- Вы - В. Л. Бурцев? - Я Вас знаю очень хорошо. Вот Ваша карточка, - я ее взял в Департаменте Полиции, - по этой карточке Вас разыскивали.
      Я еще не произнес ни слова, и мой собеседник после некоторой паузы сказал:
      - По своим убеждениям я - эсер, а служу в Департаменте Полиции чиновником особых поручений при охранном отделении.
      - Что же вам от меня нужно? - спросил я.
      - Скажу вам прямо, - ответил мне мой собеседник: - я хочу узнать, не могу ли я быть чем-нибудь полезным освободительному движению?
      Я пристально посмотрел ему в глаза. В голове у меня пронеслись роем десятки разных предположений... Вопрос был поставлен прямо ... Я почувствовал, что предо мной стоял человек, который, очевидно, выговорил то, что долго лежало у него на душе и что он сотни раз обдумывал, прежде чем переступить мой порог.
      (184) Я ответил, что очень рад познакомиться и обстоятельно поговорить, и что изучению освободительного движения может быть полезным каждый человек, а особенно служащий в Департаменте Полиции, если только он хочет искренне откликнуться на наш призыв.
      Мой собеседник стал говорить, что он мог бы быть полезным в некоторых эсеровских практических делах, но я его остановил словами:
      - Я - литератор, занимаюсь изучением истории освободительного движения, ни к каким партиям не принадлежу, и лично я буду с Вами говорить только о том, что связано с вопросами изучения истории освободительного движения и вопросами, так сказать, гигиенического характера: выяснением провокаторства и в прошлом и в настоящем.
      Мой собеседник, очевидно, не ожидал, что я сведу разговор на такие, как будто, безобидные темы, и мне пришлось очень долго ему объяснять, что его услуги, как человека, служащего в Департаменте Полиции, могут иметь огромное значение для изучения истории освободительного движения и для агитации на современные политические темы. Мои надежды на агитацию и на Думу особенно его изумляли. Он твердил, что Думу через мсяц-полтора разгонят, что жандармские силы мобилизуются всюду, что вероятию военных, крестьянских и рабочих восстаний не придают никакого значения, что предстоит жестокая реакция и т. д. Он никак не ожидал, чтобы я возлагал такие надежды на литературу и заботам о ней отводил столько места в наших переговорах.
      Мой новый знакомый во время первой же нашей встречи хотел рассказать свою биографию, но я его остановил, сказавши, что это пока для меня не нужно, так как я буду говорить с ним только на литературные темы. Он отрекомендовался мне "Михайловским" и я лишь через несколько месяцев узнал, что это был Михаил Ефимович Бакай.
      Меня, конечно, занял вопрос о мотивах, которые привели Бакая ко мне, и я его спросил об этом. Он (185) ответил мне, что на службу в Департамент Полиции он поступил случайно, всегда там чувствовал себя чуждым для него человеком, так как характер службы был ему ясен, служил там по инерции, пока события последнего времени не раскрыли ему глаз, и что далее оставаться на службе не было сил. Еще в 1905 г. он делал попытки переговорить с революционерами, но ничего из этого не выходило. Ему не поверили. Он сказал мне, что к решению придти ко мне его привело одно лишь желание быть полезным освободительному движению, и что он не имеет в виду каких либо личных интересов: в денежном отношении он обеспечен прекрасно и бюрократическая карьера у него обеспечена, если бы он желал продолжать службу. Он сам упомянул о возможности провала, но сказал, что это его не останавливает, и что оставаться на службе ни в коем случае не считает более возможным.
      Когда Бакай говорил об охранном отделении и в ярких красках рисовал, что скрывалось там за его стенами, я часто прерывал его словами: "Да, да, - мы знаем все это?" На это он мне десятки раз повторял: ,,Нет, - вы всего этого не знаете, - вы даже не подозреваете, какие ужасы творятся там!"
