Ища поддержки, Винсен и Даниэль украдкой бросали взгляды на Клару. Казалось, в ней ничто не изменилось: несмотря на смерть старшего сына, она по-прежнему оставалась той непоколебимой, как скала, бабушкой, которую они обожали.

Застывшим взглядом Шарль уставился на священника, не видя его. Он устал и чувствовал себя чужим в собственной семье, чужим двоим своим сыновьям. Да и всем остальным тоже: он мог думать только о Юдифи и Бетсабе, доводя себя этим до одержимости.

– Папа… – шепнул Винсен.

На мгновение оторвавшись от своих болезненных мыслей, Шарль увидел, что люди вставали со скамеек, шли благословлять гроб. Он скривил губы в бесцветной улыбке, поблагодарил сына и тоже пошел по центральному проходу. Темно-синее пальто болталось на его плечах: он почти не набирал вес. Хотя Клара проявляла чудеса предприимчивости и после возвращения сына обегала все соседние фермы, принося домой свежие яйца, кур, овощи. Она готовила его любимые пироги, часами стояла перед кухонной плитой, и весь первый этаж дома был пропитан аппетитными запахами. Мадлен пользовалась этим и объедалась, а Шарль ел мало и неохотно.

«Мама, – с отчаянием думал он, – почему ты не захотела меня выслушать?»

Теперь он уже никогда не заговорит: момент истины миновал. Шарль взял кропило из рук своей племянницы Мари и небрежно, все с тем же рассеянным, почти отсутствующим видом начертал крест. Клара, поддерживающая Мадлен, проводила его взглядом, пока он не сел на место. Потом повернулась к священнику: тот ожидал, когда закончится шествие родственников и друзей, чтобы начать мессу; с этим, как Клара и предполагала, трудностей не возникло. Самоубийца или нет, Эдуард имел право на христианские похороны, ведь это же такая малость.

Служащие похоронного бюро стали собирать венки и букеты. Цветы и соболезнования Кларе прислали многие, но передвигаться по стране было еще сложно, и народу было не так много. После стольких лет войны жизнь только-только набирала ход, и каждый оплакивал своих умерших. Перед миллионами невинно замученных, которых не удается даже сосчитать, самоубийство выглядело вызывающе.

Клара возглавляла шествие, Мадлен опиралась на ее руку, рядом были ее дети. Шарль шел позади вместе со своими сыновьями.

– Отвлеките чем-нибудь ваших кузенов, пусть дадут матери передышку, – шепотом приказал он.

Винсен воспользовался этим и побежал к Алену, участливо обнял его за плечи. Они были примерно одного возраста, понимали друг друга с полуслова и в своей тесной компании доверяли друг другу мальчишеские секреты. Даниэль не столь расторопно занял место между Мари и Готье, плохо представляя, как себя вести. В одиннадцать лет он оказался теперь самым младшим среди Морванов – его сестренка Бетсабе уже не вернется, – и он не представлял себя в роли утешителя. Но чего ему и в самом деле не хотелось, так это сердить отца. Ему сто раз повторяли, что отец много пережил за годы заключения, что гибель жены и дочери в Равенсбрюке стала для него такой трагедией, что ему потребуется много времени, чтобы снова стать собой, и поэтому все должны быть с ним ласковыми. Винсен с Даниэлем хотели быть ласковыми, но не знали, с чего начать. Замкнувшись в высокомерном молчании, Шарль за целый день мог не произнести и трех фраз, а его остановившийся взгляд светло-серых глаз был совершенно невыносим. У сыновей остались лишь смутные воспоминания о том, каким отец был до войны – старшие говорили, что очень веселым. Видя его теперешнего, в это трудно было поверить. Шарля все еще можно было назвать красивым мужчиной: правильные черты лица, мягкие блестящие светло-каштановые волосы, прямой нос, красивые глаза, – однако его портило выражение жесткости и циничная улыбка, от которой на впалых щеках появлялись две вертикальные складки.

