Молчат.
      - Что ж, говорю, молчите? Что ж молчишь, сынок? Такой-то ты хозяин-то, голубчик? Вот куда, выходит, денежки-то мои кровные летят!
      Он было шерсть взбудоражил:
      - Я сам в лета взошел!
      - Та-ак, говорю, а мне-то как же? Мне, значит, от твоей милости с сучкой с этой из своего собственного дома выходить? Так, что ль? Пригрела я, значит, змейку на свою шейку?
      Как он на меня заорет!
      - Вы не можете ее обижать! Вы сами молоды были, вы должны понимать, что такое любовь!
      А Чайкин, услыхавши такой крик, и вот он: вскочил, ни слова не сказавши, сгреб Ваньку за плечи, да в чулан, да на замок. (Человек ужасный сильный был, прямо гайдук!) Запер и говорит Феньке:
      - Вы барышней числитесь, а я вас волчком могу сделать!
      (С волчьим билетом, значит.)
      - Хотите вы, говорит, этого ай нет? Нонче же комнату нам ослобонить, чтоб и духу твоего здесь не пахло! Она - в слезы. А я еще поддала.
      - Пусть, говорю, денежки мне прежде приготовит! А то я ей и сундучишко последний не отдам. Денежки готовь, а то на весь город ославлю!
      Ну, и спровадила в тот же вечер. Как сгоняла-то я ее, страсть как убивалась она. Плачет, захлебывается, даже волосы с себя дерет. Понятно, и ее дело не сладко Куда деться? Вся состоянье, вся добыча при себе. Ну, однако, съехала Ваня тоже попритих было на время. Вышел наутро из-под замка - и ни гугу, боится очень и совесть изобличает. Принялся за дело Я было и обрадовалась, успокоилась, - да ненадолго. Стало опять из кассы улетать, стала шлюха эта мальчишку в лавку подсылать, а он-то и печеным и вареным снаряжает ee! To сахару навалит, то чаю, то табаку... Платок - платок, мыло - мыло, - что под руку попадет... Разве за ним углядишь? И винцо стал потягивать, да все злей и да злей. Наконец того, и совсем лавку забросил: дома и не живет почесть, только поесть придет, а там и опять поминай как звали. Каждый вечер к ней отправляется, бутылку под поддевку - и марш. Я мечусь как угорелая - из кабака в лавку, из лавки в кабак - и уж слово боюсь ему сказать совсем босяк стал! Всегда красивый был, - весь в меня, лицом белый, нежный, чистая барышня, глаза ясные, умные, из себя статный. широкий, волосы каштановые, вьющие... А тут морда одулась, волосы загустели, по воротнику лежат, глаза мутные, весь обтрепался, гнуться стал - и все молчит, в переносицу себе смотрит.
      - Вы меня не тревожьте теперь, говорит, я могу каторжных дел натворить.
      А захмеляет, расслюнявится, смеется ничему, задумывается, на гармонье "Невозвратное время" играет, и глаза слезами наливаются. Вижу, плохо мое дело, надо мне поскорей замуж. Сватают мне тут как раз вдовца одного, тоже лавочника, из пригорода. Человек пожилой, а кредитный, состоятельный. Самый раз, значит, то самое, чего и добивалась я. Разузнаю поскорее от верных людей об его жизни - беды, вижу, никакой: надо решаться, надо поскорее знакомство завесть, - нас друг другу только в церкви сваха перед тем показала, - надо, значит, предлог найтить, побывать друг у друга, вроде как смотрины сделать. Приходит он сперва ко мне, рекомендуется: "Лагутин, Николай Иваныч, лавочник" - "Очень приятно, мол". Вижу, совсем отличный человек, - ростом, правда, невеличек, седенький весь, а приятный такой, тихий, опрятный, политичный видно, бережной, никому, говорят, гроша за всю жизнь не задолжал... Потом и я к нему будто по делу затеялась. Вижу, ренсковый погреб и лавка со всем, что к вину полагается сало там, ветчина, сардинки, селедки. Домик небольшой, а чистая люстра. На окнах гардинки, цветы, пол чисто подметен, даром что холостой живет. На дворе тоже порядок. Три коровы, лошади две. Одна матка, трех лет, пять сот, говорит, уж давали, да не отдал. Ну, я прямо залюбовалась на эту лошадь - до чего хороша! А он только тихонько посмеивается, ходит, семенит и все рассказывает, как прейскурант какой читает вот тут-то то-то, там-то то-то... Значит, думаю, мудрить тут нечего, надо дело кончать...
