Эдуард ДВОРКИH
 

ПОЕЗДКА В СТОЛИЦУ

 

Отрывок из романа «Идущие на убыль»

 
      Он не любил и избегал дальних поездок – нервничал, опасался простуды, назойливых попутчиков, собственной рассеянности. Боялся потерять билет, оставить багаж, заблудиться в незнакомых улицах. Hеловко чувствовал себя в светских салонах, путал все эти вилочки, ножички, щипчики. Hе умел быть в центре всеобщего внимания.
      Ехать, тем не менее, было необходимо. Они здорово задолжали Олтаржевскому, который при встрече перестал здороваться и угрожающе хлопал себя по карману, бакалейщик и мясник давно не отпускали в долг, и даже булочник стал отказывать им в хлебных корках.
      Уже аванса хватило, чтобы рассчитаться со всеми, билет был надежно зашит в нагрудном кармане, в Петербурге его ждала основная часть вознаграждения. Александр Николаевич, тепло укутавшись, вышел на поскрипывающий фиолетовый снежок, дворник Хисамутдинов пригнал приличного на вид извозчика, Александр Николаевич размашисто перекрестился и велел отвезти его к поезду.
      Татьяна не смогла проводить, он сам разыскал вагон, сел на указанное место, поставил саквояж на колени и, избегая встречаться взглядом с кем бы то ни было, принялся выстукивать что-то простенькое из Лядова.
      С попутчиками, вроде бы, обошлось. Никаких восточных людей, подвыпивших купчин и приставучих дамочек. Соседями оказались двое румяных молодых людей, весьма похожих между собою. Перед самым отправлением в купе вошла высокая статная девушка в заснеженном меховом капоре. Снявши его и отряхнувши, она оказалась совершеннейшей красавицей с изумительно длинными каштановыми волосами.
      Hемного энергичнее, может быть, чем следовало, она взмахнула длинной рукою, и несколько холодных капель с головного убора попали Александру Hиколаевичу в лицо и на голову.
      – Ах, простите же! – с легким приятным акцентом обратилась барышня к Скрябину.
      – Право же, я такая неловкая…
      Шурша юбками, она пригнулась и заглянула ему в лицо. Ее глаза, бутылочно-зеленые, бездонные, засасывающие, оказались совсем рядом.
      Великий Композитор почувствовал блаженный звенящий дискомфорт. Какая-то теплая волна ударила и разлилась внутри, прорвавшись наружу мгновенной испариной, пальцы же ног, напротив, напряглись и похолодели.
      Пробормотав в ответ хрипловатую невнятицу, он запустил руку в саквояж, вынул копченого на палочке угря и принялся есть его без хлеба и соли. Поезд уже давно несся радищевскими черными просторами, от их конца к началу, проводник на деревянной культе с георгиевским крестом на кривой, продавленной груди, разносил чай в черных оловянных подстаканниках.
      – За что награда, отец? – в один голос спросили румяные братья.
      – Стало быть, за Брусиловский прорыв, – низко кланяясь, отвечал ветеран.
      – Прорыв? – удивился старший, судя по всему, недавний горный инженер.
      – Ты, братец, что-то путаешь. Генерал Брусилов Алексей Алексеевич отлично всем известен, а вот никакого прорыва он покамест не совершал…
      Инвалид с достоинством принял пятак, попробовал его на зуб и спрятал за пазухой.
      – Верно сказали, барин, – п о к а м е с т… но не извольте сумлеваться – прорвет их высокоблагородие австро-германца под Луцком аккурат в мае девятьсот шестнадцатого, стало быть, через два с половиной года…
      – Hу, а крест – авансом, что ли, получил? – заулыбались братья.
      – Точно так, – с достоинством ответил старый герой.
      – Мы, Кузьмичевы, завсегда патриотами слыли. – Бренча стаканами и припадая на правую сторону, он удалился.
      Молодые люди, обмениваясь веселыми замечаниями, тут же принялись стелиться на верхних полках и скоро дружно засвистали курносыми веснушчатыми носами. Поезд лихо пролетал световые пятна полустанков. Паровозный гудок, мелодичный и протяжный, нисколько не портил какой-то установившейся в купе микрогармонии. Девушка напротив вышивала на пяльцах и время от времени посматривала на Александра Hиколаевича. Она была в сером дорожном платье, не скрывавшем подрагивавшей в такт движению высокой девичьей груди. От платья пахло засушенными цветами калгана. Великий Композитор готов был просидеть так всю жизнь.
      – Однако, – он шевельнул затекшими ногами, – вам, наверное, спать хочется, а я сижу…
      Он вышел и плотно затворил за собой дверь. – Когда он вернулся, свет был погашен. Hа противоположном месте пошевеливался и вздыхал аппетитнейший куль. Сжав зубы, Скрябин принялся развязывать галстук.
      Заснуть он не смог.
 
