До смерти запомню номер, потому что два промахнули мимо, а этот остановился. Из люка торчал старший сержант со звездой Героя России и страшно матерился. Кричал, чтоб я быстро лез на броню, поминал маму, папу, всех родственников... Потом я узнал, что сержанта звали Володя Красинский и получил он Героя за какую-то очередную чеченскую кампанию, а погиб он чуть позже, поймали его каким-то образом в Панкисском ущелье и голову на хрен отрезали. Вроде прислали потом родителям с оказией, в засоленном виде.
А я с ним и поговорить-то не успел...
8
На исходе второго дня совместного пути нам встретился местный житель. Это был мужик неопределенного возраста – я бы сказал, где-то под шестьдесят, но хрен их знает при ихней жизни – в резиновых бахилах от костюма химзащиты, ватных штанах и грязном, рваном пиджаке на голое тело. На голове у мужика была армейская панама с украинским трезубцем, а на плече болтался автомат, старый «калашников» калибра 7,62 с деревянным прикладом. За плечами эта сука тащила тяжелый мешок.
Налетели на него мы с Костиком и особенно не церемонились. Автомат мужика полетел в одну сторону, сам он, сбитый ударом приклада, – в другую. Вояка был еще тот: мало что старый, так еще и здорово выпивши. Костик сильно разбил ему скулу, и теперь мужик сидел в папоротниках, утираясь и что-то сердито бормоча.
Особист обрадовался: какая-никакая, а добыча. Пока мы ковырялись в консервах, радуясь нежданному привалу, Шевкун колол мужика. Колоть его было и не надо, мужик сам обиженным тоном рассказывал всё, что знал и о чем догадывался. Шел он из Рожновки в некое Ивашино к троюродному брату, нес швейную машинку чинить. Машинка лежала тут же, в мешке. Подольская швейная машинка, у мамки такая была.
– А далеко до Рожновки? – спросил особист солидно.
– Каламетров восемь, – сказал мужик, сопя. – По тропе если.
– А до Ивашина?
– До Ивашина каламетров двенадцать еще, оно справа осталось.
– Ясно. В Рожновке народу много живет?
– Пять семей да бабок трое. А в Ивашине поболе, там семей двенадцать. Можеть, двадцать, примаки ищо... И трактор у них есть гусеничный. «ДТ».
– Автомат где взял? – задал банальный вопрос особист.
Мужик пожал плечами:
– Да тут валяется по лесам... В Монастырском на танке пашут, из болота вынули и пашут... – Мужик согнал крупного комара, лепившегося на свежую кровь. – Автоматов ентих в свое время собирали мешками. Только они без надобности, автоматы. Сеялку ба...
– Ясно, – повторил Шевкун. – Ладно. Сеялку вам...
Он сверился по карте, убрал ее в сумку и деловито, без лишних движений застрелил мужика из своего пистолета. Мужик упал на бок в папоротники, не издав ни звука. На него сразу накинулись муравьи – крупные, с ноготь, коричневые, я таких раньше не видел. Мутанты, что ли?
Я отвернулся, не стал глядеть, как муравьи грызут дохлого мужика.
– Может, можно было... – начал было доктор, но Шевкун застегнул кобуру и покачал головой:
– Установка – никаких свидетелей. Нельзя было.
– А выстрел-то могли и слышать, – сухо заметил наш лейтенант словно в пространство. – Восемь километров...
– Думаешь, мало тут по лесам стреляют? – спросил Шевкун. – Мешками автоматы собирали.
Как выяснилось, лейтенант был прав на все сто. Выстрел, конечно же, услышали. Взяли нас ночью, подобравшись совсем незаметно, начав с часовых. Меня долбанули по голове чем-то деревянным, от чего я вырубился и очухался только валяясь связанным по рукам и ногам на какой-то вонючей соломе. В темноте поодаль отчетливо хрюкала свинья.
– Живой кто есть? – спросил я, сплюнув накопившуюся в горле соленую засохшую дрянь.
– Есть, – отозвался прапорщик. – Все живые, только побитые. Ты как там, Валерьян?
– Хреновато. Башка болит, окостенел весь... Кто ж это нас?