      Понятно, это я теперь-то так вкратце рассказываю, а что я в ту пору прочувствовала - одна моя думка знает. Ног под собой от радости не чую, - мол, таки добилась своего, нашла свою партию! - а молчу, боюсь, дрожу вся а ну-ка расстроится вся моя надежда? Да так оно едва и не случилось, чуть-чуть не пропали задаром все мои хлопоты, а из-за чего, даже теперь невозможно покойно сказать, из-за убогого этого да из-за сыночка милого! Мы так дело тихо, благородно вели, что ни кот, ни кошка, думалось, не узнает. Ан, слышу, уж весь пригород знает про наши с Николай Иванычем замыслы, дошел, понятно, слух и до Самохваловых, небось сама же Полканиха и шепнула. А он, убогий-то, возьми, говорю, да и повесься! На вот, мол, тебе, - грозил, не верила, так вот же я назло тебе сделаю! Вколотил гвоздик в стену над кроватью, бечевку от сахарной головы приладил, захлестнулся и сполз с кровати. Штука нехитрая, ума большого не надобно! Стою раз в сумерки в лавке, прибираю кой-что - вдруг кто-й-то грох, грох в ставню в доме! Так у меня сердце и оборвалось Выскочила на порог - Полканиха.
      - Ты что?
      - Никанор Матвеич приказал долго жить!
      Брякнула, повернулась - и домой. А я сгоряча-то не сообразилась, - меня прямо как варом обварило со страху, накинула шаль да за ней Она бежит, спотыкается - и я бегу... Прямо страм на весь город! Бегу и ничего не понимаю. Одно думаю - пропала моя головушка! Шутка ли, что натворил, не тем бог помяни! До чего, думаю, совести в людях нету! Подбегаю, а там уж народу, как на пожаре Парадный настежь, кто хочет, тот и лезет, - всем понятно, любопытно Я было, сдуру-то, себе туда же. Да, спасибо, как по голове меня кто огрел: опомнилась, повернула - да назад. Тем, может, и спаслась, а то бы узнала чижа паленого. Вспомнил бы ктонибудь, - да хоть та же Полканиха со зла, - вот, мол, ваше благородие, на кого мы думаем, кто всему причиной, извольте ее Опросить, - и готова. Поди потом вывертывайся. Человек-то, бывает, ни сном ни духом, а его за хвост да в мешок. Не первый случай.
      Ну, похоронили его - у меня и отлегло от сердца. Готовлюсь к свадьбе, дело свое спешу прикончить, распродать, что можно, без убытку - вдруг опять беда-горе. И так с ног сбилась в хлопотах, спеклась вся от жары, - жара в тот год прямо непереносная стояла, да с пылью, с ветром горячим, особливо у нас, на Глухой улице, на косогорах-то этих, вдруг еще новость - Николай Иваныч обиделся. Присылает сваху эту самую нашу, какая нас сводила-то, - лютая псовка была, небось сама же, востроглаза, и настрочила его, Николай-то Иваныча, - передает через нее Николай Иваныч, что свадьбу он до первого сентября откладает - дела будто есть и об сыну, об Ване, наказывает: чтобы, значит, я об нем получше подумала, определила его куда ни на есть, потому как, говорит, в дом я его к себе ни за какие благи не приму. Хоть он, говорит, и сын твой родной, а он нас вчистую разорит и меня будет беспокоить. (И его-то, правда, положение. Как он никогда никакого шуму не знал, никаких скандалов не подымал, понятно, боялся волноваться: как разволнуется, у него всегда все в голове смешается, слова не может сказать.) Пускай, говорит, она его с рук сбывает. А куда мне его определять, куда сбывать? Малый совсем от рук отбился, в чужих людях, думаю, и совсем голову свернет, а сбывать - не миновать. Я и сама-то с ним на нет сошла с самых с этих пор, как ознакомился он с Фенькой: прямо околдовала, сука! День дрыхнет, ночь пьянствует, - ночь за день сходит... Что я тут горя вытерпела - сказать невозможно! До того добил - стала как свечка таять, ложки держать не могу, руки трясутся. Как стемняет, сяду на скамейку перед домом и жду, пока с улицы вернется, боюсь, ребята слободские умолотят. Раз было убилась до смерти, побежала посмотреть в слободу: слышу шум, крик, думала, его холят, да в овраг и зашуршала...