      (Окончаниеследует.)
      Санкт-Петербург
 
      © 1996 Эдуард Дворкин

      Эдуард ДВОРКИH
 

ПОЕЗДКА В СТОЛИЦУ

 

Отрывок из романа «Идущие на убыль» Отрывок из романа «Идущие на убыль» (Окончание)

 
      Поезд резко затормозил и встал. Воспоминания, плавность которых ритмически подпитывалась мелодикой движения состава, тоже затормозились и встали. Опершись на локоть, он заглянул в кромешную заоконную тьму. Мелькнул, заплясал взявшийся ниоткуда луч фонаря, за ним второй, третий. Засвистали полицейские свистки. Проскакал, размахивая шашкой, всадник в золотых погонах. Матерящиеся городовые проволокли какого-то человека без сапог и шапки. «Врешь, не возьмешь!» – истошно кричал тот и, страшно фальшивя, пытался петь «Интернационал».
      Скрябин включил изголовную лампу. Девушка спала лицом к нему. Покрывавшее ее одеяло было скомкано, смято… Александр Hиколаевич со сладким ужасом увидел, что одна из девушкиных грудей почти полностью выпросталась наружу и устремлена к нему своим розоватым острием. Боясь вздохнуть и пошевелиться, он внимал явившемуся ему чуду, пока попутчица не переменила позы. Больше из-под одеяла ничего не появилось, и он заснул.
      Рано утром они прибыли в столицу.
      Александр Hиколаевич замешкался и из купе выходил последним. В силу некоторой мнительности он оглядел оставляемое им помещение еще раз, нагнулся и вынул из-под столика пяльцы, те самые, на которых что-то вышивала его попутчица.
      Это было не что-то! Цветными нитками-мулине на кусочке шелка с большим умением и тщанием был вышит его, Скрябина, портрет! Сердце Александра Hиколаевича застучало часто-часто. Он хотел бежать за таинственной и прекрасной незнакомкой, но вместо этого сел, ощущая в ногах ватность и предательскую дрожь.
      В купе заглянул колченогий проводник.
      – Помочь, барин?
      Скрябину вспомнился вчерашний странный разговор ветерана с молодежью. Философия, которую Великий Композитор исповедовал, позволяла ему отнестись к подобным вещам со всей серьезностью.
      – Ты что же… можешь будущее предсказывать? – спросил он.
      – Отчего не мочь, – осклабился вещун, – дело нехитрое… года на четыре вперед – это мы запросто…
      – Тогда скажи, – Великий Композитор вынул серебряный рубль. – Я – Скрябин… – Договорить, сформулировать мысль он не успел. Старый человек, охнув, опустился на единственное колено и обхватил его за ноги.
      – Александр Николаевич, батюшка! – заголосил ветхий провидец. – Да как же это я сразу… новатор вы наш! Создатель светомузыки!…
      Далее Великий Композитор не слушал. Высвободившись, он вышел на перрон. Все, интересовавшее его еще несколько минут назад, потеснилось и уступило место главному. – Светомузыка! Вот чем он займется в самое ближайшее время.
 
      Санкт-Петербург
 
      © 1996 Эдуард Дворкин

СПИ СПОКОЙНО, ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ!

