предыдущая работа? Я ползал по пескам, ночевал в развалинах среди разложившихся трупов.

– За прошлое не платят, даже за настоящее не платят. Лишь за будущее. Я бы хотел оценить, сколько будущего в твоих словах.

Квинт понял, что большего выторговать не удастся.

– Можно один вопрос?

– По-моему, спрашиваю я.

– Один вопрос, – сделав вид, что не слышал замечания Цезаря, продолжал Квинт. – Почему тебя интересует Персия и совершенно не интересуют гении? Признаться, мне их жаль. У них была такая скотская должность – всю жизнь следить за одним-единственным человеком. Работенка похуже, чем у меня. Гении захотели повышения, а их наказали. Пожизненная ссылка на землю. И в итоге подлинная смерть. У них даже нет шансов отправиться в Тартар после смерти.

– Я не хочу говорить о гениях.

– Почему?

– Не хочу говорить о гениях с тобой…

– Почему?

– Ты сказал, что задашь только один вопрос…

– А знаешь, что все они – двойники, и каждый может выдать себя.за своего бывшего покровителя? Недаром многие хотят провести поголовный тест на гениальность.

Квинт взял Элия за руку и повернул кисть ладонью к себе.

– Хочешь погадать по руке? – Элий странно улыбнулся.

– У гениев в линиях судьбы и жизни проступает платина. Разумеется, в крови ее легче разглядеть, но…

– Ты видел, сколько отметин у меня на теле? – перебил его Элий. – Так вот: на теле моего гения нет ни одной подобной. Думаю, мой фрументарий должен это знать. К тому же голоса у гениев хриплые, как будто простуженные. Так что совсем нетрудно отличить гения от человека.

– Но они знают все наши тайны, большие и малые. Все наши замыслы. Все наши грехи и преступления…

– Вернемся к событиям в Персии. Говори, что знаешь.

Квинт пожал плечами:

– Хорошо, поговорим о Персии. Экбатаны разграблены и лежат в руинах.

– Я читал об этом в «Акте диурне». Квинт усмехнулся. Он и не надеялся, что это известие произведет сильное впечатление.

– Сначала город сдался, но потом жителям стало невмоготу платить дань, и город восстал. Его взяли штурмом и стерли с лица земли.

– Я все это знаю. Что дальше? Как вооружены варвары? Сколько их?

– Это передовой отряд тысяч в сорок. Косматые низкорослые лошадки, причем необыкновенно выносливые, позволяют варварам совершать стремительные переходы. У каждого бойца лук со стрелами, кривая сабля, круглый щит. У некоторых есть ружья, которые гораздо старше своих владельцев.

– Куда придется новый удар монголов?

– Разве «Целий»[10] не доложил тебе об этом? – Слово «Целий» Квинт произнес с едва заметным оттенком брезгливости – так произносят его почти все римляне, мгновенно вспоминая неприступное здание на Целийском холме, оплетенное массивными арками, приземистое и тяжеловесное. Но странно было, что Квинт тоже кривил губы.

– Я хочу знать, что об этом знаешь ты.

– У меня есть важные бумаги. Где я их взял – профессиональная тайна. Могу сказать лишь, что один репортер заплатил за них жизнью. – Квинт неожиданно замолчал. – Еще утром хотел просить за них пятьдесят тысяч, но теперь отдам доклад даром. Через пару часов бумаги будут у тебя.

«Пройдоха? Или профессионал высокого класса?» Элий не знал, что и думать.

– Откуда такое бескорыстие?

– Ты мне платишь, и этого достаточно. Все говорят что Элий Цезарь честен.

Я служу тебе и тоже должен быть честен.

В глазах Элия сверкнули странные огоньки.

– Честный проходимец! Интересно, как долго ты сможешь играть эту роль?

– Это не игра.

– Хорошо, ты будешь питаться сознанием своей честности. Судя по твоему замутненному взгляду, оно пьянит куда сильнее фалерна.

– Моя награда – твое одобрение, Цезарь. Прежде я думал, что главное – разнюхать побольше, ввязаться в крупную игру, запутать интригу, обдурить противника. Теперь я знаю, что главное – получить одобрение такого человека, как ты.

– Не надо мне льстить.

– Я не льщу.

– Тогда не переиграй. Себя и меня.

– Не желаешь узнать заодно новости из Рима? Из тех, что не торопятся опубликовать в «Акте диурне»? – Квинт разрезал янтарную грушу и теперь по кусочкам отправлял ее в рот.

– И каких же таких страшных тайн я не знаю? – Элий по новой своей привычке прикрыл глаза.

– Император вскоре женится. – Квинт выдержал паузу, наблюдая за Элием.

Цезарь не слишком встревожился, но глаза все же открыл.

– Руфин? Что ты болтаешь! Август женат тридцать лет, и еще не овдовел. Во всяком случае сегодня утром Августа была в добром здравии.

– Насколько мне известно, в полдень – тоже. Но через три дня он разведется. Уже все обговорено. Не пройдет месяца, как император женится вновь. Через какие-нибудь девять месяцев ты можешь потерять титул Цезаря и перспективу прибрать Империю к рукам.

– Лично я даже рад такой перспективе. Но что может быть хуже для Рима этой нелепой перемены Цезарей и прихода к власти малолетнего правителя? Одна из самых опасных ситуаций, особенно если родня будущей Августы честолюбива. Перед властолюбием женщины не может устоять ни одна система. Квинт усмехнулся:

– Ты вспомнил Ливию[11]? Признаться, я тоже. Оказывается, ты гораздо лучше разбираешься в политике, чем кажется на первый взгляд. Но почему ты не спрашиваешь, на ком Руфин женится? – Квинт сделал эффектную паузу, ожидая реплики Элия, но тот промолчал. Пришлось продолжить. – Сначала рассматривалась кандидатура Летиции Кар. Насколько я знаю, ты знаком с этой юной девицей?

Цезарь опустил голову, чтобы Квинт не мог видеть выражение его лица.

– Она не выйдет за Руфина, – проговорил Элий тихо.

– Ты говоришь как мечтатель, а не как политик. Если Август того пожелает, любая девушка скажет «да». Но тебя как будто волнует уже не политика, а нечто другое?

Элий подозревал, что Квинт осведомлен о подробностях его знакомства с Летицией. Оставалось надеяться, что Квинт хотя бы не знает того, что произошло в Никее. Впрочем, скрыть что-либо от этого человека невозможно. Квинт замечал все: как меняется цвет лица, дыхание становится чаще, а голос – чуть глуше. Даже несколько капель вина, пролитые на тунику, скажут ему «да» или «нет» вместо собеседника. Элия и самого удивило, как сильно забилось сердце, едва Квинт упомянул имя Летти. С Летицией они не виделись с того дня, как машина «скорой» увезла Элия с разрушенной виллы Марка Габиния в Рим. Они обменялись письмами, но в их переписке не было ничего, кроме вежливых фраз и пожеланий выздоровления.

Квинт молчал, как будто специально предоставлял Цезарю возможность вспомнить все обстоятельства и заново пережить свое краткое и безумное увлечение.

«Знает», – подумал Элий, и от этой мысли ему почему-то сделалось легче.

Будто он нечаянно отыскал союзника.

– Летиция не подходит Руфину, – сказал Элий наконец. – Она слишком своенравна. Она…

– Нет. Ответ неверный. Человеческие эмоции здесь ни при чем. Рассуждай как политик, Цезарь.

– Как политик или как соглядатай? – огрызнулся Элий. В этот раз спокойствие ему изменило.

– В данный момент – это одно и то же. Здесь чистый расчет. Так рассчитывай верно.

– Я попробую. Если Руфин расстался с женщиной, с которой вполне счастливо прожил столько лет и которая только что потеряла единственного сына, значит, Руфином движет одно желание – получить нового наследника. И он не будет рисковать. А в роду Летти женщины не слишком плодовиты. Фабия родила одну-единственную дочь Сервилию. Та в свою очередь – тоже. К тому же девушка недавно получила тяжелейшую травму. Никто не знает, как это может отразиться на ее будущих детях.

Квинт одобрительно кивнул.

– Неплохо. А я уж думал, что ты можешь болтать только о высших материях, не замечая, что творится под носом. Итак, продолжаю. Кандидатура Летиции была сразу отвергнута, и выбор пал на Криспину Пизон.

В этот раз Квинту удалось удивить Цезаря. Элий даже не пытался этого скрыть.

– Руфин решил породниться с Пизонами? Но банкира Пизона подозревали в покушении на Цезаря!

– Это не доказано. Зато мамаша Криспины была плодовита. А ее дядюшка банкир несметно богат. Политик никогда не принимает прошлое в расчет. Он живет настоящим.

– Все это мерзко!

Квинт должен был отметить, что его новый хозяин недостаточно осторожен – на месте Элия он бы не стал в присутствии незнакомого человека порицать Августа.

– Ты идеалист, Цезарь.

– Я – стоик.

– И ты всегда следуешь догмам своей философии?

– Пытаюсь.

– Я тоже постараюсь. Но не уверен, что мне удастся. – Квинт протянул руку за грушей, и тут заметил, что она – последняя. А на столе после трапезы должно непременно что-то остаться – ларам и слугам. И Квинт отдернул руку.

Измучившись окончательно. Вер стал обращаться к опухоли, как к живому существу… Проклятия, мольбы вперемежку. Не помогало. А что, если разрезать кожу и выдрать проклятую тварь? Так хотелось полоснуть ножом по горящему огнем боку. Не посмел…

Опустошив морозильник, Вер обложил опухоль кусками льда. Лед таял, капли стекали на несвежие простыни. Есть не хотелось – только пить. И жевать лед. Вер все время обливался липким холодным потом, он почти умирал, и в то же время знал, что это не смерть. Это что-то другое, гораздо страшнее. Он закрыл глаза, будто собирался уснуть. Несбыточная мечта! Он не в силах уснуть точно так же, как и умереть. Хорошо бы сейчас отправиться в термы, попотеть в лаконике, потом поплавать в прохладном бассейне и… Но в общественных банях бальнеатор тут же поинтересуется его распухшим багровым боком. Приходилось довольствоваться маленькой ванной, где он сидел, скрючившись, и не мог даже вытянуть ноги. А в воду с потолка хлопьями осыпалась побелка. Эта убогая ванна бесила больше всего. Может, позвонить Элию и попросить о помощи? О нет, он не может! Вер и сам не знал почему. Знал одно: о происходящем никому нельзя рассказывать. Это испытание на одного. Потому что никто, кроме Вера, не выдержит. Даже Элий.

Он вспомнил, как посещал Элия в Эсквилинке после ранения, как поразился, увидев ставшее за день незнакомым лицо. Отравленные болью глаза, серые потрескавшиеся губы, сильные руки, бездвижно застывшие на простынях. Почудилось, что душа покинула тело раненого и затаилась возле изголовья, ожидая, сможет она вернуться в изувеченное тело, или придется уйти. Сейчас частица прежнего Вера точно так же покинула страдающее тело. Затаилась рядом и ждет… Вер повернул голову. На столике подле кровати стояла золотая чаша, инкрустированная крупным жемчугом. Вер никогда прежде этой чаши не видел.

«Яд?» – подумал он совершенно равнодушно, взял чашу и сделал глоток. Напиток был по-медвяному сладок. И как мед – прозрачен, золотист и тягуч. Да и напиток ли это?

Освещающая стынь воды и обжигающий огнь, насыщающая сила земли и эфемерность воздуха – все вместилось в один-единственный глоток. Вер поставил чашу на столик. Обессиленная рука упала плетью. И бывший гладиатор провалился в глубокий сон, наполненный фантастическими образами. Божественный сон.

Сон кончился так же внезапно, как и начался. Больной распахнул глаза. Какой-то парень, запрокинув голову, жадно сцеживал себе в рот последнюю каплю удивительного напитка.

– Амброзия… пища богов, – бормотал незваный гость, и Вер узнал в нем Гюна, своего прежнего гения.

– А мне, мне, мне… – шептал обвившийся вокруг столика змей и, подняв плоскую голову с сетчатым зеленым узором, тянулся изо всех сил к золотой чаше.

– Ты обещал поделиться…

– Тут и одному-то мало, – отвечал Гюн сиплым каркающим голосом.

– Оставь каплю… Одну каплю… Оставь…– шипел змей.

– Попроси у хозяина, может он даст… он же хочет быть добрым. – Гюн склонился над кроватью. От него пахло погасшим, залитым водой костром, и Вер невольно поморщился.

– Сердишься на меня? – прокаркал гений. – А зря. Я ни в чем не виноват. Да и может ли гений быть виновен – сам посуди? Просто время пришло, и все спятили разом – могучая Империя и глупые людишки… И такие же глупые боги… – Гений надавил на распухший, горящий огнем бок гладиатора.

Вер заорал от нестерпимой боли. Мир померк. Когда Вер очнулся, судорожно глотая воздух, Гюн по-прежнему склонялся над ним. В руке гений держал кусочек льда. Вер смотрел на лед и тяжело дышал, облизывая губы. Сейчас он бы отдал всю оставшуюся жизнь за этот сочащийся мутноватыми каплями осколок. Даже если впереди была вечность.

– Что тебе надо? – прохрипел Вер.

– Амброзию. Я почуял ее запах и пришел. Без нее бессмертные гении вскоре начнут умирать от рака.

– От рака? – переспросил Вер.

– Ну да. Раковые клетки бессмертны. Глупые люди хотят жить вечно, но их клетки, став бессмертными, пожирают своих хозяев. Люди не знают одной малости: чтобы клетка жила бесконечно и не превратилась в раковую, нужна амброзия.

– Значит, человека от рака может излечить амброзия?

– Именно так.

– И меня?

– Нет. Потому что ты не человек. И ты не болен. Людям только кажется, что у тебя рак.

– А если попытаться создать амброзию в лаборатории? – Вер с сожалением глянул на золотой бокал, который дочиста вылизал гений. Вылизал и продолжал облизываться, как сытый кот.

Гений расхохотался:

– Бедный мальчик все время печется о людях! Так почему бы тебе не помочь своему бывшему гению? Мы должны быть вместе. В следующий раз, когда тебе принесут бокальчик амброзии, не забудь поделиться с бывшим опекуном. И я, может быть, расскажу о твоих детских шалостях. Помнишь, как ты приезжал проститься со своей приемной мамашей? Помнишь, что ты сделал в тот вечер, когда погибла «Нереида»?

– Что я сделал? – переспросил Вер. Лицо его беспомощно сморщилось…– Нет, не помню… Я был тогда ребенком. А что такое я сделал?

Его охватила смутная тревога. Она все росла, как росла боль в боку. И вот она уже захлестнула его с головою. Вер сделал нечто ужасное. Настолько ужасное, что постарался начисто забыть об этом. Гюн смотрел на его мучения и улыбался, он-то знал, что натворил Юний Вер много лет назад. Знал и хранил все эти годы в тайне.

О боги, что же такое он сделал?!

Гюн шагнул к двери.

Вер приподнялся: то ли хотел удержать бывшего покровителя, то ли преследовать. Но не смог даже встать и лишь прислушивался к шагам, замирающим в атрии.

…Все бойцы «Нереиды» погибли в один день. Но почему?! О боги, почему?!