– Полагаю, местные жители. Ивашино либо Рожновка... Волокли далеко, так что, наверное, Ивашино. И трактор вроде тарахтел с час назад.
– Вот мужик нам боком и вышел, – добавил невидимый Костик. – Твари, два зуба выбили. И руку вывихнули, кажется...
– А что это господа офицеры молчат? – осведомился я.
– Все в говне свином, вот и молчат, – это ответил Шевкун. Судя по невнятной речи, он то ли прикусил язык, то ли ему челюсть свернули. Так ему и надо, падле.
– Что делать будем? – поинтересовался я.
– Валяться, – буркнул Костик. – Повязанные все, как гуси, что нам делать еще-то...
– Валяться, – передразнил прапорщик. – Удавят за милую душу эти селяне хреновы... Надо развязываться как-то. Ну-ка посмотрите, у кого там руки послабже связаны? Столько народу, явно кого-нибудь связали плохо.
Все начали кряхтеть и ворочаться, проверяя свои путы. Наконец, доктор сказал удивленно:
– А знаете, получается. У меня как-то слабо... понапутано тут... Намотано...
– Дергай тогда сильней, только не затяни, – рыкнул Москаленко.
Доктор повозился минут пять, потом радостно пискнул и сообщил:
– Готово. Нет, в самом деле готово!
– Так не сиди, нас развязывай, – велел Москаленко.
Доктор подобрался к нему, и через некоторое время все мы сидели и растирали запястья. Костик плевался кровью и пристраивал на перевязь из куска тряпки свою вывихнутую руку, которую доктор быстренько вправил.
– Ну, пидоры! Ну... – рычал Костик, пока Шевкун его не успокоил:
– Хорош матюкаться. Думать надо, что дальше делать.
– Хули думать, прыгать надо... – мрачно процитировал Костик старый анекдот про прапорщика, но замолчал.
Москаленко, шелестя соломой, полез осматривать бревенчатые стены сарая, вернулся недовольный.
– Никаких тебе дырок.
– А вот сейчас придут за нами, мы им зубы и посчитаем, – сказал наш боевой прапорщик, но доктор возразил:
– А если у них автоматы? Положат всех в хлеву...
– И ладно, и черт с ними, – не унимался прапорщик. – В хлеву так в хлеву. Не хватало еще колхозников этих немытых бояться...
– Тихо. Идет кто-то, – предостерег лейтенант, карауливший у дверей. Все разлеглись, где были, завернув руки за спины.
Залязгали железяки, со скрипом отворилась большая дверь, и в хлев вошел мужик с автоматом. За ним – второй, стал на самом пороге, чтобы держать всё помещение под контролем. Колхозники-то колхозники, но борьба за выживание, знать, научила...
– Лежите? – спросил первый мужик, толстый, с выпяченными губами. К нижней прилипла потухшая самокрутка.
– Лежим, – отозвался Москаленко.
– А зачем Мишаню убили, братана моего?
– Неудачно попался. Мы люди военные, ты уж не обессудь, – сказал Москаленко.
– Не обоссуть... – Мужик сплюнул самокрутку, растер сапогом. – И не обосруть... Будем мы вас, робяты, кончать. Не нужны вы нам такие крученые.
– А может, добром разойдемся? – спросил Москаленко.
– А што с вас добром взять? И так всё взяли, хе-хе... Разве отодрать вас, да баб у нас еще мало-мало осталось, да и противно...
– Ну и соси ты хер, как мишка лапу. Давай, лейтенант, – сказал будничным тоном Москаленко, и лейтенант грохнул сапогом в дверь.
Тяжелая воротина ударила не ожидающего подвоха второго мужика и выпихнула его на улицу, а Москаленко и я одновременно бросились на толстого. Несколько секунд мы выкручивали автомат из его рук, потом еще несколько секунд вырывали друг у друга, пока Москаленко, наконец, не рявкнул:
– Сержант!
Я опомнился, выпустил автомат и, чтобы сорвать зло, пнул упавшего на колени толстяка. Тот что-то забормотал и повалился на бок.
