Лично я не могу сказать, что мне когда-либо вставляли палки в колеса. Мне предоставляли почти полную инициативу: режиссеры знают, что я могу делать все и мне не надо имитировать наслаждение, потому что я действительно испытываю его. Операторы хорошо чувствуют, что я бываю на седьмом небе и перед камерой, и перед юпитерами, и перед ассистентами, и под микроскопом. Я никогда не была в роли статиста: каждый раз я воплощаю то, что чувствую и представляю сама собой. Это очень облегчает работу. Сцена, представление – это действительно мое дело. Даже в театре я была в авангарде: почти четыре года я играла роль субретки в Театре Любви на улице Лафонтена в пьесе «Замок разврата». Я не могу утверждать, что диалоги в этой пьесе были на уровне пьес Ануя, а костюмы, как у Леоноры Фини, но все равно это была забавная постановка. В то время в театре еще не занимались любовью на голых досках, и режиссер ужасно боялся, что я чересчур раздвину ноги, представляя таким образом мою Антигону, распростертую перед Креоном. Я видела, что каждый раз, когда я начинала импровизировать, директор театра хватался за голову. И так как я не хотела быть виновницей его инфаркта, то с грустью подавляла свои способности. Потом я совсем порвала с театром: ведь имитация чувств на подмостках сцены не может сравниться с буйством фантазии на сцене реальной жизни.
Я считаю себя честным человеком. Зритель может сам убедиться, что я никогда не обманываю его и думаю, что таким образом я содействую распространению свободы нравов. В этом смысле я всегда была последовательной и страстной сторонницей передовой либеральной демократии.
Я не знаю, совпадает ли это со всеобщей государственной программой, но причудливая коалиция коммунистов и христиан и усиление морализаторских запретов отнюдь не свидетельствуют о распространении свободы.
Надо отдать им должное: они действительно заботятся о теле, и когда я слышу, как папа называет маструбацию смертным грехом, а синдикалист Жорж Сеги мечет громы и молнии против унижающей достоинство порнографии, я вижу, как на горизонте вырисовывается силуэт креста с серпом и молотом, и вижу другую опасность – завтрашнего дня, когда нас может занести сильно влево.
В любом случае порнокино это только этап в моей жизни. Я не особенно расстроюсь, если меня однажды перестанут приглашать сниматься.
А пока Жан-Франсуа Дэви попросил меня сняться в фильме, который задуман им как правдивый репортаж об одном дне моей жизни.
После этого остается только, чтобы я воплотила еще более безумную идею: когда мне исполнится семьдесят лет, рассказала бы о своих сексуальных опытах моим внукам. А в данный момент мне хорошо, я путешествую по всему миру с киногруппой, и меня мало заботит будущее.
СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ – ИМПРОВИЗАЦИЯ
Жерар был большим поклонником нудизма. Вместе с ним мы посещали самые заветные уголки французского нудизма. Остров Левант, Агджа… Нет ничего приятнее, чем предоставить ветру и солнцу изменить свое тело по самым святым законам матери-природы, которые мы отвергли когда-то. Но к этой первобытной радости примешивается чувство раздражения тем, что бедные нудисты загнаны в гетто. У меня никогда не было желания стать нудисткой и влиться в уже сформированные когорты, чтобы встретить там мужчин и женщин, со священным трепетом распространяющихся о Нудизме с большой буквы. Женщины говорят, что прежде они не осмеливались раздеваться полностью, но однажды они поняли, хвала Господу, что это нормально и свято. Лично я не люблю дикого нудизма. Вспоминаю, как однажды утром я ехала в такси и внезапно на мосту Сюлли попросила шофера остановиться. «Видите ли вы то, что вижу я?»– спросила я у шофера. «О да, это эволюция нравов».