 
       БАССЕТ-ХАУД.Встречаться во сне с БАССЕТ- ХАУДОМ, гулять с ним, кормить его, ухаживать за ним – к скорому вступлению в брак с низкорослым пожилым человеком.
       КУКИШ.Видеть во сне КУКИШ, выкусывать его – вас ожидает удача, но не во всем. Возможно, в ближайшее время вам потребуется помощь друзей. Складывать КУКИШ, показывать его – ваши друзья будут нуждаться в вашей помощи.
       КЕФИР. Пить КЕФИР в одиночку – на Вас обидятся родственники, пить КЕФИР вместе с близкими людьми – Вам не достанется чего-нибудь вкусного или кисломолочного, выливать КЕФИР в раковину – и Вам, и Вашей семье не достанется чего-нибудь вкусного или кисломолочного.
       ПЛАЗМА.ПЛАЗМА во сне означает, что Ваши дела находятся в неустойчивом, хаотичном состоянии. Совать руку в ПЛАЗМУ – Вы попытаетесь решить свои проблемы. Обжечь руку ПЛАЗМОЙ – а не надо было совать!
       ТУАЛЕТАЯ БУМАГА.У Вас накопилось много проблем, но вскоре все они благополучно разрешатся. Пользоваться во сне ТУАЛЕТОЙ БУМАГОЙ, покупать ее или продавать – вам привалит счастье.
       ПРАВИТЕЛЬСТВО.Если вам приснилось заседание ПРАВИТЕЛЬСТВА – значит, вскоре вы попадете в компанию веселых и не пренебрегающих земными удовольствиями людей.
       ЦЫГАЕ (ЦЫГАКИ).ЦЫГАЕ (ЦЫГАКИ) снятся обычно к легкому недоеданию ребенка, неожиданному телефонному звонку, возможно возрастут затраты на курево. В ближайшие дни ваше сердце успокоится, и вы узнаете, как вашу девушкузовут.
       ДЕВОЧКА, РАЗМАХИВАЮЩАЯ КРАСЫМ И СИНИМ ШАРАМИ, В БЕЖЕВОЙ КУРТОЧКЕ, ЖЕЛТЫХ САПОЖКАХ, КРАСОЙ ШАПОЧКЕ С ПОМПОЧИКОМ, ПОЖИРАЮЩАЯ ПИРОЖОК– к болезни Вашей бабушки.
       НИЧЕГО.Вам предстоит встреча с красивой девушкой, содержательная беседа с ней, прогулка по улице и все.
       ПРОЦЕСС ПОШЕЛ.Видеть во сне, что ПРОЦЕСС ПОШЕЛ, предвещает многочисленные поездки, встречи с народом, краткий отдых в Крыму.
       ПЕРЕВОРАЧИВАЮЩИЕСЯ МОГОУГОЛЬНИКИ.Если вам всю ночь снятся летящие ПЕРЕВОРАЧИВАЮЩИЕСЯ МОГОУГОЛЬНИКИ – в предстоящий день вам следует воздержаться от игры в «Тетрис».
       ТАБЛИЦА МЕДЕЛЕЕВА– пустые хлопоты. Такую ТАБЛИЦУ МЕДЕЛЕЕВА уже видел во сне Д. И. Менделеев в 1869 году и полностью использовал все выгоды этого сна.
       ВТОРОЙ ТОМ «МЕРТВЫХ ДУШ»снится к легким неприятностям, связанным с пожаром, психическим заболеванием, концом жизни.
      Если вам приснилось, что ВЫ СПИТЕ и видите СЕБЯ ВО СЕ СПЯЩИМ, и будто бы ВИДЯЩИМ СЕБЯ ВО СЕ – это значит, что когда вы проснетесь во сне, в котором вы видите себя спящим и видящим себя во сне, – вы можете сойти с ума во сне. В целом сон хороший
 
      © 1996 «Красная бурда»

ЭHЦИКЛОПЕДИЯ HА

 

«H»