Второй мужик как раз отворил дверь и сунулся внутрь, посему получил пулю. Упавший автомат подхватил лейтенант.
– Так их! – завопил Костик. – Бей пидарню!
Выстрелы, конечно же, слышали, и вся деревня сбегалась сейчас к нашему хлеву. Выбор был невелик: сидеть тут и ждать, пока хлев подпалят, либо прорываться. С двумя автоматами это было вполне возможно. Наскоро пристрелив толстого, хватавшего нас руками за ноги и оравшего в голос что-то про деток, мы выскочили наружу. Лейтенант и Москаленко тут же усмирили короткими очередями сбегавшихся селян, попрятавшихся за заборами и за углами хат, и все, не сговариваясь, побежали к большому беленому дому, возле которого стоял допотопный оранжевый трактор «ДТ». Это, видимо, был сельсовет, или как там он могу них теперь называться.
Рассудили мы верно: всю нашу амуницию стащили сюда и заперли в кладовке. Это разъяснил нам взятый в плен мужичонка с одной ногой.
– Я ж свой, – бормотал он, шаря в столе связку ключей. – Я ж в связи служил... Ефрейтор...
Заслуженного ефрейтора связи мы трогать не стали, просто заперли в той же кладовке. С улицы кто-то пальнул по окнам, но это нам были семечки. Теперь оружия хватало. Жратву, правда, растащили, но не собирать же ее теперь по домам... И гранатомет неизвестно где – нету гранатомета в кладовке. А без него плохо. Пока они, положим, перепугались, а ну как местный Рэмбо додумается, что нас не так уж много и мы в хате сидим? У них небось и ручные гранаты есть, кроме нашего-то гранатомета...
Распахнув ударом ноги входную дверь, Москаленко крикнул:
– Эй, уроды, слышите меня? Если будете стрелять, устроим вам козу на возу: трактор взорвем к чертям свинячьим и народу положим немерено! Уяснили? Как будете без трактора? На бабах пахать?
– На жабах, – хмыкнул Костик.
Некоторое время снаружи напряженно молчали, потом густой бас отозвался:
– А чего надо, командир?
– Мы тихо-мирно уходим, а вы нам не мешайте. Провожатого дайте, а то черт вас знает, куда нас затащили... Идет?
– Идет, – сказал бас без промедления. – Выходьте.
– Хитрый ты хрен, – заорал прапорщик. – Давай сперва провожатого! А то сейчас гранату в трактор кину, и капец!
Спустя минуту в сельсовет осторожно заглянул пацан лет двенадцати.
– Я вот он, дяденьки, – испуганно сказал он.
– Ты, что ли, провожатый? – спросил Костик.
– Я.
– Ладно.
Москаленко вывел пацана на крыльцо, сунув ему в спину ствол автомата, и громко сказал:
– Если пацана не жалко, можете стрелять.
– Идите уж, – сказал здоровый дядя в телогрейке, выходя из-за угла горелого сруба. В руке дядя держал наш гранатомет.
– Не надо было нас трогать, всё бы миром и кончилось, – наставительно сказал доктор.
– А Мишаню нашто убили? – спросил дядя.
– Попался не ко времени ваш Мишаня. Я лично против него ничего не имел.
– То-то и оно, – пригорюнился дядя. – Ну идите ж вы быстрей, пока кто глупостей не сотворил.
– Гранатомет отдай, – сказал прапорщик.
– Гранатомет не отдам, – покачал головой дядя. – Там граната одна всего осталась, вам ни к чему, а нам в дело.
– Откуда одна?! – возмутился прапорщик. – Много было!
– Слушай, мужик, что ж мне врать? – обиделся дядя. – Можеть, скрал кто из наших, но у меня вот одна. Не берите греха надушу, оставьте волыну.
– Волы-ыну... – пробурчал прапорщик. – Хер с тобой, будем теперь торговаться... Счастья вам, колхозники. Вы хоть этой гранатой звезданите куда надо.
К выходу из деревни мы шли настороже, но ничего не случилось. Пацана жалели, наверное. Да и при оружии мы теперь были, а кресты, похоже, в сравнении с нами всё же не бойцы.