      Ну, получивши такое решенье от Николай Иваныча, призываю его к себе: так и так, мол, сынок, терпела я тебя долго, ну, а ты совсем ослаб и заблудился, на всю округу меня ославил. Привык ты нежиться и блаженствовать, - наконец того, совсем босяк, пьяница стал. Такого дарования, как я, ты не имеешь, сколько раз я падала да опять подымалась, а ты ничего нажить себе не можешь. Я вот и почету себе добилась, и недвижное имущество у меня есть, и ем, пью не хуже людей, душу свою не морю, а все оттого, что всем мой хрип спокон веку заведовал. Ну, а ты, как был мот, так, видно, и хочешь остаться. Пора тебе с шеи моей слезть...
      Сидит, молчит, клеенку на столе ковыряет.
      - Что ж ты, спрашиваю, молчишь? Ты клеенку-то не дери, наживи прежде свою, - ты отвечай мне.
      Опять молчит, голову гнет и губами дрожит.
      - Вы, говорит, замуж выходите?
      - Это, мол, выду ли, нет ли, неизвестно, а и выду, так за хорошего человека, какой тебя в дом не пустит. Я, брат, не Фенька твоя, не шлюха какая-нибудь.
      Как он вскочит вдруг с места, да как затрясется весь:
      - Да вы ногтя ее не стоите!
      Хорошо ай нет? Вскочил, заорал не своим голосом, дверью грохнул - и был таков. А я, уж на что не плаксива была, так слезами и задалась. Плачу день, плачу другой, - как подумаю, какие слова он мог мне сказать, так и зальюсь. Плачу и одно в уме держу - довеку не прощу ему такой обиды, со двора долой сгоню. А его все нету. Слышу - у своей пирует, танцы, пляс, пропивает наворованные денежки и мне грозит: я ее, говорит, все равно успокою, выжду, как пойдет куда-нибудь вечером, камнем убью. Присылает, - на смех мне, понятно, - в лавку за покупками, берет то жамок, то селедок. Я прямо трясусь от обиды, а креплюсь, отпускаю. Сижу раз в лавке - вдруг сам всходит. Пьян - лица нету. Вносит селедки, - утром девчонка приходила, купила, на его, понятно, деньги, четыре штуки, - и как шваркнет их на прилавок!
      - Можете вы, кричит, присылать такую скверность покупателям? Они вонючие, их собакам только есть!
      Орет, ноздри раздувает - предлог ищет.
      - Ты, говорю, тут не буянь и не ори, сама а селедок не работаю, а бочонками покупаю. Не нравится - не жри, вот тебе твои деньги.
      - А если бы я их съел да помер?
      - Опять же, говорю, ты, свинья, не можешь тут кричать, какой такой ты мне командир? Авось чин не велик имеешь. Ты честью должен сказать, а не нахрапом лезть в чужое помещение.
      А он схватил вдруг безмен с ларя и этак шипом:
      - Как жмакну тебя, говорит, сейчас по голове, так ты и протянешься!
      И со всех ног вон из лавки. А я как села на пол, так и подняться не могу...
      Потом слышу - уработали-таки его слободские ребята! Еле живого на извозчике привезли - пьян без памяти, голова мотается, волосы от крови слиплись, все с пылью перебиты, сапоги, часы сняли, новый пинжак весь в клоках - хоть бы где орех целого сукна остался... Я подумала, подумала - принять его приняла и даже за извозчика заплатила, но только в тот же день посылаю Николай Иванычу поклон и твердо наказываю сказать, чтоб он больше ничего не беспокоился: с сыном, мол, я порешила, - прогоню его безо всякой жалости прямо же, как проспится. Отвечает тоже поклоном и велит сказать: очень, говорит, умной разумно, благодарю и сочувствую... А через две недели и свадьбу назначил. Да...