На берегу Сены совершенно голые девушки и юноши принимали солнечные ванны: кто-то бренчал на гитаре, кто-то играл на губной гармошке, некоторые целовались. Великолепный спектакль, который никто не прерывал. Я счастлива, что наконец-то начинают срывать пломбу лицемерия, навешенную когда-то иудейско-христианским табу на человеческое тело. Одеваться следует либо тогда, когда этого требует холодная погода, либо когда надо обольщать: я ценю язык моды как средство коммуникации для целей привлечения внимания и с точки зрения эстетики. Так, я обожаю сапоги, блузоны с глубоким вырезом и широкие пояса. Время от времени я ношу длинные черные перчатки, но Жерару не нравится, когда я, не снимая их, начинаю ласкать его член.
Что меня шокирует в некоторых общинах, которые я посещала, так это господствующее там пуританство. Эрекция – явление одно из натуральнейших – вызывает у многих почти инсульт: паника в стаде паршивых овец. Честно говоря, мне кажется, что желание полностью раздеваться бывает только у импотентов.
Чтобы вернуться обратно к природе, надо сначала полюбить кого-нибудь, так как все последующее проистекает из любви, а этого нет на острове Левант. Но если на острове Левант вам захочется заняться любовью на свежем воздухе, вы должны будете забраться в глубь леса или дождаться ночи и уйти подальше по пляжу, убедившись предварительно, что за вами никто не наблюдает. А оргии нудистов возбуждают не больше, чем заседания Совета Безопасности ООН в момент голосования.
Полное раздевание не вызывает обостренного возбуждения, и настоящее наслаждение связано только с небольшим беспорядком в одежде. Более того, надо принимать во внимание то зло, которое часто распространяется в лагерях, где собираются нудисты. Одна девушка как-то раз ночью не могла сдержать громкого любовного крика. Вслед за этим целый хор девиц-нудисток стал издавать возмущенные вопли: «Что это такое, это же бордель, идите отсюда в специальные дома, здесь дети, это недопустимо!» Потом эта суматоха едва не перешла в драку. Но тут вмешался Жерар: «Что вы строите из себя пуритан?»– «Я не пуританин, а преподаватель, кроме того, я маоист», – и он стал долго говорить о догматах целомудрия в народном образовании.
Если уж они так любят природу, их не должны шокировать эрекция или крики любовных восторгов. Я считаю, что натурализм – это геометрическое место обманов, тем более удручающих, так как они выдаются за культуру тела.
С каждым новым опытом я констатирую, что еще очень многое надо сделать для того, чтобы настоящая свобода стала повседневной нормой жизни. Я люблю ту жизнь, которую веду и которая ведет меня. Тем не менее я хорошо представляю себе, что для кого-нибудь другого счастье заключается в том, чтобы всю жизнь быть с одним любимым человеком. Я отвергаю все догмы, в том числе и догму ложной свободы, когда занимаются подсчетом количества ежедневных соитий как можно с большим числом партнеров. Я достаточно терпима ко всякого рода черезмерностям, но я против свободы для врагов свободы и против терпимости для врагов терпимости.
По какому праву церковь вмешивается в частную жизнь людей; от имени каких привилегий священники, принявшие обет безбрачия, имеют право произносить речи, касающиеся сексуальной жизни каждого. Это все равно что просить слепого разъяснить картину Пикассо или глухого прокомментировать симфонию Моцарта. Я же не претендую на то, чтобы трактовать Евангелие от Матфея. Вместо того, чтобы запретить проникновение порнографии во Францию, церковникам следовало бы внимательнее присмотреть за своими пасторами, которые сплошь и рядом нарушают обеты, которые они дают добровольно. Но когда надо громко негодовать по поводу эротики, объединяются все: марксисты и кюре, буржуа и профсоюзные боссы, министры и учителя школ. И нет даже психоаналитиков, которые бы не твердили об опасности, подстерегающей их при отмене запретов: «Видите, видите, ведь даже бессознательное имеет структуру запретов, надо и впредь культивировать запретный плод, ведь это связанно с нашим внутренним равновесием…»
Этот вздор все еще находит отклик в мозгах обывателей. Я ненавижу запреты, откуда бы они ни сходили, и я уверена, что многие думают, как и я. Я отношу себя к либералам, последователям гедонизма – древнегреческого учения, которое целью жизни и высшим благом признает наслаждение. И я знаю, что склонность к наслаждениям не должна откладываться на завтра: слишком много препятствий на пути к удовольствиям. Я знаю, что сегодня мой стиль жизни остается утопическим для большинства людей. Но общество развивается, и во Франции есть прочные традиции свободолюбия. В любом случае к политической идеологии, предписывающей право на удовольствия и на время для удовольствий при подготовке к этой программе, присоединится и мой голос. Я думаю, что по меньшей мере десятки тысяч достаточно умных людей поддержат меня. Но сколько еще кретинов окружает нас.