      Он говорил тоном искреннего человека, - я и тогда же не сомневался в том, что он пришел ко мне без задней мысли (как не раз тогда приходили другие), а с желанием выйти на новую дорогу. Впоследствии я в этом убедился вполне, но в начале быть уверенным я не мог . . . Наша встреча была так необычайна: сошлись представители двух различных миров, еще вчера говорившие на различных языках, и мы говорили в Петербурге, в пределах "досягаемости" для Департамента Полиции.
      Во время следующих наших свиданий мы говорили целыми часами. Предо мной действительно открывался совершенно новый мир - с иными нравами, иной логикой, иными интересами, иной терминологией. Между прочим, я долго не мог усвоить, что "сотрудник" означает ,,провокатор".
      (186) Мне не без труда постепенно удавалось усваивать себе то, что я слышал от Бакая.
      Мы виделись с Бакаем раз-два в месяц, а с его переездом в Петербург наши свидания стали еще чаще.
      С самого начала нашего знакомства я стал убеждать Бакая писать свои воспоминания, и он редкий раз приходил ко мне без какого-нибудь нового наброска из прошлого. Много интересного для меня он рассказал и о текущих делах.
      Иногда рассказы и предупреждения Бакая заставляли меня придавать им особое значение.
      Так, однажды, Бакай сообщил мне:
      - Вчера закончился съезд эсеров в Тамерфорсе, - приняты такие-то резолюции.
      От партийных эсеров я раньше слышал, что съезд эсеров должен был тайно состояться, но не имел ни малейшего понятия о том, что он начался.
      - Откуда вы знаете это? - спросил я Бакая.
      - Был у заведующего агентурой по Б.О. с.р.-ов. "Они" уже получили сведения о съезде.
      Через несколько дней этими своими сведениями я поделился с эсером, цекистом, Крафтом, приходившим ко мне в редакцию "Былого".
      - Да, съезд кончился именно в такой-то день, - сказал он. - Но откуда вы узнали об этом?
      - Прямо из Деп. Полиции! - отвечал я и, не называя никаких имен, объяснил, как я это узнал. Крафт изумился моим сообщением и для него, как и для меня, стало тогда ясно, что Деп. Полиции в центре партии эсеров имеет очень хорошего осведомителя. Я просил его об этом сообщить кому следует.
      Но с каким доверием после нескольких месяцев знакомства с Бакаем я ни относился к его сведениям, я все-таки иногда бывал озадачен ими и задавал себе вопрос, да не обманывают ли его охранники, догадавшись о наших с ним сношениях, и не рассчитывают ли они через него ввести меня в заблуждение и на этом поймать меня.
      (187) Однажды Бакай пришел в редакцию "Былого" и рассказал мне следующее.
      На улице он случайно встретил одного молодого девятнадцатилетнего юношу Бродского, брата известных польских революционеров, служившего тайным агентом-осведомителем в варшавском охранном отделении. Бродский рассказал Бакаю, как своему человеку, если хотите, как своему начальнику, что он имеет дело с революционерами-террористами, устраивающими динамитную мастерскую в Финляндии и посвящен в их дело. Вот точная запись тогдашнего разговора Бакая с Бродским.
      - Я теперь уже - член боевой организации: большевиков и служу в охранном отделении, - говорил Бродский Бакаю. Познакомился со студентом Александром Нейманом, сошелся с ним, и теперь являюсь его помощником в обучении рабочих за Нарвской заставой боевым делам. Нейман читает им лекции о приготовлении разрывных снарядов.
      - Он теперь в Питере?
      - Нет, - в Финляндии: он там находится в лаборатории.
      - Охранное отделение обо всем этом знает?
      - Да, конечно! Нейман теперь взят под наблюдение и место нахождения лаборатории точно установлено. Теперь остается выяснить еще некоторые районы, и тогда произведут аресты. Склад винтовок и револьверов также известен.