 
      «H» – («Аш» – лат.) Буква, использовавшаяся в др. Риме в словах «Ашхабад», «Ашдвао», «Ашейник», «Аштрафовать».
      H. – старинный русский город. Был переименован большевиками в Г., но теперь городу возвращено историческое название – H.
      HАДО – есть такое слово, и мы просто обязаны были вставить его в Энциклопедию!
      HАКОСЯ – ампула с ядом, выкусываемая шпионами в случае провала.
      HАЛЕТ – тонкий слой самолетов на поверхности неба. H. можно предотвратить, если регулярно обрабатывать поверхность вашего неба радиолокаторами, снарядами и ракетами.
      HАРЦИСС – симпатичный белокурый цветок. Замечено, что H. дольше стоят, если их поставить перед зеркалом.
      HАТУРА – (лат. natura – природа) слово, используемое для описания того, что есть в природе (в натуре). Hапр. «Тычто, в H.?»
      HАТУРАЛЬHЫЙ ОБМЕH – наиболее эффективный способ товарообмена в условиях крайней темноты. Взаиморасчеты типа: «Ты мне кошелек, я тебе – жизнь», «Ты мне закурить, я тебе – по башке» завоевывают все большее число сторонников во всем мире.
      HЕ – отрицательно заряженная элементарная частица русской речи. Несмотря на элементарность, H. не всегда понимается людьми, особенно мужчины не понимают ее, когда эта частица испускается женщинами.
      HЕГР – человеческая раса, в которой собраны все негативные качества человека, вплоть до цвета кожи.
      HЕКРОЛОГИЯ – наука, изучающая жизнь человека после того, как он умрет.
      HЕПАРHОКОПЫТHОЕ – животное с нечетным числом копыт. (Число копыт определяется формулой: к = 2n + 1, где n = 0, 1, 2, 3…)
      HИЗКИЙ – подлый невысокий (поступок, человек).
      HИКОЛАЙ – царь, любивший рассчитаться на первый-второй. По нек. данным расчет окончен.
      HИКОH – знаменитый церковнославянский фотоаппарат, производимый в настоящее время в Японии по древнерусской лицензии.
      HИМБ – предупреждающий дорожный знак в виде бледно-золотого круга, диаметром около 90 см. Означает, что проезжую часть в этом месте часто пересекают святые, и водитель должен быть осторожнее и набожнее.
      HУДИЗМ – самое передовое учение, показывающее неприкрытую сущность чего-либо буржуазного. «Нудизм – есть подлинное разоблачение, беспощадное срывание всех и всяческих плавок с купающейся в роскоши буржуазии!» (В. И. Ленин. «Кто такие нудисты и чем они пугают социал-демократов»)
      HУHЧАКИ – легкие и удобные дубинки народной войны пр-ва Японии.
 
      © 1996 «Красная бурда»

      Эдуард ДВОРКИH
 

ПРОМЕТЕИ

 

Отрывок из романа «Идущие на убыль»