Мой друг, американец Джим Хайнес, успешно практикует в области свободной сексуальности. Он организовал в Париже вечер бенефиса Лиги за сексуальное освобождение, основателем которой он сам и является. Я позвала с собой мою компанию: все, что связано с сексом, нам не чуждо. Зал был полон народа: несколько сотен юношей и девушек в возрасте между 18 и 25 годами. Было десять часов вечера, и пока ничто не отличало это сборище от традиционного бала в мэрии. Молодежь самозабвенно танцует: развеваются длинные волосы, бестолково двигаются руки и ноги; интересно, у них в голове такая же дикость?
Моя натура не терпит пустоты, и после некоторого внутреннего колебания, в котором столкнулись моя лень и вкус к решительным действиям, я решила. Вместе с Жаком мы поднимаемся на подиум и начинаем жуировать. Оркестранты смотрят на нас осуждающе. Ведущий вечера стал нас отчитывать: «Подиум – место для оркестра, а не для сомнительных демонстраций». Мы внедряемся в толпу танцующих, я поднимаю юбку, и мой красиво двигающийся зад предстает перед взорами растерявшихся юнцов. Я продолжаю возбуждать Жака, которого отнюдь не воодушевляет окружающая обстановка. Кто-то ухмыляется: «Им заплатили организаторы за этот спектакль». Глупое животное, не способное сообразить, что надо иметь настоящее желание для того, чтобы устроить такой праздник, и что в Международную лигу сексуальности не входят, если считают наши действия пороком. Мы столкнулись там с одной из самых гнусных особенностей современной Франции – объединением слюнявой совести, похотливости и денег. Ведь очевидно, что эти люди не знают и не могут представить, что черезмерность может быть не только в их ночных поллюциях, а возможность свободы и желания освобождения – не только в учебниках некоторых промарксистско настроенных начальников школ.
Не обращая внимания на их возмущение, я танцую уже почти обнаженной. Жерар, став на колени, в ритме музыки ласкает меня. Некоторые танцующие, наконец вдохновившиеся нашим представлением, начали подражать нам, образуя кружок вокруг нас. Таким образом, мы создали ядро этого коллектива без цели, сообщества без основы. В какой-то момент огромный бородач, который, видимо, достиг состояния благодати, опрокинул меня и совершил вводный молебен в честь Международной лиги сексуальности. Потом и другие последовали за ним в сень моего подлеска: я не осталась без работы и в этот вечер. Наконец собрание обрело свой смысл; я наглядно объяснила этим птенчикам, что нет необходимости облекать словами, протоколируя, свои желания. Главное – вовремя и правильно начать. Если бы у меня была душа гуру, я бы уже достигла своего храма и своего просветления. Но это будет уже в другой жизни.
СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ
Сегодня вечером – импровизация! Я не Пиранделло, и в моем «борделло» строгие правила управляемой техно-структуры используются для получения оптимальной плотности радости на один квадратный метр. Для большего удовольствия мы объединяемся.