      - Знаете ли что, - сказал мне Бродский, - зайдемте в одну квартиру, здесь недалеко, и я вам кое-что покажу. Там никого нету, комната в полном моем распоряжении а жалеть не будете.
      Мы пошли в дом № 3, кв. 27 по Бармалевой улице, дверь отворила какая-то женщина и беспрепятственно пропустила нас в комнату.
      - Это комната Неймана, сказал Бродский, - она предоставлена в полное мое распоряжение.
      Потом Бродский достал из кармана ключ, открыл (188) ящики стола и вынул оттуда свертки, в которых оказались динамит, запалы и более десятка форм для бомб.
      - Охранное отделение и об этом также знает?
      - Конечно, знает, я даже кое-что носил на конспиративную квартиру. Думают сделать так: когда установят связи Неймана в Финляндии, и когда он будет возвращаться, то его на вокзале арестуют, в Финляндии найдут лабораторию, а здесь - материалы для бомб."
      Надо знать всю сложность конспиративных тогдашних условий моего знакомства с Бакаем, чтобы понять, что мне невольно в голову приходили разные тревожные гипотезы и я не легко мог отнестись доверчиво к сообщаемым фактам. Я мог, напр., допустить, что Бродскому поручено сообщить Бакаю ложные факты, втянуть в это расследование и меня, и моих друзей, чтобы всех нас потом скомпрометировать. Все это могло кончиться хуже, чем арестами.
      Но дальнейший расспрос Бакая меня убедил, что рассказанное им дело очень серьезно, и я рискнул заняться им. Я отправился в Гос. Думу и вызвал одного из с.д. депутатов, сообщил ему сущность рассказа Бакая и просил расследовать, в чем дело. Конечно, мне пришлось сообщать полученные мною сведения очень осторожно, чтобы его деталями, в случае провала, не навести охранников на тот путь, каким я получил из Деп. Полиции эти сведения.
      Через несколько дней мне сообщили, что хотя, действительно, есть такой с. д. Нейман, есть кружок, имеющий сношения с Финляндией, но в моем рассказе много преувеличенного, на самом деле не о чем тревожиться. Вскоре дополнительные рассказы Бакая были таковы, что я счел нужным еще раз сходить в с.д. фракцию Гос. Думы и предупредить об этом деле. Я, между прочим, сказал с. д., чтоб в дальнейшем они действовали помимо меня, так как я еду по личному делу в провинцию. На самом деле я должен был в ближайшие дни бежать из России.
      (189) Когда я приехал заграницу, я вскоре прочитал в газетах телеграмму, что в Финляндии, в Келомяках, арестовано человек десять с.д. вместе с Нейманом, что открыта динамитная мастерская и т. д. Я понял, что сведения Бакая были точны.
      Нередко на свидания со мной Бакай приносил интересные документы. Так им была принесена и записка Петухова, наделавшая в свое время большой шум и в прессе, и в среде правительства. Была назначена даже специальная комиссия для исследования того, как могла попасть в печать эта записка, переписанная в одном экземпляре и предназначенная для трех-четырех лиц. Больше всех, кажется, бился над этой загадкой помощник ген.губ. Утгоф. А "ларчик просто открывался". Утгоф придавал такое значение записке Петухова, что не решился послать ее с кем-нибудь для прочтения начальнику варшавского охранного отделения Заварзину и лично сам ее отвез, но не мог дождаться Заварзина и дал ее Бакаю для передачи ему. Бакаю ровно столько пришлось дожидаться приезда Заварзина, сколько нужно было времени, чтобы с этой записки снять для меня копию. Остальное понятно само собой.
