-- Саша, пойди, посмотри, чем это кончится,-- говорил он.
      Она старалась отвлечь его: -- Может быть, ты хочешь пить?
      -- Ах нет, нет... Как не понять... Это так просто!
      И снова бредил: -- Пойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу...
      -- Искать, все время искать...
      В комнату вошла Варвара Михайловна. Он привстал на кровати, протянул руки и громким, радостным голосом, глядя на нее в упор, крикнул (приняв ее за умершую дочь):
      -- Маша, Маша!
      Всю ночь Александра Львовна не отходила от него. Он все время метался, охал. Снова просил записывать. Записывать было нечего, а он все просил: -- Прочти, что я написал! Что же вы молчите? Что я написал?
      Все время старались дежурить возле него по двое, но тут случилось, что Александра Львовна осталась одна. Казалось, он задремал. Но вдруг сильным движением он привстал и стал спускать ноги с постели. Она быстро подошла:
      -- Что тебе, папаша?
      -- Пусти, пусти меня!
      И из всех сил рвался вперед:
      -- Пусти, пусти, ты не смеешь держать, пусти!
      В 10 часов утра 6 ноября приехали московские врачи. Увидав их, он сказал:
      -- Я их помню...
      В этот день он точно прощался со всеми. Ласково посмотрел на Душана Петровича и с глубокой нежностью сказал:
      -- Милый Душан, милый Душан!
      Меняли простыни, я поддерживала ему спину,-- говорит Александра Львовна.-- И вот я почувствовала, что его рука ищет мою руку. Я подумала, что он хочет опереться на меня, но он крепко пожал мне руку один раз, потом другой. Я сжала его руку и припала к ней губами, стараясь сдержать рыдания. В этот день отец, сказал нам слова, которые заставили нас вспомнить, что жизнь для чего-то послана нам и что мы обязаны, независимо от каких-либо обстоятельств, продолжать эту жизнь, по мере слабых сил своих стараясь служить Пославшему нас и людям. Кровать стояла среди комнаты. Мы сидели около. Вдруг отец сильным движением привстал и почти сел. Я подошла:
      -- Поправить подушки?
      -- Нет,-- сказал он, твердо и ясно выговаривая каждое слово,-- нет. Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва.
      Деятельность сердца у него очень ослабела, пульс едва прощупывался, губы, нос и руки посинели и лицо как-то сразу похудело, точно сжалось. Дыханье было едва слышно...
      Вечером, когда все разошлись спать, я тоже заснула.
      Меня разбудили в десять часов. Отцу стало хуже. Он стал задыхаться. Его приподняли на подушки, и он, поддерживаемый нами, сидел, свесив ноги с кровати.
      -- Тяжело дышать,-- хрипло, с трудом проговорил он.
      Всех разбудили. Доктора давали ему дышать кислородом... После впрыскивания камфары ему как будто стало лучше. Он позвал брата Сережу:
      -- Cepeжа!
      И когда Сережа подошел, сказал:
      -- Истина... Я люблю много... как они...
      Это были его последние слова.
      И вот еще что говорил он в бреду 6 ноября (по свидетельству Сергея Львовича), -- то, на что я уже указывал:
      -- Все Я... все проявления... довольно проявлений... вот и все...
      В этот день в Астапово приехал о.Варсонофий, старец из Оптиной Пустыни. Впоследствии говорили, будто этот приезд состоялся "по приказу из Петербурга". Говорили неправду. Приехав, о.Варсонофий просил допустить его к умирающему, получил отказ и написал Александре Львовне письмо: "Почтительно благодарю Ваше сиятельство за письмо Ваше, в котором пишете, что воля родителя Вашего для Вас и для всей семьи Вашей поставляется на первом плане. Но Вам, графиня, известно, что граф выражал сестре своей, а Вашей тетушке, монахине матери Марии, желание видеть нас и беседовать с нами". Приказ из Петербурга выходит, таким образом, выдумкой. Если бы он не выражал сестре желания видеть старцев, о.Варсонофий не мог бы ссылаться на нее. Но что было бы, если бы Александра Львовна допустила его к отцу? Можно предположить: примирение умирающего с церковью. Но разве это уничтожило бы смысл его бредовых слов, слышанных Сергеем Львовичем?
      Смысл этот слишком велик, уничтожить его не могло ничто.
      "Слова умирающего особенно значительны",-- как однажды сказал он в своем дневнике.
      [...]
      Париж, 7.VII.37