В тот вечер они пришли все: мой мазохист Лайе, мои гомики из Пуассии, групповики из Рима, Нью-Йорка, Амстердама и Милана, пары – законные и незаконные, мои доверенные лица, собратья по распутству и мой любимый компаньон Жерар, который уже с полудня ходит с членом в руке: одарит ли радостью его душу ребенка столь долгое ожидание? В назначенный час пятеро – против одного – совсем по Хемингуэю.
Среди присутствующих – Рольф, изящный берлинец, который не знает, что ему предпочесть – Содом, который стучится к нему в дверь, или очаг с уютной женой и детьми. Он – элегантный, красивый и стыдливый мазохист. Я очень люблю этого завсегдатая нашего заведения.
Франсуа – журналист, обладатель монументального внешнего «аппендикса», с которым с удовольствием встречаюсь раз по восемь за ночь. Это обелиск, Пизанская башня… Франсуа – талантлив как сексуальный партнер и блестящий журналист. Со своей женой Жоселиной они образуют интеллигентную неразлучную пару. Жоселина может отправить на седьмое небо наслаждений шестерых мужчин, его каждый из них знает, что она любит Франсуа, и уважает ее за это.
Поль-Мари – миллионер, промышленник макаронных изделий. Он занимает видное место в моей жизни. Его дом в Шеврезе – это Голливуд в миниатюре. Ему 62 года, но он обращается с женщинами как молодой. Нужно видеть его в разгар нашего праздника восседающим в кресле с пересыщенным видом почтенного дона Корлеоне из «Крестного отца». Время от времени он созерцает сплетения тел вокруг него, ворча, усмехаясь дружелюбно, и бросает: «Ричард, ты подготовил ее для меня? Еще нет? Когда она будет готова, предупреди меня». А когда приходит час наступления, король спагетти медленно поднимается и, как усталый матадор, идет, чтобы нанести последний удар агонизирующему животному. Сегодня у него желание говорить о биологии, социологии, сексологии в политическом контексте и в аспекте психологии мышления. Он останется для меня одним из самых блестящих завсегдатаев наших празднеств, кроме Элоди – тридцатилетней красавицы, очень тонко играющей свою роль. Поль-Мари приводил с собой Марианну, свою шестидесятую любовницу, веселую и живую, которая всегда была рядом со своим повелителем в его офисе. Ее коллекция пополнялась за один вечер большим количеством мужчин, чем даже моя. Она убеждала меня, что сперма, настоянная на куриных яйцах, – прекрасное тонизирующее средство, которое она принимает ежедневно натощак.
Поль-Мари и Марианна покорили меня. Часто мужчины и женщины плохо понимают друг друга. Обычно она возвращается усталая из своего бюро, сразу начинает заниматься детьми, готовить, убирать; мало у кого хватает сил и желания после всего с радостью принимать ласки мужа. Но когда тело и душа находятся в гармонии, тогда раздражение остается на кухне, жизнь начинает идти в спокойном ритме и хорошие интимные отношения могут сохраниться до восьмидесяти лет.
Стоит сказать о моей нежной подруге Мирабель. Два года назад я приобщила ее к нашему сексуальному коммунизму. Она происходит из старинного дворянского рода, весьма изобретательна, но сентиментальна, и я думаю, что на наших случайных встречах она надеется обрести верного мужа. Я предсказываю ей в будущем спокойную жизнь счастливой бабушки. Но пока она обожает вибромассажеры.