      Помню, с каким изумлением я услышал от Бакая в первый раз в Петербург еще летом 1906 г., что через порог охранного отделения перешагнул и ... известный польский писатель Бржозовский! Еще более меня изумился этим польский революционер, которому я об этом сообщил через несколько дней. Поляк любил Бржозовского, зачитывался его статьями, видел в нем талантливого выразителя своих взглядов на социальные и политические вопросы. Когда известия о Бржозовском в начале 1908 г. стали, наконец, общим достоянием и его имя, как человека, служившего в охранном отделении, попало в печать, нашлись два польские литератора, которые в брошюре открыто, страстно защищали Бржозовского. Они находили недопустимым, чтобы он одновременно писал свои чудные статьи и бегал в охранное отделение за получкой 30 серебренников.
      (190) В конце 1906 г. Бакай, по моим настояниям, бросил службу в варшавском охранном отделении, подал в отставку и переехал в Петербург. Здесь он на свободе занялся писанием своих воспоминаний. Он приносил мне свои статьи для просмотра и по моим указаниям делал потом необходимые дополнения и изменения.
      Круг сведений Бакая был сравнительно ограничен. Они относились главным образом к варшавскому охранному отделению. Но так как деятельность охранных отделений носила строго конспиративный характер и охранники мало доверяли друг другу, каждый вел только порученное им дело, то Бакай мог знать главным образом только те дела, которые он сам вел, а о делах других чинов даже варшавского охранного отделения у него были только отрывочные сведения и указания без имен. Тем не менее, в сообщениях Бакая для меня было много чрезвычайно интересного.
      Прямых указаний на провокаторов в русских революционных партиях у Бакая было мало, но зато он дал много косвенных указаний, как вести о них расследования.
      Бакай настаивал на том, что в партии эсеров среди влиятельных ее членов имеется какой-то важный провокатор, бывавший у них на съездах. Среди охранников этот провокатор назывался Раскиным. Но о нем Бакай не мог дать никаких точных указаний. Он только сказал мне, что один из главных филеров, Медников, как-то однажды сообщил ему в Варшаве в 1904 г., что туда должен был приехать видный департаментский сотрудник среди эсеров Раскин, и он будет иметь свидание с инженером Д. Затем Медников сказал Бакаю, что свидание это не состоялось и что Д. почему-то не хотел видеться с приехавшим агентом. Но как эти сведения ни были неопределенны, я ими воспользовался и старался выяснить, кто такой Раскин. Для этого я вызывал в редакцию "Былого" инженера Д., но выяснить вопрос о Раскине нам удалось только позднее.
      (191) После нескольких месяцев нашего знакомства я стал относиться с полным доверием к рассказам Бакая, но и тогда возможность невольной ошибки с его стороны иногда не позволяла мне из его сведений делать все выводы, которые они заключали.
      За все время моего знакомства с Бакаем я продолжал внимательно изучать и лично его, и его сведения.
      Наконец, я решился его сведениями поделиться с поляками.
      Я вызвал в редакцию "Былого" знакомого революционера Абрамовича, имевшего постоянные сношения с польскими и еврейскими революционными организациями в Варшаве, и с разными оговорками не называя источника, сообщил ему кое-что из того, что узнал от Бакая о польских делах. Я сказал ему, что это источник очень компетентный, ошибок в его сведениях, по всей вероятности, не может быть и что я употреблял все средства расследовать то, что он мне сообщал, и это до сих пор все оказалось очень точным. Думаю, что у него нет и сознательного желания ввести меня в заблуждение.
      В первое же наше свидание с Абрамовичем, кроме общего взгляда на положение борьбы в Варшаве, я дал несколько имен провокаторов для проверки.
      Абрамович отозвался о моих сведениях, как о чем-то невероятном. Я не сомневался, что он в глубине души полагал, что меня обманывают, что я попался впросак и что через меня жандармы рассчитывают очернить честных людей и погубить меня, как политического деятеля.
      В разговоре с Абрамовичем я особенно почувствовал безграничный ужас от возможности сделать ошибку в этой области. У меня холодно стало на сердце. Я чувствовал, что я смотрю в какую-то страшную пропасть. В ту минуту мне было безмерно тяжело, что я завел знакомство с Бакаем и что пригласил к себе Абрамовича.