Едва они прибыли на кладбище Эгальера, как разразился ливень. Предусмотрительная Клара взяла с собой зонтик и раскрыла его, защищая Мадлен и ее черные вуали. Дети все теснее прижимались друг к другу, а священник поеживался под дождем у края открытого склепа. Морваны воздвигли склеп еще в прошлом веке: внушительных размеров, он был слишком строгий для своей эпохи. Тело Анри, согласно завещанию, перевезли сюда в 1918 году: он хотел покоиться вместе с родителями. Теперь, продолжая традицию, к нему присоединялся его сын, и Клара подумала, что, по логике вещей, следующей в этом семейном мавзолее будет она.

Позади Морванов люди, несмотря на проливной дождь, оставались на месте, только мужчины надели на головы шляпы. Неподвижный, с непокрытой головой, Шарль стоял с тем же отсутствующим видом, одинаково равнодушный как к внезапному ливню, так и к могильщикам, опускавшим на ремнях гроб с телом брата. Клара поглядывала на него из-за платка, который держала возле рта. Сколько месяцев, сколько лет понадобится ее младшему сыну, чтобы вернуться к нормальной жизни? Снова стать тем красавцем мужчиной, обаятельным и веселым, о котором до войны так мечтали женщины? В конце концов, ему всего лишь тридцать шесть, он еще восстановится – и чем раньше, тем лучше для его детей. Клара тоже страдала: сначала потеряла мужа, сегодня хоронила старшего сына, но ведь, в конечном счете, воля к жизни неизбежно должна взять верх – надо только набраться мужества и объяснить это Шарлю.

Дождь прекратился так же внезапно, как начался, радуга возвестила появление солнца, люди стали расходиться.

– Дети хотят вернуться пешком. А нас ты подвезешь? – подошла к Шарлю Клара.

Он кивнул, но не сказал ни слова. «Ситроен-15» Эдуарда был еще на ходу, и Клара регулярно доставала бензин на черном рынке. Здесь, как и во всем другом, она проявляла редкую находчивость.

– Винсен, – вполголоса позвал Шарль.

Сын, уже готовый уйти с кузеном Аленом, на минуту повернулся к нему.

– Если тебе что-то понадобится, обращайся ко мне. Тон был спокойный, почти ласковый, но мальчик не обманулся. Все стало ясно: с этих пор в семье будет только одна власть. Пока Шарля не было, Клара заменяла его, она, в силу обстоятельств, даже заменила Юдифь, но с этим покончено: Шарль возвращается к своей роли. Винсен кивнул, потом немного постоял и неторопливо удалился.

– Что-то он невеселый, – шепнул Ален уже за оградой кладбища.

– Представь себя на его месте.

– Может быть, но все-таки…

Ален бросил взгляд через плечо, чтобы убедиться, что дядя его не слышит, потом закончил фразу:

– Знаешь, он говорит, что мы все вернемся в Париж.

– Ну и что?

– Я не хочу никуда уезжать отсюда!

Винсен удивленно посмотрел на брата. За время пребывания в Валлонге Ален сильно подрос. К тому же, он больше всех проводил времени на улице, ему всего было мало: и солнца, и свежего воздуха. Он лучше всех удил рыбу в потоках и строил хижины. Загорелая кожа подчеркивала золотистый оттенок янтарных глаз, а черные волосы придавали его внешности что-то цыганское. Ален вообще не походил ни на кого в семье: ни на родителей, ни на Клару…

– Мама сделает так, как решит твой отец, – продолжал Ален с неприязнью. – И бабушка тоже.

Он говорил «твой отец», потому что не знал, как называть совершенно чужого ему дядю. До войны он видел его только на семейных праздниках. Потом он превратился в офицера-в-плену-у-немцев, за которого каждый вечер надо было молиться, но Ален никак не мог четко представить его. А вернувшийся человек с обликом бесплотного призрака, скорее, пугал, чем привлекал.