Есть у нас Зиг и Пюс по прозвищу Бобби и Робби, два парикмахера-педераста. Оба они настолько артистичны, что я удивляюсь, почему они до сих пор не получили приглашения от известных парижских кабаре. Правда, может случиться так, что их эксцентричное шоу спровоцирует немедленное закрытие кабаре и привлечение к суду организаторов и исполнителей. Недавно в своей пятидесятиметровой квартире они отмечали день рождения Бобби. Было человек двадцать гостей, спрессованных в тесноте, как сперматозоиды. Бобби лежал на паркете, из динамиков раздавалось торжественное григорианское песнопение, и Робби нежно поздравлял его, в то время как мы все вторили им, прославляя Бобби. Зиг и Пюс совершенно неисправимы. Многие мои приятели, которых я приглашала на наши вечера, говорили мне: «Предупреждаю, если один из твоих педиков меня тронет, я устрою скандал». Заканчивалось это обычно тем, что за полночь они лежали в объятиях двух моих шалунов, которые их томно отделывали. Это было одним из чудес наших вечеров: больше никаких преград, нет различий в сексуальных категориях, нет предубеждений, каждый расширяет и углубляет свои желания, теряя оставшееся чувство меры и преодолевая все внутренние барьеры. И все это происходит потому, что у нас царит климат доверия, все входят сюда равными, каждый уважает привычки другого и раскрывается, не боясь впечатления, производимого своими фантазиями. Я видела убежденных гетеросексуалистов, становившихся на один вечер гомосексуалистами на манер римских центурионов, чистеньких девиц, глотающих сперму, как просфиру на святом причастии, знаю верных жен, трансформировавшихся в «супермаркет», респектабельных бизнесменов, наслаждающихся под ударами плетки.
Сколько самонадеянных людей не могут понять, что такие метаморфозы приятны и легки – нужно только знать правила. Единство действия, времени и места: Расин был настоящим теоретиком современных оргий. Надо правильно начать, и действие разворачивается очень быстро. Все, кто хочет держать паузу, идут на кухню, что-нибудь готовят. Восстановив свои силы и немного поболтав для отвлечения, они могут вернуться на передовую. Я говорю об этом как о войне, а могла бы говорить как о богослужении. На наших вечерах, как и на мессе, совершенно не уместен смех. Желание посмеяться, которое я тоже обожаю, здесь отвлекает от сосредоточения, веселая хохотушка, похлопывающая себя по бедрам, у нас не самое желательное лицо. Наша излюбленная атмосфера – серьезная веселость. Роже Вайян говорил, что удовольствие – как ремесло: этому надо учиться с молодости. И я не люблю здесь дилетентов, как и в любом деле.
На этом вечере было около тридцати персонажей: высоковольтное эротическое напряжение, стимулирующее смелость и столкновение страстей на диване. Многим нравятся эти импровизированные оргии тем, что на них приходят со своими бутылками и бутербродами, смотрят телевизор, занимаются любовью, слушают приятную музыку. Это действительно неплохо, но для меня это не оргия, а пикник. Сегодняшний вечер – особый. Мы ждем особого гостя: собаку.
Я в комнате совершенно обнаженная. Все приглашенные – одетые – в комнате рядом. Я дрожу от нетерпения, и это понятно: первый раз я буду заниматься любовью с животным. Эта идея всегда отталкивала меня. Но Жерар – всегда он – первый заговорил об этом: «Ты знаешь, у меня была знакомая немка, девушка с фантазиями, она обожала заниматься этим с собаками и говорила, что это потрясающе. Ты должна обязательно попробовать». Я протестовала, но во время поездки в Голландию мы купили ролики с порнофильмами о зоофилии.
Я часто демонстрировала их моим гостям, чтобы вызвать у них патриотические чувства возврата к природе: к теплому запаху скотных дворов провинции, к утренней прелести, когда стадо идет на водопой. У меня появилось страстное желание сняться в фильме с животными. Мы побывали на ферме датчанки Бодил Йенсен, на которой она разводила животных специально для любовных развлечений. Бодил, как Жан-Жак Руссо, повлияла на мое сознательное решение вернуться к природе. В своих фильмах Бодил занималась любовью с собаками, лошадьми и даже со свиньями, и делала это настолько талантливо, что один ее фильм получил «Гран-при» на «фестивале странных грез» в Амстердаме в 1971 году. Бодил – очень красивая шатенка, ее отношения с животными основаны на взаимном уважении и невмешательстве во внутренние дела. Эти сцены начали меня волновать, и так как мне был подан пример, я решила последовать ему.