      (192) С этого момента началась самая страшная и проклятая полоса моей жизни . . .
      В продолжение многих лет моя жизнь была отравлена почти беспрерывно, изо дня в день.
      Когда полученные сведения о Деп. Полиции я передавал кому надо для проверки, потом ждал результатов этой проверки, - сердце у меня всегда ныло. Мне казалось, что не может быть ничего ужаснее того, что я испытываю. В таких случаях я всякий раз в глубине души в тысячный раз упрекал себя за то, что я занялся расследованиями о провокаторах. Сотни раз у меня было такое настроение, когда лучшим исходом я считал пулю в лоб.
      Пока мои обвинения не подтверждались всецело, со мною часто и сами обвиняемые и их защитники вели такую страстную борьбу, что она часто превращалась в настоящую травлю против меня. Меня старались всеми средствами раздавить. То, что в продолжение нескольких лет я испытал, я не пытаюсь даже передать.
      К величайшему моему счастью, во всей моей борьбе с провокацией у меня не было ни одной сколько-нибудь серьезной ошибки. В этой борьбе с Деп. Полиции я шел от одной крупной победы к другой. Но победы предыдущих лет никогда не смягчали остроты переживаний позднейших исследований.
      Но зато после каждой удачи эта моя борьба с Деп. Полиции приносила мне с разных сторон и горячие приветствия, и выражения искренней благодарности, когда видели, от чего спасали революционеров разоблачения провокаторов. Но в этих делах для меня было нечто бесконечно более важное, чем эти приветствия и благодарности. При разоблачениях провокаторов я ясно сознавал, что я делал нужное дело для всего освободительного движения и тем исполнял свой долг перед родиной.
      Когда Абрамович ушел от меня, я не мог оставаться в редакции. Я несколько часов пробегал по (193) Петербургу и взвешивал каждое слово в своем разговоре с Абрамовичем.
      Несмотря на свое недоверие к моим сообщениям, Абрамович тем не менее согласился послать специального человека в Варшаву для проверки обвинений против некоторых указанных мною лиц и обещал скоро дать ответ.
      Я ждал этого ответа, как приговоренный к смертной казни. Мне могли сообщить, что лица, указанные как агенты полиции, надежнейшие товарищи и что, следовательно, я введен кем-то в заблуждение и распространяю клевету.
      Через несколько дней Абрамович пришел ко мне в редакцию "Былого". Я с замиранием сердца по выражению его лица хотел угадать, с какими сведениями он пришел, но ничего на его лице прочитать не мог. Я постарался поскорее удалить посторонних лиц и когда мы остались вдвоем, Абрамович сказал мне:
      - Можете представить: - то, что успели проверить, оказалось верным! Все ли верно - мы узнаем потом, во всяком случае ваш источник заслуживает полного внимания.
      У меня от сердца отлегло.
      С тех пор я еще внимательнее стал расспрашивать Бакая, но, тем не менее, каждое новое его сведение я с тревогой передавал заинтересованным лицам. Так страшны могли быть последствия каждого ложно сделанного шага!
      (194)
      Глава XXI.
      Аресты среди эсеров летом 1906 г. - Встреча с Азефом на улице в Петербурге. - Первое подозрение против Азефа в провокации.
      Я стал просить Бакая в разговорах с его знакомыми охранниками ставите им нужные для меня вопросы и стараться получить на них нужные для меня ответы, с этого рода поручениями Бакай, по моим просьбам, бывал у заведующего политическим сыском Доброскока, ездил во Владимир к Зубатову, разговаривал с своим непосредственным начальством и т. д. Потом, мы вместе с ним расшифровывали их ответы.
      Так, например, я просил Бакая задать вопрос Доброскоку, почему такие то террористические акты были удачны, несмотря на агентуру, которой он всегда хвастался? Доброскок на это ответил, что эти удачные террористические акты произошли только благодаря тому, что в это время их агента не было в Петербурге. Это его указание потом было очень полезно для моих расследований.