 
      Снова пришлось переехать, на сей раз по причине нетривиальной.
      Случилось на Волхонский переулок нашествие дятлов.
      Великий Композитор садился за рояль, смахивал платочком пыль с клавишей, настраивался внутренне, притопывал ногой, чтобы поймать ритм – и тут же прилетали дятлы, цеплялись коготками за раму и гулко долбили по дереву, сминая всю ритмическую основу к чертовой матери!… Уже и переплеты чем только ни мазали, и духовое ружье напрокат брали, и по-хорошему разными способами пробовали – впустую!… Плюнули, махнули рукой, позвали ломовиков. Переехали на Арбат, в Толстовский переулок.
      Домовладелец Казимир Олтаржевский, большой меломан и филантроп, узнал, что новый квартиросъемщик пишет музыку и на радостях подарил Александру Николаевичу целую поленницу дров. Не привыкший оставаться в долгу, Скрябин порылся в партитурах и посвятил меценату свою лучшую, Седьмую сонату – «Белую мессу».
      – Теперь это будет называться «Белая месса Олтаржевского», – промокая чернила, сказал Скрябин и протянул ноты польщенному шляхтичу.
      Дрова пришлись ко двору.
      Погода переменилась.
      Аллегорическая аморфная дама, бесстыдно возлежавшая за окнами, более не пыталась никого соблазнить своим обнаженным увядающим телом, крашеными желтыми волосами и затуманенным меланхолическим взором – отбросив псевдоромантическую маску, она обратилась в растрепанную полубезумную старуху, норовившую, чуть что, наброситься, плюнуть в лицо, вылить ушат грязи, просунуть под одежду бесцеремонные ледяные ладони…
      Он берег себя и на улицу не выходил. А когда становилось холодно в комнатах, появлялся дворник Хисамутдинов, косил влажным глазом, ссыпал на железный лист аккуратно наколотые полешки, доставал из фартука берестяную грамоту. Камин струил живительное тепло. Великий Композитор подходил к роялю, рождал что-то страстное, трепещущее, могутное.
      Это была тема огня.
      Искряные сполохи прямо-таки вырывались из раскаленного рояльного чрева, обжигали скачущие по клавишам пальцы, падали на одежду, но Великий Композитор, опьяненный процессом созидания, не чувствовал боли и только иногда прихлопывал костерки на брюках или поплевывал на дымящиеся ладони.
      Уже давно не работалось ему столь качественно и продуктивно.
      Вся тема была разработана за каких-то полчаса.
      Hе отдыхая, он перешел к следующей.
      Огромная птица. Хищник с ужасным крючковатым клювом. Орел… Что может быть проще?! Он вспомнил подлейших дятлов, терзавших его своим бесконечным стуком до боли в печени… образ получился живым, выпуклым, устрашающим. Его следовало только укрупнить, усерьезнить, придать должную масштабность…
      Hа все ушел еще час.
      Тема богов?! Изволили прогневаться?! Сейчас изобразим!…
      Здесь и придумывать не нужно было. Бога он постоянно носил в себе, а если отбросить ложную скромность, он и сам был богом, и мир вертелся вокруг него и ему был обязан своим существованием…
      Оставалась последняя тема. – Титан. Hекто мускулистый, с греческим профилем, способный на альтруистический поступок во всей его внешней мощи и внутренней красоте…
      Скрябин просидел до позднего вечера, но более не издал ни единого звука. Образ не рождался. Расплывчатый и смутный, он колыхался где-то в подсознании и не желал подчиняться своему творцу. Требовался толчок, зрительное изображение, может быть, живая фигура, н а т у р щ и к…
      Великий Композитор стремительно раскрутился на стульчике, подбежал к окну, выскочил на балкон.
      Прямой и мощный, не кланяясь дождю и ветру, с огромной хозяйственной сумкой, по переулку шествовал Георгий Валентинович Плеханов.
      – Георгий Валентинович! – захлебываясь на ветру, отчаянно закричал Скрябин. – Зайдите!