Винсен медлил с ответом: идея вернуться в Париж ему очень нравилась. Там американцы, девушки, можно ходить в лицей, в кино, и он уже сыт по горло этой жизнью в деревне, где ничего не происходит. Единственные немцы, каких они видели во время войны, – мужественные люди, переехавшие сюда из-за несогласия с гитлеровским режимом. В тринадцать лет Винсен мечтал совсем не о пении цикад, и Париж притягивал его как магнит. Он открыл, было, рот, думая, что Ален разделит его энтузиазм, но вовремя вспомнил, что кузен только что похоронил отца и не стоит в такой момент тревожить его.

Клара резким движением опустила чашку, и блюдце треснуло. От гнева сжав губы, она провела ногтем по трещине. В шестьдесят три года она сохранила восхитительную посадку головы, чистую кожу, стальной блеск голубых глаз. Еще можно было сказать, что она красивая женщина, – ну, во всяком случае, сильная.

– Ноги моей больше не будет в той квартире, – продолжал Шарль. – Её надо продать.

– Не так быстро! – парировала Клара. – Пройдет время, рынок недвижимости оживет, квартиры будут рвать друг у друга… Ты хочешь жить на авеню Малахов?

А что ему оставалось делать? Мать и даже Мадлен были нужны ему, чтобы воспитывать детей. Он будет присматривать за племянниками и племянницей, снова займется адвокатурой, будет держать марку. Или же прямо сейчас поднимется на чердак и повесится, если ему не хватает мужества встретить ожидавшую его жизнь.

– Места хватит для всех, – продолжила Клара. – Я сделаю перепланировку, ты не будешь стеснен. Но тебе понадобится еще одно помещение… в другом месте… для конторы… Когда ты рассчитываешь начать работу?

– Как можно скорее, – процедил он сквозь зубы.

Он прекрасно понимал: бездействие сведет его с ума. Это было худшее, что он испытал за время заключения. После трех попыток к бегству он месяцами сидел один в камере два на три метра и не выжил бы там, если-бы не мысль, что Юдифь ждет его. Каждую минуту он представлял, как увидит и обнимет ее. Когда немцы истязали его за попытки освободиться, одно ее имя давало силы, сжав зубы, все вытерпеть. Их жестокость лишь придавала ему сил, и если он не пытался бежать снова, то единственно, чтобы уберечь товарищей по заключению от возможных репрессий, а так никакое наказание не удержало бы его от побега.

Юдифь… В темном карцере он постоянно думал о ней, и она превращалась в навязчивую идею земли обетованной. Это сделало его возвращение еще большим кошмаром, чем само заключение. С тех пор он не мог больше произносить имя жены, тем более имя маленькой Бетсабе.

– Шарль! – раздраженно позвала Клара.

Молчание сына выводило ее из себя. Она, как всегда, решительно брала курс на будущее, перестраивая свою жизнь и жизнь своего клана. Эдуард похоронен, в Валлонге их больше никто не задерживает; она вдруг почувствовала, что торопится вернуться в Париж, заняться своими делами, надо было связаться с советником, подвести итоги. Их особняк, каким-то чудом не конфискованный, не сильно пострадал. Во всяком случае, так утверждала бывшая горничная, с которой она поддерживала переписку. В столице, конечно же, еще многого не хватало, были трудности с провиантом, но все это уже не так важно. Для Клары война слишком затянулась, и она торопилась ее закончить.

Шарль повернулся к матери, и та стала внимательно разглядывать его. Солнце Прованса оставило на нем легкий загар, но и он не мог скрыть впалых щек и кругов под глазами. Шарль был почти лишен плоти и сутулился, будто вся тяжесть мира легла ему на плечи. Он выглядел на десять лет старше своих лет, и его чудесные светло-серые глаза были затуманены мрачной поволокой.