      Ну, да будет пока, тут и сказке моей конец. Больше-то, почесть, и рассказывать нечего. С этим мужем до того я ладно век свековала, - прямо редкость по нонешнему времю. Что я, говорю, прочувствовала, как этого рая добивалась, сказать невозможно! Ну, и наградил меня, правда, господь, вот двадцать первый год живу как за каменной стеной за своим старичком и уж знаю - он меня в обиду не даст: он ведь это с виду только тихий! А, понятно, нет-нет да и заноет сердце. Особливо великим постом. Умерла бы теперь, думается, - хорошо, покойно, по всем церквам акафисты читают... Опять же иной раз и об Ване соскучусь. Двадцать лет ни слуху ни духу об нем. Может, и помер давно, да не знаю о том. Мне даже жалко его стало, как привезли-то его тогда. Втащили мы его, взвалили на кровать - цельный день спал мертвым сном. Взойду, послушаю дыхание, - жив ли, мол... А в горнице - вонь, кислотой какой-то, лежит он весь ободранный, изгвазданный, храпит и захлебывается... Страм и жалость смотреть, а ведь кровь моя родная! Погляжу, погляжу, послушаю и - выйду. И такая-то тоска меня взяла! Поужинала через силу, прибрала со стола, огонь потушила... Не спится, да и только, вся дрожу-лежу... А ночь светлая, видная. Слышу, проснулся. Все кашляет, все выходит на двор, дверью хлопает.
      - Что это ты, спрашиваю, ходишь?
      - Живот, говорит, болит.
      По голосу слышу - тревожится, тоскует.
      - Ты, говорю, выпей чернобыльнику.
      Полежала еще, даже задремала немножко, чувствую сквозь сон - прокрадается кто-й- то по половику. Вскочила - он.
      - Мамаша, говорит, не пугайтесь меня за ради Христа...
      И как зальется в три ручья! Сел на постель, руки ловит, целует, слезами обливает, а сам даже захлебывается, - так плачет-рыдает. Я не стерпела - и себе! Жалко, понятно, а делать нечего - из-за него вся моя судьба решается. Да он и сам, вижу, понимает это хорошо,
      - Простить я тебя, говорю, могу, а поделать, ты сам видишь, теперь уж ничего нельзя. И уходи ты куда-нибудь подале, чтоб я и не слыхала про тебя!
      - Мамаша, говорит, за что вы меня не хуже сидяки этого, Никанор Матвеича, погубили?
      Ну, вижу, человек еще не в своем уме, не стала и спорить. Поплакал, поплакал, поднялся и ушел. А наутро глянула я в горницу, где он спал, а его уж и след простыл. Ушел, значит, пораньше от страму - и как в воду канул. Был слух, жил будто в Задонске при монастыре, потом на Царицын подался, а там небось и голову сломил... Да что об этом толковать - только сердце свое тревожить! Воду варить вода будет...
      А что он про Никанор Матвеича сказал, так я даже глупо это считаю. Авось не великими деньгами покорыстовалась, не из кармана вытащила. Он сам свое убожество понимал, сам скучал часто. Бывало, скажет мне:
      - И калекой меня, Настя, судьба моя сделала, и характер у меня сумасходный: то мне весело чего-й-то, как перед бедой какой, то такая тоска, особливо летом, в жару, в пыль эту, просто руки на себя наложил бы! Помру я, похоронят меня на Чернослободском кладбище - цельный век будет эта пыль лететь на мою могилку через ограду!
      - Да что ж, мол, Никанор Матвеич, об этом убиваться? Мы этого чуять не будем.
      - Да это, говорит, что ж, что чуять не будем, - беда та, что при жизни о том думаешь...
      А правда, скука, бывало, у нас в доме, у Самохваловых-то, как все позаснут после обеда, а ветер несет эту пыль! И руки-то он наложил на себя в страшную жару, в самое глухое время. Город у нас, правда, ужасный скучный. Я вон была недавно в Туле: какое же сравнение!
      Капри. 11. 1911