– Звать тебя как, чучело? – спросил Костик.
– Толик, – сказал пацан.
Отойдя от деревни километра на два, мы сделали кратковременный привал, во время которого Москаленко набил морду Васюне, проспавшему на часах и фактически сдавшему нас селянам. Никто за Васюню не заступался, он и сам понимал вину и только покорно поднимался, вновь и вновь подставляя лицо зуботычинам. Москаленко бил умело, чтобы не повредить глаз и не сломать челюсть, но чтобы было больно.
Толик смотрел на происходящее с ужасом.
– Такая штука армия, Толик, – сказал лейтенант, натужно кашляя. – А ну как твои землячки нас бы сонными порешили? Хорошо еще, что просто связали... Чего с нами сделать хотели, а?
– Работать бы заставили... – пробормотал Толик.
– А убить обещали.
– Пугали, – уверенно сказал Толик. – На хрена вас убивать? Пользы-то нету никакой...
– Ты не бойся, пацан, – обратился к нему Москаленко. Капитан улыбался и был почти похож на человека. – Мы тебе ничего не сделаем, отпустим километров через двадцать, вернешься домой, и все дела.
Пацан, по-моему, не поверил, но мы его действительно отпустили, и даже не через двадцать километров, а гораздо раньше. Когда отряд вышел на широкую наезженную лесную дорогу, Москаленко довольно хекнул и велел Толику убираться. Тот пошел, оглядываясь, а метров через двадцать так рванул, что только пятки сверкали. Кто-то, кажется, прапорщик, залихватски свистнул ему вслед, но Шевкун невнятно заметил:
– Я те свистну!
Честно говоря, я думал, что Толика убьют, и был искренне рад, когда этого не случилось.
Потом не было ничего интересного. Шли, шли, шли, жевали сухари, завалявшиеся у доктора в сумке (его сумку с медикаментами мы спасли). Прапорщик взялся было рассказывать анекдоты, первый рассказал и впрямь смешной, а потом пошла всякая древняя муть, и Шевкун велел ему заткнуться. Прикушенный язык, кажется, сильно испортил ему настроение.
Около двух перебрались через железнодорожную насыпь. Ржавые рельсы уходили в обе стороны и терялись в лесу. Давненько тут никто не ездил.
Спустя еще полчаса над лесом пророкотал вертолет. Он прошел метрах в ста слева от нас, низко низко над деревьями, так что мы его не увидели.
– Хоронится, – отметил Москаленко. – Над самым лесом идет, чтоб снизу не долбанули из «стингера» или другой какой хитрой техники...
К вечеру мы набрели на брошенную деревеньку. Несколько домов, старый сельмаг, маленький кирпичный дом культуры со сгоревшей крышей, поваленные столбы с путаницей проводов. То ли во время войны разбежались, то ли тихо вымерли, но уже года два тут никто точно не жил. Единственным обитателем был аист, угрюмо смотревший на нас из своего растрепанного гнезда на старом тополе.
– Переночуем тут, – решил Москаленко.
Из хат самой целой был сельмаг, там мы и разместились. В охранение выставили Костика и меня.
– Я дреману, – сказал Костик, – а ты меня разбуди через час.
– А стеречь?
– В одну воронку два раза не попадает. Не каждую же ночь нас глушить будут. Да я вполглаза, не волнуйся...
Я посмотрел на часы – старый «Восток» говорил, что сейчас почти девять, то бишь двадцать один ноль ноль.
– Спи уж до полуночи.
– Запросто. Пожрать бы еще...
– Прапор наш пошел по огородам шуровать, может, и найдет чего. Тогда разбужу.
Коля приволок массу еды: морковку, зеленый лук, всякие травки. Особо не разойдешься, но желудок есть чем набить.
– Словно кобылы. Или кролики, – пробормотал наш старлей, хрупая морковкой. – Соли бы еще...
– Соль вредна, – наставительно сказал прапорщик.
– Но лук без соли жрать противно...
– Жрите вот морковку, товарищ старший лейтенант. Она сладенькая, можно и без соли.
– Пошел ты... – беззлобно сказал Беранже, но послушно ухватил морковку.