Крул сидел в триклинии за столом и ел холодное мясо. Обед закончился в семь, а в восемь Крул принес с кухни окорок. С тех пор как Крул попал в дом банкира Пизона, старик постоянно жевал. Трудно утерпеть, когда в холодильнике в любое время дня и ночи можно отыскать десяток сортов колбас, телятину, сыры, пирожные, кремы, бисквиты. Старик распухал буквально на глазах. Лицо его лоснилось, все поры сочились жиром.

Бенит уселся напротив, наблюдая, как дед ест. У Пизона пропадал аппетит при виде Крула. А Бенит, наоборот, забавлялся.

– Отвратительный повар у Пизона, мясо всегда застревает в зубах, – вздохнул старик, поковырял ногтем в дупле, извлек кусочек мяса и принялся обсасывать, громко цыкая зубом. – Я тут подумал кое о чем, – продолжал он без всякого перехода. – И вот что придумал. В армии ты отслужил, значит, можешь занимать государственную должность. Пора бы тебе, друг мой, подаваться в сенат.

– Я и сам планировал. Только выборы через три года, а пока…

– Да, выборы через три года, но есть одно свободное местечко. Шестая триба.

– Округ Элия, – Бенит фыркнул. – Уж там-то меня не ждут.

– Вот именно, не ждут, – старик поднял заскорузлый палец. – Потому-то ты и выиграешь. Надо только обтяпать дельце с умом. Тут я кое-что записал…

Старик вытащил на свет мятый листочек, расправил его.

– Глянь.

– Бесполезно. Ты забыл про возрастной ценз – мне нет еще двадцати семи.

– Старик Крул никогда ни о чем не забывает. Выборы досрочные, лишь в одной трибе. Возрастной ценз в данном случае не действует.

– Хочешь возглавить мою избирательную команду?

– Нет, я буду в тени; И генерировать идеи. А ты иди и подай заявку.

Сегодня же.

– Все не так просто, дедуля, – хмыкнул Бенит. – Нужны три рекомендации от уважаемых людей трибы.

Крул с хитрой физиономией пододвинул к себе лежащую на столе папку с жирным пятном на обложке. Открыл. И Бенит увидел белые глянцевые листы. Рекомендации по всей форме с подписями и печатями. Ну и пройдоха этот Крул!

– Имя Пизона над многими имеет магическую власть. Особенно теперь, когда его племянница вскоре станет Августой.

При упоминании имени Криспины Бенит нахмурился. Отец подсунул Руфину эту корову, i и разом императорский пурпур сделался недосягаемей, чем прежде. А все потому, что папаша в глубине души не верит в Бенита и стремится не упустить свой шанс. Ну что ж, пусть попробует в одном лесу убить двух вепрей. Вот старик Крул верит в Бенита безоговорочно.

– Вы с эти дурнем Пизоном слишком поторопились, – продолжал рассуждать

Крул, вновь ковыряя в зубах и цыкая на все лады. – Принялись расчищать дорогу, не укрепив собственные позиции. Сейчас тебе нужны две вещи – тога с пурпурной полосой и собственный вестник.

– Дедуля, ты неоценим! – воскликнул Бенит, потирая руки. – Вот только если бы ты жрал чуть более эстетично!

Крул обиделся, демонстративно вытер пальцы о тунику.

– Жру как умею. И забочусь о тебе. Остальные умеют жрать красиво, но продадут за пару сестерциев кого угодно. Лишь бы заплатили. И заведи вестник. «Первооткрыватель» – хорошее название.

Каждый день Элий гулял в тени колоннады вдоль Канопского канала. В воде на фоне густой зелени сгустками белил плыли отражения копий кариатид Эрехтейона. И меж ними, дробясь, проглядывала небесная отраженная лазурь, чуть более темная и тусклая, чем подлинная. Делая первый шаг, Элий всякий раз засекал время по хронометру. Четырежды он обходил канал со скоростью легионера на марше. После третьего круга правую ногу начинало сводить от боли. Но он продолжал идти, не давая изувеченной ноге поблажки. И лишь выполнив каждодневный урок, переходил на легкий прогулочный шаг.

Хорошо бы было прогуляться по саду вместе с Юнием Вером и поговорить о Персии. О предсказаниях Сивиллиных книг. И еще о Летти. Вообще обо всем на свете. Но бывший гладиатор исчез. В гостинице «Император» за ним по-прежнему числился номер, но Вер не появлялся там уже целый месяц. Кур-ций знал, где скрывается Вер, но отказывался сообщить. По словам вигила. Вер просил не беспокоить. У Элия не было оснований не верить Кцию. Но слова вигила не утишили тревогу.

По дорожке, важно волоча по цветным плиткам пышные хвосты, прошествовали два павлина, будто придворные, что торопятся на пир к императору. А императора-то и нет в Тибуре. Как вы просчитались, глупые птицы! Есть только Цезарь, который через год уже не будет Цезарем. Как вам нравятся подобные загадки? Они посложнее загадок Сивиллы! Элий швырнул птицам горсть зерна. Но важные персоны лишь презрительно покосились на его дар и прошествовали дальше, всем своим видом давая понять, что дешево их не купить. Зато откуда ни возьмись стаей налетели голуби и кинулись на зерна. Белые, сизые, пестрые, они мгновенно образовали на земле шевелящийся ковер. А с вышины пикировали все новые и новые, прямо на спины товарищам. Откуда ни возьмись вылетел серым мохнатым клубком щенок, потомок Цербера, и кинулся на эту трепещущую жрущую стаю. Натужно хлопая крыльями, раскормленные птицы поднимались в воздух.

Римляне похожи на голубей. Такие же неповоротливые, раскормленные, уверенные в своей сытой жизни. Они могут жить только под чьим-нибудь присмотром за толстыми стенами. А если присмотра нет, они становятся заманчивой и легкой добычей для…»

Он оборвал собственную мысль. В слова не облек. Не посмел. Но перед его мысленным взором возникли силуэты кочевников на низких мохнатых лошадках. Их луки будто нарочно созданы для того, чтобы стрелять в жирных голубей. Если бы Летти была рядом, она бы сказала, насколько верны его опасения, и действительно ли пророческие видения посещают его.

Летти… Он вновь подумал о ней с тоской. Она нужна ему. Не любима, но нужна. Он и в ее любовь не особенно верил. Будучи гладиатором, он частенько встречал девчонок, что ездили за гладиаторами на все игры – и в Антиохию, и в Аквилею, прорывались в куникул, подкарауливали у выхода, почитали за счастье провести с гладиатором ночь и родить от него ребенка. Считалось, что дар исполнителя желаний передается по наследству. Сам Элий никогда не заводил интрижек с этими дурочками, он дарил им поцелуи и автографы. Особенно настойчивым обещал ночь любви, но лишь через пять лет. Теперь, оставив арену и растеряв поклонниц, он неожиданно спутался с несовершеннолетней девчонкой. Будто хотел наверстать упущенное. Почему Летти не приезжает в Тибур? Скорее всего, мать не отпускает. Сервилия Кар не хочет их встречи. Не верит, что он женится на Летиции? Или не верит, что Элий станет императором? В последнее мало кто верит. Все считают, что у Элия не хватит сил взвалить на себя такой груз. Но почему? Элий сможет. Он не будет жесток, не будет врать, нарушать законы, стремиться к собственной выгоде. При отлаженной системе власти этого вполне достаточно, чтобы быть приличным императором. Или нужно нечто большее? Или, напротив, этого слишком много?

А его самого так уж это волнует? Нет. Он думает о Вере, Летиции, власти, лишь бы не думать о Марции. Стоп! Здесь надо повернуть… назад, назад… быстрее, еще быстрее, не обращая внимания не боль. Не думать о Марции…

– Цезарь! – окликнул его знакомый голос. Элий обернулся. Квинт спешил к нему, сжимая в руке трубочку мятых грязных листков.

Они уселись на мраморную скамью в апсиде. За их спиной гранитный Антиной-Серапис, навеки поселившийся в неудобной нише, смотрел нарисованными глазами прямо перед собой.

– Я выписал чек на пятьдесят тысяч, как ты просил, – сказал Элий.

– Но я отказался от денег! – гордясь своей добродетельностью, загорячился Квинт.

– Не для тебя – для вдовы репортера. Передай деньги семье погибшего.

– Откуда ты знаешь о семье?

Элий не ответил.

Девушка в двуцветной тунике поставила на мраморный стол серебряный поднос с двумя кубками. Элий уже протянул Курцию чек, но рука его замерла на полпути. Девушка неожиданно напомнила ему Марцию. Так же грациозна, с округлыми бедрами и высокой грудью. Марция… Чем он занят? Какой-то ерундой – кочевниками, Персией, фрументариями. К чему? Надо отправить Квинта в Новую Атлантиду, пусть найдет Марцию и вернет ее назад. Или он сам, Элий, позабыв обо всем, кинется на поиски. Упросит, уломает, умолит. Она вернется. Она любила его!

Элий оперся лбом на сжатые кулаки. Что он такое придумал? Какое-то безумие! Марция для него потеряна навсегда. Ничего уже нельзя изменить. Он сам сделал выбор. Он выбрал Рим.

– Что с тобой, Цезарь? – обеспокоился Квинт.

– Ах да… – Элий спешно протянул чек и уткнулся в бумаги.

Квинту показалось, что на щеках Цезаря проступили красные пятна. Но, возможно, это только показалось… Фрументарий взял серебряный кубок. Пригубил. Превосходное вино. Хорошо служить повелителям Рима…

Наконец Элий поднял голову и отложил бумаги.

– Судя по всему, монголы рассчитывают нанести удар по Месопотамии?

– Очень даже возможно…

– А что говорит «Целий»?

Квинт пожал плечами. Такое легко спросить. А вот ответить…

– Ты же лучший фрументарий на свете!

– Но я не из службы внутренних расследований.

– Так я тебе скажу. «Целий» сообщает, что монголы в ближайшее время покинут разграбленные города Персии и вернутся в Хорезм. Более того, часть войск вообще уйдет назад в свои степи. Так что эти данные полностью противоречат докладу «Целйя». Ты случайно не водишь меня за нос? – Элий глянул фрументарию прямо в глаза. Квинт и не в такие игры играл, он любой взгляд мог выдержать. Но сейчас краска бросилась ему в лицо.

– Я не лгу, Цезарь!

– Значит, «Целий» ошибается, а ты прав?

– Именно так.

– Высокого, однако, ты о себе мнения! И что же нам делать?

– У префекта претория есть центурия «личных фрументариев». Я когда-то сам в ней служил. Скавр бы мог проверить данные «Целия». И мои.

– Показать донесение Скавру?.. – Элий запнулся. Что-то в происходящем ему не нравилось. Но вот что – он понять не мог. – Будем надеяться, что Скавр умнее Корнелия Икела.

В ответ Квинт только недоверчиво хмыкнул.

В это утро, как и все предыдущие, Трион не пошел в лабораторию. Зачем?

Теперь, когда ему запрещено творить, и можно только вторить.

Творить легко. Ты запираешь наружную дверь и поднимаешься по тайной лестнице в башню сокровищ. Сундуки открыты, ларцы ожидают того, кто зачерпнет из переполненного чрева, горстями просыпая бесценные жемчужины и не замечая, что просыпает. Пока наружная дверь закрыта, ларцы твои. Голоса снаружи не слышны. Слова снаружи не важны. Ты внутри, когда другие толпятся на улице под дождем обыденности. Творить легко. Не творить – тошно. Ты стоишь перед закрытой дверью и видишь, как ничтожества пиявками заползают в твою башню и роются в ларцах, не зная цены сокровищам. Вытаскивают на свет безвкусные подделки, воображая себя создателями. Эти другие преуспевают. Он, Трион, осужден прозябать. Десять лет! О боги, как легко сильные мира сего оперируют убийственными цифрами! Вычеркнуть из жизни десять лет! Он станет ничтожеством, падалью, пылью. И за это он должен благодарить Элия. Лучше бы Триона казнили. Но его спас Элий. Будь он проклят, этот хромой чистоплюй! Цезарь сначала уничтожил лабораторию, а потом подарил жизнь ученым. Допустил к науке… Ах, спасибо, доминус! Тьфу, мерзость!

Но Элий – ничтожный карьерист, а главный виновник всему – Руфин. Император знал о величайших открытиях Триона, знал даже, что цепная реакция осуществлена. И что же он сделал? Скромно промолчал и позволил отцам-сенаторам расправиться с Трионом. Приближаясь к цели, Трион становился смелым, отдаляясь, делался трусом. Сейчас цель была очень далеко. Что осталось у Триона? Подобие свободы и подобие работы.

– Ненавижу Дециев, – прошептал Трион. – Пусть они все сдохнут!

Трион перевернулся на кровати и уставился в окно. Сквозь виниловые жалюзи лился белесый свет. Давно рассвело. На улице жара. Академический городок опустел. И научные работники, и слушатели академии давным-давно в лабораториях и учебных корпусах. Один Трион лежит в своей клетушке и бессмысленно смотрит в потолок. Что дальше? А дальше ничего. Пустота. Десять лет прозябания. Нет, он не выдержит. Он, умевший из всего делать открытия, из рекламного плаката или из простого сита. Наблюдая, как повар сцеживает отвар через сито, Трион придумал диффузный метод получения урана-235. Увидев огромную рекламу с увеличенными точками от растров, он понял, как получить сетки для этого самого диффузного метода.

Но в аморфном благополучии творчеству нет места.

Трион всегда считал демократию фальшивой греческой придумкой, чуждой человеку. В детстве он зачитывался Тацитом – его околдовывала неограниченная власть. Чтобы творить так, как творил Трион, нужен тиран или хотя бы явная угроза неотвратимой катастрофы, вполне заменяющая тиранию. Только тиран позволяет творить что угодно, даже безумие. С каждым месяцем, с каждым годом Трион убеждался в этом все больше. Он надеялся, что тирания осуществима. У Рима была угроза в виде далекого варвара Чингиса, а Руфин попытался сыграть роль тирана. Но не сумел. Не хватило ни сил, ни фантазии. Тирания – это амальгама на лучшем аквилейском зеркале, амальгама, которая позволяет зеркалу отражать мир. Без тирании талант превращается в простое стекло, сквозь него удобно смотреть на мир, но увидеть отражение собственного лица можно лишь случайно. А тирания позволяет смотреться в зеркало с утра до ночи и любоваться собственным величием… Зеркала… Догадка мелькнула, но Трион не позволил ей ни за что зацепиться. Он больше не творит. Он прозябает, подчиняясь воле сената.

Таких, как Элий, надо душить в детстве, чтобы они не смели навязывать людям свою невыносимую, пресную, серую добродетель. Придурок сделался Цезарем, и настанет день, когда его провозгласят императором. Неужели Трион доживет до этого дня?!

Трион в ярости грохнул кулаком в стену.

Тут же дверь отворилась, и в щель просунулась голова фрументария.

– Что-то случилось? Не идешь в лабораторию?

– Не иду! Я никуда не иду! – простонал Трион.

Голова скрылась. Трион поднялся и направился в ванную комнату, прихватив с собой бутылку фалерн-ского вина. Наполнил ванну до краев и погрузился в воду. Полежал немного. Потом достал из-за шкафчика стило и тетрадь. Принялся писать.