– Ты начнешь нормально есть, – вдруг отчеканила она, – общаться и вернешься к жизни. А еще…

– Мама!

– Нет, я же не прошу тебя смеяться! Но стань снова самим собой, черт побери!

В гневе она поднялась и подошла к нему.

– Мой милый Шарль, у тебя нет выбора. Твой мрачный вид распугает всех клиентов: никто не поверит, что ты способен выиграть процесс. И потом, подумай о детях – просто недопустимо опять навязывать им такую жизнь. Все эти годы они видели только угрюмые или тревожные лица. Подумай и обо мне! До сих пор я держалась хорошо, но теперь мне нужна помощь. Я ее получу?

Клара знала, что сын не будет говорить о Юдифи и Бет, что эти имена не сорвутся с его уст. Ему нечем было защищаться, нечего возразить – и она этим воспользовалась, она была просто вынуждена.

– Ты меня слышишь, Шарль? Я могу рассчитывать на тебя?

– Конечно, мама, – ласково согласился он. На мгновение перед таким напором его лицо осветилось подобием улыбки, но печальная маска тут-же заняла свое место.

– Надо организовать переезд, – продолжала она. – Продумать тысячу мелочей, а на Мадлен нельзя положиться.

Клара не строила иллюзий насчет невестки: Мадлен можно было вести куда угодно, она соглашалась на все предложения, но сама не проявляла никакой инициативы. Что же до Шарля, то если он будет вести себя так же безучастно, то станет только обузой для семьи.

– Я не могу все делать одна, Шарль!

Последние слова вывели его из молчания, как будто он только сейчас осознал, с какими трудностями сталкивалась его мать. Она была права: Мадлен не может утешить даже собственных детей, а Юдифи с ее неистощимой энергией и бесшабашной радостью здесь больше никогда не будет.

– Сейчас многие женщины ищут работу, – объявил Шарль, – ты легко наймешь слуг. Всех пятерых детей я определю в лицей – это в первую очередь. Мальчиков в Жансон-де-Сайи, Мари в Виктор-Дюруи. Завтра я найду в деревне человека, который будет присматривать за домом. Мы ведь не можем просто закрыть ставни и уехать. И потом, кто знает, в каком поезде у нас будут места…

Клара старалась ничем не выдать удивления, но он в первый раз после возвращения из Германии произносил такую длинную речь. Успокоенная, она одобрительно кивнула. Шарль говорил о пятерых детях – значит, он готов взять ответственность не только за своих детей, но и за детей брата.

– Алена будет очень трудно убедить, – предупредила Клара. – Он сильно привязан к Валлонгу…

– Ну и что? Один-то он здесь все равно жить не будет.

На этот раз в его голосе не осталось и следа нежности. Может быть, не стоило ждать от него слишком многого на первый раз. Но главное было не разделять кузенов: Клара была уверена, что они стали необходимы друг другу. Они образовывали единое целое, и такая солидарность позволяла им до сегодняшнего дня переносить все беды.

– Что касается поезда, – продолжал Шарль, – я тебя предупреждаю: нас ждет целая экспедиция! Железнодорожники и американские солдаты не могут так быстро все восстановить…

Военные эшелоны все еще имели абсолютный приоритет, а переполненные гражданские поезда часами простаивали на путях и в депо. В стране царил хаос, путешествия были делом рискованным, но люди после долгих лет войны и вынужденной оседлости горели желанием куда-то ехать.

– Я вам не помешаю? – входя, спросила Мадлен.

Она принесла пачку писем, положила ее на круглый столик перед Кларой. Мадлен никогда и в голову не приходило, что она сама может их разобрать: она с обычной покорностью ждала, чтобы свекровь отдала письма, адресованные ей. Вообще-то большинство писем было адресовано Кларе; она пробормотала:

– Опять эти соболезнования…

Своих знакомых у Мадлен не было. Что до Эдуарда, то у того тоже никогда не было большого количества друзей. Коллеги из госпиталя предпочитали писать Кларе: для них она была вождем клана Морванов.