      Мои сношения в продолжении нескольких месяцев с Бакаем и с никоторыми другими, кто знакомил меня с политическим сыском, сильно обогатили мои сведения о Деп. Полиции и я приступил к разоблачению провокаторов.
      Боле всего меня занимал вопрос о провокаций среди эсеров, так как она могла быть особенно опасна для всего освободительного движения, и я занялся ее изучением.
      (195)
      Летом 1906 г. было много арестов среди террористов. Их объяснили случайностью, внешней слежкой и т. д. Меня эти объяснения не удовлетворяли и во всех этих провалах я чувствовал присутствие провокации. Сведения Бакая позволили мне говорить об этом уверенно. Я был убежден, что провокация среди эсеров гнездится гораздо глубже, чем это думали.
      Однажды, после работы в редакции "Былого", я отправился гулять и шел по Английской набережной. В этот раз я забыл даже посмотреть, есть ли за мной слежка, или нет. Вдруг издали увидел,, что навстречу мне на открытом извощике едет Азеф со своей женой. Лично с Азефом я не был знаком, но его роль в партии эсеров мне вообще хорошо была известна. Я знал, что он стоит во главе Боевой Организации. Еще незадолго перед этим я был в Териоках и встретил на улице Азефа в таком же костюме, в каком он был сейчас.
      С женой Азефа я был хорошо знаком, - и я пришел в ужас от мысли, как бы она не вздумала со мной поздороваться. Я прекрасно сознавал, что если за мной идут сыщики и жена Азефа вздумала бы со мной поздороваться, то, конечно, эта наша встреча могла бы кончиться роковым образом.
      Как часто бывает в таких случаях, мысль работала быстро, картина менялась за картиной, предположение за предположением. Решать надо было быстро. Я дал глазами ей знать о своей тревоге и, не оборачиваясь в ее сторону, пошел дальше. Пройдя довольно порядочно, я как бы нечаянно уронил газету. Обернувшись, я стал ее поднимать, и в то же время посмотрел туда, куда ухал извощик. К ужасу моему, я увидел, что на пустынной на этот раз набережной тот извощик, на котором только что ехали Азефы, остановился, вокруг него стояла толпа и к ней быстро шел городовой. Я был уверен, что произошла катастрофа и решил вернуться и подойти к толе. В толпе я не увидел Азефа. Оказалось, что произошел какой-то обычный уличный скандал, кого-то задерживали и извощик остановился, (196) как и другие, посмотреть на это зрелище. Я стал глазами искать, куда могли деться Азефы. Я зашел, между прочим, на пароходную пристань и увидел, что оба они стояли около кассы в хвосте, дожидаясь билетов. Тут только я почувствовал облегчение и понял, что моя тревога была напрасна. Я прошел мимо жены Азефа, дал ей понять, что все благополучно и, не здороваясь, ушел.
      Я не сейчас вернулся в редакцию и продолжал гулять по улицам; я радовался, что этот инцидент, который мог дорого обойтись, прошел благополучно.
      Но предо мной вдруг встал очень серьезный вопрос.
      Если я издали увидел Азефа и так легко узнал его, то как же сыщики, которые, конечно, знают его в лицо, могут его не узнать, когда он так открыто бывает в Петербурге?
      Этот вопрос с того дня приковал к себе мое внимание.
      Я решил, что Азефа не арестовывают по всей вероятности потому, что полиции невыгодно его арестовать, - напр., потому что около него есть сыщик-провокатор, который получает через него нужные сведения. С тех пор Раскина я стал искать около Азефа. Я даже просил передать Азефу, что его, по моему мнению, не арестовывают, очевидно, именно потому, что около него есть какой-нибудь провокатор и он, Азеф, поэтому является нужным человеком для жандармов.