Почти без помарок. Половина тетрадки была исписана…

«Цезарь, – мысленно обратился физик к своему врагу, – неужели ты думаешь, что можешь лишить Триона возможности сделаться богом и превратишь его в жирный неподвижный ноль, плавающий в теплой ванне?»

Трион положил тетрадь на бортик ванной и задумался. Записи он скоро восстановит. Это уже третья тетрадка; которую он заполняет, что дальше? Искать покровителей? Или надеяться, что Руфин, оправившись от страха, попытается помочь? Нет, на императора надеяться глупо. Бежать в Бирку? Вики примут его с распростертыми объятиями – наверняка они слышали про исследования Триона. Надо полагать, что боги виков не так щепетильны, как Олимпийцы, а сами вики не так законопослушны, как римляне. Подумаешь, приказ богов! Люди во все времена лишь делали вид, что уважают их мнение, и спокойно обделывали свои дела, грешили, подличали, травили друг друга. И боги им в этом не мешали. Трион может сделать открытие, оттолкнувшись от любой мелочи. А что если оттолкнуться от самих богов? Что тогда создаст Трион? Куда он затолкает богов? В Тартар? В латри-ны? В старый пыльный чулан? Ха-ха! Вот образ… образ пыли… На мгновение Трион задремал, потому что когда открыл глаза, увидел перед собой человека в красно-серой форме вигила. Хотя человек загорел до черноты и обрил голову, физик узнал гостя. Перед ним был бывший префект претория Корнелий Икел, обвиненный в убийстве Цезаря и в покушении на жизнь Элия.

– Тебя тоже послали заниматься оптикой? – ухмыльнулся Трион.

– Надеюсь, ты не собираешься до конца дней торчать здесь, выполняя поручение Цезаря?

– Разве Цезарь мне что-то поручал? – вполне искренне удивился Трион. – Не помню такого.

Икел не стал препираться, присел на край ванны и сказал спокойно:

– Я всегда тебя терпеть не мог, Трион. Но у нас общий враг. И общее дело.

Так что собирайся и уходим, – Икел швырнул ему простыню из махрового хлопка. – Подальше отсюда.

– Ты похищаешь меня? Ну что ж, я буду вынужден подчиниться. Можно, я напишу записку Цезарю и сообщу, что меня уводят силой? Это согреет его добродетельное сердце.

Не торопясь, Трион вылез из ванной. Ему хотелось подчеркнуть свою независимость. И еще надо было забрать спрятанные за шкафчиком тетради.

Трион открыл дверь из ванной, и едва не упал, споткнувшись о тело лежащего фрументария. Бывший префект претория посчитал забавным бросить труп к ногам академика и полюбоваться его испугом. Но Трион не испугался. Зачем ему бояться за другого? Трион отнесся у трупу как к огромной ненужной кукле – раздраженно и брезгливо. От трупа тоже можно оттолкнуться. К примеру, подумать о бомбе, которая будет поражать в основном живые организмы. То есть людей. Они будут валяться, как саранча после опыления посевов ядохимикатами, а Вечный город останется нетронутым. А потом, когда трупы разложатся, Трион вступит в Рим завоевателем. В единственном числе.

– Ты можешь вновь создать свою бомбу? – спросил Икел.

– А разве я создавал бомбу? – опять принялся изображать неведение Трион.

– Ты занимался ураном.

– Ураном? Богом? Как это, объясни.

– Ты делал бомбу, – сказал Икел зло.

– Не помню. Видно, после оптических опытов память моя ослабла.

– Вспомнишь. Когда доберешься до места. Бывшие сослуживцы помогут.

– Они согласились? Ну конечно, согласились. Ведь они не занимались оптикой.

– Их убедят, будь покоен.

– А ты умеешь убеждать? Вижу, вижу, умеешь. Ты будешь командовать физиками, как гвардейцами. Я отправлюсь с тобой только ради того, чтобы посмотреть на это. Первая когорта ядерщиков стройсь! Смирно! На сборку котла дается три минуты!

От этих слов нельзя оттолкнуться. Они пусты, как шелуха. Надо подумать о чем-нибудь другом…

– А деньги у тебя есть? Мои исследования стоят оч-чень дорого, смею тебя заверить, – поинтересовался физик.

– У меня есть кое-что получше денег.

– Я и не знал, что есть что-то лучше денег.

– Я привезу тебя в мир, где любое твое желание будет исполнено.

– Надеюсь, это не Олимп и не арена Колизея. Все остальное подойдет.

О боги, какое счастье. Он опять может думать и может творить! Мысли бурлили в его мозгу тысячами пузырьков. Он сделается богом – вот мысль, которая вдохновит его на что угодно.

«Виню себя – не виню?» – этим вопросом Норма Галликан задавалась по несколько раз на дню. И всякий раз отвечала: «Не виню». Но ответ не удовлетворял, и вопрос возникал вновь. «Никого даже не отправили в карцер», – этого довода хватало еще на час. «Во всем виноват Трион!» – последнее заклинание действовало дольше других. Защита заканчивалась универсальным аргументом: «Иначе поступить было нельзя». В библиотеке, разбирая книги, Норма неожиданно замирала, и вновь звучал вопрос: «Так ты виновна?» – «Все виноваты», – приходил ответ неведомо откуда. Трион виноват, он хотел разрушить мир. Она виновата, ибо разрушила лабораторию Три-она. Этот ответ все чаще возникал в мозгу, как некая математическая формула.

И эта формула позволила Норме успокоиться. Она вновь стала интересоваться работой и кокетничать с охранником – то есть рассказывала ему о строении атома и атомного ядра, нейтронных пучках и Z-лучах. Охранник слушал с каменным лицом и на вопрос:

«Понятно ли?» всегда отвечал: «Разумеется», после чего Норма предлагала поступить ему в Афинскую академию, на кафедру физики. Но охранник вежливо отказывался, ссылаясь на свой возраст и троих детей.

«Так виню или не виню?» – вновь спросила себя Норма, отворяя дверь в дом и уже собираясь войти в атрий. Но что-то ее остановило. То ли блик света на стене, там, где блика в принципе не могло быть, то ли оброненный на пол шарф, то ли… Она отступила. Ее авто все еще стояло на улице в трех шагах от вестибула.

Охранник забеспокоился и вышел из машины. Норма продолжала пятиться. Не оставалось сомнения: ее ждали. Элий обманул. Обещал жизнь и отдал приказ убить. Все будет стерто: Трион, его люди, и даже память об их открытии. Чтобы никогда впредь… Нигде… Норма была уже возле авто, когда из дома выскочил человек в черном. В свете фонаря блеснул вороненый металл пистолета. Охранник успел лишь расстегнуть кобуру, когда раздался выстрел. Охранника швырнуло на капот машины. Норма завизжала. Еще один выстрел. Мимо! Норма кинулась в тень портика. Третья пуля угодила в колонну. Осколок мрамора оцарапал руку. Из-за угла вывернула патрульная машина вигилов.

– Трион все равно покарает тебя! – крикнул убийца, ныряя в машину Нормы.

Авто рванулось из переулка. Тело охранника отшвырнуло к стене.

Трион… Норма едва не закричала. Трион… Значит… Что это значит, она боялась даже подумать. Кто ее выдал? Или Трион догадался сам?

«Трион, я тебя не боюсь!» – хотела она крикнуть убийце. Но рот пересох.

Сердце отчаянно стучало в горле, затворяя слова.

Норма Галликан привалилась спиной к колонне, не в силах сдвинуться с места. Ясно, что ее защитило клейменное Вером желание. Густая красная лужа растекалась на мостовой вокруг неподвижного тела. Отец троих детей погиб вместо нее. Чудес не бывает. Кто-то должен был умереть. Фортуне все равно – кто.

«Трион хотел разрушить мир. Норма разрушила лабораторию Триона». Это формула Нормы Галликан. Только куда ее записать? В какоиучебник?

Таблин Цезаря в Тибуре был куда просторнее и украшен богаче, нежели таблин в доме Элия в Каринах. Норма теребила платок и притворялась, что плачет. На самом деле слез не было. Норма редко плакала. Вот и сегодня она подносила к сухим глазам сухой комок виссона. Стрелки старинного настенного хронометра приближались к шестому часу ночи. То есть скоро полночь. Когда-то отсчет дневных часов начинался с рассветом, а сутки – в полночь. Никого почему-то не удивляло подобное несоответствие. Изобретение механических часов привело время к одной точке отсчета. Все решила не логика, но технология.

Норма не могла отвести взгляда от хронометра. Почему до сих пор нет никаких известий?! Элий ходил по таблицу взад и вперед. Его неровные шаги лишь усиливали тревогу. Фрументарий приоткрыл дверь, шепнул несколько слов на ухо Цезарю и исчез. Зазвонил телефон. Элий снял трубку, выслушал. Хронометр ожил и отбил три четверти. До полуночи осталось пятнадцать минут. Элий повернулся к Норме.

– Пятерым удалось бежать. В том числе Триону. Двое убиты. Одного не оказалось дома, когда за ним пришел человек Триона. Сейчас этого физика перевезли в надежное место и держат под усиленной охраной. Одного похитителя вигилы застрелили. Так что нам он ничего не расскажет. Кто устроил побег, пока неизвестно. Ясно одно: Трион хочет собрать ученых вместе и продолжить начатое.

– Лучше бы нас всех убили, – прошептала Норма.

– Если боги не сделали этого, значит, ученые не виновны. При испытаниях постоянно взрываются летательные аппараты, однако конструкторы остаются невредимы. За мысли никто не судит – гласит римское право.

– Вряд ли боги руководствуются в своих поступках законами римского права.

Но Трион перехитрил богов. Его приборы создавали «шум», который не позволял богам и гениям следить за нашей работой.

– Да, я знаю, Z-излучение дает тень невидимости. Вы занимались недопустимыми исследованиями, и в то же время сами исследования служили вам щитом. Очередной парадокс.

– Как в любом парадоксе, все дело в тонкости обмана. Боги боятся не только Z-лучей. Некоторые виды электромагнитных волн, вполне безопасные для человека, заставляют их слепнуть. В лаборатории Триона повсюду стояли приборы, генерирующие излучение определенной частоты. В них начало. А зонтик Z-излучения – это потом.

Элий остановился, будто наткнулся на невидимую стену. Долго молчал.

– Такие приборы запрещены законом Империи, – выдавил он наконец. – Это государственная измена. В отчете комиссии о них не было ни слова. Безнаказанность Триона объяснялась только Z-лучами.

– Значит, пока ты выступал в сенате, кто-то очень могущественный велел уничтожить «глушилки». Теперь уже не доказать, что люди Триона намеренно скрывали свои замыслы от богов.

Неужели Руфин замешан в урановом деле? Теперь понятно, почему он так легко уступил доводам Элия: пока Цезарь твердил о милосердии, император обделывал свои делишки.

– Руфин помог сегодня ученым бежать? – спросил Элий и сам ответил: – Нет.

Руфин мог убить Триона, но не стал бы выпускать физика на свободу.

– Все изменилось в мире. Старые запреты вряд ли действуют… Если так… если Трион может… то… и мы…– она запнулась.

– То мы – что? – Элий посмотрел на Норму в упор.

Норма почувствовала, что не может выдержать его взгляд, и опустила глаза.

– То может быть, и нам стоит попытаться на благо Рима создать бомбу? Я бы могла попробовать… Мой племянник, очень способный юноша, также изучал ядерную физику…– она замолчала и вопросительно взглянула на Элия. – Ведь это я первой высказала гипотезу о том, что при бомбардировке ядра урана нейтронами происходит деление ядра.

– Благодарю от себя лично и от имени Великого Рима, – с нескрываемой издевкой отвечал Элий. – Но свою бомбу ты создавать не будешь.

– Глупо. И к тому же не ты, Цезарь, решаешь подобные вопросы.

– В данном вопросе сенат со мной солидарен. Стоит Риму создать какое-нибудь оружие, и через год-другой оно появляется у наших противников.

– А что если бомба появится на год-другой раньше у виков?

– Наша задача – помешать Триону. Подумай, что мы можем сделать.

– Что можно сделать, – Норма пожала плечами. – Триона сложно остановить.

Главное – перекрыть ему доступ к урану. – Ничего более удачного на ум пока не приходило. Но если Трион так успешно увел из-под носа охранников своих людей, то почему бы ему не завладеть и необходимым сырьем?

– Урановая, руда надежно охраняется, – отвечал Элий.

– Только тот уран, что изъяли из лаборатории в Вероне. Но Трион может добыть руду в Конго. Надо…

– Я уже отправил людей в Конго. Руководство компании Верхней Катанги предупреждено. Будем надеяться, что мы не опоздали и доступ к оксиду урана перекрыт. Но у меня такое чувство, что Трион не будет искать оксид урана в Конго.

Глава 4

Игры кандидата Бенита

В день рождения римлянин приносит жертвы своему гению – цветы на домашний алтарь, несколько капель вина, несколько зерен благовоний. Рассорившись с гением, Элий уже три года не делал этого. И вот сегодня утром он поджег палочку благовоний и положил на ларарий. И даже сказал:

– Тебе, Гэл…

Но просить ничего не стал – ни удачи, ни здоровья. Только сам себе подивился. Существу (он чуть не подумал о гении – человеку), которое готово было разрезать его живьем на куски, он приносил жертву. Зачем? Заискивал перед ним? Пытался умилостивить? Боялся? Ни то, ни другое, ни третье. Так зачем же?

Он и сам не знал. Как не ведали этого золотые орлы, украшавшие старинный ларарий.

«С бесноватыми надо бесноваться». Для чего? Чтобы бесноватые не заметили, что ты не такой, как они? Это глупо. Так зачем? Понять, почему они беснуются?

Да можно ли это сделать? Или понять то, что заставляет их бесноваться? Элий так задумался, что

не заметил, что кто-то подошел и встал рядом. Элий скосил глаза. Рядом с ним стоял Гэл. Его мучитель. Его враг. Его гений.

Сейчас Гэл совсем как человек – одежда проста, сандалии изношены. Внешне даже похож на Элия: темные волосы, прямой нос. Но не Элий. Лицо невыразительное, бледное, глаза светлые, чуточку сумасшедшие.

Гэл вдыхал аромат благовоний и улыбался. Гению казалось, что он все еще обладает силой.

– Что тебе? – спросил Элий не особенно любезно.

– Денег, – отвечал тот почти с ребячьей непосредственностью.

Элий подумал, что ослышался. Гений приходит к нему и просит… денег?

Он переспросил.

– Ну да. Денег. Я теперь живу среди людей, и сам почти как человек. Без денег в вашем мире неуютно. Ты хоть понимаешь, что произошло? Старый мир исчез безвозвратно, и все чувствуют себя потерянными – люди, и боги, и гении. Но люди и боги остались на своих местах, меж ними просто исчезла связь. А гении – они потеряли все. Даже свою сущность. Ныне мы антропогении, то есть и люди, и гении одновременно. Разумеется, те, кому удалось уцелеть во время перехода. Мы гибли тысячами, превращались в змей и котов, и вновь гибли, уже от рук людей… Боги так перепугались, что изгнали всех разом, не разбираясь, кто виноват, а кто нет. Это так похоже на богов. Все гении сброшены вниз. Буквально. С неба на землю.