– Хотите, я сделаю еще чаю? – вежливо предложила молодая женщина.

Речь шла о противном суррогате, к которому им все-таки пришлось привыкнуть. Мадлен взяла чашку с треснувшим блюдцем и, уходя, бросила короткий вопросительный взгляд на Шарля – тот покачал головой.

– Сильви просит поцеловать тебя, – сказала Клара Шарлю, откладывая очередное послание. – Она очень печалится за тебя, да, по правде сказать, и за всех нас…

– Малышка Сильви?

Дальняя родственница, она была подружкой невесты на его свадьбе, он ее плохо помнил. Зато образ Юдифи в белом платье тут же возник в его памяти с невыносимой отчетливостью.

– Это было так давно… – безжизненным голосом обронил он.

Шарль не хотел вспоминать ни изящные руки Юдифи, держащие букет, ни изгиб ее шеи, когда она стояла на коленях перед алтарем. Ни тот день, когда он вошел к ней и увидел, как она кормит грудью Бет, лежащую у нее на руке. Моменты полного счастья. Счастья больше не будет никогда – оно погибло среди ужасов концентрационных лагерей.

– Пойду пройдусь, – резко бросил он.

Мать не успела сказать ни слова, а он уже вышел из библиотеки. Воздух снаружи был теплый, дивно благоухал, но ему было плевать. Он пересек парк, прошел вдоль дороги и поднялся на холм. Где-то на середине склона открывался роскошный вид на Альпы и долину Моллеж. Его взгляд блуждал среди оврагов, ущелий, отвесных скал, вырисовывавшихся в резком свете. Когда они с Эдуардом были детьми, Клара водила их сюда на пикник. В то время она уже была вдовой, но крепилась перед сыновьями. Неужели у него окажется меньше мужества, чем у нее?

Он присел на пень, подперев подбородок ладонями. Юдифь… Как она умерла? Из ее рук вырвали Бетсабе и втолкнули в газовую камеру? Как выглядели эти «печи»? Какое жуткое слово… А что она испытывала при этом? Какие страдания, какие страхи? Об этом он никогда ничего не узнает и может вволю помучить себя, представляя самое ужасное. А может, все было по-другому? Думала ли она о нем, задыхаясь от газа, звала ли его? Она была одна или за ее шею держалась дочь? Крики, смрад и люди, такие же испуганные, как она. И к какому святому взывать в этом кошмаре?

– Папа…

Шарль вздрогнул от голоса сына и поднял глаза: перед ним стояли две фигуры. За ним наблюдали Вин-сен и Даниэль – обеспокоенные и, скорее даже, сильно смущенные. Шарль был уверен, что это Клара послала внуков на его поиски.

– Извините меня, мальчики, – сказал он, поднимаясь.

Мог ли он и должен ли он был объяснять сыновьям, как умерла их мать? Во-первых, он сам ничего не знал об этом, а во-вторых, это было невыносимо. Так утверждали оставшиеся в живых. Слишком страшно, чтобы об этом можно было говорить. Никто никогда не смог бы им поверить, признавались они, испытывая стыд. Именно стыд… Каким истязаниям они подверглись, чтобы испытывать отвращение к самим себе, чтобы быть не в силах говорить о своих палачах?

– Поднимемся на вершину? – нерешительно предложил Шарль.

Мальчики дружно кивнули вместо ответа. Отец выглядел растерянным, им совсем не хотелось этой прогулки, но они благоразумно пошли следом. На резких поворотах они нагибались и цеплялись за можжевельник, чтобы не упасть. Запах розмарина окружал их, смешанный с ароматом лаванды, и Шарль отметил, что до сих пор не утратил чувствительность к запахам. Такое открытие необычайно поразило его. Ароматы Прованса напоминали ему молодость, беззаботные школьные каникулы, первые переживания… Он бы отдал что угодно, чтобы вернуть прошлое. Юдифь напрасно ждала его в Валлонге. Здесь она боялась за него, здесь же судьба ее была решена. Никогда больше Шарлю не будет хорошо в этом, когда-то любимом доме.