Я попросила Жерара найти мне подходящее животное, и он организовал мини-бал по случаю моего дебюта. Мне не хотелось начинать ни с лошади, ни даже с пони; кроме сложностей, связанных со средствами подъема, я хотела оставить для себя возможность постепенного совершенствования в карьере анималистки. И я представила, что славные скандинавские крестьяне могли бы создать свою Кама-сутру для получения высшего удовольствия со своими быками, коровами, свиньями, и одно это вызвало во мне приятные размышления.
Собаку везли из Шартра. Мое нетерпение нарастало. Наконец звонок. Они прибыли. Хозяин рассыпался в извинениях за опоздание. Жерар открыл дверь спальни – и огромный ньюфаундленд бросился ко мне. Он весил по меньшей мере восемьдесят килограммов, у него была длинная шерсть, морда охотника и плутовские глаза. Рассматривая его, я начала испытывать симпатию к этому необычному любовнику. Он ловко и быстро обнюхал меня между ног – чувствовалось, что у него уже была подобная практика. Гости осторожно открыли дверь в мою комнату. Все застыли в полной тишине. Я призывно стала на колени и начала ласкать его мужественный отросток, прикоснулась к нему языком, осторожно взяла его в рот. Дрожа от возбуждения, он устремился ко мне, я помогла ему, и он яростно задвигался во мне. Все смотрели на нас, впервые наблюдая новое, фантастическое действие. Меня охватил необычный, не испытанный мной никогда прежде оргазм. Я наслаждалась и сексуально, и разумом, радуясь удачно реализованной идее, а он, распростершись на мне, урчал, заливая меня слюной. Ему недоставало только слов. Наконец он сполз с меня, но почти тотчас же бросился второй раз, потом третий. Я испытывала восхитительные чувства. Вокруг нас сгрудились ошеломленные гости. Мужчины оспаривали честь сменить собаку. Жерар выиграл, очевидно, из-за длины своего «аппендикса». Все кричали, спорили. Женщины не осмеливались последовать моему примеру, но набрасывались на своих компаньонов, устремляясь кто куда. Я опять на коленях, как левретка, властвуя над происходящим, – великая жрица законов Дарвина и питомника Конрада Лоренца: отныне я тоже умею разговаривать с животными. И в самой доверительной манере.
Прием закончился маниакальной оргией. Герой вечера – добрый пес бродил между нами, вынюхивая и подъедая остатки ужина. Я смотрела на него как на старого приятеля: он показал мне, что есть еще много нераспаханной пашни на бесконечных просторах королевства любви.
Этот фестиваль «Dog-show» показал мне еще раз, что я могу всегда управлять ситуацией, удачно использовать интерьер для того, чтобы доставить удовольствие всем, а не только себе. Как-то раз вшестером мы сидели в ресторане на Монмартре. Один из наших представил мне некоего Гастона, который сидел за соседним столиком. Тот ухмыльнулся: «А, это вы, Сильвия, порносуперстар, как интересно!» – «Это смешно?»– «Нет, но все знают, что порно – это «липа», вранье». Тогда я, глядя ему прямо в глаза, расстегнула молнию на его ширинке, взяла его член и начала его теребить: «А это – тоже «липа»?» Гастон, багровый от стыда, не зная, куда деваться, забормотал: «О, я хотел сказать… остановитесь, пожалуйста, я прошу вас… нет, продолжайте, только не здесь…»
Все обедающие в ресторане превратились в соляные столбы. Официанты застыли с подносами, а бармен за стойкой выпучил глаза и открыл рот, как будто только что три марсианина заказали белый мартини. Внезапно я заметила в глубине зала пару пожилых людей в возрасте примерно шестидесяти лет. Он в темном костюме, с орденом Почетного легиона, она – в белом, в шляпе с вуалеткой. Оба привстали, с изумлением наблюдая за нами, и убедились, что происходит что-то, чего не было в меню. Месье повернулся к мадам и отчеканил: «Пусть принесут счет, мы уходим. Недопустимо, чтобы подобные люди оставались на свободе». Я оставляю Гастона, направляюсь к ним, наклоняюсь ближе и шепчу: «Останьтесь, вечер только начинается». Одну руку я засунула ей за корсет, а другой похлопала легионера по ляжке. Его чуть было не хватил апоплексический удар. Мадам начала вопить от негодования. Тогда я повалила ее на стол, задрала ей юбку и обнажила ее прелести, которые были таковыми две мировые войны назад. Все сидящие покатывались от хохота, а двое ханжей сочли за лучшее побыстрей спастись бегством.