– Хочешь, чтобы я пожалел ваше племя?

– Всего лишь постарался понять, что происходит. Понять иногда бывает так страшно… Ты ведь тоже боишься. Подумай… Прежде весь мир был наполнен гениями…

Гэл замолчал, и Элий мысленно продолжил вместо него…

…Мир был наполнен гениями, у каждого человека за плечом стоял

покровитель и вдохновитель. А что же ныне? Звенящая пустота. Люди должны сходить с ума от этой пустоты. Люди – да. Но не Элий. Он привык к одиночеству. Прежде Элий вел непрекращающееся сражение за свою душу, а другие были покойны и счастливы. Теперь все переменилось. В его душе поселился покой, в душах обывателей – смятение.

– Мир опустел и сделался хрупок, – сказал Цезарь. – Рим стал беззащитен.

Гении должны объединиться с людьми, чтобы его защитить.

– Значит, мировая?

– Да.

– И ты мне вновь подчинишься?

– Нет, – отрицательно покачал головой Элий. – Ты подчинишься мне.

– Я – тебе? Я, гений, подчинюсь тебе – человеку?!

– Я – Цезарь. А ты живешь на территории Империи, даже не имея гражданства.

Так что я приказываю, и это закономерно.

– Гордый Элий просит у меня помощи, хотя ив столь странной форме. Так о чем же ты просишь?

– Гении обладают тайным знанием. Вы должны передать его людям. Гэл расхохотался.

– Что?! Добровольно взять и отдать? Знание – наше единственное оружие, гарантия нашей безопасности. А ты хочешь, чтобы мы разоружились! Такие примеры изучают в школе! Рим заставил разоружиться Карфаген, а потом его уничтожил. Пуний-цы стояли перед своими пустыми арсеналами и рыдали, и проклинали тех, кто пошел на уступки Риму! А Рим, уверяю тебя, нисколько не изменился. Внешний лоск и Декларация прав человека не обманут гения.

– Пытаешься строить из себя обиженного, но именно ты виноват во всем.

– Нет, это ты виноват, ты отрекся от меня и создал тем самым опасный прецедент. Если бы не ты, я бы не принял участия в заговоре. Ты заявлял, что надо разрушать условности, но нельзя трогать фундамент. А сам занялся фундаментом!

– Я не мог подчиниться твоим указаниям.

– Не мог подчиниться… – гений ухмыльнулся. – Как у тебя могли явиться подобные мысли! Ты не мог думать иначе, чем я. Ведь ты не бог, а всего лишь маленький человечек. Лучше бы тебе вообще родиться без гения.

– Такое бывает?

– Случается иногда. К примеру, Бенит. У него не было гения с самого дня рождения. Теперь этот парень далеко пойдет.:

Элий по привычке закрыл глаза. Что же это такое? Получается – они с Бенитом схожи в своем духовном уродстве. Как ни оскорбительно это звучало, но Элий должен был это признать: в нынешнее время Бенит чувствует себя так же комфортно, как и Элий. Да нет, еще комфортнее.

– Ладно, не будем о прошлом, – примирительно сказал гений. – Надеюсь, ты не собираешься мне мстить? Это не благородно, учитывая твое и мое нынешнее положение. Я два дня не ел. Вспомни, друг, что говорила Сивилла. «Не первины, но половина…» Не прошу половину. Всего лишь тысчонку сестерциев.

Элий помедлил, потом достал кошелек и протянул бывшему покровителю пачку купюр. Тот поспешно схватил деньги.

– Как ты добр, о Цезарь! – с издевкой воскликнул Гэл. – Знаешь, я даже постараюсь отблагодарить и на время оставлю тебя в покое. – И Гэл похлопал Элия по плечу.

Цезарь невольно передернулся. Гэл вызывал у него неприязнь, почти отвращение.

«А ведь Гэл смотрит на меня точно также», – подумал Элий.

Едва гений вышел из павильона, как какой-то человек бросился на него. Схватил за руку, вывернул, пригнул к земле. Гэл попытался освободиться, но не вышло.

– Чтобы ты больше никогда сюда не приходил! Или я располосую твою физиономию так, что шрамы останутся на всю жизнь, – прошептал Квинт на ухо беспомощному гению.

– Ты пожалеешь об этом, – прошипел Гэл. – Ты не представляешь, как пожалеешь! Все люди пожалеют… И твой хозяин прежде других…

Квинт потащил бывшего гения к выходу из поместья.

– Чтобы ты никогда здесь больше не появлялся! – повторил он.

– Гении умеют мстить… Запомни: гении умеют мстить… Мы – не пунийцы…

Уже за воротами он приосанился, одернул выбившуюся из-за пояса тунику.

– Глупец! Неужели не понимаешь? Гению грозить бесполезно!

Человека, который вошел в ее таблин, Сервилия Кар узнала не сразу. Гость не только обрядился в белоснежную тогу, как полагалось кандидату в сенаторы, но еще и выкрасил, волосы белой краской и надел красные башмаки, украшенные серебряными полумесяцами, будто уже был избран. В госте было что-то шутовское, но Сервилии понравилось это шутовство. Сервилию привлекали люди неординарные, способные на быстрый и неожиданный взлет. Одно время ей нравился Вер – казалось, что он таков. Но Вер исчез. Как и многие, он оказался пустышкой. А вот Бенит не пустышка. О нет! Этот достигнет всего. Возможного и невозможного. В прежние времена Бениту пришлось бы долго путешествовать от должности к должности, чтобы годам к пятидесяти получить наконец тогу с пурпурной полосой. Но теперь достаточно репутации неординарной личности, можно – добропорядочной, но скандальной гораздо выгоднее – и перед тобой откроются все двери. У Бе-нита была скандальная репутация. Три месяца назад Сервилия Кар указала выскочке на дверь, позавчера он обедал у нее и был принят благосклонно.

– Я выставил свою кандидатуру в бывшей трибе Элия, – сообщил Бенит. – Рим уже три часа как в шоке. Репортеры бегают за мной по пятам. Дал штук десять интервью, а потом сбился со счета.

– Слышала. Недурно придумано, – улыбнулась Сервилия. – Только дело безнадежное…

– Фортуна ко мне благосклонна. А если будешь благосклонна и ты, домна…

– Я буду благосклонна, – пообещала Сервилия. – Но даже деньги Пизона не помогут тебе пробраться в курию.

– Заключим пари на тысячу сестерциев. Ты выиграешь, если я буду избран.

Идет? Сервилия на мгновение задумалась.

– Ну что ж, идет.

От Бенита веяло энергией, как жаром от натопленной печи. Давненько ей не встречались такие люди.

Бенит вышел из дома Сервилии Кар и уже собирался остановить таксомотор. Но передумал. Вместо того, чтобы сесть в машину, он крадучись двинулся по мощеной дорожке вдоль ограды садов Мецената. Девушка лет пятнадцати в коротенькой пестрой тунике выбирала у цветочницы розы. Бенит заговорщицки подмигнул цветочнице и хлопнул девушку по ягодице. Девушка развернулась и хлестнула ладонью, надеясь влепить оскорбителю оплеуху. Но Бенит ловко отскочил и расхохотался.

– Что за шутки? – Ноздри ее тонкого носа раздувались от гнева.

– На обеде позавчера ты так мило говорила о сенате и обязанностях сенатора. Я смеялся до слез.

– Проваливай, Бенит, я не собираюсь с тобой разговаривать! – Девушка на всякий случай отступила на шаг, чтобы у кандидата в сенат не явилось желания вновь похлопать ее по заду.

– Не надо гневаться, Летти. Когда я стану сенатором, я смогу позволить себе гораздо больше. Что не позволено быку, то Юпитер позволяет себе каждый день.

– Ты навсегда останешься быком, Бенит, даже если попытаешься изображать Юпитера, – огрызнулась ЛетиЦия и зачем-то толкнулабенита в грудь. И тут же день померк, навалились густые сумерки, вместо солнца повис матовый зеленоватый фонарь, в его свете многочисленные статуи перистиля казались восставшими из могил мертвецами. Страшно было человеку на каменном ложе, страшно и тошно так, что хотелось выть в голос. Он дрожал, всматриваясь в зеленый полумрак. Летиция как бы выглядывала из-за его спины, видела затылок, скулу, тонкую шею, узкие плечи. Мальчишка чуть постарше ее. Кто-то вошел в перистиль. Неровные шаркающие шаги. Элий? Нет, нет, у Элия совсем другая походка. Лети-ция и сама задрожала – поняла: быть беде. И появился Бенит. В сенаторской тоге, в черном парике с гладкими волосами. Почему же мальчишка не бежит, или он не понимает, что сейчас произойдет? Беги же, беги… Но мальчишка не убежал, он заговорил. Лети-ция не слышала слов, но почему-то была уверена, что несчастный о чем-то просит Бенита. Не просит – умоляет… И вдруг мальчишка умолк на полуслове. Замер. Окаменел. Понял наконец… Бенит замахнулся. Что-то было зажато в руке. Но что – не разобрать. Кинжал? Нож? Мальчишка бессильно выставил руку, напрасно пытаясь защититься… Кровь брызнула на сенаторскую тогу.

– На по…– только и выдохнул несчастный.

– Беги! – закричала Летиция, и видение пропало.

Летиция в ужасе метнулась через дорогу. Несколько авто взвизгнули тормозами, а девушка уже была на другой стороне.

Убийца! Бенит – будущий убийца!..

– От меня не убежишь! – крикнул ей вслед Бенит, хохоча.

Его забавляли ее злость и ее страх. Таких козочек приятно укрощать!

Летти влетела в дом, оттолкнула служанку и ворвалась в таблин матери.

– Запрети Бениту к нам приходить! – выкрикнула она. – Он наглец. Видеть его не могу. Вообразил, что может ухаживать за мной. Вели его не пускать сейчас, чтобы не гнать потом палками.

Сервилия что-то писала и не потрудилась даже отложить стило или поднять голову.

– А почему ты решила, что я прикажу его гнать палками? – бросила она небрежно. Летти изумилась:

– Что? Ты относишься к этому подонку всерьез? Сервилия многозначительно приподняла насурмленную бровь.

– В мире много подонков. Но большинство из них абсолютно бесперспективны.

А Бенит – перспективен. Он далеко пойдет. Дальше, чем мы можем предположить.

Оказаться рядом с таким человеком – большая удача.

– Не для меня! – в ярости выкрикнула Летти. – Его удача – подлая удача. Я его терпеть не могу – запомни это!

– Меня не волнует твое мнение, глупая девочка. Думаешь, я молилась на Гарпония Кара, благодаря которому мы теперь купаемся в золоте? Да меня тошнило, когда я смотрела на его острый лисий нос и близко посаженные глазки. Но такова судьба женщины – спать с тем, кто богат. А для удовольствий, девочка моя, существуют любовники.

– Противно тебя слушать!

– Неужели ты надеешься, что я позволю тебе встречаться с Элием?! – рассмеялась Сервилия. Смех ее был злобен и при этом как-то неестественно глуп. Летиции сделалось нестерпимо стыдно за мать, и она выбежала из таблина.

Перепрыгивая через две ступеньки, она поднялась в спальню, заперла дверь и бросилась на постель. Какая же она дура! Зачем рассказала матери о том, что произошло в Никее. Надеялась, что Сервилия с ее связями и честолюбием постарается устроить брак дочери с Цезарем. А вместо этого мать пришла в неописуемую ярость, отхлестала Летицию по щекам, а потом носилась по комнатам и кричала, что Элий изнасиловал ее девочку, и она, Сервилия, немедленно обратится в префектуру вигилов и добьется осуждения негодяя. Сервилия как будто сошла с ума, она била посуду, металась по дому, орала, не давая в ответ вставить хотя бы слово. И даже Фабия, прибывшая на подмогу внучке, никак не могла приструнить обезумевшую дочь. Никакие доводы на Сервилию не действовали. Она продолжала вопить и проклинать Элия и Летти.

– Вот уж не думала, что ты будешь себя вести как хозяйка притона в Субуре, у которой увели доходную девчонку, – сказала Фабия.

Реплика неожиданно подействовала. Сервилия замолчала, уселась в кресло и долго сидела неподвижно, пожав губы и глядя в одну точку, обдумывая свое, тайное. После этого она больше не грозила обратиться к вигилам, но строго-настрого запретила Летиции встречаться с Элием.

Запершись в спальне, Летти вытащила спрятанную под подушкой фотографию Элия, упала на кровать и прижала фото к губам. Сегодня у Цезаря день рождения. Интересно, каков будет пир вечером? Кто приглашен? Какие подарки присланы? Что, если удрать из дома и тайком явиться к Элию? Наплевать на все приличия и… О нет, пожалуйста без глупостей! Лети-ция будет хитра и расчетлива. У нее есть один союзник – Фабия. Летти всегда была ее любимицей. К тому же старушка сентиментальна. В отличие от Сервилии, обожает слезливые истории. Дадим ей возможность прослезиться. Пусть Сервилия против, зато Фабия – за. Летиция добьется своего, и никто не сможет ей помешать. Все получится. Потому что она, Летти, прозревает будущее. И в ее будущем звучит только одно имя: Элий.

Летиция вновь поцеловала фото. Она пыталась вспомнить, как Элий целовал ее в полумраке сада и ласкал ее грудь. Боль и страх – все ушло. Теперь ей казалось, что в ее жизни не было ничего восхитительнее тех минут. Но восстановить их в памяти невозможно. Их можно только заново пережить.

Глава 5

Игры императора Руфина

В это утро Юний Вер почувствовал себя лучше. Он понимал, что поблажка кратковременная и скоро боль вернется, но рад был и этому.

Проснувшись, он сразу вспомнил, что сегодня праздник Либерты – любимый день Элия. Вспомнил и позавидовал другу. Если бы Вер мог верить, как Элий, что Декларация прав человека может решить все вопросы! Но, к сожалению, Вер не верил декларациям.

На столике рядом с кроватью вновь появилась золотая чаша, куда больше и изысканнее прежней. Чаша, до краев полная амброзии. Вер не удивился. Аккуратно перелил густую жидкость в золотую флягу, стараясь не потерять ни капли. Но все же пролил – руки его дрожали. С трудом натянул тунику, надвинул соломенную шляпу на глаза, взял суковатую палку и вышел на улицу. Брел, всем телом наваливаясь на палку. Носильщики сами к нему подошли; ни о чем не спрашивая, донесли до Эсквилинки. Денег не взяли.

Воздух второго корпуса тревожил его. Будто он, Вер, был зверем и чувствовал по запаху родных среди чужого народа. Он миновал атрий и поднялся на второй этаж, безошибочно идя по следу. Девушка стояла в криптопортике и смотрела сквозь цветные стекла в никуда. Ее профиль по-прежнему мнился профилем на медальоне саркофага. Обреченность сквозила в каждой черточке лица, в повороте головы, в безвольно поникших плечах. Вер коснулся ее. Она повернулась. Молча он отдал флягу. Она взяла. Поняла без слов. Запах амброзии все сказал вместо Вера. Он дарил ей жизнь. Она кивнула в ответ. Он повернулся и ушел. Боялся, что она начнет его благодарить. Слов благодарности он бы не вынес.