Но и в Париже каждый день будет вызывать море воспоминаний, и это тоже может превратиться в ежесекундную пытку. Так почему же он хотел столкнуться с этим?

«Я все продам: мебель, вещи, которые покупали вместе, свадебные подарки, ее одежду и даже украшения… Оставлю только ее записные книжки и блокноты, еще фотоальбомы, все это помещу в банковский сейф. Зачем мальчикам жить прошлым? Я сам расскажу им о матери все, когда придет время».

Когда-нибудь, если только найдет в себе силы. Два подростка запыхались, едва поспевая за ним, и удивлялись, что отец до сих пор такой выносливый. Он никому не рассказывал, что даже в самой тесной камере он каждое утро и каждый вечер изнурял себя физическими упражнениями. Отжимания, укрепление мышц живота – движения, повторяемые до тошноты. Он вынашивал планы побега, и это позволяло ему побеждать оцепенение и не впадать в депрессию. Он был уверен – от этого зависит его жизнь. Чтобы помешать ему поддерживать форму, надо было заковать его в цепи. В конечном счете, Шарль не ошибся и вышел, сохранив относительно хорошее здоровье после пяти суровых лет. Он считал их суровыми, не зная, что после освобождения столкнется с еще худшим.

– Смотри, славки! – крикнул Даниэль, протянув руку к стайке птиц, с хриплыми криками пролетавшей над ними.

– Да, птенцы с пустошей, – рассеянно подтвердил Шарль. – Откуда ты знаешь?

– Ален научил.

– У него призвание к орнитологии?

Прежде чем Даниэль успел ответить, Винсен перехватил инициативу:

– У него душа земледельца. Он обожает Валлонг и мечтает здесь остаться.

С легкой улыбкой Шарль положил руку на плечо сына.

– Вы ведь с ним хорошо ладите. Так объясни ему, что это невозможно. Попозже, когда он достигнет совершеннолетия, он будет делать, что хочет. А сейчас мы все едем в Париж: вам надо учиться.

Они чуть-чуть постояли, любуясь пейзажем и рекой Дюранс вдалеке, и стали спускаться. Внизу, в сухой долине, была видна крыша дома. Шарль прекрасно понимал, что его племянник испытывал к этому месту. Сам он в детстве мечтал здесь вволю каждое лето. Чем ближе было возвращение в школу, тем короче становились дни, сильнее становилось желание никогда не видеть ограду парижского лицея и навсегда остаться в Провансе. Голубые ставни, высокие белокаменные стены Валлонга казались раем. Главный дом буквой «П», голубятня, мощеный двор, затененный тутовыми деревьями. Не цитадель, не особняк, а большое, типично провансальское строение, история которого насчитывала два столетия. Дом был ориентирован с севера на юг с легким уклоном на восток, чтобы защититься от мистраля; его почти плоские кровли были выложены римской черепицей. Итальянское патио в середине главного корпуса приютило необычную пальму. Окна в мелкий квадратик, балкончики из кованого железа; к двойной двери вели семь ступеней и круглое крыльцо. Комнаты были просторные, почти в каждой камин, выложенный камнем. Со своего первого приезда через день после свадьбы Клара помешалась на Валлонге. Деревенскую обстановку в стиле Луи-Филиппа она выбросила – семья ее мужа целых два поколения набивала этим дом, – но не поддалась ни модному тогда модерну, ни артдеко. Напротив, она вернулась к традициям региона, отдав предпочтение ореховой мебели, плетеным стульям, сундукам и большим шкафам. Ее страсть к этому дому никогда не утихала, и каждый свой приезд она что-то добавляла к его украшению. Здесь она вместе с сыновьями укрывалась во время Первой мировой войны, здесь же искала утешения после смерти Анри. Таким образом, она постоянно что-то добавляла к интерьеру, полагая, что Валлонг всегда будет прибежищем Морванов, и будущее доказало ее правоту.