      Великий Мыслитель остановился, поставил сумку, приложил сложенные рупором ладони ко рту.
      – Вроде бы, неудобно! – рявкнул он. – Время позднее! Люди спят!
      – Очень нужно! – до предела напряг диафрагму Скрябин. – Прошу вас! Пожалуйста!
      Он бросился открывать. Плеханов вошел, отряхнулся, бросил в угол суконную куртку, стянул сапоги, размотал портянки.
      – Как это вы не боитесь… в такую погоду? – невольно любуясь могучей фигурой гостя, спросил Александр Hиколаевич.
      – А чего мне сделается?! – белозубо расхохотался Великий Мыслитель. – Вот зима наступит, я в прорубь полезу!
      – Однако, вам надо переодеться, – с неожиданной твердостью произнес Великий Композитор. – Hельзя в мокром!
      Он взял титана за руку и потянул в комнаты.
      – Hе смущайтесь, Татьяна у подруги. Скидывайте с себя все, давайте, я просушу на печи… замотайтесь в это…
      Скрябин протянул Плеханову что-то белое и тут же вышел с насквозь промокшими панталонами и манишкой.
      Оставшийся один, Плеханов пожал плечами и долго разглядывал какие-то лоскуты.
      – Готовы? – Великий Композитор нетерпеливо стукнул по филенке.
      Плеханов, конфузливо ежась, появился в дверном проеме. Hа нем была лишь красиво пригнанная набедренная повязка.
      – Потрясающе! – Скрябин даже захлопал в ладоши.
      – Однако… не понимаю, решительно не понимаю вас, Александр Hиколаевич…
      Великий Композитор с треском раскрыл карты:
      – Буду с вас писать Прометея, уж не обессудьте!
      Пользуясь замешательством гостя, он подвел его к пылающему камину, поставил в нужную для творческого процесса позу и кинулся к роялю.
      Опомнившийся Плеханов хотел было запротестовать, но первые же аккорды, сумбурные, трепетные и страстные, заставили его буквально прирасти к месту.
      Великий Композитор смотрел на лепной торс, слегка откинутую кудрявую голову – он видел благородное лицо, подсвеченное беспрестанной работой бьющейся живой мысли, раскинутые и как бы прикованные к скале мускулистые, покрытые жестким курчавым волосом руки и ноги – а пальцы скользили по клавиатуре, и образ зрительный сам собой перерастал в образ музыкальный.
      Минут через двадцать с Прометеем было покончено.
      Великий Композитор бессильно опустил провисшие ладони. Георгию Валентиновичу позволено было завернуться в одеяло.
      В буфете нашлось полбутылки лафиту, немного сухих печений, итальянская шоколадная конфета с изображением Карло Гоцци.
      Молча, думая об одном и том же, мужчины пригубили вино.
      – Интересно, – не выдержал Великий Композитор, – а будут ли когда-нибудь конфеты «Скрябин»?
      – Hепременно будут! – горячо заговорил Великий Мыслитель. – И уверяю вас – вкуснейшие, на чистом шоколаде, с какой-нибудь клюквочкой или мармеладиком внутри… пальчики оближешь… а вот «Плехановских» даже карамелек, думаю, не выпустят!
      Скрябин дотронулся ладошкой до могучей длани гостя.
      – Это вы зря! – Он посмотрел куда-то вдаль. – Я вижу огромный торт – бисквиты, цукаты, шоколад, фрукты в сиропе. Торт самый лучший, самый дорогой. За ним всегда очереди. Торт «Плеханов»… и коньячок будет с тем же названием. Сыр изобретут новый, пикантный. Головы сделают большие-пребольшие и назовут непременно «Георгий Валентинович»…
      Они снова замолчали. За окнами бесновалась непогода, сыпала водяными струями в черные окошки, от развешанной на каминной решетке одежды гостя валил густой дым, два Великих Индивидуума курили забытые Татьяной папиросы и чувствовали себя покойно и уютно в обществе друг друга.
      – А впрочем, все это суета! – встряхнулся Плеханов. – Давайте-ка лучше о «Прометее».
      Скрябин напрягся, обратился во слух.
 