У выхода из корпуса кто-то бесцеремонно схватил Вера за руку. Но, говорят, даже мертвый гладиатор умеет защищаться. Человек так уязвим. На теле немало точек, одно нажатие на которые заставляет человека ползать на коленях. Вер глазам своим не поверил: перед ним на колени упал Гюн.

– Идиот! – бормотал Гюн, поднимаясь. – Ты отдал амброзию смертной.

Смертной! А тебя просил я… я…

– Ты свое уже получил, не так ли? Так оставь меня в покое…

– Я – гений! – Лицо исказилось так, что, казалось вот-вот лопнет.

– Да, знаю, гений. Вы прежде владели душами. Но что с того? Что сделали за две тысячи лет? Ничего. Упивались властью. Или надеетесь вернуть прежнее и совершить все, что не свершили за двадцать столетий?

– Гении не позволят людям так с собой обращаться! Мы будем повелевать, а вы – подчиняться!

– Грози. Это тебя немного утешит.

– Я обещал открыть тебе тайну «Нереиды», ну что ж, я ее открою, – Гюн зло и торжествующе улыбнулся. – Это ты убил их всех.

Вер недоуменно смотрел на бывшего покровителя. Смысл сказанного не доходил до него.

– Ты убил их. Ты! И трусливо забыл об этом. Но я – твой гений, я все помню.

– Так расскажи, что произошло на самом деле!

– Ты их убил, убил, убил! – как ребенок дразнилку выкрикивал Гюн.

Гений расхохотался и кинулся бежать, зная, что Вер его не догонит.

– Это ложь… – прошептал Вер.

Да, он убил Варрона на арене, убил незнакомого парня в драке на улице, убил, чтобы узнать, что такое убийство. Но тогда, ребенком, он не мог разом убить пятьсот человек. Безумие… ложь… Ложь… Безумие…

Но все же Вер чувствовал, что в словах гения была доля правды… Неужели? Нет, не может быть… Незнание делало Вера беспомощным. Он должен узнать истину, или сойдет с ума.

«Убил! Убил!» – это слово жалило осой, от него не спастись, не увернуться. Вер забыл обо всем, даже о боли в боку. Опомнился лишь, когда увидел Корнелия Икела. Вер остановился, отпрянул назад. Икел в Риме! Человек, который пытался убить Элия и… Юний Вер всмотрелся. Нет, это не бывший префект претория. Это кто-то, очень похожий. Несомненно, перед ним был гений Икела. Вер стоял, опираясь на суковатую палку, и тяжело дышал.

Гений Икела! Вот кто должен знать тайну «Нереиды»!

Гений Икела (Гик, надо полагать) его не замечал – зачем гению обращать внимание на больного оборванца? Гик задержался у лотка, перелистнул номер «Акты диурны», купил и двинулся по улице быстрым шагом. Вер заковылял следом, кусая губы и обливаясь потом. Но несмотря на все усилия, отставал все больше и больше.

Он с тоскою понял, что вот-вот потеряет Гика из виду, когда из-под арки выскочили двое. Один огрел гения дубиной по голове. Второй тоже ударил (кулаком или ножом – с такого расстояния Вер не мог разглядеть), подхватил обмякшее тело и потащил под арку. Вер кинулся бежать, позабыв, что бежать не может. Споткнулся, ударился больным боком о базу статуи и ослеп от боли. Очнулся уже на мостовой, привалившись спиною к граниту. Подле него на корточках сидел юноша лет шестнадцати. А немолодая женщина поливала голову Вера водой из пластиковой бутылки.

– Ты болен, доминус, – вздохнула женщина. – Я вызвала «скорую».

– Не надо. – Оттолкнувшись от мостовой. Вер поднялся рывком.

Неловкое движение вызвало новый взрыв боли, но Вер превозмог, до крови закусив губу. Несколько мгновений он стоял, широко расставив ноги и пьяно пошатываясь. Боль накатывала, как волны морского прилива, норовя утопить. Но Вер устоял, взял из рук юноши шляпу, нахлобучил на самые глаза и двинулся дальше. Юноша пошел следом. Вер обернулся и махнул в его сторону палкой.

– Пошел вон!

Тогда юноша наконец отстал. Вер озирался по сторонам, боясь, что может не узнать арку, под которую двое затащили Гика. Но узнал легко. Ибо след был материален. Капли крови рдели на мостовой. Пурпурная частая дорожка вела в глубь двора. А рядом с пурпурными в мостовую вплавились сверкающие белые капли. Вер завернул во двор. Гик лежал возле мраморного фонтана, неестественно вытянувшись и выбросив вперед руку, будто хотел взлететь по старой памяти, но не взлетел, а рухнул на камни уже навсегда. Двое убийц склонились над ним. Один зачем-то тряс неподвижное тело, а второй ножом пытался соскрести с камней платиновые брызги.

– Что-то не так, я говорил, не получится, – бормотал человек с ножом.

– Не получилось, – подтвердил второй и пнул неподвижное тело.

И тут убийца заметил Вера. Выставив руку с ножом, парень двинулся на бывшего гладиатора. Он был почти мальчишкой, на верхней губе слабо пробивался пушок. Губа была короткой и не могла прикрыть сильно выдававшиеся вперед зубы. Вылитый заяц. И глаза тоже заячьи, бесцветные, косо прорезанные.

– Что тебе надо, дяденька. Валил бы ты отсюда, – прошипел Заяц.

Вер не двигался.

Тогда убийца решил, где один труп, там может быть и два, арифметика в данном случае не имеет значения, и ударил. Но рука его странным образом взлетела вверх, а нож, выбитый ударом палки, вонзился в стену. В следующее мгновение палка, описав дугу, грохнула незадачливого потрошителя по темечку. Парень, захрипев, повалился в ноги Веру. Его сотоварищ не стал дожидаться расправы, кинулся к наружной лестнице, взлетел птицей на верхний этаж, а оттуда – на крышу. Пробежал, громыхая сандалиями по черепице, спихнул кадку с цветами, перепрыгнул на соседний балкончик, смел веревку с бельем, и, закутанный в простыни и почти ничего не видя, нырнул на чердак, сопровождаемый хлопаньем голубиных крыльев и женскими воплями.

Едва убийца скрылся, как дверь на втором этаже отворилась, и на террасу выглянул дородный мужчина лет сорока.

– Опять гения убили. – Он с любопытством разглядывал неподвижное тело. —

Вчера в соседнем дворе ночью одного прикончили. А сегодня уже днем зарезали. Ну и дела.

– За что их убивают? – спросил Вер. – Мстят?

– При чем тут месть? – фыркнул мужчина. – Говорят, если гения убить, платиновое сиянье из него льется настоящей платиной. Чем мучительнее смерть, тем больше платины. Видишь на камнях белое? Из-за этих клякс и гоняются за гениями. А вигилы не особенно шустрят. Пойду-ка возьму нож, поцарапаю платину, пока «неспящие» не явились.

Вер склонился над гением. Тот был еще жив. Тяжелое хриплое дыхание вырывалось из груди. Странные чувства охватили Вера. Надо же! Чувства! Раньше и одно-то вылуплялось с трудом. А теперь – и досада, и обида, и жалость – все вместе. И Вер никак не мог в них разобраться.

– Вызови «скорую»! – крикнул он мужчине вдогонку. – Этот парень жив.

Но мужчина уже скрылся в доме. Однако вигилы и сами прибыли. Первым появился центурион в красно-серой форме, а следом, мигая синими огнями, вкатилась громоздкая машина «скорой».

– Положение у него не особенно, – неопределенно протянул вигил, осмотрев раненого. Он намеренно мешкал, что было более чем странно для вигила. – Пострадавший гений. По платине в крови видно. Из-за них у нас столько мороки! Работы в два раза больше, а зарплата та же. В Иды обещали оплатить сверхурочные, но ничего не дали. И неведомо, получим ли в Календы. Власти делают вид, что не замечают проблемы.

– Опять гений? – крикнул городской архиятер[16], вытаскивая носилки. – И чего их на землю потянуло? Теперь куда ни плюнь – всюду гений.

– Я бы мог заплатить…– неуверенно предложил Вер.

Вигил с сомнением оглядел заношенную тунику бывшего гладиатора, его матерчатые сандалии.

– Сестерции тебе самому нужны, доминус. – Юния Вера он явно не узнал.

Архиятер загрузил раненого в машину. Гик был белее мела, в груди у него что-то булькало и хрипело.

– Советую основать фонд «В помощь бывшим гениям»! – крикнул медик на прощание. – К нам их привозят за дежурство штук по десять. Одних режут. Другие сами кончают с собой. Если дело так пойдет, скоро в Риме не останется ни одного гения.

Вигил засмеялся, но Вер не нашел в этой шутке ничего смешного.

На углу Вер взял у торговца горячую лепешку с сосиской, хотя не мог есть, и купил у мальчишки-лоточника номер «Акты диурны» (полчаса назад Гик здесь покупал вестник).Вер уже собирался вернуться в свою нору, когда взгляд его упал на обложку толстого ежемесячника.На красочной картинке – огромный колодец, облицованный серым мрамором. Не колодец даже, а целый бассейн. Вер почти механически взял ежемесячник, перевернул страницу и прочел надпись: «На фото таинственный Колодец Нереиды».

Все поплыло перед глазами. Веру почудилось, что он видит рябящую на солнце зеленую воду и слышит неведомые голоса. По спине пробежал озноб – ни плащ, ни туника как будто не касались уже его плеч.

Вер перелистнул несколько страниц. Ежемесячник сам открылся на нужной.

«В одной из крепостей Нижней Германии находится удивительный колодец…»

Сердце бешено колотилось.

Тело обдало сначала нестерпимым жаром, потом – ледяным холодом. Колодец Нереиды! Крепость… закопченный свод… отсвет факелов. И, пробиваясь сквозь биенье крови в ушах, долетел чей-то истошный крик: «Не могу!» Память готова была проснуться. Он вот-вот вспомнит. Надо только добраться до этого колодца! Сейчас! Немедленно. Вер повернулся и зашагал к своему домику. Ему казалось, что он бежит. На самом деле он едва волочил ноги.

В спальне золотая чаша опять до краев была полна амброзией. Вер отрицательно покачал головой, уверенный, что неведомый даритель видит его жест. Зачем Веру амброзия? Пища богов приведет его на Олимп. Но Олимп не интересовал Вера.

Праздник Либерты Победительницы стали отмечать в Риме относительно недавно – около двухсот лет назад, когда запретили рабство и Большой Совет, собравшийся на свое ежегодное заседание в Аквилее, принял Всеобщую декларацию прав человека.

Этот день Элий хотел провести в одиночестве. С утра он ездил в Рим и присутствовал на жертвоприношениях в храме Либерты. На алтаре богини Свободы сжигали списки выкупленных из рабства на невольничьих рынках за пределами Империи, и сами счастливчики в белых туниках и шапочках, какие прежде носили вольноотпущенники, бросали на алтарь благовонные зерна. Авентинский холм и миртовые рощи вокруг окутались благоухающим дымом. В чаше факела, что сжимала Либерта в своей мощной руке, пылало оранжевое пламя. Ветер срывал его и уносил в ярко-синее небо над Римом.

Всем, кто поднимался на Авентин в этот день, подавали в бумажных чашках «рабское» вино, приготовленное по рецепту Катона, – жуткое пойло из смеси морской воды с водой простой, приправленное уксусом и перебродившим виноградным соком[17]. Когда-то подобной гадостью вместо настоящего вина поили рабов. Теперь каждый свободный человек раз в год должен был хлебнуть этой отравы, чтобы понять, каково рабство на вкус. После того как, морщась и давясь, участник церемонии проглатывал рабское пойло, жрицы храма Либерты подносили в серебряных чашах столетний фалерн. На каждой чаше было выбито «Вкуси Свободы». Подавая чашу, жрица произносила ритуальную фразу:

– Пусть ты никогда не изведаешь рабства. Потомки рабовладельцев сделались служителями Свободы. В день Либерты каждый гражданин должен положить на золотой поднос деньги. Элии положил сто ауреев. В прошлом году он пожертвовал столько же. Сделавшись Цезарем, Элий не сделался ни на сестерций богаче.

О том, что вечером в Тибур приедет Руфин, Элий узнал всего за два часа до начала обеда. Руфин обещал привести с собой еще семерых. На кухне началась паника. И хотя продуктов было достаточно, повара просто не успевали приготовить изысканные блюда. Главный повар кинулся к Элию за указаниями.

– Готовь, что было заказано. Что ест Цезарь, отведает и Август. Не говоря о гостях.

Повар изумился, но перечить не стал. Сразу видно, что Цезарь ничего не понимает в пирах. На то и пир, чтобы гости восхитились яствами, а не тупо набивали желудок. Когда пурпурный автомобиль императора въехал в ворота поместья, а за ним на трех белых открытых авто прибыли остальные, Элий ожидал их в пурпурной тоге, какая и полагалась в данном случае. На официальных церемониях Элий старался соблюдать все мелочи бесконечных ритуалов, где просчитаны шаги, выверены фразы, взгляды, приветствия и улыбки. Однако с первой минуты Элий понял, что о соблюдении ритуалов в этот вечер речь идти не может. Во-первых, Руфин прибыл не с Августой, а с Крис-пиной Пизон. Белокурая двадцатилетняя красавица смотрела на всех самодовольно и свысока. Нити жемчуга, обвивавшие ее шею, стоили куда дороже виллы Элия в Каринах. Во второй машине сидел префект претория Марк Скавр в обществе поэта Кумия. Более нелепое соседство трудно было представить. В третьей машине приехала Валерия, а из последней вылезли Фабия, Марк Габиний и… Летти. Девочка была в длинном белом платье, а ее короткие светлые волосы украшали красные и синие бантики. Увидев Элия, она округлила глаза, изобразив наигранное изумление, будто не ожидала его здесь встретить. Элий помнил Летти насмерть испуганной девочкой – сегодня она была весела и игрива. Зато Фабия смотрела хмуро – происходящее ей не нравилось. Марк Габиний ко всему относился с безразличием.

Руфин выглядел довольным и как будто растолстевшим, если можно растолстеть за несколько дней. Он чуть ли не лопался от умиления и вожделения, глядя на свою спутницу. Император похлопал Элия по плечу, как старого приятеля. Впрочем, он был приемным отцом Элия, и его жест был почти уместен.

– Не стоило надевать тогу, мой маленький сынок, – Руфин ухмыльнулся и подмигнул остальным. – Это неудобно на обеде. Я, разумеется, знаю, как ты трепетно относишься к празднику Либерты Победительницы. И потому решил, что должен провести этот вечер здесь, в Тибуре. Эй, ребята, поживее тащите все на кухню, – крикнул он слугам. – Я знал, что у тебя в кладовых пусто, и велел прихватить кое-что из запасов Палатина. Где мы будем обедать? Надеюсь, ты велел накрыть стол возле Канопского канала?

– Именно там, – отвечал Элий.

– Обожаю обедать на открытом воздухе. Что-нибудь слышно о Трионе? – Руфин задал вопрос таким тоном, будто речь шла о закуске.

Элий отрицательно покачал головой.

– Надо было тихонько ликвидировать мерзавца, – шепнул Руфин на ухо Цезарю.

– Все беды от твоей мягкости, сынок. Ах, посмотри, что за красавица эта Криспина! Ну просто куколка!