Глядя, как мальчики беззаботно резвились перед ним, Шарль второй раз за день улыбнулся. Этих двух маленьких дикарей он должен как можно быстрее вернуть к цивилизации: сельская жизнь затянулась. Спокойным шагом он спускался, чувствуя себя почти хорошо, но вдруг подумал о маленькой дочери: прошел всего год, как она встала на ножки, и его мобилизовали; на этом склоне она, наверное, уже бегала с матерью и собирала цветы. Бат-шеба на иврите – «дочь обещания». Когда Юдифь шептала «Бетсабе», это звучало нежно, бархатисто, почти магически. Его Бет, его малышка с большими черными глазами, не вырастет вместе с братьями: ее заморили голодом, замучили и убили где-то на западе Германии. Бетсабе…

Скрестив руки на груди, жена лукаво смотрит на него.

– Шарль, мне кажется, нашим мальчикам скучно! – объявляет она низким, чувственным голосом.

Чуть наклонив голову, она наблюдает за ним, ждет, чтобы он понял, потом трогательно улыбается, будто ласкает, и добавляет:

– Я бы очень хотела, чтобы это была девочка. А ты?

Шарля охватывает радость, такая же сильная, как и потрясение. Осознав, он делает к ней шаг, обнимает, целует шею, затылок, потом, наконец, губы. Запах Юдифи всегда сводил его с ума: это тонкая смесь особой туалетной воды, приготовленной для нее аптекарем, кисловатый аромат ее кожи и ладана, который она жжет в течение дня. Он прижимает ее к себе, не так сильно, как хотелось бы, – она смеется, потому что почувствовала его желание. Он мог бы заниматься с ней любовью с утра до вечера, жить в ней, не переставая желать ее снова и снова.

– Хорошо, пусть будет девочка, – согласился он, пытаясь справиться с дыханием.

При условии, что у нее будут черные глаза матери: миндалевидные, вытянутые к вискам. Но он согласится и на третьего мальчика.

– Любовь моя, – шепчет она на ухо Шарлю.

Теперь желание и в ней, он понимает это и берет ее на руки, несет в спальню. Она легкая и гибкая, но совсем не хрупкая. Он кладет ее на кровать, садится рядом.

– Что тебе подарить? Чем отблагодарить за такой подарок? – очень торжественно спрашивает он.

Снова смех, который он обожает, эта сумасшедшая веселость. Она могла бы потребовать украшения от Кардена, платье от Чьяпарелли или даже луну – он охотно бы снял ее, но Юдифь шепчет:

– Маленького полосатого котика.

Она произнесла это с таким гурманским видом, что Шарль почувствовал укол в сердце. Если она так мечтает о животном, то почему никогда раньше не говорила об этом? Он ласкает ее черные волосы, гладит челку кончиками пальцев. Она получит всех кошек, каких захочет.

Жирный кот протиснулся между ног Шарля; кот разозлился: он сидел в можжевельнике в засаде, а ему помешали охотиться. Шарль засунул руки в карманы, глубоко вздохнул. Сияние растворялось в синеватых сумерках: если бы он смотрел, это наверняка показалось бы ему утонченным.

«Другого пути нет, – решил он, и исступленная ярость охватила его. – Буду продолжать то, что начал!»

Он жаждал мести, и это было жизненным стимулом. Клара права: семья – это, конечно же, главное, но одно другому не мешает. Чуточку везенья – и он сможет вести два дела одновременно, ему некуда отступать: его судьба была решена.