      Сколько я ни перебирал фамилий из известных мне эсеров боевиков, кто из окружающих Азефа мог бы оказаться Раскиным, я ни на одной фамилий не мог остановиться. Ни личные качества, ни их биографии, ни сведения об их отсутствии или присутствии в Петрограде во время бывших террористических покушений не позволяли мне ни на одну минуту остановиться на вопросе - не он ли тот провокатор, которого я ищу? За все время расследования дела Азефа я ни разу не высказал ни одного ошибочного предположения ни на кого из эсеров, что он, может быть, и есть - Раскин.
      (197) Но вот однажды, перебирая все известное мне лично об Азефе, я вспомнил кое-что, что меня всегда заставляло избегать с ним знакомства.
      Как-то, неожиданно для самого себя, я задал себе вопрос: да не он ли сам этот Раскин? Но это предположение мне тогда показалось столь чудовищно нелепым, что - я только ужаснулся от этой мысли. Я хорошо знал, что Азеф глава "Боевой Организации" и организатор убийств Плеве, великого князя Сергея и т. д. и я старался даже не останавливаться на этом предположении. Тем не менее с тех пор я никак не мог отделаться от этой мысли, и она, как какая-то навязчивая идея, всюду меня преследовала.
      Выходя из предположения - Раскин, не Азеф ли? я с этой точки зрения стал рассматривать все, что знал о деятельности эсеров за последние годы. Когда я с тех пор расспрашивал террористов о причинах удач и неудач бывших террористических покушений, я, незаметно для них, ставил вопросы, касающиеся Азефа, и, между прочим, о том, где он бывал в это время?
      Я нередко должен был невольно признаться самому себе, что чем я больше отмахивался от обвинения Азефа, тем оно делалось для меня все более и более вероятным.
      (198)
      Глава XXII.
      Арест Бакая и обыcк в редакции "Былого". - Мой отъезд из России. - В Париже. - В Финляндии. - Встреча с Траубергом. Устройство побега Бакаю.
      В 1906-07 г. г., кроме Бакая, я поддерживал связи и с другими лицами из мира охранки, которые тоже давали мне сведения. Для одних редакция "Былого" являлась приманкой, когда они рассчитывали что-нибудь заработать за сообщение материалов, а для других это было местом, где они могли бы из соображений нематериальных подлиться своими сведениями. Таким образом, за 1907 г. у меня в "Былом" сосредоточились драгоценные сведения о деятельности Деп. Полиции.
      Но к марту 1907 г. охранники стали догадываться о моих сношениях с лицами, близкими к Деп. Полиции. Ко мне они стали подсылать агентов, чтобы поймать меня при покупке документов. Но, как оказалось, мне всякий раз удавалось избежать расставленных мне ловушек. Я не покупал и ни на минуту не оставлял в своей квартире приносимых мне документов от лиц, кто возбуждал во мне сомнение.
      В конце марта 1907 г. меня постигли первые неудачи в моих сношениях с охранниками.
      Не без помощи провокации - по всей вероятности по указаниям Азефа - в Деп. Полиции заподозрили Бакая в измене.
      Бакай как-то предупредил меня, что за ним стали ходить по пятам сыщики. Я понял, что в ближайшие же дни он будет арестован.
      (199) В это время я уже вполне был убежден в искренности Бакая и что он, действительно, желает помочь мне в борьбе с провокацией. Я убеждал его сейчас же скрыться в Финляндию, а оттуда -заграницу. Я обещал его обеспечить, чтобы он мог там устроиться. При "Былом" мне тогда не трудно было сделать это. С его поездкой заграницу я связывал свою будущую борьбу с Деп. Полиции. Вслед за Бакаем я и сам рассчитывал ехать туда же.
      Уступая моим настояниям, Бакай уже раз был с чемоданом на Финляндском вокзале, но, увидевши за собою усиленную слежку, почему-то не уехал. Он все еще думал, что "его" не решатся арестовать!
      Но вот, 31-го марта (1907 г.), ранним утром Бакая обыскивают, отбирают часть просмотренных мною рукописей о пытках в Варшаве, о перлюстрации, о черных кабинетах и т. д. и арестовывают его.