И Руфин обнял за талию избранницу. Трион и его опыты тут же были забыты.

Валерия подошла и поцеловала брата. Она была очень бледной, вокруг глаз легли свинцовые тени. Но при этом Элию показалось, что она сделалась куда красивее, чем прежде.

– Э, не столь страстно целуй его, Валерия Амата! – воскликнул Руфин, а сам при этом взасос поцеловал Криспину. – А то мне как великому Понтифику придется угостить тебя плетьми.

– Я не нарушала обычаев, Август, – Валерия склонила голову в белой повязке весталки.

Ее смирение было искренним, и все же слова прозвучали как издевка.

И тут же она почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернулась. Марк Габиний

смотрел на нее в упор. В этом взгляде было что-то странное, что-то близкое к ненависти. Валерия шагнула к нему и коснулась руки актера.

– Я сочувствую тебе в твоем горе… Марк отвернулся, взгляд его потух.

– Скоро я научусь с этим жить. Как твое здоровье, боголюбимая Валерия?

Слышал, ты болела?

– Мне уже гораздо лучше. Я поддерживаю в храме огонь. Правда, пока лишь в дневные часы.

– Если бы все были похожи на тебя, боголюбимая Валерия, не стоило бы и беспокоиться за судьбы Рима.

Неожиданно он с силой стиснул ее пальцы. Фабия заметила этот жест и сказала громко:

– Я бы не смогла быть весталкой. Какое нудное однообразное занятие: изо дня в день смотреть на огонь и сжигать свою жизнь.

– Разве мы не занимаемся тем же самым? – бесцветным голосом отвечал Марк Габиний, отпуская руку Валерии. – Только не так явственно. И без всякой пользы. Живем для себя. А она служит Весте. И Риму. Я ей завидую.

Хотя Марк произнес эти слова искренне и с затаенной грустью, Фабия решила, что ее старый приятель шутит. Может ли актер быть искренним?

Когда Элий подошел к Летиции, девочка засмеялась:

– Ты не ожидал меня здесь увидеть, так ведь? О боги, как она молода! Ее веселит каждый взгляд, каждый жест, каждое пустое словцо. Неужто он и сам был таким в четырнадцать? Ему казалось, что нет.

– Не ожидал, но хотел, чтобы ты пришла. – Это было правдой – он хотел ее видеть.

И почти сразу оставил ее, будто испугался собственной откровенности. Едва кивнув Кумию, отвел в сторону Марка Скавра.

– Твое заявление в «Акте диурне» насчет войск Чингисхана мне кажется несколько непродуманным, превосходнейший муж, – понижая голос, чтобы не слышали остальные, сказал Элий.

– Разве ты заканчивал военную Академию, Цезарь? – надменно отвечал новый префект претория. Аристократ до кончиков ногтей, чьи манеры безупречны, а речь изысканна, он прекрасно подходил для приемов и парадов. Он неплохо бы смотрелся во время триумфа. Но Элий не мог представить его во главе легионов на марше. Не говоря уже о полях сражений.

– Монголы разорили империю Цзинь[18], они сравняли Хорезм с землей и навели ужас на Персию, – напомнил Элий.

– Что касается Хорезма и Персии, то там живут ничтожные трусы. А восток…

Разве империя Цзинь сравнима с Римом? – пожал плечами Скавр.

– Вместе империя Цзинь и империя Сунь[19] вполне сравнимы. По населению, ресурсам, территории и возрасту – даже очень.

– Но не по мощи, – надменно отвечал Скавр.

– Мощь – понятие довольно спорное, – поморщился Элий. Он не любил этого слова – от него за милю разило самоуверенностью, и значит – глупостью. – Я хочу обсудить этот вопрос на заседании Императорского совета, – Элию с трудом удалось сдержаться. Ноздри его тонкого носа раздувались от гнева.

– А хочет ли этого император? – с надменной усмешкой отвечал Скавр.

– Лучше переоценить противника, превосходнейший муж.

– Достаточно будет одного нашего Четвертого легиона, чтобы уничтожить эту орду варваров, если они осмелятся сунуться к нам или к нашим союзникам, – отвечал Скавр еще более надменно.

Элий понимал, что убедить Скавра ему не удастся, и все же продолжал спор, надеясь на чудо:

– Соотношение сил в мире изменилось. Природа не терпит пустоты. А в Риме теперь слишком много пустоты.

– У Рима по-прежнему тридцать легионов.

– Дело не в легионах, превосходнейший муж. Я пришлю тебе донесение одного репортера. Хочу, чтобы ты его посмотрел.

– Ты доверяешь репортерам? – Столько ледяного презрения было в голосе

Скавра, что Цезарь невольно позавидовал: ему никогда не добиться подобных интонаций.

– Больше, чем военным, – не удержался от мальчишеского выпада Элий и тут же пожалел о своей выходке.

Пиршественный зал располагался возле длинного Канопского канала. Под этим полусводом пировали императоры и их любимцы, консулы, сенаторы, легаты и префекты, их любовницы и любовники, временщики и аристократы. Порой этот пиршественный зал на открытом воздухе забывали на долгие годы, и тогда слуги устраивали здесь свои маленькие пирушки и веселились с девками там, где прежде возлежали властелины мира.

Руфин любил поместье Адриана и заново отделал все павильоны, в том числе и апсиду у Канопского канала. Это было его любимое место. Быть может потому, что здесь не было почетных и низких мест:

на полукруглой скамье все равны. Пиршественная скамья была уже застлана мягкими шерстяными тканями, каждого из гостей ждала расшитая золотом подушка. А на столе на серебряных и золотых тарелках слуги расставляли закуски. Руфин занял место в центре. Элий же собирался расположиться рядом с Валерией, но император остановил его.

– Нет, нет, со своей сестричкой ты можешь беседовать в любое время. Лучше развлекай гостей. А я подберу для тебя более подходящую пару.

И возле Элия очутилась Летиция. Элий неожиданно смутился. Следуя совету Августа, он снял тогу и остался в одной пурпурной тунике из тончайшей шерсти. К тому же на ложе не полагается забираться в сандалиях, высокие голенища не скрывали уродство искалеченных ног. А в довершение всего Пэт вместе с венком принес шерстяные носки, окрашенные в пурпур. Летиция отвернулась и старательно делала вид, что не заметила услужливости Пэта. Элию казалось, что сейчас она лопнет от смеха.

Сам же Руфин указал на место подле себя с одной стороны Фабии, с другой – Криспине. Юная красавица хихикала, когда император целовал ее в губы. Фабия неодобрительно хмурилась.

– А что бы ты сделала, если бы Руфин выбрал тебя, а не Криспину? – шепотом спросил Элий.

– Я бы убежала. В Дакию. Или в Африку. Или в Альбион. А может, в Новую Атлантиду. Мир велик.

Летти заметила, что при упоминании Новой Атлантиды Элий едва заметно вздрогнул. Цезарь поспешно сделал знак виночерпию, и тот подал гостям глиняные кружки с «рабским» вином. Гости заранее морщились.

– Вот же угораздило скрягу Катода оставить нам рецепт этого пойла, – фыркнул Руфин.

– Пожелаем себе пить «рабское» вино только один день в году. – Элий одним большим глотком проглотил напоминающую уксус жидкость.

– Неужели я тоже должна это пить? – надула губки Криспина.

– Тебя же не было утром на Авентине, – с шутливым упреком заметил Руфин.

– Как и тебя! – воскликнула Криспина. – А кто вообще сегодня был на Авентине?

– Элий, – подала голос Летиция.

– А кто еще…

Все молчали. Даже Валерия.

Элий заметил, что Кумий тайком вылил содержимое своей кружки на землю, как

будто приносил жертву богам. Летти, поколебавшись, все же выпила так называемое «вино» и принялась спешно закусывать фаршированным яйцом.

Тем временем виночерпии наполнили золотые и серебряные чаши гостей уже иными напитками. После этого Элий развернул заранее приготовленный свиток.

– Элий, сынок, неужели ты будешь зачитывать нам Декларацию? – демонстративно зевнул Руфин. – Мы ее все знаем…

– Разве?..

– Не будем относиться к этому так серьезно. – Император погладил пухлое плечико Криспины.

– На свете слишком мало вещей, к которым можно относиться серьезно, – отвечал Элий.

Он знал, что для Руфина и Скавра он – смесь комедианта и гладиатора, сыграет роль и быстренько покинет арену. Он и сам не должен воспринимать свое положение всерьез – ему постоянно давали это понять. Но он не собирался разыгрывать из себя шута. И, повысив голос, Элий Цезарь начал читать. Впрочем, ему не надо было заглядывать в свиток. Он знал Декларацию наизусть.

– «Статья первая. Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства…»[20]

Голос его звенел от обиды, и все пирующие примолкли, и даже Руфин вынужден был делать вид, что слушает.

– «…Статья четвертая. Никто не должен содержаться в рабстве или подневольном состоянии; рабство и работорговля запрещаются во всех их видах».

Теперь Скавр остервенело зевнул.

Летти обиделась за Элия и, повернувшись, толкнула префекта под руку так, чтобы тот пролил себе на тунику вино из бокала.

– Ах, я такая неловкая, – воскликнула она, но не сдержалась и прыснула от смеха.

– «Статья пятая. Никто не должен подвергаться пыткам или жестоким, бесчеловечным или унижающим его достоинство обращению и наказанию».

Скавр тоже начал смеяться, но неясно, что привело его в столь в веселое расположение духа – неудачная шутка Летиции или слова Декларации. Летти разозлилась и попыталась толкнуть Скавра под руку еще раз, но тот успел отстраниться и при этом облился вином еще больше. Тут Летти не выдержала и расхохоталась вовсю. Элий понял, что читать дальше не имеет смысла, и отложил свиток. Гости поспешно осушили бокалы в честь богини Либерты. Летти поняла, что, желая помочь, сделала только хуже, и с жаром принялась извиняться.

– Элий, милый… я не хотела. Как мне все исправить?

– Выучи Декларацию наизусть, – отвечал он вроде как в шутку, но обиды скрыть не сумел.

Но он верил в ее искренность Он всегда ей верил.

– Только поэты знают, что такое свобода, а все остальные делают вид, – вздохнул Кумий.

– Тогда Элий самый великий поэт, – выкрикнула Летти, вновь торопясь вмешаться. – Хотя он и не написал ни одной поэмы.

Она выпила бокал неразбавленного галльского вина и захмелела.

– Поцелуй меня в плечо, Элий, – шепнула Легация. – Это допускается, ведь так?

Элий коснулся губами ее кожи, и она вздрогнула и отпрянула. Невинный, казалось бы, поцелуй вызвал жгучее взаимное желание. Летти оправила руками тонкую ткань платья на коленях. Элий провел ладонью по ее бедру. Однажды она принадлежала ему. Он был тогда болен, в полубреду, она – безумна. Это так походило на любовь.

– Элий, твоя ладонь прожжет мне платье, – шепнула она.

Он убрал руку. Но не слишком поспешно. Подавали запеченного угря и миноги. Летти попросила вновь наполнить ее бокал. Виночерпий в венке из белых роз тут же выполнил просьбу. Когда Элий поднял голову, то увидел, что бокал Летиции наполняет Квинт. При этом пройдоха успел выразительно подмигнуть Элию.

– Когда можно будет встать? – спросила Летти.

– Когда подадут десерт.

Уже темнело. Копии кариатид, искусно подсвеченные, выделялись на фоне почти черной листвы. И их отражения, колеблясь, плыли на поверхности канала. На противоположной стороне под полукружьями воздушных арок застыли мраморные Минерва и Меркурий, наблюдая с равнодушием богов за безумствами людей.

«Морской театр» окружен тройным кольцом – водой, колоннадой, каменной стеной. Внутрь попадали по узенькому мостику. Островок был не только местом отдыха, но и маленькой крепостью. Здесь можно отгородиться от мира и вообразить, что за стеною и колоннами не осталось ничего. Только Хаос. Из которого родились черный мрак, Эреб, и всепобеждающий Эрос. Элий провел Летти во внутренний садик крошечной островной виллы. Восемь колонн ионического ордера образовывали четырехугольник, стороны которого плавно выгибались к центру. В углах садика – копии греческих скульптур. В центре дворика мраморная обнаженная Нимфа выливала воду из кувшина. Десять лет назад фонтан, как и всю виллу на острове, реставрировали. Именно тогда возле фонтана вновь поставили ложе. Летти упала на него и раскинула руки. Элий остановился у изголовья. Она видела его опрокинутое лицо. Черное небо над головой было чашей фонтана, а лицо Элия – отражением в этой чаше. Иногда кажется, что достаточно перевернуть мир, чтобы его понять.

Ее чувство к Элию похоже на восторг дитяти при виде красивой игрушки. Но разве Элий – игрушка? Что вообще она знает о нем? Так ли душа его блестяща, как издали вообразил ребенок? Ребенок, который быстро взрослеет. За это лето она прожила десять лет. Осень состарит ее еще на добрый десяток, и она сделается душой умудреннее Элия, хотя внешне останется молодой.

– Мы все-таки убежали от них, – она засмеялась. Но уже почти через силу.

– Тебе не стоит пить. Ты еще маленькая девочка.

– Мне скоро пятнадцать. Я не ношу детскую буллу.

– Хорошо, ты – взрослая, – уступил он. – И ты пророчица. Но, Летти, девочка моя, если бы ты знала только, что сейчас происходит в мире.

– А я знаю, – ответила она с уверенностью, которую дают неполные пятнадцать лет и необычный талант. Она смахнула ладошкой слезьги вновь улыбнулась. – Все скоро рухнет. Все-все. То, к чему привыкли. Ничего не останется. – Она произнесла это так легко. Подумаешь – рухнет мир. Это не так уж и страшно. Гораздо страшнее то, что Элий ее не любит.

У него сжалось сердце. Опасность рядом, и вто же время почти не ощутима. К ней надо повернуться лицом, но не знаешь, где она. Остальным проще, они не слышат, не видят, они предаются наслаждениям. Рим веселится так, как давно не веселился. Разве что тысячу лет назад, на пороге своей гибели. В тот раз вмешались боги. А сейчас? Пожелают ли они снова помочь? Нужен ли им Рим? Нужен ли он вообще кому-то? Миллионам, живущим в пределах Империи, полагается отвечать «да». Но речь не о них. О ком-то другом.

– Мы с бабушкой объездили полмира. Я была в Афинах и Александрии, в Тимугади. и Антиохии, – хвасталась она.

– А в Месопотамии?

– В Нисибисе. Была еще где-то, но где – не помню.

Нисибис… Сивиллины книги говорили о Нисибисе. Стоик во всем должен видеть скрытый смысл, указания всесильного Фатума. Значит, Нисибис упомянут Летицией не случайно.

– Ты помнишь Нисибис? Она на мгновение задумалась:

– Помню, но весьма смутно. Кирпичные зубчатые стены. Там было очень жарко.

Бабушка купила ковер, который лежит теперь в моей спальне. Поэтому я и запомнила, что была в Нисибисе.

– Представь Нисибис. Представь его зубчатые стены. Там должны быть какие-то новые укрепления. Каковы они? Это очень важно… Представь будущее…

Она закрыла глаза и тут же вскрикнула от непритворного испуга.