– Нантская, – сказал доктор Блошкин.
– Чего?!
– Нантская, – повторил Блошкин. – Морковка. Сорт такой. Не конусом, а одинаковая по диаметру по всей длине... Не выродилась, хотя времени уже сколько прошло, самосейкой же растет...
Мы с Костиком молча сжевали свою долю зелени, и он опять завалился спать, а я сел на пустой ящик и задумался.
Завтра у меня день рождения. Тридцатник. Приходилось отмечать и на войне, и еще бог знает где, но вот в такой компании и в подобной обстановке – ни разу. Сказать, что ли, мужикам? Москаленко небось официально, поздравит, а даже и выпить нечего. У доктора разве спиртом разжиться? Юбилей всё-таки.
Доктор как раз вышел по малой нужде. В наползающих сумерках он попытался вывести что-то струей на дощатой стене сарайчика, тихонько ругнулся – видать, не получилось.
– Товарищ капитан, – позвал я.
Доктор, деловито застегивая ширинку, подошел ко мне.
– Товарищ капитан, у меня день рождения завтра...
– Поздравляю, – сказал он.
– Завтра будете поздравлять. Я в смысле спирта.
– Чего? – не понял он.
– Отметить надо. Спиртику. Чуть-чуть хотя бы.
– А-а... Договорились, – неожиданно легко сказал он. Сам, видно, бухануть захотел. – А капитан разрешит?
– Куда он денется... У вас там хоть сколько его?
– Спирта-то? Граммов двести пятьдесят, девяностошести процентный.
– Значит, пол-литра в пересчете на обычную. Даже чуть больше... – прикинул я. – Неплохо. Спасибо, товарищ капитан.
– Да не за что... – пожал он плечами. – У меня йод есть, так что раны обрабатывать...
– Уж как-нибудь без ран обойдемся, – перебил я его.
Ночь прошла без происшествий. Разная ночная лесная зараза урчала и кричала в темноте, все спали, я разбудил Костика в установленный срок и завалился спать.
С утра выяснилось, что прапорщик Коля заболел. Доктор намерил ему аж тридцать девять и восемь и напичкал какими-то пилюлями.
– Ему бы полежать, – несмело сказал он Москаленко.
Капитан пожал плечами:
– Вы же понимаете, что это невозможно. Как себя чувствуешь?
– Погано, – честно сказал Коля. Его бил озноб.
– Идти можешь?
– А хули, тут, что ли, оставаться... – Коля, опираясь на автомат, поднялся.
Москаленко удовлетворенно кивнул:
– Главное – темп держи.
– А хули, – повторил Коля. Ему, видно, действительно было очень плохо.
Скушав безо всякого аппетита по нантской морковке, мы двинулись дальше.
Километрах в пяти от деревни через лес шла вполне пристойная бетонка. Москаленко и Шевкун объявили пятиминутный привал и о чем-то долго шептались поодаль. Коля сидел под кустом на обочине и тяжело дышал.
– Угораздило же тебя, – сочувственно сказал наш старлей.
Он в последнее время был какой-то незаметный и потерянный. Оно и понятно: столько офицерья, притом такого поганого... Старлей получался уже как бы и не начальник, а так, ни пришей, ни пристебай. Эх, Беранже, Беранже... Даром что праправнук французского поэта.
– И сам не знаю, как, – виноватился Коля. – Я вообще простуду не цепляю. Хоть жопой в прорубь! А тут – среди лета. Стыдно.
– Может, грибы твои? – спросил я.
– Да я их черт-те когда ел. Кстати, заметили, грибов вокруг нету? – неожиданно дошло до прапора.
– Мало ли. Ну, не растут они здесь.
– Они везде растут. Поганки, мухоморы... Какие-то должны быть, а их нету.
– Че ты дергаешься? – сказал я, пиная старую покрышку, брошенную здесь, наверное, еще в мирные времена. – Вывелись. Химия какая-нибудь, радиация, еще что...
– А, ну да, – успокоился прапор. – Не, но всё ж как же я...
– Плюнь, – посоветовал Костик. – Пусть они вон беспокоятся. – Он кивнул в сторону капитанов.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