      В то же самое утро был произведен обыск у меня в редакции. Все перевернули вверх дном, но ничего подозрительного найдено не было и меня пока оставили на свободе.
      В руках охранников очутился необычный тип арестованного. Еще вчера в Деп. Полиции и в охранных отделениях Бакая считали безусловно своим человеком. Он знал их секреты, пользовался их полным доверием, он состоял у них на действительной службе, жалованье ему давали до трехсот рублей в месяц по должности чиновника шестого класса . . . Идут усиленные допросы Бакая, ему грозят военным судом за измену, за указание им провокаторов, из которых некоторые тогда уже были убиты революционерами, а другие вышли, так сказать, "в тираж". Но в руках жандармов оказались лишь бакаевские статьи по истории освободительного движения, да указания на знакомство со мною. На допросах стараются припутать к делу меня.
      Предать суду Бакая было очень неудобно. На суде нельзя было бы обойти молчанием вопросов о перлюстрации, о провокации в делах с бомбами, которые при (200) допросах Бакая неизбежно выплыли бы наружу. Поэтому его содержат в Петропавловской крепости месяцев шесть и потом без суда ссылают на три года в Обдорск, где так удобно похоронить и его, и его любопытные сведения.
      Со времени ареста Бакая я увидел за собой усиленную слежку и понял, что меня хотят арестовать.
      Как редактору "Былого", мне не трудно было выхлопотать разрешение выехать заграницу по делам редакции и мне скоро, в тот же день, выдали заграничный паспорт.
      С паспортом в кармане я зашел в редакцию и сделал последние распоряжения. Затем с одним своим приятелем отправился в свою гостиницу; отобрал самые нужные мне вещи и предупредил прислугу, что сегодня, может быть, не буду ночевать и поеду в Озерки, а что мой приятель принесет мне некоторые мои вещи в редакцию. Я попросил моего приятеля посидеть с полчаса в моем номере после моего ухода и, только убедившись, что нет за ним слежки, отнести мои вещи знакомым, кто бы их доставил на варшавский вокзал.
      Когда я вышел из дому, я увидел, что за мной пошли два сыщика, а в стороне ехал их извозчик. Через час, после больших усилий, я, наконец, смог отделаться от слежки. На всякий случай еще некоторое время поплутавши по городу, я чистым, "без хвостов", явился на варшавский вокзал, где уже меня дожидались с моими вещами, и спокойно сел в поезд. Через сутки с небольшим я был уже заграницей, прежде чем в Деп. Полиции спохватились, что я исчез из своей квартиры.
      Для меня началась новая эмиграция, - пока, вернее, это была только полуэмиграция.
      Я побывал в Париже, Швейцарии и Италии. Но прежде чем официально выступить, как эмигрант, и начать в Париже издания за своим именем, я решился на некоторое время поселиться в Финляндии. Туда я поехал по тому паспорту, который получил на выезд из России и, таким образом, жил там формально не как (201) эмигрант, а как легальный человек, возвращающийся в Россию, но почему-то задержавшийся в Финляндии.
      В это время в Финляндии существовало много русских революционных организаций с их полутайными типографиями. У них здесь бывали революционные съезды. Здесь же были центральные комитеты, динамитная мастерская, склады оружия и т. д. Финляндия была в то время вообще, так сказать, базой для действующих в России революционных организаций. Между Петроградом и Финляндией у революционеров были непрерывные сношения.
      О моем пребывании в Финляндии знали очень многие. Знала, разумеется, и полиция. Я каждый день мог ждать ареста по требованию петербургских властей. С соблюдением известного рода формальностей меня и тогда могли вытребовать в Петроград. Но время было таково, что правительство избегало излишних столкновений с финляндским и русским общественным мнением, и потому я надеялся, что смогу жить в Финляндии сравнительно безопасно.