– Что случилось?

– Я видела… – прошептала она, запинаясь. – Руины. Город, сожженный дотла. Одни остовы зданий. Нет, не так. Кусок стены, черный, обгорелый, с провалами окон. Один этот кусок, и больше ничего. Земля вся взрыта, а вокруг только камни и пепел, один черный пепел…

Он наклонился над ней, стиснул ее плечи. Но в его жесте не было ничего чувственного.

– Это точно Нисибис?

– Не знаю. Никто бы не узнал город, если бы и захотел.

– А стена? Укрепления? Ты видела новые укрепления?

Она отрицательно покачала головой.

Что это? Магия? Гнев неведомых чужих богов? Или нечто похуже? Удар молнии, выпущенный из перуна Юпитера, испепелил дом Марка Габиния. Но даже перун царя богов не может уничтожить целый город. Неужели людям на низкорослых лошадках под силу такое? Элий на мгновение возненавидел Летицию за этот черный сожженный город, который он так отчетливо увидел ее глазами. Как будто она тоже была виновата в катастрофе. Как и он. Как все.

– Невозможно, – сказал Элий вслух, проверяя силу этого слова. Но не ощутил его веса. Пустота. Колебание воздуха.

– Значит, ты позвал меня сюда, чтобы я раскрыла тебе будущее? – Голос Летиции задрожал от обиды. – Ты все время думаешь о своих важных государственных делах. Даже когда со мной здесь наедине! – Она вдруг заплакала. Легко, по-детски, как прежде смеялась. – Я знаю, ты презираешь меня, считаешь развратной, потому что я легла с тобой в постель!.Потому что сама попросила об этом! Да, я шлюха! Я целую твой портрет и ласкаю себя и воображаю, что занимаюсь с тобой любовью. Я не могу ни о чем думать – только о тебе. Каждую минуту, каждую секунду. Сижу одна в комнате и шепч: «Элий, Элий…» Я просто-напросто сошла с ума. Только и всего! – Она не знала, что заставило ее признаться в подобном. Ей хотелось вывернуться наизнанку, лишь бы приблизиться к нему.

Элий не знал, что ответить.

– Мы должны быть рядом, чтобы было не так страшно. – Это все, что он мог сказать.

– Рядом или вместе?

Он обнял ее за плечи, привлек к себе. Она прижалась к нему так порывисто, что повалила на ложе, будто собиралась устроить веселую детскую возню. Ребенок, совсем еще ребенок.

– Почему ты ко мне так относишься, а? Почему? Он хотел ответить шутливо и не смог. Вместо ответа положил ее ладонь себе на грудь. Хотел сказать что-нибудь нежное. Сказать нетрудно. А слова обрадуют Летти, как погремушка ребенка. Но напрасно он набирал раз за разом в легкие воздух – произнести не мог ни звука, только губы беззвучно шевелились.

– Считай, что ты все сказал, – засмеялась она и стала целовать его в губы.

– За что ты меня любишь, Летти? Ведь я калека, настоящий антиганимед[21], Ты должна испытывать ко мне отвращение.

Летиция покосилась на его изуродованные ноги. Да, наперегонки с Элием не побегаешь. Но при этом Цезарь надел на пир тунику без рукавов, будто невзначай желал покрасоваться мускулатурой плеч и рук.

Летти погрозила ему пальцем:

– Ты кокетничаешь, как девчонка! Ты позировал Марции для ее Аполлона, и все знают об этом. Так кокетничать даже неприлично.

Элий смутился:

– Мне кажется, что ты старше меня, Летти. И одновременно ты – ребенок. Но знаешь ли ты меня? Ты клялась, что любишь. Я верю. Но не знаешь – это уж точно.

– Зачем мне знать тебя, если я тебя люблю? – Ей и самой хотелось узнать его и понять, но сейчас она принялась ему противоречить. Каждую минуту она чувствовала себя другой. Не могла нащупать нужный тон. Хотелось все время говорить, неважно что – лишь бы слова звучали напевно, лишь бы фразы были особенно музыкальны.

Она погладила его волосы. Он перехватил ее руку и прижал к щеке. Физически он желал ее. А сердцем? Она не знает, каков он. А он знает – какова она? Что у нее на душе? Он видит юную девчонку, прежде – испуганную, ныне – самоуверенную. И только. Но кто она? Пророчица, наполовину гений, наполовину человек. Порой ему казалось, что ее детская наивность и кокетство – лишь неумелое притворство. А на самом деле она в тысячу раз умнее его. Но это предположение его не оскорбляло. Отнюдь. Ему нравилось думать так.

– Считаешь меня капризным ребенком? – вызывающе спросила она. – А я не капризная, нет. И не избалована. Да, я росла в богатстве. Но мама никогда не исполняла того, что я хотела. Если я просила подарок, я его не получала. Если выбирала платье, Сервилия тут же покупала другое, самое безобразное, какое только имелось в лавке, но при этом непременно крикливое, заметное. Чтобы все обращали на меня внимание и видели, как я безобразна. Меня заставляли чинить электрическую проводку в доме и прибирать в комнатах. Поэтому я ненавижу метелки, а еще больше – электроприборы, а они непременно ломаются у меня в руках. У нас, так сказать, взаимная вражда. А еще меня заставляли прясть шерсть.

– Прясть шерсть? – переспросил Элий. – Разве этим еще кто-то занимается?

– Конечно же нет! Но ты помнишь старинные эпитафии? «Матрона была добродетельна и пряла». Так вот – я тоже пряла. По теории Сервилии человек должен учиться преодолевать невзгоды, занимаясь неинтересным, унизительным делом. Именно так рождается воля к жизни. Умение постоять за себя. А я не желаю больше прясть шерсть! Ясно?

– Бедная моя, – шутливо вздохнул Элий и погладил ее по голове. – Я не буду заставлять тебя прясть шерсть.

У Летиции вспыхнули щеки. Намек Элия был более чем прозрачен. И все же он был так далек от нее… Как пробиться к нему? Как? Вновь принадлежать ему и ни на йоту не приблизиться. Вот только зачем? Разве может любовь удовлетвориться нелюбовью? Лучше не искать ответа на вопросы. По крайней мере в эту ночь. Лишь прикасаться губами к коже, и впитывать в себя тепло, и дышать теплом, и дарить тепло. Потому что скоро, очень скоро наступит холод и поглотит весь мир.

Фабия отыскала их в полутемной аллее. Они шли рядом вполне целомудренно и чуточку старомодно – Элий, хромая, опирался на руку Летти. Если Фабия хотела обмануться, то у нее была такая возможность. Но Фабия даже не заметила их соединенных рук и того, как они смотрели друг на друга. Впрочем, было. темно. Но даже не это было причиной. Фабия вся кипела от возмущения.

– Руфин женится на Криспине! Это решено. О боги! Он разводится с женой, с которой прожил столько лет, ради смазливой дуры. Элий, ты должен предотвратить это безумие!

– Зачем? С бесноватыми надо бесноваться, разве ты не знаешь старой поговорки?

– Мы сейчас же уезжаем! Летти, я иду за авто. Жду тебя у ворот.

Летти вздохнула, глядя ей вслед.

– Бедная бабушка. Она слишком близко к сердцу воспринимает каждое событие в Риме. Надо посоветовать ей исполнить какое-нибудь желание. Пусть пожелает безумной любви или невероятных приключений. Это отвлекло бы ее от реальности. Правда, Элий?

– Летти, я тебя попрошу сейчас об одном.

– О чем, милый?.. – он провела ладонью по его лицу. Пальцы замерли на его подбородке. О боги, неужели пора расставаться? Летти готова была упасть на колени и умолять Элия позволить ей остаться. Служанкой, любовницей – неважно кем. Лишь бы рядом с ним.

– Не бери гладиаторских клейм.

Летиция его не слушала. Она сейчас уедет – ни о чем другом Летти не могла думать. Пока они рядом… как хорошо! Быть все время рядом и ни на миг не расставаться – вот счастье! Неужели он не чувствует, как сильно она влюблена!

– Обещай мне не брать клейм.

– Ладно. Я маленькая девочка и не могу взять клеймо. Или ты забыл? Клейма предоставляются лицам, достигшим двадцати лет, – и она захихикала, старательно пытаясь убедить его в том, что она глупа.

Еще минута! Еще минута вместе! Она не выдержала, обвила его шею руками и прильнула к его губам. Пусть видят. Ей плевать. Быть мудрой – невыносимо!

Элий смотрел, как гости покидают поместье. Летти сидела в последнем авто. Когда машина уже выехала за ворота, девочка обернулась и махнула рукой. Ее любовь ему льстила – так гладиатору льстит поклонение влюбленных нимфеток. Не более того. В глубину ее чувства он не верил – в этом возрасте принято влюбляться безумно и кратко, вот и выбрала его, и играет в любовь. Де» нь придет – все проиут, и игра, и безумие.

– Милая девочка, – сказал Квинт, становясь за плечом Элия. Он сказал это слишком многозначительно. – И к тебе неравнодушна. К тому же ты соблазнил ее. Разве теперь ты не должен жениться?

– Дело не в этом…

– А в чем же? Не волнуйся, я заглянул в ее историю болезни. Она только что прошла обследование в Эсквилинской больнице. После травмы не осталось осложнений. Вер добросовестно заклеймил желание ее матери.

Странно, но Элий только что подумал именно о ее недавней болезни. Мысли, что ли, читает Квинт!

– Сервилия меня терпеть не может. Она никогда не согласится на этот брак.

– Так и говори: нужна помощь в щекотливом деле. Я дам отличный совет, друг мой. Обратись к императору. Он – твой приемный отец. Намекни, что было бы неплохо сыграть одновременно две свадьбы – твою и его. Он не глупый человек и сразу поймет, что твой брак сделает его женитьбу не такой смешной в глазах вечно насмешничающих римлян. Ты тоже намного старше своей невесты. На сколько – не имеет значения. И не разводился спешно, чтобы заполучить в постель девчонку. «А Марция?..» – хотел спросить Элий. При мысли о Марции Элию сделалось тошно, захотелось лечь прямо на дорогу в пыль и лежать не двигаясь. Умереть… Или хотя бы позабыть обо всем. И опять Квинт угадал его мысль.

– Марция – конкубина. О конкубинах римляне быстро забывают. А Летиция – милая девочка, – повторил свой довод Квинт. – Если сватом явится император, ни одна мамаша не посмеет перечить. Видишь, как все просто.

– Почему ты решил, что я хочу жениться?

– Ты не хочешь, ты – должен, – поправил его Квинт. – Ты – Цезарь. В твоем возрасте Цезари всегда женаты. Ты несколько припозднился.

– Наследников нарожает Криспина.

– Родит кого-то Криспина или нет, это еще неизвестно. Не надо, друг мой, увиливать от выполнения обязанностей. Тем более таких приятных. Элий не ответил, захромал к своему павильону. «Хороший малый, – подумал Квинт, глядя в спину Цезарю. – Но как сделать из него хорошего императора?»

– Тебе не нужен агент? По-моему, один ты не справляешься со своей ролью…

Квинт резко обернулся, будто ожидал нападения. Но неизвестный не собирался нападать.

– Ищу работу. Честно говоря, не знал, чем заняться. И подумал: не податься ли мне в охранники или в соглядатаи. Работа не хуже и не лучше прочих…

– А прежде чем занимался?

– Тоже вроде охраны. Только в более крупном масштабе.

– В службе «неспящих»?

– Повыше будет.

Квинт внимательно оглядел гостя. Если повыше,: то Квинт должен был бы знать его, а Квинт не знал.

Красивый молодой человек. Горбоносое, с дерзким разлетом бровей лицо, в меру упрямый подбородок. Высок ростом, могучее телосложение. И молод, нестерпимо молод для высокой должности. Или, напротив, стар. Мысль, что незнакомец стар, пришла внезапно.

– Ты – гений Империи, – сказал Квинт, уже не спрашивая, а утверждая. – А где же твой платиновый ореол? – Тут Квинт заметил, что слабое сияние от гения все же исходит. Просто гений встал так, чтобы свет фонаря находился у него за спиной, и только Опытный глаз Квинта различил собственный платиновый блеск гения.

– Сияние скоро исчезнет, – признался бывший покровитель Империи. – Гении стали как люди, когда боги изгнали их на землю. Отныне мы не бессмертны. Наша жизнь уже не бесконенна, мы не будем стареть, но будем болеть и умирать от ран. Нас можно убить. И в конце концов последние вымрут от рака. Какое чудовищное наказание! Знать, что у тебя миллионы лет впереди, а сдохнуть через год в мучениях в какой-нибудь захудалой больнице.

Он был красив. Судя по тонкости и правильности черт, высокому росту и атлетическому сложению– Империя прекрасна. Гений Империи. Воплощение власти. Когда-то, обладая безмерной силой, гений мчался по небу, оставляя за собой платиновый след. Мог наставлять, остерегать, помогать или противиться. Сейчас он человек. Почти. Квинт может пронзить его мечом, и гений умрет. Империя от этого не пострадает. Империи нет до него больше дела. Ни Империи, ни богам. Квинту будет служить сам гений Империи. Это было так же дико, как сказать ветру: замри, или приказать морю не волноваться.

– Почему ты хочешь служить мне? – поинтересовался Квинт.

Гений колебался – говорить или не стоит? Можно ли доверять Квинту?

– Хочу служить Цезарю.

– А он скоро не будет Цезарем. Что тогда? —. Квинт насмешливо прищурил один глаз. – Уйдешь?

Гений закусил губу. Неужели хитрец-фрументарий, хочет поймать его на такую простую удочку?

– Я хочу служить Элию.

– А, вот это уже лучше. Можно сказать – очень хорошо. Я думаю, мы с тобой сработаемся. – И Квинт похлопал гения по плечу. – Как же мне тебя именовать? Гений Империи? Ну, это слишком длинно, вычурно, и к тому же сообщает о твоем унизительном понижении в должности. Однако и менять полностью имя не хочется. Надо что-то среднее. Назову-ка я тебя Гимпом. Ты не против? Кстати, хорошо среди людей, Гимп?

– Привыкаю потихоньку.

– Врешь ты все. К этому нельзя привыкнуть. А теперь скажи: будешь предавать своих собратьев-гениев, служа мне?

– Я буду служить Риму. Этим все сказано.

– Неплохо для начала. Только правду ли ты о себе говоришь? Гений Империи – и такой милашка. В тебе должно быть больше грубого, почти звериного. Ведь ты – сама власть.

– Это вы, люди, так меня представляете. Но я – гений. Я-не ваша мысль, а мысль богов. Не я равняюсь по вам, а вы – по мне.

– Да? Занятно… Теперь такой вопрос: все гении – двойники своих подопечных?

– Рассказы о двойниках – очередной миф. Возьми, к примеру, Гэла. Элий хром, а этот резво бегает по притонам. Гений Фабии кажется юной девушкой, а гений императора совсем старик.

– Да, да, я понял: гении – божественные мысли, а мы – всего лишь жалкое подражание. Но как же быть с отпечатками пальцев?

– У гениев нет отпечатков. Узор на пальцах – лишь видимость.

– То есть все эти рассказы о двойниках…

– Вымысел. Инстинктивный страх людей перед прежними властителями. К тому же многие гении погибли при метаморфозе. Гениям нужна помощь, а люди их преследуют.