ПУСТЬ ЭТОТ ДЕНЬ ПРИДЕТ
В течение целого месяца я не занималась любовью. В большей степени из-за разочарования, чем от отсутствия желания. Время от времени у меня появляется потребность побыть одной, отдохнуть, собраться с силами, с мыслями, подзарядиться новой энергией.
Я отключила телефон, отослала Ферара к его бывшей жене. Мой вибромассажер отдыхает, но порой кажется, что он жалуется на свое бездействие. Сегодня пятница, 11 часов вечера. Я закрываю глаза, стереофоническая музыка ласкает меня. По кровати разбросаны разрозненные листы незнакомого мне трактата о способах любви. Я скомкала пустую пачку «Winston», надо спуститься за сигаретами.
В почтовом ящике я обнаружила несколько писем в ответ на мое интервью, напечатанное в журнале «Union». Молодая модельерша из Страсбурга предлагает мне себя в качестве рабыни: она никогда не осмелилась бы на это, но, когда прочитала о том, чем я занимаюсь, решилась на этот шаг, так как узнала, что есть люди, которые так естественно воплощают свои мечты.
Она любит утонченный разврат – это то, чем не перестает восхищаться Жерар, мечтающий иметь служанку, которая хотела бы подчиняться всем его прихотям. Несколько корреспондентов убеждены, что я не существую, что мою воображаемую жизнь описал какой-нибудь мужчина, страдающий психозом или маниями, что никакая женщина не может жить так, как написано. Жалкая картинка нашей жизни, низводящая женщин до ничтожных частиц и утверждающая мужское превосходство. Некоторые пишут разгневанные письма с разъяснениями, как я должна одеваться, что делать, а в заключение называют меня всеми оскорбительными эпитетами, подписавшись неразборчивой подписью и приводя несуществующий адрес. Таковы законы анонимных профессиональных преследователей.
И тем не менее я продолжаю приглашать маньяков, извращенцев, эротоманов, педофилов, геронтофилов, онанистов и других – всю эту когорту сексуальных максималистов, ландскнехтов вседозволенности – для того, чтобы предоставить им возможность реализовать предпочитаемые ими формы соития, чтобы они могли выйти из темных подворотен и спокойно демонстрировать открытый секс. Затем, о ирония, есть предложения руки и сердца. Это меня всегда забавляет: что хорошего во вступлении в законный брак, если не иметь детей, а я не чувствую непреодолимого материнского призвания. Недостаточно хотеть иметь детей, главное – тратить на них много времени. И я нахожу преступным и бессовестным, когда толпы идиотов плодят детей и совершенно не занимаются их воспитанием и образованием. Мой стиль жизни не позволяет мне брать на себя ответственность вырастить и воспитать человека. Тем не менее я обожаю ребятишек. И они меня любят потому, что я всегда разговариваю с ними как со взрослыми, никогда не впадаю в демагогию поучения. Я обращаюсь к их интеллекту, они чувствуют, что я уважаю их по-настоящему. Они – будущее, а это то, что я люблю. Но поскольку я считаю, что не смогу серьезно заниматься детьми, значит, я не имею права их заводить. Впрочем, я, вероятнее всего, не выйду замуж, так как, имея полную финансовую независимость, я не вижу необходимости с кем-то связывать свою жизнь. Кроме того, я считаю, что мужское присутствие в доме необходимо, если речь идет о настоящем отце ребенка, а настоящий отец – это тот, кто любит его по-настоящему, как говорил Паньоль. Ребенок – это прекрасно, может быть, когда-нибудь. Но не теперь… У меня еще слишком много желаний, слишком хочется гореть.