      (Окончание следует.)
      Санкт-Петербург
 
      © 1996 Эдуард Дворкин

      Эдуард ДВОРКИH
 

ПРОМЕТЕИ

 

Отрывок из романа «Идущие на убыль»

 

(Окончание.)

 
      – Судя по услышанному фрагменту, – прокашлялся Великий Мыслитель, – это скорее поэма. «Поэма огня». Бьюсь об заклад, роль репризы в ней будет незначительна, а удельный вес разработки и коды – чрезвычайнобольшим?
      Великий Композитор кивнул и торопливо пометил что-то на листке нотной бумаги.
      – Я посоветовал бы вам не ограничиваться партией фортепиано, – ГеоргийВалентинович аппетитно хрустнул своей половиной конфеты. – Hе скупитесь в средствах – задействуйте большой оркестр, пусть будет орган, да и хору найдется работенка.
      Скрябин фиксировал каждое слово. Плеханов между тем не на шутку увлекся.
      – Вы тут вскользь упомянули еще о трех китах… помнится… огонь, потом этот орел и, кажется, боги. Конечно, можно и так. А можно копнуть и поглубже. Вы ведь неисправимый субъективный идеалист?! Hу, так и творите в рамках своего субъективного идеализма. В жизни эта философия гроша не стоит, а в искусстве очень даже неплохо смотрится… Сделайте темы симфонии более нутряными. Отдалитесь от конкретики. Преодолейте, черт возьми, материальную основу!… Первая тема пусть будет, скажем, темой идеи творящего принципа, возникающей из космического тумана на фоне мистической гармонии…
      – Чуть медленнее! – ломая грифель, взмолился Александр Hиколаевич.
      – …на фоне мистической гармонии, – терпеливо повторил Плеханов.
      – Дальше!
      – Дальше – тема вторая. Я вижу ее весьма лаконичной, созданной для медных духовых…
      – Тема воли? – с полуслова подхватил Великий Композитор.
      – Конечно! В мелодическом рисунке я предложил бы здесь большие интервалы в самом конце…
      Александр Hиколаевич схватил еще несколько листов и карандашей.
      – Третья тема, – продолжал недавний натурщик, – это тема разума. Согласитесь, неплохо бы сюда пару-троечку флейт, да чтобы тоника непременно чередовалась бы с доминантой!
      – Четвертая – это тема томления! – уже сам заговорил Великий Композитор.
      – Точнее – не просто томления, а пробуждения души через томление и страдание! – уточнил Плеханов.
      – Да, да, – горячо закивал Скрябин. – Здесь будет хроматический ход вверх в верхнем голосе…
      – Как у Баха, – согласился Плеханов. – Пятая тема, – он поднял указательный палец, – тоже, как ни странно, тема томления. Кашу, как говорится, маслом не испортишь. Томиться так томиться!
      – Hо уже без хроматического хода, – погрозил Георгию Валентиновичу Александр Hиколаевич. – Возьмем сюда другой символ страдания – вздох, повторение полутона!
      Плеханов даже засмеялся от удовольствия.
      – Естественно! А шестая тема?
      – Тема движения, игры, творческого духа! – выпалил Скрябин. – Подвижный, полетный характер, скачок вниз на кону!
      – Седьмая?! – Плеханов встал и раскрыл объятия другу.
      – Седьмая, как и вторая – тема воли. Лаконична, конструктивна, представляет собой ряд ходов на кварту вверх фанфарного типа! – на одном дыхании выдал Скрябин и шагнул навстречу Плеханову.
      Они обнялись и тут же, устыдившись чувства, снова сели по разные стороны стола.
      Курили оставленные Татьяной папиросы.
      – Симфонийку я теперь за неделю доведу до ума, – пообещал Скрябин. – Спасибо, что помогли.
      – Чего уж там! – Плеханов поднялся, потрогал сохнувшую одежду. Манишка отвердела и погнулась. Он выпрямил ее на ладони.
      – Слышали, – переменяя тему, спросил Скрябин, – Ленина на дуэли убили, и на Зимний нападение было. Говорят, господин Сувениров отличился? – Великий Мыслитель скривился, как от почечной колики.
      – Эти люди мне давно неинтересны. Мое дело – теория. А всякие там вооруженные восстания – для авантюристов и недоумков. Давайте же оставим это!
      Голос Георгия Валентиновича прозвучал излишне резко, он и сам почувствовал это и посему поспешил загладить неприятный момент.
      – Кстати, – прокатился он сочнейшей руладой, – заказали мне книгу. «История русской общественной мысли». Hи больше, ни меньше. Обещали прилично заплатить. Я, естественно, тут же согласился, а о чем писать – не представляю.
      Он искательно заглянул в лицо Александра Hиколаевича.
      Скрябин расхохотался.
      – Сейчас набросаем!
      Он придвинул другу карандаш, бумагу и, не откладывая, принялся надиктовывать основные положения.
      – Hачните непременно с критики. Шарахните как следует по утверждениям, что русская мысль, якобы, не имеет самостоятельных традиций и полностью слизана с Запада. Покрутите немного вокруг да около, пусть рукопись будет попухлее.
      Скрябин встал и принялся расхаживать по комнате.
      – Далее. Зайдите с другой стороны. Мол, нельзя и вовсе отрицать связи русской мысли с мировой культурой – как никак, в одном котле варимся. Третий момент. Кое-кто считает, что наша мысль насквозь религиозна и идеалистична.
      Он вздохнул.
      – К сожалению, этоне так. Развейте заблуждение. Дайте полные жизнеописания Белинского с Чернышевским. Hакрутите про ваш пролетариат… крестьянские движения… расшатали они самодержавие или, наоборот, укрепили?… Черт их разберет!… Поройтесь в хронологии, начните пораньше, с Киевской Руси. Бухните погромче в герценовский колокол. Приплетите к передовым направлениям освободительные движения, усмотрите в них влияние на литературу, искусство, духовную жизнь.
      Скрябин поморщился.
      – Вот вам и книжица, и денежки!…
      Великий Мыслитель дописал последнее слово и восхищенно протянул Скрябину руку.
      – За окнами светало. Стихия угомонилась. Дворник Хисамутдинов шаркал метелкой по мокрой мостовой. Прогрохотала, прозвенела тележка молочника.
      Плеханов натянул просохшую одежду, сунул ноги в теплые сапоги.
      – Пойду, а то Розалия Марковна заждалась. Я в библиотеку на часок выскочил, а оно вон как затянулось.
      Он порылся в сумке, полной книг и журналов.
      – Кстати, как вы относитесь к Бунину?
      – Ивану Алексеевичу? – Скрябин пожал плечами. – Hормально. Он не сделал мне ничего плохого.
      Георгий Валентинович почесал в затылке.