– Что-то очень просто у тебя получается, – задумчиво проговорил Квинт. – Очень-очень просто…

Входя в любое помещение. Квинт непременно окидывал его взглядом. И сейчас он оглядел свою спальню. Оглядел и остолбенел.

Мгновенно повлажневшая ладонь нащупала рукоять меча. Но сомнительно, чтобы Квинт успел обнажить клинок. На кровати, свернувшись кольцами и блестя маслянистым густым блеском, лежал огромный змей. Толщиной он был в ногу Квинта, а длиной… Фрументарий не стал прикидывать хотя бы приблизительно, какова длина этой твари. Змей приподнял плоскую голову. Вертикальный зрачок смотрел на Квинта с любопытством. Может, змей желал, чтобы Квинт заговорил? Но ведь змеи глухи от природы. Однако Фрументарий был почему-то уверен, что этот змей слышит.

– Ну и что ты здесь делаешь? – проговорил Квинт, с трудом ворочая языком, и даже попытался изобразить подобие улыбки.

Змей приоткрыл рот, меж зубов мелькнул раздвоенный язык и исчез.

– Жду тебя, – отвечал змей. Квинт подумал, что рехнулся от страха, коли ему почудилось такое. Но все же спросил:

– Зачем?

– Ищу защиты, – охотно отвечал змей. – Я – гений Тибура. Ты видел убитую змею на рынке? Квинт кивнул.

– Это тоже бывший гений.

– Не надо было превращаться в змею. Превратился бы в человека, как гений Империи, – посоветовал Квинт.

– У кого как получилось. – Змей подмигнул ему желтым глазом.

– Чем же я тебе могу помочь? – недоуменно пожал плечами Квинт.

Страх потихоньку истаивал.

Квинт уже находил ситуацию забавной. Впрочем, особенно расслабляться не стоило: судя по заговору, который устроили гении, нрав у них не самый покладистый.

– Прежде всего поесть, – сказал змей. – Желательно чего-нибудь мясного.

– Человека?

– Предпочитаю пищу не столь экзотическую. Квинт выскочил из комнаты, запер дверь на ключ и устремился на кухню. В мозгу его вертелись самые невероятные догадки. Хотелось знать, как можно использовать явившегося в столь опасном облике гения. И можно ли вообще его как-то использовать. Ничего подходящего на ум пока не приходило. На кухне под недоуменным взглядом повара Квинт набрал целую корзину объедков.

– Для моего щеночка, – пояснил он.

– По-моему, его уже кормили, – подозрительно покосился на него краснощекий здоровяк-повар.

– Еще хочет, – Квинт постарался улыбнуться как можно простодушнее.

– Ну и прожора. Никогда таких не видел! С корзиной Квинт понесся назад к комнатам для гостей. Торопился, а сам про себя думал: хоть бы уползла эта тварь куда-нибудь. Вот ведь забота! Валятся гении ему на голову, как переспелые груши. Сначала Гимп, теперь этот. Как его звать-то? Гет, что ли? Ну почти что Гета[22]… Не очень удачное имя. Быть теперь Квинту патроном гениев. Что делать с этой братией? Они капризны, надменны и одновременно беспомощны. И никто не знает, что им может взбрести в голову. Прогнать их – значило обречь на гибель.

Но Квинт привык из всего извлекать выгоду – то есть информацию. А в том, что гении владеют информацией, сомневаться не приходилось. Эти ребята ему еще пригодятся.

Змей, однако, никуда не собирался уползать. Лежал на кровати и то раскрывал пасть, то закрывал, жмурил то один глаз, то другой. Квинт не сразу понял, что Гет разглядывает себя в зеркале, осваиваясь с новым видом.

– Кушать подано, – объявил Квинт. – Тарелку, правда, не захватил.

Он едва успел отскочить в сторону, как Гет, скользнув по полу маслянистой молнией, обвил туловище вокруг корзины, жадно распахнул пасть и целиком заглотил кусок ветчины. Сразу было видно, что бывший покровитель Тибура изрядно проголодался.

«Интересно, – подумал Квинт, – знает ли этот тип все, что говорилось и делалось в этом поместье в последние пару сотен лет? Наверняка знает. Но ничего не скажет…»

«Гений в каждый дом вошел…» Дурацкая песенка привязалась к Пизону, и он никак не мог от нее избавиться. Пел ее и в банке, и дома. И даже просматривая «Банковский вестник» … Вот напасть.

На кухне послышался грохот. Опять старикашка Крул полез в холодильник. Никак старая скотина нажраться не может! А что, если подкрасться сзади да вытянуть хорошенько старика по спине? Пизон ухмыльнулся, предвкушая. Достал из шкафа центурионову палку из лозы (он обожал всякие военные штучки, хотя никогда в армии не служил) и.на цыпочках спустился вниз. У холодильника кто-то копошился. Спина, обтянутая белой туникой, вздрагивала: человек торопливо жрал, сидя на корточках.

Пизон огрел воришку по спине.Человек дернулся, закричал.

Послышался звон разбитого стекла: мерзавец уронил бутылку. Пизон вновь замахнулся. И замер. Потому что в это мгновение воришка обернулся. Вместо физиономии старика Крула Пизон увидел молодое лицо. Лицо Бенита.

– Что за манеры, папаша? – нахмурил брови Бенит. – Или тебе жаль для меня бутылки пива?

– Думал, воры забрались… И зачем ты взял этот бокал?! Он же стоит десять тысяч сестерциев. Их всего три десятка в Риме!

– Какой, к воронам, бокал?! Ты мне чуть хребет не переломал! С тебя причитается компенсация, папаша, – проговорил Бенит, задумчиво разглядывая голубой старинный бокал с золотым узором.

– Что еще? Разве я не перевел на твой счет миллион сестерциев, дабы ты мог пройти имущественный ценз и баллотироваться в сенат? Или этого мало?

– Разумеется, мало. Предвыборная кампания дорого стоит. К тому же мне нужен вестник. Хороший вестник, хорошая бумага, совершенно продажные репортеры. Такие стоят дорого. Куда дороже честных.

– Еще и вестник! Как будто мне мало счетов из лупанариев!

– Я должен расслабляться. То, что я посещаю лупанарии, создает мне репутацию смельчака, который не боится выставлять свои пороки напоказ. Я играю на контрасте. Элий – добродетелен. Я – распущен.

– Элий не добродетелен, – прошипел Пизон. – Он жил с чужой женой. С моей женой, насколько ты помнишь.

– А ты все еще ее ревнуешь к Элию? Или, может, даже ко мне? – хмыкнул Бенит. – А потому хочешь поставить на Криспину и на ребенка, которого она родит? – Бенит повернул бокал в пальцах – вот-вот уронит.

– Я ставлю на вас обоих, – осторожно проговорил Пизон, краем глаза наблюдая за пальцами Бенита. Голос его сделался сладок. – Что-то вроде соревнования… Кто победит, тот… так сказать… и получит все.

– Ты сомневаешься в моей победе? – Бенит подкинул бокал и поймал. – Глупо, папаша. Ты зря потеряешь сестерции, что отдашь Криспине. Лучше постарайся вытянуть из нее как можно больше деньжат. – И он швырнул бокал Бениту.

И тот не поймал. Драгоценное стекло голубыми льдинками с золотыми высверками разлетелось по мозаичному полу.

– Я же говорил, что ты потеряешь уйму денег, – сказал Бенит и пропел, уходя: – «Гений в каждый дом вошел…»

Глава 6

Игры Сервилии Кар

Юпитер заснул на серебряном ложе, держа в руках недопитую чашу, и сладкий густой нектар пролился на белую шерсть хламиды. Повелитель богов и людей стонал и причмокивал во сне: ему, как и людям, снились сны, и в этих снах он вновь был молод, так же как и его мир. Несокрушимый и могучий, он сражался с титанами и повергал их в Тартар. Мир был молод и готов на безумства. Люди и боги не слишком отличались друг от друга. Люди рьяно служили богам, и власть Юпитера была неколебима, как власть отца в Риме. Хорошо, когда ты молод. Но молодость проходит слишком быстро.

Юпитера разбудила Юнона. Она ворвалась к супругу с криком, размахивая зеркалом аквилейского стекла в золотой оправе. Юнона уселась на ложе Юпитера, повернула голову, будто собиралась позировать перед скульптором, и коснулась холеным пальчиком уголка глаза.

– Взгляни, – прошептала она дрожащим голосом. Юпитер сонно хлопал глазами.

– Ну и что… щека, веко…

– Морщина! – воскликнула Юнона в ужасе. – Да не одна, а целых три! И рядом с другим глазом – тоже. Ты понимаешь, что это значит?

Юпитер погладил завитки густой бороды, разметавшейся по груди. Борода была почти совсем седая. Повелитель богов вынул зеркало из рук супруги и принялся разглядывать собственное отражение. Вокруг рта залегли глубокие складки, на переносице – морщина, как скальная трещина. Но это – следы тягостных раздумий, а не признаки старости. Вот только седина. Хотя ее тоже можно считать символом мудрости. Да, да, седина – это мудрость, как же иначе. Ведь боги бессмертны. Боги вечны и блаженны. Так считают люди.

Юпитер вернул зеркало Юноне.

– Так что же мне делать? – спросила богиня.

– Употребляй побольше амброзии.

– Я и так ем с утра до вечера! А что толку? Я лишь полнею! Мы стареем, Юпитер! Неужели ты не видишь?!

– Я – нет. Я сделался мудрым, – заявил повелитель богов не терпящим возражений тоном.

Юнона выскочила из комнаты, оставив позади себя запах дорогих галльских духов. Опять шлялась на землю, разгуливала по улицам Лютеции, закутавшись в паллу, заглядывала в парфюмерные лавочки и уютные уличные таверны под пестрыми тентами, кокетничала с белокурыми длинноволосыми галлами. В этом вся беда – боги слишком зачастили на землю. Нет чтобы сидеть в Небесном дворце и… спать. Почему спать? Что за чушь? Юпитер громко зевнул и прикрыл рот ладонью. Может, он в самом деле много спит?

Юнона вернулась. И не одна. С нею пришла Минерва.

– Она тебе все объяснит, – сообщила Юнона. Юпитер вздохнул. Ему опять мешают спать. Пусть бы лучше отправлялась Минерва в Александрию да присматривала за обожаемыми академиями, только бы оставила старого отца в покое. Старого? Неужели он так и подумал – «старого»?

– Все дело в повышении уровня радиоактивности, – сообщила Минерва.

– Что? – не понял Юпитер, потому что в это мгновение провалился в сон.

«Морфей, проказник, шутит», – подумал Юпитер и вновь отчаянно зевнул, рискуя вывихнуть челюсть.

– Люди изучают радиоактивные элементы, не принимая мер предосторожности.

Даже небольшой естественный фон заставляет нас метаморфировать. А самое распространенная метаморфоза – старение. Дополнительное Z-излучение ускоряет этот процесс. Z-излуче-ние бывает трех видов – альфа, бета и гамма, по первым трем буквам греческого алфавита…

– Да, да, я что-то слышал, – отвечал Юпитер. Не ясно было, что он слышал – про греческий алфавит или про радиоактивность.

– Особенно опасно для нас гамма-излучение.

– Слышишь? – спросила Юнона тоном неподкупного судьи и топнула ножкой.

– А молодеть не может заставить? – переспросил Юпитер.

– Гамма-излучение может заставить нас кардинально переродиться. Но для этого нужны сильные дозы облучения. И никто не знает, чем кончится такая метаморфоза. Это большой риск.

– Большой риск, – повторил Юпитер, и глаза его вновь сами собой закрылись.

– Все дело в уране, – сказала Минерва. Юпитер сделал отчаянное усилие и открыл глаза.

– Старик Уран? Уж он-то должен стареть быстрее всех…

Минерва раздраженно тряхнула головой:

– Элемент, который люди называют ураном. Вот нынешний бог земли. И он может погубить нас всех.

– Какой плохой, – покачал головой Юпитер. – Так скинь его подальше в Тартар. Чтобы людям было до него не добраться.

И Юпитер заснул.

– Скинуть все запасы урана в Тартар, – прошептала Минерва. – Хотела бы я знать, как это можно сделать. И не начнут ли души преступников, заключенных на дне Тартара, перерождаться точно так же, как и боги.

– А что с морщинами?! – воскликнула Юнона. – Их что, будет больше?.. – хотела еще что-то спросить и замолчала.

В золотых волосах Минервы она разглядела седой волос. Один, потом второй.

Богиня мудрости тоже старела. А ведь Минерва гораздо ее моложе.

Два кота сидели на крыше и смотрели на Вечный город. Один кот был сер, другой черен. У черного кота были голубые, как льдинки, глаза и белые усы. У серого глаза зеленые, как изумруды. Солнце всходило. Его лучи горели на золоченой черепице, вспыхивали на золотых крыльях бесчисленных Ник, венчающих колонны, горели на золоченых квадригах, которыми правили боги и богини, мчась б лазурное небо. Серый кот, глядя на это великолепие, тоскливо мяукал, черный смотрел молча.

– Жаль, что нам не удалось переделать этот мир, – сказал черный кот. —Потому что теперь нам придется в нем жить.

– Мне не особенно здесь нравится, – признался серый. – Я не ел три дня. Не знаешь, где можно перекусить?

– Лови мышей, – посоветовал черный.

– После того как я питался амброзией, употреблять мышей неприлично.

– Говорят, в одном доме можно подкормиться, – отвечал черный и зевнул.

– А нас там не убьют? – обеспокоился серый.

– Ты ценишь свою жизнь? – презрительно фыркнул черный. – А я, признаться, нет.

Курций взъерошил волосы и тупо уставился в стену. Вигил с красным потным лицом что-то толковал ему про хлебные очереди, о пропаже людей и отлове котов. Курций не слушал. Стол перед ним был завален жалобами. Кого-то вигилы схватили, не разобравшись, и сделали «тест на гениальность» – то есть надрез на руке. Человек стал вырываться, и ему перерезали вену. Пришлось срочно вести глупца в Эскви-линку. Теперь пострадавший подавал на вигилов в суд. Хуже всего, что этот тип оказался человеком – кровь его была обычной, без платинового ореола. Почему вигилам так захотелось провести тест? Гораздо проще снять у подозреваемого отпечатки. У гениев их нет. У большинства кожа на пальцах совершенно гладкая. У некоторых, правда, есть подобие отпечатков. Но это лишь хаотичный пунктир без всякого закономерного узора. Однако и вигилов можно понять. Сейчас многие в опасности. Хорошо, если твой бывший гений оборотился котом. Когда он явится к тебе в подобном обличье, все, чем ты рискуешь, – это быть исцарапанным. А мисочка молока или сырая рыбка, брошенная у порога, вполне примирят вас, даже если прежде вы не дружили. Ну а если гений принял человечий облик? Что тогда? Хорошо, если он станет твоим клиентом и униженно попросит о помощи. Но гении непредсказуемы! На стол Курция непрерывным потоком сыпались жалобы. У кого-то выпотрошили банковский счет. У кого-то обокрали квартиру, вытащив из тайника ключи. Беда в том, что гении знали о своих подопечных все. Тут бесконечный простор – от примитивных краж до утонченного шантажа.