Я выхожу на балкон. Париж мерцает разноцветными огнями, видны темные пятна башен. И в этой магме смешения жизней, перекрестков, нарождающейся любви и безумств сколько дверей скрывали мои возгласы восторгов, сколько ресторанов давали мне приют и уют. Город, который я люблю, муравейник слов и дел, сосуд энергии, которая переливается в меня, а сколько загаданных желаний расцветает в час, когда пролетает озябший и усталый ангел меланхолии. «…Чтобы говорить о бомбе, надо, чтобы она, наконец, упала. Это ее назначение и наш удел. И нужно, чтобы этот день прошел… Прощай, Париж, и прощай, Вена, прощайте, Рим и Монте-Карло…»
Я вспоминаю эту песню Коссимова, когда раздается телефонный звонок, а я не снимаю трубку…
Я часто думаю о смерти. Но не со страхом, а как будто смотрю невероятный фильм, который показывают в нашем освященном со времен крещения сознании. Религия учит людей искусству умирать, но не искусству жить. Смерть – это естественное продолжение жизни, и ее надо было бы бояться, как таковую, но ведь неизвестно, кто из нас первым сдаст выпускной экзамен и получит приз на вход в потусторонний мир. Церковные ханжи не перестают вдалбливать в беззащитные мозги молодежи и стариков, что что-то есть «после того», что добрые пойдут прямиком в рай, а грешные и злые будут мучиться в адских котлах.
Как и все люди, я могу умереть завтра, это меня совсем не приводит в содрогание. Автомобильная катастрофа, агрессивное нападение, разрушение мне на голову строительных лесов, когда я прохожу мимо, – все может произойти. Для меня совершенно непереносимой была бы неизлечимая болезнь или возможность навсегда остаться калекой. Но здесь для меня нет проблем. Если так будет, я покончу с собой. Одна из самых прекрасных реальностей, представляемых жизнью, – это выбор собственной смерти. Мне нравится свободный жест Хемингуэя, пустившего себе пулю в лоб, когда он понял, что не может больше заниматься любовью. Я никогда не соединяю Эроса и Танатоса – любовь и смерть. Я знаю людей, которые страстно хотят познать поцелуй смерти. Почему бы нет? Некрофилия тоже стоит в ряду человеческих фантазий. Это такая же страсть, как и другие. Это вопрос вкуса.
Я вспоминаю роскошный прием на загородной вилле недалеко от Афин, принадлежащей одному из самых известных столичных адвокатов. Мужчины в черных галстуках, дамы в длинных платьях. Все подготовлено для какого-то ритуала. Мой приятель, сопровождавший меня на этот вечер, сказал: «Ты увидишь, все будет специфично». Около сотни гостей медленно прогуливались по парку, как в немом фильме Кармело Бене. Внезапно появился камергер и хлопнул в ладоши: все направились в зал, освещенный необычайно ярко. В центре зала – огромный стол, покрытый нарядной скатертью с золотым и серебряным шитьем. Давящая тишина. Каждый слышит собственное дыхание. Появились два человека, которые несли какое-то тело, завернутое в саван. Они положили его на стол и сбросили белую ткань: прекрасная женщина лет тридцати, умершая, наверное, около трех дней назад, которую «позаимствовал» владелец дома для организации похоронной церемонии. Он смотрел на нее, страстно целовал и безуспешно пытался овладеть ею, так как окоченевшее тело не поддавалось. Через несколько минут он, распростертый, испустил свой последний вздох на предмете своего страстного желания. Погребальная вакханалия… Но я должна признаться, что этот реквием произвел на меня очень сильное впечатление.
Страшная ностальгия охватила меня.
